RARUS'S GALLERY

Meyer J., Schultz C. Vues pittoresques des palais et jardins imperiaux aux environs de St. Petersbourg. Dessinees d’apres nature par J.Meyer et lithographiees par Schultz. St. Petersbourg, Velten, Impr. Par Lemercier a Paris, [около 1845]. Живописные виды императорских дворцов и садов в окрестностях Санкт-Петербурга. По рисункам знаменитого швейцарского акварелиста Иоганна Якоба Мейера, гравировал Карл Карлович Шульц (1823 - 1859). 25 литографий, 11 из которых раскрашены от руки. Oblong in-folio. В красном марокеновом переплете с тиснением золотом на корешке и конгревным тиснением на крышках. Переплет середины XIX века. Экземпляр из библиотеки Принца Уэльского! Встречаются экземпляры с 22 или 23 литографиями, причем, как правило, полностью раскрашенные изначально  в знаменитом издательстве Фельтен. Очень красивые виды окрестностей Санкт-Петербурга. Наш экземпляр, к сожалению, раскрашен частично, зато комплектный.Чрезвычайная редкость!

Библиографические источники:

1. Собрание редких и ценных изданий из библиотеки Максима Якимовича Синицына. Л., 1930. Антикварный каталог Акционерного о-ва «Международная книга». Choix de Beaux livres provenant de la bibliotheque de M. S… «Mejdounarodnaya kniga», section des livres anciens, Leningrad, 1930, №104.

2. Дар Губара. Каталог Павла Викентьевича Губара в музеях и библиотеках России. Москва, 2006, № 2361.

Титульный лист с виньетой. Печать 5-ю красками, в центре виньета с видом коттеджа в Александрии. Под виньетой: «Hancke script, et del. Imp. Lemercier a Paris».Перечень листов:

1. «Придворная церковь». 2. «Дворец в Павловске». 3. «Вид Монплезира». 4. «Императорский дворец на Елагином острову». 5. «Ораниенбаумский дворец со стороны сада». 6. «Английский дворец в Петергофе». 7. «Императорский дворец в Ораниенбауме». 8. «Дворец великой княгини Марии Николаевны». 9. «Большой Фонтан в Петергофе». 10. «Кофейня в Летнем саду в С.Петербурге». 11. «Дворец в Стрельне». 12. «Александровский дворец в Царском Селе». 13. «Придворная церковь в Царском Селе». 14. «Колоннада дворца в Царском Селе». 15. «Дворец в Царском Селе с Китайскаго моста». 16. «Дворец Е.И.В. Великаго Князя Михаила Павловича». 17. «Царицын Остров в Петергофе». 18. «Знаменский дворец близ Петергофа». 19. «Александрия Дворец близ Петергофа». 20. «Дворец в Гатчине со стороны двора». 21. «Дворец в Гатчине со стороны сада». 22. «Воксал в Павловске».

Тема загородных дач, сёл и дворцов первых лиц императорской России была очень распространена среди художников того времени. Не последнее место в их ряду занимает Иоганн Якоб Мейер.

Швейцарец по происхождению, знаменитый акварелист Иоганн Якоб Мейер (1787–1858) прибыл в Россию в 1842 году и пробыл здесь около трех лет. Он являлся дальним родственником жены писателя Н. Греча, что помогло ему быстро организовать в столице выставку своих работ. Вскоре волею судеб Якоб Мейер стал известен Императорской фамилии и исполнил для семьи русского царя акварели нескольких петергофских видов. А затем в 1843–1845 гг. по протекции неизвестного высокопоставленного лица он попал в качестве наблюдателя на театр военных действий Кавказа. Рисунки и акварели Мейера говорят о том, что, бывая в гуще военных событий, он запечатлевал не только их, но успевал при этом еще и подчеркнуть красоты горного края. Здесь он познакомился с Ниной Чавчавадзе, вдовой А. Грибоедова, со многими декабристами, сосланными на Кавказ, с людьми, знавшими М. Лермонтова. Хорошо узнал Я. Мейер и великолепные достопримечательности пригородов Санкт-Петербурга, и в том числе, конечно же, Павловск. Его акварели «Музыкальный Павловск» стали хрестоматийными, хотя долгое время их авторство не было известным. Они дают реальное воспроизведение тех праздничных вечеров, что проходили в Павловском музыкальном вокзале в 1840-е годы. Это, пожалуй, первое достоверное воспроизведение в цвете Павловского вокзала, расположенного в самом центре парка. Нам же больше известны поздние цветные литографии по этим акварелям. Ну, а ныне работы этого замечательного художника, которые с полным правом можно считать художественно-историческими документами, хранятся в запасниках Русского музея, в Музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина и Российском государственном историческом архиве.

Вид Камероновой галереи в Царском Селе.

Цюрих — Петербург — Кавказ

«Живописное путешествие» Иоганна Якоба Мейера в 1842— 1845 годах

Новое имя в истории русско-швейцарских культурных связей

I. БАТАРЕЯ В ГОРАХ

Выполненные на листах с водяным знаком «1841», акварели лермонтовской поры хранились в музейном запаснике, выставлялись лишь однажды, нигде не публиковались. А между тем — замечательны чрезвычайно. И неповторимостью изображенного, и романтической живописностью, и абсолютной достоверностью. Но главное, созданные вскоре после выхода в свет «Героя нашего времени», они воспринимаются как своеобразные иллюстрации к классическому роману. Вот, например, источник Нарзан и знаменитая ресторация на холме. Здесь разыгрывается большая часть кисловодских сцен. Герои Лермонтова встречаются у колодца, прогуливаются по липовым аллеям, завтракают в ресторации. На исходе дня из окон здания доносится шум и звон стаканов — бушует Грушницкий «с своей шайкой». В зале ресторации дает представление «удивительный фокусник, акробат, химик и оптик» Апфельбаум. Наконец, в этих же стенах Печорин вызывает противника на роковую дуэль. На другом листе — вид с бастиона кисловодской крепости (музейное название — «Батарея в горах»). Седоусый солдат у орудийного лафета старательно и неспешно точит саблю. Сквозь синеватую дымку виднеются каменистые вершины. Внизу, в долине — красные кровли домиков. Как тут не вспомнить: «Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались...» Есть в этой серии и панорама Пятигорска, органично соотносимая с журналом Печорина: «На север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; внизу передо мною пестреет чистенький новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа». Очень экзотичен третий курорт — Железноводск: строгая колоннада свежевозведенных купален соседствует с пастушескими кошами, покосившимися мазанками и калмыцкими кибитками, а по центральной площади, среди «водяной публики» гарцует казак с длинной пикой. Таковы Кавказские минеральные воды. Но есть еще великолепная картина снегового хребта с двуглавым Эльбрусом, есть батальные сцены ... Кто же он, автор красочных и уникальных зарисовок лермонтовского Кавказа? На акварелях стояла подпись «J. J. Meier», однако никаких сведений о художнике найти не удавалось. Через некоторое время пришло письмо сотрудницы Иркутского художественного музея Ольги Васильевны Шеверевой - при письме — фоторепродукция:

«В нашем музее есть полотно с видом города. Автор картины — Егор Егорович Мейер (1823—1867) был вольнослушателем Академии художеств, награждался медалями за успехи в пейзажной живописи, владел техникой акварели, карандаша, масла. Получив звание академика, много путешествовал по Сибири и Дальнему Востоку. Картина «Иркутск» создавалась им в Петербурге. Из-за смерти художника ее завершил другой пейзажист, который и оставил подпись по-русски: «Мейеръ и Резановъ. 1867.» Взгляните, что-то общее улавливается в манере «вашего» и «нашего» Мейера, не правда ли? Русские художники подписывались иногда на заграничный лад, и Егор Егорович мог превратиться в Жоржа Жоржовича, отсюда инициалы на кавказских акварелях».

