RARUS'S GALLERY

В виду его исчезающего в море силуэта я дал обет - как бы ни сложилась моя судьба, однажды сюда вернуться, чтобы поднять его из руин. Когда уже исчез из виду берег Аттики, мы увидели вдали вершину острова Гидры, хотя и самого маленького из островов Архипелага, но самого значительного их них - благодаря отваге и умению его матросов и признанному искусству его верфей в постройке судов. Турки уважают этот маленький остров, с которого они набирают своих лучших моряков. Между прочим, гидриоты - опасные пираты; они нанесли туркам немало чувствительных ударов, когда наш флот под командованием графа Орлова воодушевил всех островных греков поднять против Порты знамя восстания. Мы подошли к острову Цериго, древней Цитере, месту пребывания Венеры. Наш бриг не должен был там останавливаться, но мог ли я упустить такую уникальную возможность - прикоснуться к земле, которая некогда была лоном Сладострастия! Взволнованный, я направился к острову на шлюпке. Первое же, что поразило мой взор на берегу и вывело меня из завороженности, был русский часовой, сделавший "на караул", это заставило меня позабыть о Венере и вспомнить, что ныне этот маленький остров, более чем малонаселенный и весьма бедный, составляет часть семи Ионических островов и, как и шесть прочих, охраняется русским гарнизоном. Мы обогнули мыс Матапан и в виду мыса Модон были захвачены штилем. Я воспользовался этим, чтобы сойти на берег и бегло осмотреть маленький город, крепость и сады в окрестностях. Их владельцы, которым мы заплатили мелкой серебряной монетой, позволили нам взять столько фруктов, сколько мы смогли унести. Турецкий комендант отнесся к нам иначе. Узнав о нашем приезде, он тотчас же приказал нам немедленно вернуться на борт нашего корабля, в противном случае он распорядится взять нас под стражу: я не захватил с собой мой фирман от визиря, и пришлось смириться с оскорблениями и угрозами уличных шалопаев и поторопиться добраться до нашей шлюпки. Все последующие дни нам досаждали штиль, прерывавшийся лишь слабым вечерним и утренним бризом, и непереносимая жара. Мы медленно прошли перед островом Зант, затем - между Кефалонией и островом Итака. Это царство Улисса хотя теперь и принадлежало Ионической республике, не сочло достойным для себя быть занятой хотя бы ротой русского 13-го Стрелкового полка, расквартированного на прекрасном острове Кефалония. Выражаясь аллегорически, Пенелопа должна была быть очень красивой, чтобы руки ее домогалось столько соперников, и ее царство так и не стало приданым для притязателей на ее руку. Мы проследовали перед Святой Маврой и наконец увидели Корфу. До нас долетал звук барабанов, бьющих вечернюю зорю, ночью мы слышали перекличку наших часовых. Русские гренадеры на древней Керкире, защищающие стены, что возвела там некогда Венеция, грозящие берегам Албании, русский флаг, господствующий на Адриатическом море; Архангел и Корфу, послушные Императору Александру - все эти новые, навеянные современной политикой, впечатления затмили у меня воспоминания о величии греков. Утром наш бриг салютовал андреевскому флагу, который гордо развевался в порту. Мы бросили якорь среди наших линейных кораблей, и генерал Анреп, командующий сухопутными войсками, отправился представить свой рапорт генералу Спренгтпортену. Я нашел на Корфу полковника гвардии Арсеньева, с которым я близко был знаком в Петербурге и который предложил мне разделить с ним его квартиру. На Корфу меня ожидало очень важное для меня разрешение из Петербурга, которого я долго добивался, покинуть генерала Спренгтпортена. Наконец я ощутил себя полностью свободным в своих дальнейших действиях. Я сопровождал генерала Анрепа в поездке, которую он предпринял вокруг острова, чтобы осмотреть там все пункты высадки и обороны. Сначала мы пересекли остров в ширину. С восточного побережья Корфу отчетливо видны берега Греции, а с противоположной стороны мы различили, но лишь как облако на горизонте, берега Италии. Затем мы отправились на север острова и пересекли его по всей его длине до крайней южной точки. Эта часть острова заканчивается песчаным пляжем, который теряется в море, остальная местность - гористая. Было видно, что деревни держатся долин, а безлюдные скалистые вершины украшают лишь одни монастыри; своим расположением и древностью стен они лишь добавляют безжизненности этой местности, которая рядом с райскими садами олив, лимонов и апельсинов представляется пустынной и дикой. Остров испытывает недостаток в воде. На весь остров всего несколько слабых источников, воду из которых жители деревень приносят в город продавать втридорога. Воду от дождей, которые зимой бывают столь обильными, что походят на наводнения, собирают и хранят в цистернах. История Корфу долгая, яркая и трагичная. Древняя Керкира, поднявшись вместе с цивилизацией и политикой Греции и явив ужаснейшие сцены внутренних распрей, разделила участь государств Греции и, как и они, была подчинена римлянам, затем Восточной империи и позднеее испытала долгий гнет мусульман; Венеция освободила ее от него и сделала из острова один из самых великолепных бульваров своего процветания и могущества. Войны Французской Революции, разрушив последнюю тень этой древней и цветущей республики, принесли трехцветный штандарт на стены Корфу. Павел I, вооружив в Крыму флот, заставил Порту согласиться на его проход через Дарданеллы и присоединить свой флаг к флагу России. Два объединенных флота пришли осадить Корфу; эта крепость, почти неприступная, сдалась нашему оружию. В том же году Неаполь благодаря отваге горстки наших солдат вновь обрел свою независимость. Суворов, шествуя от победы к победе, освободил Италию и изумил Европу. Семь Ионических островов, из которых Корфу должен был стать главным, были объявлены независимой республикой под тройным покровительством России, Англии и Турции. Город маленький. Множество церквей и несколько общественных зданий (кстати - прекрасной архитектуры), цитадель, арсенал, казармы и все фортификационные сооружения свидетельствуют о могуществе и великолепии последнего покровителя острова - Венеции - и о громадных суммах, которые она употребила, чтобы обезопасить этот ключ к Адриатическому морю от любого посягательства. Все население острова, за исключением нескольких венецианских семей, которые там обосновались, следует греческой вере. В кафедральной церкви находятся мощи св. Спиридиона; в день этого святого их с большим почетом проносят по всему городу. Войска тогда под ружьем, весь окрестный деревенский люд стекается, чтобы почтить своего покровителя; колокола по всей стране и пушки укреплений разносят вдаль весть об этом торжественном празднике. Порт защищен и закрыт с моря островом Видо, который находится в середине бухты, столь просторной, что 100 линейных кораблей могут там встать на якоре, он создает на севере и на юге проход, по которому можно выйти и войти с любым ветром. Южный вход находится под защитой пушек цитадели. За сооружениями, которые составляют оборону внешней части Корфу, возвышаются еще три больших укрепления, из которых одно находится справа и прилегает к форту св. Сальвадора; другое - посредине - к форту св. Рока, третий форт - слева, он придвинут к морю так, чтобы вся крепость и цитадель, находящаяся в выдающемся в море месте, образовывали полуостров, защитой которого и является эта фортификационная линия. За этими фортами широкое открытое пространство, между площадью и постройками находится равнина, самая приятная для глаз, которую только можно увидеть. Вдоль берега моря вытянулся городок Кастраи, многочисленные кофейни которого заполняются народом, как только вечерняя прохлада дозволяет прогулки. Городок заканчивается фруктовыми садами и очаровательными лужайками: именно там размещаются знаменитые и восхитительные сады Алкиноя. Кажется, что природа раскрывает здесь все самое в ней прекрасное; древние густые деревья защищают здесь траву от палящих солнечных лучей и сохраняют яркую зелень и прелестнейшие в своем разнообразии цветы. Наиважнейшая часть торговли Корфу - масло, которое считается одним из лучших в мире; его апельсины и лимоны также имеют высокую репутацию. Корфиоты - любящий свободу, предприимчивый и способный легко находить выход из самого