Так ли это? Гипотеза требовала проверки. В фондах Третьяковской галереи обнаружился акварельный вид Ораниенбаумского дворца с подписью «J.J. Meier»; значит автор кавказских работ бывал и в Петербурге! Но больше из этого ничего не следовало. Нужно, конечно, уточнить биографию Егора Егоровича. Может быть, в архиве Академии художеств имеются материалы о его кавказской поездке? Ответ из Ленинграда превзошел самые смелые ожидания. «О командировании Мейера на Кавказ для занятий живописью»; «Относительно отправления Мейера на Кавказ для снятия тамошних видов»; «Об отправлении Егора Мейера в путешествие по южным губерниям России и на Кавказ»— вот подлинные названия архивных дел 1845—1849 годов. Редкая удача! Все сомнения прочь. Значит, он был там по меньшей мере три раза. В документах должны содержаться подробности... Пришлось выехать в Ленинград. О чем же поведал архив? Совершенно об обратном. Да, Мейер, действительно, собирается на Кавказ, но вдруг — «Имея намерение вступить в брак, прошу выдать мне на то свидетельство». И еще раз «все нужные приготовления сделаны были для отправления Мейера в Тифлис», но вместо этого он поехал в Лифляндию, написал вид с натуры, был награжден золотой медалью и послан «в чужие край для усовершенствования». Наконец, после революции в Европе, когда русским художникам «высочайше поведено возвратиться по случаю смут и осады Рима», Егор Егорович путешествует по Харьковской и Полтавской губерниям, намеревается посетить Кавказ, но домашние обстоятельства снова помешали. Вот и все. Заголовки дел оказались сугубой дезинформацией. Растерянный, покидаю архив. Справа, на фасаде конногвардейского манежа огромная афиша: «Петербург — Петроград — Ленинград. Исторические изображения». Вспоминаю вид Ораниенбаума и на всякий случай захожу. Среди огромной экспозиции — несколько сот холстов, рисунков, раскрашенных гравюр — скромно висели четыре акварели, подписанные «J.J. Meier». Таблички поясняли: автором их является... Егор Егорович Мейер. Значит здесь, в Ленинграде давным-давно знают, что скрывается за этими «J.J.»! Значит все наши поиски — нелепость. Но, может быть, ленинградцы ошибаются?

Ленинградские сюрпризы

Акварельные виды Петербурга выявились в фондах Эрмитажа, в музеях Павловска, Петродворца, города Пушкина. Более того, оказалось, что торговец эстампами Фельтен издал в Париже целую серию аналогичных литографий. Они приобрели известность как сами по себе, так и благодаря уменьшенным копиям — гравюрам на стали, которые многократно помещались в дореволюционных путеводителях без указания имени художника. Воспроизводились они и в наше время — в книгах и альбомах, посвященных истории и архитектуре Петербурга, биографиям деятелей культуры XVIII—XIX веков. Было от чего растеряться! Одно дело — скромный и никому не известный «кавказец» (чуть ли не дилетант, по мнению некоторых искусствоведов), и совсем другое, когда он же оказывается еще и автором блестящих зарисовок северной столицы. Следовательно, все это — работы Егора Мейера? На петербургских акварелях проставлены годы: 1843 и 1844. Снова обращаюсь к академическому архиву. Да, в 1843 году Егор Егорович, действительно, был в столице. Но он напряженно писал тогда холсты по своим сибирским эскизам. Да, и начало 1844 года также прошло здесь, но, получив от Академии программу для пейзажа на соискание золотой медали, отправился он не позднее апреля в Одессу, где оставался до декабря. Когда уж тут успеть с петербургской серией!?

Е. Е. Мейер. Казачий пост Абакан 1842-1845. Гравюра

Будете в Ленинграде — непременно познакомьтесь с картотекой Вольценбурга,— советовали перед отъездом. В азарте первых дней совет позабылся; неудачи заставили вспомнить. Видный советский ученый Оскар Эдуардович Вольценбург в течение многих лет собирал сведения о художниках, работавших в России. Каталоги его насчитывают пятьдесят тысяч имен. Уникальные материалы стали основой биобиблиографического словаря «Художники народов СССР». Заинтересовавшись Мейером, естественно было обратиться к этому словарю. Но многотомное издание дошло в ту пору лишь до буквы «Е». Вот почему я воспользовался любезным приглашением дочери ученого — Ольги Оскаровны и очутился в старинной, еще петербургской квартире. Тринадцать объемистых шкафов, около полумиллиона каталожных карточек! На каждой — имя художника, ссылка на литературный источник и краткая суть сообщения. С портрета на стене спокойно и дружелюбно смотрел пожилой голубоглазый человек, который выполнил этот гигантский и поистине подвижнический труд. Среди разрозненных материалов о Егоре Мейере особенное внимание привлек один, касающийся научной экспедиции 1842 года под руководством прославленного географа П. А. Чихачева. Чуть позже вышла его книга «Путешествие в Восточный Алтай». Издание богато иллюстрировано. В предисловии читаем: «Виды сняты с натуры Георгием Мейером, воспитанником Академии художеств. Талант этого юного, не испорченного славою художника, безусловно замечателен. Я обратился к самым известным парижским литографам для воспроизведения некоторых рисунков». Итак, Париж, литографии. Сразу приходит на память петербургская серия, изданная там же и примерно в то же время. Но автором ее назван J. Meyer. А мы, взяв в руки роскошную ин-кварто книгу Чихачева, обнаруживаем на алтайских рисунках автографы: «G. Меуег» или «Georges Меуег». Согласно иркутской гипотезе: Егор— Георгий — Жорж, а потому первая буква имени — «J». Во французском языке эта буква дает звук «ж», например: Jacques — Жак и т.д. Но вот имя «Жорж» пишется, как видим, иначе — Georges. То же и по-английски (George — Джордж), по-немецки и по-датски (George—Георг), по-итальянски (Giorgio — Джорджо). Почему в таком случае мы сразу же не отвергли предложенную версию? Хотя бы потому, что на трех европейских языках имя это в самом деле начинается с «J»: это португальское Jorge — Жоржи, испанское Jorge — Хорхе и голландское Joris — Иорис. Не зная в самом начале ровно ничего о художнике, нельзя было пренебрегать любой версией. Простое сопоставление подписей в двух парижских изданиях, причем изданиях синхронных, убеждает: перед нами два Мейера, два современника, два пейзажиста. Кто же этот второй? Захожу еще на одну выставку — западноевропейского видового рисунка XIX века в Эрмитаже. Работы, числом более ста, различались между собой по манере исполнения. Но некоторые, хотя бы «Дворец герцогов Нассау в Биберахе» или «Руины храма Юпитера в Помпеях», казались написанными той же кистью, что и виды кавказских курортов. Легкие мазки, скрупулезность рисунка, мягкие переходы оттенков, воздушность облаков — все заставляло искать внизу знакомый росчерк... Там стояли иные имена. Правда, проспект выставки предупреждал: «Признаки национальных школ в этом жанре ощутимы сравнительно слабо», и искусствоведы крупнейших музеев Москвы и Ленинграда категорически отказывались делать какие-либо выводы о национальной принадлежности J. J. И все-таки, переходя от одной картины к другой, трудно было отделаться от мысли: манера нашего Мейера — плоть от плоти представленных здесь художественных школ: австрийской, немецкой, но, пожалуй, особенно швейцарской.

Тысяча однофамильцев

— А вы смотрели у Тиме и Беккера? Не нашли? Ленитесь, наверное...

Укор не был неожиданным. К этому фундаментальному изданию рука протягивается в самую первую очередь. В словаре — около тысячи художников по фамилии Мейер. Имена двухсот из них начинаются с «J». В глазах рябит, голова идет кругом. Как тут сориентироваться? Разумеется, сразу можно исключить ювелира из Аугсбурга, литейщика колоколов из Любека или, скажем, художника по фарфору с Севрской мануфактуры. Но остаются — архитектор из Франкфурта, живописец из Вены, маринист из Бреста, рисовальщик из Праги, гравер из Данцига... К тому же весьма серьезная научная статья утверждала: из всех Мейеров «в России работали согласно словарю Тиме и Беккера трое». Далее уточнялось: третий назван ошибочно, на самом деле их было лишь двое — братья Иоганн Георг и Иоганн Кристоф из Нюрнберга, которые служили в Российской Академии наук с 1778 по 1816 год. Вот почему постоянно теплилась надежда, что J. J. — русский художник, следовательно, мог и не попасть в зарубежное издание. Ведь нет же там, к примеру, Егора Егоровича, академика пейзажной живописи (хотя Георгиев Мейеров перечислено добрых два десятка!). Когда все новые и новые признаки стали убедительно указывать на запад, пришлось еще раз перелистать знаменитый гроссбух. ...Пожалуй, упрек в лени был не без оснований. Если, не пугаясь сотен однофамильцев и десятков тезок, обратить внимание на двойное имя, начинающееся с «J», то останется лишь девять кандидатур. Из них по годам подходят только двое — два Иоганна Якоба Мейера. Об одном сообщается, что он родился в 1811 году близ Цюриха, работал в Цюрихе, где и выставлял в 1842 и 1844 карандашные портреты и миниатюры. Другой — пейзажист и гравер (1787—1858), родился в Мейлене на Цюрихском озере, умер в Цюрихе. Опубликовал в 1824 году «Живописное путешествие в Гейдельберг». Акварели и гравюры с его швейцарскими видами хранятся в тамошних музеях. Сразу вспомнился Двенадцатиколонный зал Эрмитажа, ведуты швейцарской школы... Как знать, может, и впрямь один из этих «полных тезок»? Судя по указанной специализации — второй, но в 1843 году ему уже пятьдесят шесть, возраст малоподходящий для неблизкого вояжа в Петербург, а тем паче на Кавказ! В этом отношении младший предпочтительнее. Бывали ли они в России? Ничего более словарь не сообщал, отсылая к ряду иностранных источников. Времени уже не оставалось: командировка подошла к концу. Литературу можно просмотреть и дома — подумалось тогда. ... В лучших книгохранилищах Москвы названных книг не оказалось.

«Виды императорских дворцов...»

В конце концов один источник — швейцарский художественный лексикон — отыскался в научной библиотеке Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. О младшем художнике — ничего нового. Что же до старшего, то здесь содержался перечень его главных работ, и среди них... альбом литографий «Виды императорских дворцов и парков в окрестностях Санкт-Петербурга». Год издания — 1845. ... Вновь перебираю листы альбома. «Монплезир» — летняя резиденция Петра I на берегу Финского залива. Меншиковский дворец в Ораниенбауме. Дворец на Каменном острове, отражающийся в невских водах. Архитектурные пейзажи Гатчины, Павловска, Стрельны. Уголки Царского Села: Лицей, Крестовый мост. Камеронова галерея. Прогулка по Петергофу: знаменитый фонтан «Самсон», Английский дворец, придворная церковь, изящный павильон на Царицыном острове. Коттедж в Александрии, дворцы Знаменский и Сергиевский. Наконец, зарисовки собственно Петербурга: Кофейный домик в Летнем саду, великолепный Елагин дворец... Художник запечатлел шедевры русского зодчества — творения Леблона, Камерона, Бренны, Воронихина, Ринальди, Захарова, Растрелли, Кваренги, Росси, Штакеншнейдера. Сохранившийся в считанных экземплярах альбом Мейера считается одним из лучших и достовернейших собраний видов северной столицы первой половины XIX века. Историки обращаются к нему, чтобы живее представить себе облик и быт эпохи.

Дворец в Павловске.

Архитекторы-реставраторы используют его как ценнейший материал при восстановлении дворцов-музеев, разрушенных в годы войны. Рисунки из альбома многократно воспроизводились. Но — вот что характерно: воспроизведение, как правило, оказывалось выборочным, узкоприкладным. Нужно, к примеру, проиллюстрировать биографию того или иного корифея архитектуры — берутся один-два вида. Нужно поведать об истории того или иного здания или парка — публикуется соответствующая картинка. В очерке творчества Лермонтова упоминается, что знаменитый «Парус» был сочинен на берегу моря, и тут же прилагается вид на залив от террасы Монплезира. Рассказывая о юности Пушкина, непременно поместят изображение Царскосельского лицея. Жизнеописания Глинки, Даргомыжского, рассказы о гастролях Иоганна Штрауса будут украшены интерьером Воксала в Павловске... Однако целиком, в том виде, как он увидел свет в Париже, альбом Мейера никогда не переиздавался. Ни разу не публиковались в цвете его изящные акварели, а ведь это — лучшее из созданного им! Не занимались у нас и биографией автора популярных рисунков. И пользуясь его работами как замечательным художествен-но-историческим материалом, мы ровно ничего не знали о личности художника, а порою даже ошибочно отождествляли с однофамильцем.

Монплезир в Петергофе.

Итак, Johann Jacob Meier — Иоганн Якоб Мейер. Имя названо. Тем не менее, вопросы остались. Почему художник оказался в России? Сколько времени пробыл? С кем встречался? При каких обстоятельствах были созданы виды столицы? Каким образом очутился на Кавказе? Кто изображен на батальных сценах? Какие еще работы вышли из-под его кисти? Среди лаконичных сведений лишь единственная фраза сообщала об этом периоде: «В 1842 году он побывал в Петербурге, где благодаря счастливой случайности познакомился с царским семейством и получил различные заказы» 14. Подробности отсутствовали. Зато чуть ниже вскользь упоминалось о существовании объемистой биографии художника, изданной за рубежом более века назад. И снова поиски. По всевозможным отечественным книгохранилищам. На этот раз — абсолютно безо всяких результатов. Что делать? Как узнать подробности о «живописном путешествии» в Россию пожилого швейцарца, которого, как выясняется, художественная критика называла «одним из лучших акварелистов своего времени». Через Государственную библиотеку СССР имени В.И. Ленина посылаем запрос в Швейцарию. Две недели спустя из Берна приходит старинная книга, набранная готическим шрифтом

Дворец на Елагином острове в Петербурге.

II. ПЕТЕРБУРГСКИЕ ВСТРЕЧИ

Итак, автор замечательных видов Кавказа и Петербурга, художник, о котором прежде мы ровно ничего не знали, смотрит на нас с первой страницы старинного швейцарского издания. Иоганн Якоб Мейер родился в 1787 году, обучался у славного живописца Генриха Фюссли в Цюрихе, совершенствовался у Габриеля Лори в Невшателе. Работал исключительно в жанре видового рисунка. Издавал также альбомы гравюр — популярные в ту пору «живописные путешествия» по Швейцарии, Германии, Италии, Австрии, Франции. «Мейер — один из лучших акварелистов нашего времени,— отмечает словарь художников в конце 1830-х годов.— Его альпийские ландшафты восхищают своим сходством с натурой». Среди заказчиков — австрийские графы, германские герцоги, английские дипломаты и даже прусский король. Но основная масса работ рассчитана на покупателя среднего достатка. «Однажды,— читаем в биографии,— сбыт акварелей пошел медленнее чем обычно и он решил попытать счастья в дальних странах. 6 октября 1842 года корабль подошел к петербургской пристани. Пастор Муральт, к которому у художника были рекомендации, встретил его дружески. Влиятельному положению и необычайной любезности этого человека всецело был обязан Мейер хорошим приемом в русской столице. Как раз в это самое время готовилось открытие всеобщей художественной выставки.

Большой фонтан в Петергофе.

Племянник пастора библиотекарь фон Муральт проводил Мейера к директору, но тот заявил, что заявка опоздала: каталог уже сдан в набор. Мейер привез из Цюриха большую застекленную картину и хотел лишь получить для нее место, пусть без упоминания в каталоге; однако начальство оставалось неумолимым. Тогда Муральт отправился с Мейером к Гречу, который осудил отказ директора и предложил залу в собственном доме, чтобы разместить там все привезенное, а не только единственный пейзаж. Греч позаботился о рекламе в газетах и уладил дело, когда Мейера вызвали в полицию, пригрозив штрафом за самовольное устройство выставки (оскорбительный бюрократизм!). Теперь можно было спокойно демонстрировать работы перед многочисленной и чрезвычайно избранной публикой в течение трех недель и таким образом приобрести определенную известность.

Придворная церковь и лицей в Царском Селе.

Простой и невзыскательный человек, почувствовал он вскоре доброжелательное отношение: одни заказывали ему пейзажи, другие приглашали давать уроки, так что смог он перезимовать без забот. Благодаря любезности одного женевца, удалось показать несколько небольших видов Швейцарии при дворе, где они были приобретены». Верна ли дата приезда, названная в биографии? Вспомним, что русский календарь (старый стиль) отставал от европейского на двенадцать дней, и заглянем в столичные газеты: «24 сентября прибыл пароход «Наследник» из Любека. На нем находились между прочим следующие пассажиры: живописец Мейер». Что стоит за лаконичными фразами биографического очерка? В каком именно обществе оказался Мейер? Какой была «многочисленная и чрезвычайно избранная публика», которая посетила его выставку, а затем оказывала всестороннюю поддержку?

И.Я. Мейер. Батарея в горах (Кисловодская крепость).

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

Сотрудник великого Песталоцци

Земляку художника и его покровителю в Петербурге Иоганну фон Муральту шестьдесят два года. Из них тридцать два последних он бессменный пастор немецкого прихода Реформатской церкви (Большая Конюшенная, четвертый дом от Невского). Но деятельность Муральта разворачивалась еще в одной сфере. В молодости, получив образование в Цюрихской академии и Галльском университете, он стал ближайшим сотрудником великого швейцарского педагога Иоганна Генриха Песталоцци (1746— 1827). Совместная работа продолжалась семь лет и была прервана приглашением Муральта в Петербург на вакантное пасторское место. Он попал в Россию, взволнованную смелыми реформами Сперанского. Воспитание юношества приобретало особенное значение. Случайные домашние учителя не отвечали возросшим требованиям. Средних учебных заведений даже в Петербурге явно недоставало.

И.Я. Мейер. Кисловодск.

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

Муральт решает выступить на педагогическом поприще и 27 октября 1811 года при непосредственной поддержке Сперанского учреждает частный пансион (это происходит через две недели после торжественного открытия Царскосельского лицея). Связи со Швейцарией не прекращались. Песталоцци проявлял неизменный интерес: «Будь я моложе, ничто бы меня не удержало от поездки в Россию!» Пансион процветал в течение четверти века. «Этот пансион тогда пользовался необыкновенным уважением и предпочитаем был всем подобным заведениям. И точно, он вполне был достоин своей славы по превосходному устройству и внешнему и внутреннему, по отличной методе педагогической, по счастливому выбору наставников и воспитателей и по неусыпной деятельности, ловкости и благородному характеру содержателя. Пастор Муральт привез в Россию много новых, светлых идей и счастливо осуществлял их.  С особенным удовольствием и с чувством искренней благодарности вспоминаю я время, проведенное мною в заведении Муральта; здесь изучил я много полезного в деле обучения и воспитания»,— слова эти принадлежат К. И. Арсеньеву, историку и статистику, профессору Петербургского университета, доброму знакомому Пушкина.