трудного положения народ, они хорошие моряки, очень трудолюбивы. Как и все греки, они питают отвращение к туркам, но почти столь же ненавидят своих прежних хозяев - венецианцев. Единственное иностранное влияние, которое они, похоже, способны сносить, это влияние России: одна церковь объединяет две нации. Гарнизон Корфу, каким я его застал, довольно многочислен. Кроме батальона Курского полка, сформированного из рот гренадер, которые были охраной неаполитанского короля, есть батальон гарнизона и батальон корфиотов, сформированный и обученный русским полковником. Полк Сибирских гренадер, Витебский пехотный полк и 14-й и 13-й Стрелковые полки охранял прочие Ионические острова. Артиллерия крепости также весьма значительна, даже в том состоянии, в котором она была передана французами; кроме этого, имеются две роты полевой и легкой артиллерии. Флот, пришедший из Черного моря и вставший на Корфу, состоял из трех линейных кораблей, одного 44-пушечного фрегата, трех меньших фрегатов и множества бригов, он также был усилен эскадрой капитана-командора Грейга, которая пришла из Балтийского моря с двумя линейными кораблями, одним фрегатом и одним корветом. Уже после того, как я покинул Корфу, сухопутные войска были дополнены еще тремя полками, а эскадра адмирала Синявина силой в 6 линейных кораблей прибыла из Кронштадта и сделала нашу морскую силу в Средиземном море более чем достаточной, чтобы умерить преобладание здесь английского флага. Этой великолепной военной демонстрацией Россия была обязана исключительно энтузиазму, с которым Павел I принял титул Великого магистра Мальтийского ордена. Все его желания и его политика обратились к обладанию скалой, которая мыслилась ему престолом его нового сана. Маниакальное желание водрузить здесь свой штандарт заставило его создать большие вооруженные силы и вступить в те тесные связи с Англией и Австрией, которые и породили блестящую кампанию Суворова в Италии, несчастья корпуса Корсакова в Швейцарии, гибельный десант Германа в Голландии. Император Павел, всегда нетерпеливый в проявлениях своей воли, назначил даже своего наместника, коменданта и адъютантов крепости, которую он так страстно желал. Эта самая нетерпеливость, которая вовлекла его в бесполезную войну против Франции, заставила его так же быстро переменить позицию, и его гнев на Бонапарта, вызванный удачным налетом того на Мальту во время его похода в Египет, сменился на милость, лишь только Бонапарт предложил уступить ему свое завоевание. Все наши агенты за границей были категорически против того, чтобы вступать в переговоры с французским правительством; однако оно, желая всеми силами оторвать Россию от альянса с Англией и Австрией, не жалело никаких средств, чтобы угодить императору Павлу, и наконец, через нашего посланника в Гамбурге, довело до его сведения предложение освободить для него Мальту. Павел тотчас направил в Париж генерала Спренгтпортена, полностью и искренне сблизился с Францией, наши пленники там были снабжены обмундированием и вооружены, чтобы сформировать гарнизон Мальты. Гнев Павла уже против Англии не имел предела, как только эта держава захватом Мальты разрушила все проекты российского императора. Он объявил войну английской нации и был готов объявить ее всем державам, которые успешно сражались против революционных армий, и уже помышлял разделить Европу между Россией и Францией, но смерть Павла остановила эти порывы и уберегла Россию от войны, последствия которой были бы непредсказуемы. Во время всей этой бури, которую Император Александр успокоил своим восшествием на трон, Корфу оставался занятым нашими войсками. Это была важная позиция, так как она давала России преобладание на Средиземном море, тем более заметное, что оно поддерживается желанием греков, снаряжающих здесь весьма значительное количество торговых судов. Россия за счет этой позиции поддерживает свои прямые связи с греками на материке и на островах и питает их надежду на освобождение. Оттоманская порта оказывалась блокированной нашими силами и могла лишь следовать нашей политике или, порвав с нами, устремиться к собственной гибели. Наши войска с Корфу способны были двинуться к Константинополю, в то время как наши армии, перейдя Дунай и преодолев Балканы, угрожали бы Андрианополю. Корфу к тому же стал стратегической целью для нашего флота; шведы на Балтике и турки на Черном море не могли более воевать против нашей державы, тогда как до этого наш флот, запертый в двух морях, был почти бесполезным и не мог совершенствоваться в военном искусстве и подвергался риску окончательно утратить свою мощь. Почти напротив острова Корфу находится Албания, которая составляет часть огромных владений Али-паши из Янины. Человек весьма предприимчивый, вассал Порты и в то же время независимый, он с завистью и настороженностью смотрит на европейские державы, которые утвердились на Ионических островах и к тому же опасается своих подданных, которыми он правит только террором. Он хотел завоевать маленькое племя, называемое зилоты, оно занимало пять деревень на почти неприступных горах и, благодаря своему местоположению и своей бедности, избежало ига турок. На протяжении 17-ти лет эти храбрые горцы защищались против всех попыток Али-паши с невероятным упорством и ожесточением. История этой войны показывает, что греки могут еще быть тем, чем были их предки: женщины заряжали ружья своих мужей и предпочитали броситься с вершин утесов, нежели сдаться врагу. Утомленный этим упорным сопротивлением, Али наконец предложил коварный мир оставшимся из этих несчастных. То, что не смогла сделать сила, было исполнено ловкостью и деньгами. Зилоты продали свою родину, политую их кровью, и отправились в изгнание на Ионические острова - ничто не смогло их заставить признать над собой чужеземную власть. Они прибыли на Корфу в числе 600 человек, бывших в состоянии носить оружие, и были размещены в разных деревнях. Генерал Анреп предложил принять их на нашу службу. Надежда, что война между Россией и Турцией сможет в один прекрасный день вернуть их победителями на родину, и общность религии заставили их с жаром принять это предложение. Мне было поручено командовать этим зилотским легионом. Я сразу понял, что его не надо никак обучать и организовывать: 17 лет их смертельной войны были самой военной организацией. Я только разделил их на сотни и десятки для того, чтобы знать, к кому из центурионов (сотников) или декурионов (десятников) я должен был обращаться, чтобы отдавать им приказы, или кого я должен был делать ответственным за нарушения, которые, надо сказать, совершались довольно часто. Центурионы и декурионы, которых выбрали они сами, имели дозволение носить темляк и получали весьма значительное жалованье. Поскольку каждый месяц я сам лично вручал им точно в срок их денежное содержание и старался, насколько это было в моих силах, обеспечить им все их права и преимущества, они прониклись ко мне доверием и согласились даже на мое распоряжение разместить их в казармах. Им была доверена защита острова Видо, куда 30 человек ежедневно прибывали и со всей строгостью, какую только можно представить, исполняли данные им предписания. Мало-помалу они освоились и сами начали подражать нашим солдатам в поддержании субординации и постигать, что, для того чтобы служить и действовать сообща с нашими войсками, они должны приспособиться к солдатскому порядку, что только на основе воинского устава начальник может быстро, при помощи команд или сигналов, управлять своими подчиненными. Для обозначения команды я выбрал свисток, каждый центурион имел такой же, чтобы тут же повторить сигнал, который я подал; всякий маневр был сокращен до простейшей операции: например - рассредоточиться, быстро выдвинуться вперед, перестроиться, переместиться направо или налево и т.