И.Я. Мейер. Лагерь.

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

Нельзя не пояснить, каковы были педагоги. Древние языки преподавал Ф.А. Вальтер. Интересно, что молодой И. С. Тургенев, не удовлетворенный университетскими лекциями, дополнительно занимался с Вальтером на дому. «Если я на всю жизнь сохранил любовь к античности и классической литературе и поклонение им, то этим отчасти обязан вам»,— говорил знаменитый писатель сорок лет спустя. Кстати, еще у одного муральтовского педагога — Ф.И. Липмана, «человека замечательной учености», Тургенев брал приватные уроки истории. Английский язык в пансионе вел С.А. Варранд, издатель журнала «Санкт-Петербург ревью», французский — К.А. Сен-Жюльен, который неоднократно встречался с Пушкиным, Крыловым, Жуковским, относился к ним с восхищением и постоянно публиковал в парижских изданиях статьи о русской литературе. Немецкий язык преподавал А.Т. Гримм, заслуживший впоследствии известность как автор романов и путевых заметок. А.Ф. Постельс, обучавший пансионеров географии, был участником кругосветного плавания под командою адмирала Крузенштерна. Сотрудничал с Муральтом и профессор А.Г. Ободовский, редактор прогрессивного «Педагогического журнала». Незаурядными были в пансионе преподаватели отечественной словесности: П.Г. Ободовский — популярнейший переводчик драматических произведений, В.Г. Плаксин — известный автор критических статей. Последний был хорошо знаком с Пушкиным.

И.Я. Мейер. Сражение.

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

Служил Плаксин и в Школе гвардейских юнкеров. «В год своего производства в офицеры Лермонтов представил преподавателю русской словесности сочинение свое в стихах «Хаджи-Абрек», по прочтении которого Плаксин тут же на своей кафедре, поднявшись со стула торжественно произнес: «Приветствую будущего поэта России»,— вспоминал выпускник школы. А. А. Краевский преподавал у Муральта историю, прежде чем стал виднейшей фигурой на стезе журналистики, сотрудником пушкинского «Современника», а затем первым издателем лермонтовских сочинений... Кто же воспитывался в муральтовом пансионе? Ответ изобилует неожиданностями. Так, например, встречаем здесь родственников М. Ю. Лермонтова и ближайших друзей, чьи имена неотделимы от его биографии. Со своими «кузенами» Столыпиными — Аркадием, Дмитрием, Михаилом и Николаем поэт общался постоянно. Михаил Цейдлер — «задушевный приятель» с юнкерской школы, а затем сослуживец по Гродненскому полку. Дмитрий Бибиков — кавказский знакомый. Карл Ламберт и Николай Жерве — боевые товарищи в сражении при Валерике. Лейб-гусар Константин Манзей — однополчанин и постоянный собеседник поэта летом 1841 года. И, наконец, Сергей Трубецкой, который, получив тяжелое ранение в валерикском деле, также оказался в Пятигорске и которому суждено было стать секундантом на последней трагической дуэли... Одаренные, всесторонне образованные и свободомыслящие молодые люди, они понимают его творчество, разделяют интересы и устремления.

И.Я. Мейер. Озеро Комо.

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

Каждый из них — активный соучастник его жизненных трудов. Вот почему муральтов пансион, который в определенной степени сформировал эту высококультурную среду, оказывается опосредованно немаловажным фактором биографии поэта. Еще одна фамилия среди питомцев швейцарского пастора не может оставить нас равнодушными: братья Блок — Лев, Николай, Федор и Александр. Первый из них приходится родным дедом A.А. Блоку. Сам Муральт был в добрых отношениях с B.А. Жуковским и не раз беседовал с ним о личности Песталоцци и его педагогических воззрениях. Что такое «библиотекарь»?.. В биографии художника упомянут также племянник Муральта — «библиотекарь».

И.Я. Мейер. Придорожная капелла.

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

Слово звучит сегодня не очень авторитетно. Но тогда... В начале XIX века в Публичной библиотеке состояли на службе виднейшие представители отечественной литературы: поэты К. А. Батюшков и А. А. Делцвиг, писатель М. А. Загоскин, переводчик «Илиады» Н. И. Гнедич. Бессменным директором оставался А. Н. Оленин — историк, археолог, президент Академии художеств. Теперь о племяннике пастора. Эдуард Гаспарович фон Муральт, доктор философии, успел издать в Цюрихе книгу, посвященную римской истории, и в Петербурге другую — о древнегреческих памятниках на юге России, когда в 1838 году Оленин назначил его «исправляющим должность библиотекаря».

 

И.Я. Мейер. Дорога в Тироле.

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

Русским отделением заведовал в ту пору И. А. Крылов. Кроме него в штате библиотеки были три университетских профессора (И. Ф. Говальд — востоковед, Д. П. Попов — эллинист, М. С. Куторга — историк) и два академика (М. И. Броссе н А. X. Востоков — поэт, крупный филолог-славист). Вот каковы коллеги Муральта младшего. Сам он, назначенный состоять при «депо манускриптов», уже через два года выпустил в свет каталог греческих рукописей — первый печатный каталог в истории Публичной библиотеки. Тогда же он получил еще одну должность. Произошло все благодаря бывшему сотруднику его дядюшки, уроженцу Женевы. Флориану Антоновичу Жилю. По рекомендации пастора, Жуковский пригласил Жиля учителем к царским детям. Многолетнее пребывание в придворном кругу не прошло бесследно: веселый и энергичный швейцарец в чине статского советника был назначен «начальником I отделения Эрмитажа и собственной его величества библиотеки, заведующим Арсеналом собственного дворца и Царскосельского и тамошнею Библиотекою».

И.Я. Мейер. Крестьянский дом.

Акварель. ГММИ им. А.С. Пушкина.

В Эрмитажной библиотеке срочно потребовался помощник, им и стал Э. Муральт, продолжая при этом службу у Оленина. Здесь уместно вспомнить фразу из биографии Мейера: «Благодаря любезности одного женевца, удалось показать несколько видов при дворе, где они были приобретены». Прочные связи Жиля с Муральтами, опекающими художника, позволяют с уверенностью предполагать, что речь идет именно о нем. В течение трех последующих десятилетий Жиль и Э. Муральт, оставаясь в Петербурге, плодотворно занимались историей, археологией, музейным делом и заслуженно вошли в летопись отечественной науки .

Дворец в Стрельне.

Выставка на Неве, вернисаж на Мойке

Почему же возник Греч, личность, известная достаточно хорошо? Дело в том, что смолоду Николай Иванович подвизался на педагогическом поприще и даже вместе с будущими декабристами устраивал для солдат школы по ланкастерской системе. В 1820 году школы были закрыты и разгневанный Аракчеев приказал строго следить за их бывшим директором. Вот тогда-то пастор и пригласил Греча в свой пансион — услуга немаловажная... Вернемся к биографии художника Мейера: визит к издателю газеты. Просьба о содействии, как видим, исходит от давнего благодетеля Греча. Кроме того, хлопочет лично Муральт младший, первый помощник А.Ф. Жиля в Эрмитаже. Всезнающий Греч, разумеется, осведомлен о влиятельности Флориана Антоновича (кстати, своего бывшего коллеги) при дворе...

Главный фасад Ораниенбаумского дворца.

Куда ни кинь, просьба о протекции Мейеру не из тех, которым можно отказать. Впрочем, отказывать не было причин. И даже напротив... Уроженцем Швейцарии был отец жены Греча. Бывал там и сам Греч: «Я видел много озер в Швейцарии и Италии, но Цюрихское всегда останется памятным в моей душе. Волнистые, не крутые, не утесистые берега его, подернутые яркою зеленью, испещренные белыми и желтыми домиками, светлые, разноцветные струи, то синеватые, то зеленые, то с желтистым отливом, по которым шныряют взад и вперед легкие лодки, и быстро плавают стройные пароходы; потом движение населенного шумного города, высящегося огромными, великолепными зданиями, башнями старинных церквей, и наконец окраина пестрой, живой картины, светлосизые снежные горы на краю горизонта — все это представляет зрелище прекрасное, восхитительное, единственное!»

 

Ораниенбаумский дворец. Вид от нижнего пруда.