п. Наши учения и военные игры обычно следовали после приема пищи и весьма забавляли это воинственное племя. Когда результаты были достигнуты, я даже дал для генерала Анрепа небольшие маневры, они состояли во взятии и обороне деревни и садов и прошли весьма удачно. Не скрою, мне льстило, что я завоевал их расположение. Эти храбрые зилоты, античный костюм которых напоминал древних спартанцев, часто мне говорили, что однажды они изъявят мне свою преданность, вознеся меня на своих руках на стены Константинополя. Невольно думалось, глядя на них: грек все еще остается тем, чем он был в лучшие времена Афин, одно проникновенное слово может воодушевить его; думаю, что энтузиазм, к которому он восприимчив более, нежели все народы Европы, вознесет на высочайший уровень могущества того, кто сумеет его зажечь и вернуть этой нации ее прежнюю независимость. Спустя несколько дней после моего приезда на Корфу мне сообщили, что на судне, пришедшем из Константинополя, и которое было поставлено в карантин, находится некая дама, которая желает встретиться и переговорить со мной. Я тотчас же отправился в порт, откуда шлюпка доставила меня на это судно. Я назвал себя и тут же с удивлением узнал в ней мадам Лекюйер, с которой я свел знакомство за несколько дней до моего отъезда из Константинополя. Она умоляла меня сделать все, чтобы вызволить ее из карантина, и рассказала, что ее муж послал своего секретаря, чтобы отвезти ее в Париж, и что она остановилась на Корфу (благодаря любезности своего провожатого) только для того, чтобы провести несколько дней со мной. Мне не нужно было большего, чтобы поспешить упросить генерала Анрепа сделать исключение для одной красавицы, избавив ее от карантина. Он любезно приказал отписать по этому поводу главе сената, и назавтра я поспешил принять мадам Лекюйер в шлюпку и препроводить ее на квартиру, которую я велел для нее приготовить. Мы не стали откладывать надолго наше свидание, секретарь ее мужа понимающе удалился в комнату, которая была ему предназначена, и позволил мне спокойно насладиться благосклонностью мадам генеральши. Была в городе мадам Белли, жена одного нашего капитана 1 ранга, большая кокетка, которой я уже некоторое время оказывал знаки внимания; она была очень задета, увидев себя оставленной ради этой приезжей, и обещала французскому консулу, который весьма усердно за ней ухаживал, согласиться для него на все, если своим авторитетом он через три дня добьется того, чтобы его соотечественница незамедлительно продолжила свой путь в Париж. Консул ей это обещал, а меня, дыша злорадством, уверил, что он сдержит слово. Я со своей стороны заявил ему, что он не имеет никакого права на женщину и что мадам Лекюйер останется столько, сколько мне будет угодно. Шесть дней миновали, мадам Белли выходила из себя, я насмехался над консулом, но он заметил мне, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Между тем я пригласил секретаря мужа мадам Лекюйер отобедать у меня в компании с несколькими офицерами. Когда мы вошли с ним в мою комнату и я хотел представить его, я увидел, что он внезапно смешался, пробормотал несколько слов извинений и быстро вышел из комнаты. Я ничего не понимал. И тут один из морских офицеров спросил меня, знаю ли я этого француза; каково же было мое удивление, когда он сказал мне, что это был генерал Лекюйер собственной персоной, что он в этом не сомневается, поскольку познакомился с ним зимой, когда тот следовал в Константинополь, будучи прикомандированным к французскому посольству. Я вдруг осознал, что консул и его супруга делают меня пешкой в какой-то шпионской игре и я могу оказаться опасной западне! Я поспешил к генералу Анрепу, чтобы предупредить его и испросить прощения за совершенную оплошность. Генерал же, будучи уже в курсе дела (видимо какими-то своими путями он выяснил, что это за птицы), послал за мной еще быстрее, чтобы предупредить меня о двойном шпионе и о его документах, - но мы опоздали: супруги-шпионы поняли, что разоблачены и свежий ветер уже нес их на легком корабле вне нашей досягаемости. Нет слов, как я был потрясен низостью и бесчестностью мужа, который торгует собственной супругой, мошенничеством этой бесстыдной женщины, предавшей свои чувства, и грязным макиавеллизмом правительства, которое пользуется подобными средствами! Деньги, которые наши войска и наш флот расточали на Корфу, позволили прибыть туда итальянской опере и весьма недурному балету. Одна статисточка, с прелестной фигуркой, пробудила мои желания. Она была на содержании у одного старого графа-корфиота; дукаты позволили мне войти к ней, и, чтобы покончить с ее щепетильностью, я предложил с лихвой заменить господина графа во всех его достоинствах. Надо заметить, что все это осуществлялось при помощи одного толмача, за недостатком времени я еще не сумел достичь какого-нибудь успеха в итальянском языке. Когда ее капитуляция была подписана, толмач был уже не нужен, наш диалог потек своим чередом и состоял в том, что в ответ на все то, что она мне говорила, я односложно отвечал "так". На другой день я оплатил это слово, которое я считал совершенно нейтральным поддакиванием, но которое на плохом итальянском оказывается означает еще и "очень хорошо", 35-ю дукатами. Но, увы, этим не ограничилось: брат прелестной девицы тут же принес мне внушительный счет за многочисленные покупки, которые она, оказывается, попросила у меня разрешения сделать, и на которые я, стало быть, согласился. Таковы итальянцы. Время от времени вместе с моим другом Арсеньевым я заходил поужинать к прелестной статисточке, которая для большего удобства проживала совсем рядом с нашим домом. Вскоре одна из первых танцовщиц избавила меня от этого недешевого кордебалета любви, но ввергла меня в перипетии другого свойства. На этот раз мои чувства к предмету моего влечения подвели меня к такой ситуации, что я не знаю, каким чудом судьба удержала меня на краю бездны: состояние ее здоровья поставило состояние моего в угрожающее положение. Дама, которая заставила меня не на шутку испугаться, была прекрасной наружности, наше знакомство состоялось в театре, в ее ложе; я старался обратить внимание всех моих знакомых на свою новую победу, и моя гордость и моя радость достигли вершины, когда я добился позволения проводить ее к ней. Спустя несколько часов, опьяневшая от обоюдного удовольствия, эта дама, предварительно произнеся мне длинную фразу о клевете, заклинала меня самым прочувствованным тоном не верить тому, что о ней говорили: будто ее любовник на днях умер от дурной болезни, которой, как полагают, она его наградила. Мои прощания были весьма краткими, но страхи очень долгими, к счастью, я отделался лишь испугом. Придя в себя, я положил клятвенные обещания верности к ногам графини Дусмани; это была прелестнейшая вдова, собиравшая у себя часть общества. Как-то после обеда я застал ее спящей на кушетке в неглиже, которое мне показалось надуманным; горничная прикрыла за мной дверь с улыбкой заговорщицы, поняв, что меня призывают действовать, я разбудил спящую красавицу с помощью самых недвусмысленных ласк, она после этого была весьма далека от того, чтобы обидеться. Мы потом разыгрывали эту интермедию с засыпанием и пробуждением много раз, это стало своего рода обрядом нашего наслаждения. Я уже было привязался к ней серьезно, но ухаживания английского посланника, который просил руки графини, заставили меня уступить ему место, и спустя некоторое время я смиренно поздравлял новоиспеченных супругов. Напротив моего дома проживала одна девица, которую длинный и худой граф-кофриот держал взаперти со всем усердием маниакальной ревности. Я стал прогуливаться перед ее окнами, когда месье был далеко от дома, и вскоре прочел в глазах прекрасной пленницы желание найти хоть какое-нибудь развлечение в унижавшем ее затворничестве. Старуха, назначенная неусыпно надзирать за поведением барышни, позволила смягчить себя не столько многочисленными мольбами с ее стороны, сколько несколькими дукатами с моей, но опасение, которое внушал безумный граф, заставляло отдалять минуту нашего свидания до более благоприятного времени. Наконец выход был найден. Через одного из моих товарищей, взяв все издержки на себя, я устроил большой ужин, на который был приглашен граф. Все было сделано для того, чтобы напоить его хорошенько и удержать там до 4-х часов утра. В то время как он предавался удовольствию за столом, я без опаски услаждался с его любовницей всеми возможными лакомствами сладострастия. В 4 часа утра ему позволили покинуть пиршество, но я, несмотря на настойчивые напоминания старухи, каждый час приходившей напомнить о времени, был так захвачен страстью, что к 4-м часам покинуть свое