Перед нами фрагмент гречевых «Писем с дороги по Германии, Швейцарии и Италии»; цензурное разрешение на выпуск их было получено незадолго до прибытия парохода «Наследник». Будущие читатели уже громогласно оповещены о предстоящем издании. И тут вдруг сюрприз: появление славного художника из Цюриха. Разумеется, выставка швейцарских пейзажей в его, Греча, собственном доме оказывалась превосходной рекламой для выходящей книги. Через четыре дня после того, как пароход, доставивший Якоба Мейера, причалил к Английской набережной, на противоположной стороне Невы «открылись для публики двери Академии художеств, вмещающей в себя теперь все, что художники наши и иностранные произвели для России в течение трех лет».

Английский дворец в Петергофе.

Это было важнейшим событием в культурной жизни. Карл Брюллов, уже стяжавший великую славу «Последним днем Помпеи», показывал большое полотно и два портрета. Молодой Айвазовский, недавно удостоенный золотой медали и посланный за границу «для дальнейшего усовершенствования», прислал несколько новых марин. Знаменитый скульптор Витали представил эскизы барельефов для возводимого Исаакиевского собора. Здесь же — модель памятника Карамзину: муза истории Клио на высоком постаменте; памятник будет отлит находящимся в зените известности Клодтом и, установленный на родине историографа в Симбирске, станет украшением города. Наплыв публики огромен: по сообщениям прессы — до девятнадцати тысяч человек в день! Вот, оказывается, что за выставка упоминается в биографии Мейера. Встреченное в тексте имя Греча сразу же заставило обратиться к его газете. И действительно, 30 сентября: «К нам в Петербург приехал на днях славящийся во всей Швейцарии ландшафтный живописец Мейер и привез с собою богатейшую коллекцию акварельных видов швейцарских, исполненных им с удивительным искусством.

Александровский дворец в Царском Селе.

К сожалению г. Мейер приехал сюда накануне дня открытия выставки, и работы его не были приняты, потому что уже был составлен и отпечатан Указатель выставки». Газетная заметка полностью подтверждает сведения из биографического очерка. А вот и прямое объявление (5 октября): «Ныне, по просьбе многих любителей искусства, г. Мейер, выставив свои картины в частном доме, приглашает всех ценителей и знатоков взглянуть на произведения его кисти. Картины его можно видеть на Мойке, между Синим и Поцелуевым мостами, в доме действительного статского советника Греча, ежедневно от 12-ти до 3-х часов пополудни. Выставка продолжится одну неделю». В действительности вернисаж продлился три недели. Дом «против самого Почтамтского мостика, рядом с громадным юсуповским палаццом» запечатлен во многих мемуарах с бесчисленными подробностями. Как замечал один из его гостей, «певцы, музыканты, декламаторы, вантрилоки, фокусники и прочие, даже такие артисты, как заговариватели змей и хозяин ученой собаки Мунито, непременно являлись в гостиную Греча и показывали здесь свое искусство — частно по воскресеньям, когда Греч был среди семейства, и публично по четвергам, когда залы наполнялись множеством гостей». «Тут были все «знаменитости» и - «известности», как петербургские, так и заезжие, особенно заграничные: литераторы, живописцы, ученые».

Дворец в Сергиевке близ Петергофа.

Петергофское знакомство

Мы узнали о начале пребывания Мейера в русской столице. Из биографического очерка явствует, что он довольно быстро здесь освоился. В мае 1843 года впервые выбрался Мейер в Петергоф и возле небольшого озера увидел императорскую фамилию, которая непринужденно удила карасей и карпов. В свите находился известный французский живописец Орас Верне, к нему относились «с особенным благоволением». Следует пояснить, что несколько лет назад Верне исполнил для Николая I полотно «Смотр гвардии Наполеоном в Тюильри». Был приглашен ко двору, когда Карл Брюллов, державшийся с исключительной независимостью, отказался работать над портретами царской четы. Француз кроме этих портретов написал картину «Карусель», изображающую костюмированную кавалькаду в Царском Селе. В биографии Мейера рассказан и эпизод, который произошел осенью 1844 года.

Большой пруд и Камеронова галерея в Царском Селе.

Он зарисовывал «швейцарский дом» в Петергофе, когда неожиданно подъехал экипаж, вышел Николай I с семейством. Художника заметили, побеседовали с ним и пригласили на следующий день с рисунками в летний дворец «Александрия». Там он получил заказ на серию акварелей. Вскоре торговцы картинами братья Фельтен в свою очередь попросили выполнить для них два десятка пейзажей; работы были срочно отправлены в Париж, переведены на камень и выпущены отдельным альбомом. Дом, который Мейер считал швейцарским, в действительности был постройкой архитектора Штакеншнейдера «в русском виде»: бревенчатый, двухэтажный, с расписными ставнями и резными наличниками, этот «сельский домик» стоял на Бабигонских высотах Петергофа. Ныне в фондах Эрмитажа хранится акварель Мейера, что послужила причиной знакомства его с царским семейством; действующие лица упомянутой выше сцены помещены художником на балконе.

Дворец в Царском Селе. Вид от Крестового моста.

Дворец «Александрия», куда Мейер был приглашен,— небольшой коттедж в стиле псевдоготики. Вид его дважды встречается в парижском альбоме. Вообще же Петергоф был излюбленной резиденцией Николая I. Это отразилось и в заказе рисовальщику из Цюриха: петергофские виды составляют около половины. К рождеству намеревался Мейер вернуться на родину, но заказы сильно задержали. Да и сам он не хотел покидать Россию без солидного запаса готовых рисунков — частично для сбыта на обратном пути, но прежде всего для собственной коллекции, как память о множестве красот.

Дворец в Гатчине. Вид со стороны озера.

Последней работой в Петербурге стала большая акварель для театрального живописца Роллера, который был очень расположен к Мейеру. Андрей Адамович Роллер прославился как декоратор в 1836 году при постановке оперы Глинки «Иван Сусанин». Вскоре после того, как Мейер прибыл в Петербург,— премьера «Руслана и Людмилы». Зрители отмечали: «Роллер превзошел самого себя изображением замка и садов Черномора, а пир в тереме Светозара был так ослепительно - великолепен, что самые старые и взыскательные театралы были поражены». Академия художеств в последствие присвоила Роллеру звание профессора — первого и единственного тогда профессора декорационной живописи. Весной 1845 года, торопясь домой, Мейер отказался от заманчивого предложения одного русского богача — поехать на всем готовом в Крым, рисовать и давать уроки его детям... 14 сентября, ровно три года спустя после начала путешествия, художник вновь увидел знакомые шпили Цюриха. История петербургских акварелей прояснилась.

Вокзал в Павловске. Фрагмент.

Ну а кавказские? Прежде всего, напомню: как подпись, так н манера исполнения, единая с видами Петербурга, неоспоримо свидетельствуют об авторстве Иоганна Якоба Мейера. И хотя в тексте биографического очерка вояж на юг не фигурирует, это вполне объяснимо. Сам биограф много раз отмечает неполноту своего труда, поскольку использовал лишь некоторые отрывки из обширных, но зачастую очень неразборчивых записей художника. Во всяком случае можно надеяться, что со временем по нашим архивам удастся выяснить обстоятельства кавказских странствий... Мейер увез в Европу множество работ. Возникают убедительные гипотезы о их местонахождении. А полный текст рукописного дневника! - это был бы целый букет сюрпризов... Да и у нас в музейных фондах и частных коллекциях могут отыскаться неизвестные акварели — Россия 1840-х годов, увиденная и запечатленная симпатичным гостем с берегов Цюрихского озера.

Вокзал в Павловске. Фрагмент.

III. ГЕНЕРАЛ СО СВИТОЙ

Рисунки Кавказа лермонтовской поры крайне малочисленны, известны наперечет и неизменно кочуют из книги в книгу. Вот почему вызывают такой интерес две батальные акварели из фондов Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, которые вообще ни разу не воспроизводились. Акварели довольно велики (33х22 см), очень красочны и подробны. На одной — какое-то сражение, в центре гарцующий генерал со свитой, на другой — лагерь в горах. Естественно возникают вопросы: что именно они изображают? кто их автор? Смотрим листы на просвет, обнаруживаются водяные знаки — «1841» — год выпуска бумаги. А когда выполнены сами акварели? Практика историков позволяет датировать их приблизительно — последующим десятилетием.

Дворец в Гатчине. Вид от земляного рва.

Как сузить интервал? Работы подписаны «J.J. Meier», но сама по себе подпись ничего не говорила: фамилия «Мейер» чрезвычайно распространена. Не вдруг и не сразу удалось установить личность художника и выявись некоторые подробности биографии. Оказалось, что швейцарец Иоганн Якоб Мейер мог побывать на Кавказе лишь в 1843—1844 годах. А точнее? Обращаемся к военной истории. Новые хронологические рамки облегчают изыскания, но сами по себе вовсе не дают ответа: двухлетие было ознаменовано множеством походов и сражений, крупных и помельче; описания их пестрят именами. Кто же этот генерал на акварели? Будь перед нами большое полотно, какие-то детали могли бы выручить... Впрочем, попробуем приглядеться. Четыре белые точки близ генеральского ворота — четыре аккуратных прикосновения кисточки не могут быть ни чем иным, кроме орденского креста. В экспедиции отправлялись обычно без орденов (у спутников генерала их также нет). Однако по воинскому статуту не полагалось никогда снимать высшую награду — белый георгиевский крест. Из нескольких десятков кавказских военачальников того периода «Георгия на шее» (2-й или 3-й степени) имели только трое; сопоставляя портреты их с персонажем акварели, склоняемся в пользу командующего войсками Кавказской линии генерал-лейтенанта В.О. Гурко. Мы любуемся яркой одеждой всадников: темно-синие черкески с алыми газырями, алые же бешметы и верхи мохнатых шапок. Красиво, ничего не скажешь!.. Но, оказывается, это не просто живописная экзотика, а форма, присвоенная Кавказскому линейному казачьему полку, который был поселен вдоль Кубани чуть восточнее Екатеринодара. Обычно казаки воевали неподалеку от своих станиц. Следовательно, на акварелях — правый фланг линии, то есть Закубанье. Еще деталь: вопреки обыкновению — быть в походах без эполет,— окружение генерала показано в полной форме. Совсем недавно Гурко был начальником гвардейской дивизии; шефы полков — царь и великие князья; столица, парады, муштра... Вероятно, прибыв на Кавказ, петербургский генерал пытался ввести такие же порядки. Во всяком случае, напрашивается еще одно хронологическое заключение. Кокарда для офицерских фуражек была введена с января 1844 года. Между тем на акварели—летний поход, а околыши без кокард. Значит, действие происходит в 1843-м. Верность датировки подтверждают и более существенные признаки. На каждом из рисунков — пять орудий. Это говорит о значительности отряда. В течение двух лет на правом фланге было лишь единственное сражение с таким количеством артиллерии. Архивы сообщают: в то время как основные силы отряда строили крепость при слиянии горных рек Кяфара и Бежгона, генерал Гурко выступил во главе колонны на рекогносцировку. Было это на рассвете 14 июня 1843 года. Войска миновали лесистые овраги и, «сделав тридцать две версты с половиною, к двум часам пополудни расположились лагерем на возвышенности, имея впереди себя реку Уруп, справа текущую в нее речку Эскычь». 15 июня в 7 часов утра двинулись обратно другой, верхней дорогой, «более открытой, чем пройденная накануне, представляющей один только трудный перевал через отрог горы Баранахи. Орудия и обоз поднимали в гору и спускали на руках. С хребта отряд спустился в глубокое ущелье и стал переправляться через ручей. Перестрелка началась (дальше в цитированном документе следуют подробности сражения). Карандаш скользит по карте: синяя ниточка Кубани, ее левый приток Уруп, гора Баранаха... Если мы не ошиблись в гипотезах, архивные выписки называют точное время и место событий, изображенных на акварелях. Если не ошиблись... А почему бы не сравнить реальный Кавказ с нарисованным? Ведь Мейер был прежде всего пейзажистом, а школа, к которой он принадлежал, требовала верности натуре. Укрепление на Кяфаре было впоследствии упразднено, на его месте возникла станица Сторожевая. Другая казачья станица Преградная была поселена близ Урупа. Где-то в районе нынешней Преградной и разворачивалась в обратный путь колонна генерала Гурко. Работы Мейера содержат еще один род информации. Розовое марево среди небесной голубизны (положение солнца) и четкие тени от предметов — не просто художественные детали. Соотнесенные с временем дня из архивного текста, они оказываются верными астрономическими указателями: острая, с характерным абрисом вершина должна находиться к югу от лагеря, то есть в верховьях Урупа; дорога же, по которой следовали войска перед началом стычки, должна вести навстречу утреннему солнцу, на восток. Так ли это? Ответ может быть получен только на натуре... Вылетая из Москвы утренним рейсом, я надеялся к вечеру увидеть края, зарисованные полтора века назад. Надеялся, но сомнение не оставляло: те или не те?.. Когда автобус миновал мост через Уруп, обложные тучи почти касались земли; за серостью дождя едва угадывались темные склоны. Пасмурным был и следующий день... Пришлось показать репродукции двух акварелей жителям Преградной — что скажут? «Конечно, это наши места,— улыбается Иван Васильевич Данилов, учитель Истории и лучший знаток прошлого родной станицы.— «Сражение» изображает перевал Шпили по старой дороге; там теперь кроме пастухов никто не ходит. Ну а «Лагерь»— чуть выше по Урупу, только горы совсем лесом заросли». С учителем соглашаются и остальные. Дождь, дождь, дождь... Неужели возвращаться, приняв слова на веру?.. Когда распогодилось, все сразу стало очевидным и приобрело свое название. Правда, при этом несколько утратилась таинственность, но зато исчезли и последние сомнения. На востоке, у подножия Баранахи тремя конусами выделялся перевал Шпили. К югу плавно поднимались зеленые склоны Передового хребта; на одном из вытянутых отрогов — горе Мохнатой — легко было вообразить белые палатки и поблескивающую медь старинных орудий. Несколько смущало наименование при тока Урупа: местное население не знает речки Эскычь, зато прекрасно знает... Сероштанку. Однако, подняв карты тридцатилетней давности, обнаруживаем прежнее написание: «Кыче», почти то. что нужно. И, наконец, острая вершина, которая видна на заднем плане акварели, также не домысел художника, а принадлежащая хребту Абншира-Ахуба, вполне конкретная гора Чилик высотой 2431 метр.

Знаменский дворец близ Петергофа.

Кавказцы лермонтовского круга

Уверясь, что на акварелях — реальные исторические события, назовем их участников. Прежде всего — еще раз о главном персонаже. Юным прапорщиком гвардейского Семеновского полка участвовал Гурко в Бородинском сражении. По окончании Отечественной войны был частым гостем знаменитого салона Олениных в Петербурге, где однажды в присутствии И. А. Крылова рассказал, как М. И. Кутузов читал солдатам басню «Волк на псарне», как при словах «Ты сер, а я, приятель, сед!» снял фуражку и поклонился и как солдаты ответили своему полководцу громовым «Ура!» Рассказ необычайно растрогал Ивана Андреевича. Там же, в оленинском салоне, Гурко встречался с Орестом Кипренским, и прославленный живописец не раз рисовал его... Дослужившись до генеральского чина, Гурко назначается командующим линейных войск. «Он был образованный, храбрый, достойный уважения человек,— читаем в воспоминаниях офицера из его штаба,— но ничем особенным не отличался на Кавказе; несколько театральные и высокопарные его выражения вредили ему во мнении старых кавказцев» (заметим, что «театральность», нарочитое позирование прекрасно уловлены швейцарским акварелистом). Много позднее, в 1877—1878 годах широчайшую известность этой фамилии доставил его сын, генерал-фельдмаршал Осип (Иосиф) Владимирович Гурко, чей военный талант сыграл немалую роль при освобождении Болгарии от османского ига. Окончательная атрибуция акварелей в чем-то разочаровывает знатоков биографии Лермонтова. Филигрань «1841» позволяла надеяться, что действие происходит при жизни поэта. Теперь ясно, что это не так. Да и генерала Гурко не было здесь в лермонтовскую пору: во время первой ссылки поэта линейцами командовал А. А. Вельяминов, во время второй — П.X. Граббе; у последнего и принял войска Гурко... Разочарование кажется справедливым. Но — не стоит торопиться с негативными выводами. Понятие «Лермонтовский Кавказ» выходит далеко за хронологические рамки биографии. И не только потому, что, запечатленное в прозе и стихах, оно еще долго оставалось типичным. А еще и потому, что многие годы спустя на Кавказе жили люди, тесно связанные с судьбой поэта. Кто изображен на акварели «Сражение» в свите генерала? Узнать каждого в лицо, да еще при небольшой величине изображения — дело мудреное. Но есть и другой путь. Достаточно перелистать походный журнал 1843 года, чтобы с абсолютной точностью выявить ближайших сотрудников командующего, тех, кто действительно находился рядом с ним в сражении при горе Баранахе и, следовательно, мог быть запечатлен художником. Среди этих лиц то и дело встречаем имена, хорошо знакомые по биографии Лермонтова. Так, например, генерал М. М. Ольшевский служил еще в вельямнновском штабе. Адъютантом Вельяминова был подполковник М. Н. Бибиков. Ту же школу юнкеров, что и Лермонтов, закончил капитан Н.П. Слепцов; в 1840—1841 годах они часто виделись в Ставрополе.

Каменноостровский дворец в Петербурге.