пиршество и не помышлял. В результате мы оказались захвачены врасплох, в единственную дверь, имевшуюся в доме, бешено стучали, и бежать было некуда. Нас выручило то, что граф был мертвецки пьян. Старуха открыла ему дверь, свет, как бы по неосторожности был потушен, это позволило мне улизнуть. Впрочем, граф едва ли что мог уже заметить. Я добирался до своего дома, как говорится, в чем мать родила, но не это меня беспокоило: я представлял, какие открытия сделает граф, обнаружив в комнате мою одежду. Но помогавшая нам старуха, воспользовавшись богатырским сном своего хозяина, принесла мне мое платье еще до восхода солнца. Такие ужины нам удалось повторить еще несколько раз, но я уже обуздал себя и вместо 4-х часов предусмотрительно удалялся на час раньше. Граф Моцениго, наш посланник при Республике семи островов, весьма усердно ухаживал за самой красивой женщиной Корфу - мадам Армени, юной вдовой, очень богатой, очень живой, приятной музыкантшей, он использовал все средства, чтобы понравиться. Это и другие обстоятельства делали невозможным для меня иметь у нее успех, и, видимо поэтому, в конце концов, я в нее влюбился и оставил все, чтобы полностью посвятить ей мое время и мои чувства. Я проводил подле нее и утра и вечера и посредством нежных забот и настойчивых ухаживаний достиг наконец того, что прочно обосновался в ландшафте прекрасной Армени. К какому только безрассудству не приводит чувство! Я рискнул ей внушить, что могу жениться на ней, и потому она решилась не делать более из нашей связи большого секрета, не скрывать ее перед своей матерью и полностью отправить в отставку всех своих воздыхателей, в том числе и самого господина Моцениго. Тот прикинулся моим другом, с достоинством смирившимся со своей участью, но на деле не мог простить мне моего любовного успеха и устроил так, что заставил меня уехать с Корфу. Он приложил все силы, чтобы выставить меня коварным и подозрительным перед правительством и даже перед моим покровителем - славным генералом Анрепом; смысл всех моих дел и поступков как командира зилотов был представлен им в извращенном виде: он измыслил, что я занимаюсь обучением зилотов лишь для осуществления каких-то своих тайных и опасных политических планов, в его наветах я был выведен как тщеславный выскочка, внушавший зилотам видеть во мне их вождя, якобы для этого я стал носить их столу, (я действительно ее носил, но вовсе не для того, чтобы купить их патриотизм и расположение, а исключительно чтобы постичь ментальность грека), и даже приказывал им называть себя ромейским эфенди; истолковал весьма ловким и весьма гнусным образом предложения, которые я сделал нескольким албанским вождям. В конце концов он добился своего: генерал Анреп, который не имел права предупредить меня об этой интриге, проникся подозрениями и в один прекрасный день объявил мне, что должен послать меня в Петербург, чтобы донести до Императора самые подробные сведения о том положении, в котором находилось наше устройство на Корфу. Истинную причину моей отправки я узнал лишь спустя несколько лет и поэтому готовился покинуть своих возлюбленных лишь на несколько недель. Мои сердечные прощания с храбрыми зилотами, к которым я действительно привязался, лишь дали повод посланнику добавить клеветнического дегтя в мою репутацию офицера. Зилоты категорически заявили, что, коль скоро я их оставляю, им вообще не нужен никакой командир. Мое расставание с мадам Армени было очень нежным, мы обещали друг другу аккуратно писать, и весь дом, вплоть до ее кавалера Сервенто, рыдал. Я поднялся на борт корвета "Астраль" и отбыл в Триест. Совершенно неожиданно путешествовал я не в одиночестве. К этому времени у части труппы театра Корфу истекли контракты и они испросили у меня разрешения взять их на борт до Триеста, это я, естественно, с удовольствием разрешил: двум певицам, матери и дочери и любовнику этой матери, певцу, а также балетмейстеру и его супруге, прима-балерине, и одному комику. Это общество отвлекло меня от моего сердечного недуга и помогло быстро забыть мадемуазель Армени, и наше плавание, длившееся 7 дней, предстало просто