Подробнее следует рассказать о С.Д. Безобразове. Судьба молодого кирасира складывалась на редкость счастливо: боевые награды, флигель-адъютантство, женитьба на прелестной княжне, фрейлине императрицы. Грубое вмешательство Николая I в личную жизнь молодых стало причиной семейной драмы... История эта случилась в начале 1834 года и сильно взволновала А. С. Пушкина, который посвятил ей несколько осторожных записей в своем дневнике. Безобразов был сослан на Кавказ. «Всегда впереди атакующей кавалерии, он увлекал своей отвагой линейных казаков, которые умели дать настоящую цену удали и храбрости,— отмечал военный историк.— Двухлетние походы доставили ему Анну на шею, чин полковника и коман-дование Нижегородским драгунским полком, но вместе с производством он был отчислен от свиты и перестал носить флигель-адъютантские аксельбанты»45. В 1837 году Безобразов радушно принял в своем полку опального Лермонтова, а летом 1841-го в Пятигорске запросто бывал в его доме. После трагической гибели Лермонтова командир нижегородцев был одним из тех, кто, отдавая последнюю почесть поэту и товарищу, нес на своих плечах гроб до уединенной могилы у подножия Машука... Во время событий, изображенных на наших акварелях, Безобразов уже генерал-майор, начальник правого фланга. Он-то и возглавлял действующий отряд, уступив командование своему начальнику Гурко на короткое время приезда последнего. Еще одна замечательная личность — капитан генерального штаба Ф.Ф. Торнау.

Дворец Александрия близ Петергофа.

Окончив Царскосельский лицей, он с 1832 года служил в Тифлисе под началом друга А.С. Пушкина — генерала В.Д. Вольховского. Как военный разведчик дважды преодолевал земли немирных черкесов: с морского побережья на Кубань и обратно. При этом Торнау выдавал себя то за беглого кабардинца, то за чеченского абрека. Очередная попытка оказалась неудачной: два года томился он в плену, прежде чем удалось бежать. Торнау был в добрых отношениях с братьями Бестужевыми, Одоевским и другими декабристами, переведенными из Сибири. Вхожий в дом князя А.Г. Чавчавадзе, он был хорошо знаком с его дочерью Ниной, вдовой А.С. Грибоедова. Торнау вспоминает, как на минеральных водах он дружески сошелся со «знаменитым по своему уму доктором Мейером (не путать с однофамильцем автором акварелей), выведенным Лермонтовым в «Герое нашего времени» (Вернер)»...

Царицын остров в Петергофе.

Насыщенная событиями и встречами, обнимающая непрерывных двенадцать лет, кавказская биография Торнау сама по себе характеризует его как прогрессивного русского офицера. Добавим, что отчеты военного разведчика являются ценнейшим материалом по истории, этнографии, исторической географии Кавказа, а его мемуары, отмеченные неоспоримым писательским талантом, стали не только занимательным чтением, но и настольной книгой ученых, кавказоведов и филологов. В 1843 году отрядный обер - квартирмейстер (помощник начальника штаба) Торнау вместе с командующим подписывает копию походного журнала, отсылаемую в Петербург царю. В отличие от всех вышеназванных, М.П. Глебов, друг Лермонтова и секундант на роковой дуэли, отсутствовал в действующем отряде. Однако и ему осенью того же 1843-го довелось проезжать берегами Урупа, проезжать, увы, не по своей воле. Курьерская тройка была остановлена закубанскими абреками прямо на почтовом тракте, который считался вполне безопасным. Десятым октября датирована сохранившаяся в архиве записка Глебова, адресованная младшему брату: «Пишу к тебе бог знает откуда имя деревни не сказывают, боятся что откроют мое местопребывание. Нас взяли ка «дураков, щепки даже в руках не было, чтобы защититься, и где — под Ставрополем среди белого дня схватили и притащили сюда, скажу тебе, что скучно и грустно, и голодно и холодно, но с божьей помощью перенесу все».

Озеро в Альпах. Гравюра с оригинала И.Я. Мейера.

Через полтора месяца Глебова выручили из плена. Имя его в петербургских гостиных окружил романтический ореол, но никогда и никому не рассказывал он о тягостных подробностях происшествия. Уже при начальном знакомстве с акварелями замечаем различие в форме пехотинцев. Воротники, погоны и околыши у одних солдат темно-зеленые с красными выпушками, у других — чисто красные. Форма соответствует каким-то егерскому и пехотному полкам. Но каким именно? Вопрос оставался без ответа. И только теперь, из архивного журнала узнаем, что в колонне на Урупе, действительно, находились полки — Житомирский егерский и Тенгинский пехотный. Это лишний раз убеждает в безукоризненной документальности швейцарского художника. Да, в закубанской экспедиции участвуют и однополчане Лермонтова (в скромном сюртуке Тенгинского полка, темно-зеленом с красными отворотами, запечатлен он на известном портрете). Орудия же, которые показаны на первом плане обоих рисунков, принадлежат 20-й пешей (пехотной) артиллерийской бригаде. Подробно о ней — чуть позже. Пока лишь напомним, что бригада участвовала в деле при Валерике, описанном в знаменитом стихотворении Лермонтова, и что наиболее содержательные мемуары о поэте на Кавказе оставили офицеры этой бригады: К. X. Мамацев («Как сейчас вижу его перед собою... Он был отчаянно храбр, удивлял своей удалью даже старых кавказских джигитов»), А. Д. Есаков («Редкий день мы не встречались...») и А. Чарыков («Мы, артиллеристы, узнали, что на вечере будет Лермонтов и, конечно, не могли пропустить случая его видеть...»). По-новому смотрим мы теперь на две кавказские акварели. Здесь знакомые поэта, друзья, однополчане... Вот в таком действующем отряде познакомились Печорин и Грушницкий. В эти края, к закубанским абрекам ускакал на лихом Карагезе брат Бэлы — юный Азамат. Здесь, на правом фланге, «превежливо раскланиваясь, когда пуля прожужжит близко», разъезжает удалец Казбич в красном бешмете... Мир лермонтовских героев, судьба самого поэта... Он рвался в отставку, чтобы всецело посвятить себя литературе,— отставки не давали. Что ожидало его на Кавказе?—«дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку»,— строжайше предписывал Николай I. Значит, вот так же, как и эти офицеры-тенгинцы на наших акварелях, должен был Лермонтов ездить на рубку леса во главе пехотной роты, ожидать шальной пули из чаши леса, вести солдат в штыковую атаку или прикрывать полевые орудия, выдвинутые в цепь. При этом из представлений к награде его бы вычеркивали «высочайшей» рукой так же, как вычеркнули из валерикского...

Замок Эглизау на Рейне. 1829. Гравюра с оригинала И.Я. Мейера.

Прототипы героев Льва Толстого

Несколько неожиданной оказывается связь двух акварелей 1843 года с кавказским периодом жизни и творчества Л. Н. Толстого: ведь приедет он сюда лишь восемь лет спустя! В чем же эта связь? Прежде всего, типичность изображенного на акварелях позволяет воспринимать их как своеобразные иллюстрации к сочинениям Толстого. «Наш дивизион боевых орудий стоял на скате крутого горного хребта, оканчивающегося быстрой горной речкой и должен был обстреливать расстилавшуюся впереди равнину. Направо и налево, по полугоре белели палатки» — строки эти из рассказа «Разжалованный» удивительно перекликаются с видом лагеря на Урупе. А вот еще отрывок, из «Набега» — так и кажется, что описывает он события с акварели «Сражение»: «Артиллерийские ездовые с громким криком рысью пускали лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали уносы, пенили воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались иа другой берег. Генерал вдруг выразил на своем лице какую-то задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницей рысью поехал по широкой, окруженной лесом поляне. Полковник Хасанов подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто останавливает лошадь.

— Ваше превосходительство!— говорит он, приставляя руку к папахе,— прикажите пустить кавалерию

— С богом, Иван Михайлович!— говорит генерал».

Орудия 20-й бригады, в которую молодой Толстой определится фейерверкером (унтер-офицером), были отлиты еще в 1806—1812 годах. Таким образом, на рисунках Мейера изображены полевые пушки и единороги эпохи наполеоновских войн; те же, что были на Кавказе во времена Пушкина, Лермонтова и останутся на вооружении при Толстом. Более того, архивы совершенно определенно указывают, что в урупской колонне в 1843 году была Горная №8 батарея 20-й бригады. Впоследствии, несколько раз переменив свой номер, она станет именоваться Легкой № 5 и будет участвовать в боях вместе с батареей № 4, где служит фейерверкер Толстой. Командовать пятой батареей в толстовское время будет подполковник Мамацев, которому посвящены следующие строки в автографе лермонтовского «Валерика»: Тогда на самом месте сечи у батареи я прилег без сил и чувств; я изнемог Но слышал как просил картечи Артиллерист. Он приберег Один заряд на всякий случай. Уж раза три чеченцы тучей кидали шашки наголо; Прикрытье все почти легло. Под началом Мамацева при орудиях пятой батареи будет служить близкий приятель Толстого — прапорщик Н. И. Буемский, прототип Аланина в «Набеге» («очень хорошенький и молоденький юноша в высокой белой папахе») н отчасти Пети Ростова в «Войне и мире». Но — все это в толстовское время. А в 1843-м? Воевали ли на Урупе будущие сослуживцы великого писателя? Удалось выяснить и это. «... в арьергарде находились два орудия 20-й бригады под командою прапорщика Маслова, которым пришлось много действовать под сильным неприятельским огнем»,— читаем в истории бригады про урупскую рекогносцировку. А весной 1861 года штабс-капитан Маслов отличится в делах против Хаджи-Мурата. В том же году познакомится с Толстым, который не раз упомянет его в своем дневнике, отметив у Маслова «талант рассказывать»... Был в отряде на Урупе и «состоящий по кавалерии майор Султан Кази-Гирей». Имя это также встречаем в толстовском дневнике. Молодого писателя часто одолевала застенчивость при встречах с новыми людьми; вот и 3 июля 1851 года он запишет; «Беспокоился приемом Кази-Гирея». К той поре Кази-Гирей станет командиром Моздокского казачьего полка, женится на красавице казачке, для чего примет православие, и величать его будут Андреем Андреевичем. Ставит свою подпись на донесениях из Закубанья в 1843-м и поручик генштаба Л.П. Рудановский. А несколько лет спустя имя его возникнет в связи с одним из самых волнующих моментов кавказской биографии писателя. 18 февраля 1852 года неприятельское ядро угодило в колесо пушки, которую наводил фейерверкер Толстой; лишь чудом он остался жив. Сразу же после этого, как отмечено в его формуляре, Толстой будет участвовать в «рекогносцировке полковника Рудановского по обеим сторонам Аргуна». Рудановский уже один из видных военачальников, подчиненные втихомолку величают его «самовар-паша» за вспыльчивый нрав. Еще одному офицеру генштаба — А.Н. Веревкину, который состоит в урупской колонне при генерале Безобразове, суждено стать командиром Тенгинского пехотного полка, выступающего в экспедиции из крепости Грозной вместе с батареей № 4, при которой находится Лев Толстой. Слепцов, Безобразов, Ториау — этих участников похода к Урупу мы уже называли, говоря о лермонтовской поре. Но судьба каждого из них отразится и в сочинениях Толстого. Николай Павлович Слепцов, получив под начало Сунженский казачий полк, прославится своими подвигами, в короткое время получит генеральские эполеты. Казаки сложат о нем цикл героических песен, именем его назовут станицу... Первое упоминание о нем у Толстого — в декабре 1851 года: «На днях убит известный храбрый и умный генерал Слепцов». Четыре года спустя будет напечатан рассказ «Рубка леса», где ротный командир заявит: «Я не могу теперь вернуться в Россию до тех пор, пока не получу Анны на шею и майора. Это тоже одно из преданий, которое утвердили. Слепцов и другие, что на Кавказ стоит приехать, чтобы осыпаться наградами. И от нас ожидают и требуют этого; а я вот два года здесь, в двух экспедициях был и ничего не получил». Пройдет еще полвека, и имя Слепцова возникнет вновь на страницах знаменитой повести «Хаджи-Мурат». Генерал Безобразов оставит Кавказ до приезда Толстого. Но минует три десятилетия, и один из кавказских друзей генерала — декабрист А. П. Беляев расскажет писателю подробности семейной драмы Безобразова; творчески переработанная история эта станет завязкой повести «Отец Сергий» (факт, известный литературоведам). Бывший кирасир, «один из красивейших мужчин своего века», по определению современников, бывший флигель-адъютант Безобразов послужит прототипом главного героя повести — Степана Касатского, «красавца, князя, командира лейб-эскадрона кирасирского полка, которому все предсказывали и флигель-адъютантство и блестящую карьеру при Николае I». Характерно, что в пятой главе Толстой однажды называет отца Сергия — «Сергеем Дмитричем», подлинным именем-отчеством реального Безобразова. С капитаном Торнау фейерверкер Толстой также не увидится. Но с «Воспоминаниями кавказского офицера», которые Торнау опубликует в 1864 году, писатель Толстой познакомится с большим интересом и, как указывают его биографы, использует при создании своего «Кавказского пленника»; черкешенка Аслан-Коз, помогающая Федору Торнау бежать из плена, превратится у Толстого в хорошо знакомую всем нам хозяйскую дочку Дину... Добавим несколько слов о событиях, изображенных на акварели «Сражение». Когда-то. в 1836 году одним из тех, кто взял в плен разведчика, был закубанский абрек Хаджи-Джан-сеид, «замечательный человек по уму и храбрости», как характеризовал его сам Торнау. Переводчиком, захваченным вместе с Торнау, был абазинский князь Мамат-Кирей Лоо, «хитрый и энергичный, красавец и отличный наездник». Судьбы этих троих вновь трагически перекрещиваются в сражении 1843 года. Здесь под началом капитана Торнау воюют казаки и горская команда; в последней больше всех отличается Мамат-Кирей, под ним две лошади ранены и одна убита. Ну, а партию неприятеля возглавляет Хаджи-Джансеид. Позднее лазутчики донесут, что знаменитый абрек был против нападения на колонну: «... войска пришли сюда только для осмотра мест; они не разоряют ни жилищ, ни полей ваших, стада вам принадлежащие спокойно пасутся в виду их»; его обозвали трусом, бабой, он рассвирепел, бросился в схватку, где и погиб. Восемь лет отделяет поход генерала Гурко от прибытия на Кавказ Толстого. Однако, перелистывая его сочинения, мы, даже не зная о-реальных прообразах, убеждаемся, что литературные герои вполне могли побывать в уруп-ском походе. Например, один из симпатичнейших персонажей — старый, седой капитан Хлопов из «Набега» служит здесь с 1832 года. Или другой капитан — его встречаем в «Рубке леса»: «Тросенко был старый кавказец в полном значении этого слова, то есть человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась семейством, крепость, где был штаб — родиной, а песенники единственными удовольствиями жизни…

— Да ведь ты, дядя, уж за десять лет на Кавказе...

— Какой десять! скоро шестнадцать».

Так же нетрудно вообразить, что на акварелях действуют «нижние чины» из толстовских рассказов: «дяденька Жданов и кавалер Чернов», которых в 1828 году в партии рекрутов пригнали на линию, малороссиянин Веленчук — этот уже пятнадцать лет в службе, бомбардир Антонов, «который в тридцать седьмом году, оставшись при одном орудии, без прикрытия отстреливался от сильного неприятеля». Глядя на артиллериста с первого плана «Лагеря», вспоминаешь толстовское: «На лучшем месте сидел взводный фейерверкер Максимов. В позе, во взгляде и во всех движениях этого человека заметны были привычка повелевать и сознание собственного достоинства». А солдат, поднимающий орудие в гору на акварели «Сражение»,— вылитый Антонов с его «невысокой, сбитой как железо фигурой, с короткими вытянутыми ножками и глянцевой усатой рожей». Опять читаем Толстого. На обеде у наместника Воронцова идет речь о взятии Хаджи-Муратом укрепления Гергебиль в 1843 году. Осаду Гергебиля упоминает Толстой и в «Рубке леса». Но в событиях этих, происходивших ровно три месяца спустя после похода к Урупу, принимали участие и генерал Гурко, и капитан Торнау, и другие уже знакомые нам лица, которых срочно вызывали к Гергебилю «искупать чужие грехи». В той же сцене обеда Толстой подробно описывает «несчастный Даргинский поход, в котором погиб бы весь отряд с князем Воронцовым, командовавшим им, если бы его не выручили вновь подошедшие войска». «Про сорок пятый год. про Дарги» вспоминают и солдаты в «Рубке леса», капитан Хлопов в «Набеге». Но, как удается выяснить, в даргинском походе от 20-й артбригады вместе с батареей № 4, в которой предстояло служить Толстому, участвовала также Горная № 3 батарея (в толстовское время — Легкая № 5), которая изображена на наших акварелях и о которой уже рассказывалось. Да и другие войска с Урупа окажутся под командой Воронцова: батальоны Житомирского егерского, казачьи сотни правого фланга, орудия Конной бригады. Среди участников похода к Дарго встречаем генерала Безобразова, полковника Бибикова, капитана Веревкина... Адъютантом князя состоял гвардии поручик Глебов. Начальником же штаба у Воронцова был тогда не кто иной, как Владимир Осипович Гурко. Забытые акварели забытого художника... А он, забытый, оказался гостем из Швейцарии, где был весьма славен. И недолгий визит в Россию дал обильные плоды. В частности, военные рисунки Иоганна Якоба Мейера можно с полным правом назвать неповторимыми художественно-историческими документами. Они запечатлели для потомков тот самый Кавказ, что неразрывно связан с именами двух гигантов русской литературы. Автор статьи:  Махлевич Я.Л.