увеселительной прогулкой. За эти дни я познакомился с певицей-дочерью, мадемуазель Терезой Фракасси, очень красивой, совсем молодой, чье поведение в Корфу было образцом скромности. На все мои попытки заговорить о своих чувствах к ней, она отвечала с очаровательной добротой, но не внушая мне ни малейшей надежды, и я уже смирился с ролью вздыхателя-неудачника. Это происходило в марте и Адриатическое море, которое в этот сезон обычно очень бурное, поначалу обошлось с нами довольно миролюбиво, но когда мы были уже в виду Триеста, оно разыгралось до шторма такой силы, что вынудило нас вновь выйти в открытое море. Нас безжалостно качало всю ночь и часть следующего дня; только к вечеру мы вошли в рейд Триеста, где наш корвет бросил якорь рядом с американским фрегатом. Я уже мыслями был в Петербурге, когда нам сообщили, что мы находимся в карантине и что те, кто хочет сойти на берег, должны будут отправиться в больницу, которая находилась вблизи побережья и в отдалении от города. Эта новость ломала все мои планы, и я в порыве протеста послал эстафету графу Разумовскому, нашему послу в Вене, с просьбой добиться освобождения меня от карантина, но мои еще не остывшие чувства быстро погасили этот первый порыв - ведь это судьба дает мне шанс довести до счастливого разрешения мои отношения с мадемуазель Терезой! Нам предоставили очень хорошие комнаты, и, главное - рядом, хороший повар, которого я имел с собой, и мои деньги обеспечивали нам хорошую еду, все театральное общество с удовольствием собиралось у меня, и наша тюрьма стала обителью радости, песен и танцев. Я позаботился также о том, чтобы поселить певицу - мать и ее любовника в наиболее отдаленных комнатах, чтобы устранить последние препятствия к сближению с предметом моих желаний. Балетмейстер, и особенно его супруга, которая очень любила мои обеды, помогали мне - увещевали мать и дочь, и, наконец, на третий день я перенес свою постель в спальню мадемуазель Терезы, которая приняла меня с такой нежностью, что заставила дорожить каждой минутой в карантине, и я уже жалел об эстафете, которую я послал, чтобы уменьшить срок пребывания в карантине. День ото дня наша любовная связь становилась все более серьезной, уже с отчаянием считали мы убегающие ночи и приближающийся момент разлуки; на исходе 20-ти дней пришли мне сообщить, что я могу сойти на берег; я добился, чтобы мои попутчики могли воспользоваться тем же разрешением; все прыгали от радости, а я с камнем на сердце, взяв под руку мою красавицу, медленно покинул обитель наших радостей. Мы поселились, пока еще вместе, в городской гостинице, но пришел день и мы вынуждены были расстаться. Несмотря на то что было еще холодно, я каждый день купался в море и в итоге получил жестокую лихорадку, от которой карантинный врач меня лечил, по моей просьбе, хинином; это лекарство, принятое слишком рано и в огромных дозах, помогло больше моей любви, чем моему здоровью, и в Вену я прибыл смертельно больным. Будучи не в силах даже помышлять о том, чтобы продолжать путь, я нанял квартиру в доме Мюллера и ждал там выздоровления. Все русские, которые все еще находились в этом городе, отнеслись ко мне с заботой, и благодаря стараниям врачей - мужчин и женщин, они несомненно отправили бы меня в мир иной, если бы моя конституция и первые благотворные дни весны не пришли мне на помощь. Тем не менее по прошествии шести недель, я смог вновь отправиться в путь, и хотя я все еще был слаб, я ехал днем и ночью и к своему удовлетворению даже обогнал австрийского курьера, выехавшего за 24 часа до меня. Его Величество Император принял меня с добротой и приказал мне побеседовать с министром военно-морских сил и министром иностранных дел о различных вопросах, касающихся наших сил и нашей позиции в Корфу; после этого мне было объявлено, что я должен оставаться в Петербурге. Я пытался просить разрешения вернуться, чтобы вновь принять командование легионом зилотов, который я сформировал, но кончилось все тем, что мне сказали, что найдут мне другое занятие, и что я должен отказаться от Корфу и зилотов. Конечно, я стремился вернуться не только к ним!