RARUS'S GALLERY

Санкт-Петербург, в типографии Егора Алипанова, 1840, [2], 103 стр. Цензурное разрешение от 25 июля 1839 года. Цензор — А. Фрейганг. В марокеновом переплете эпохи с тиснением золотом на крышках и корешке. Оригинальные форзацы типа «павлиний хвост». Накатка золотом на «ребрах» крышек. Формат: 24х16 см. Многие стихотворения, вошедшие в эту книгу, по всей вероятности были написаны Некрасовым еще до его приезда в Петербург, т.е. в 1836-1837 годах. Строки из автобиографии: «Роздал книгу на комиссию; прихожу в магазин через неделю — ни одного экземпляра не продано, через другую — тоже, через два месяца тоже. В огорчении я отобрал все экземпляры и большую часть уничтожил...». Некрасов был ужасно недоволен своими стихами. «Посредственность в стихах нестерпима», — основной вывод резкого отзыва В.Г. Белинского в его рецензии на этот сборник в №3 «Отечественных записок». Почти вся критическая печать того времени тоже не поддержала их, и поэт решил изъять сборник из продажи. Но денег свободных у Некрасова в то время было не так много, и он не мог сразу скупить все издание, а делал это постепенно, так что очень небольшая часть их все же попала впоследствии на антикварный книжный рынок. Первая книга стихов великого русского поэта Н.А. Некрасова, изданная автором и им же уничтоженная!

Библиографическое описание:

1. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, №891.

2. Смирнов–Сокольский Н.П. Рассказы о книгах. Издание второе. Москва, 1960, стр. 455-457.

3. Шибанов П.П. Ищем купить. Our desiderata. Москва, «Международная книга», 1927, №304 — хотел купить за 10 рублей!

4. Н.Б. Русские книжные редкости. Опыт библиографического описания. Части I-II. Москва, 1902-03, №378.

5. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959, №759 — экземпляр В.П. Полякова!

6. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №1104 — «Сборник юношеских стихотворений Некрасова, которых он никогда не перепечатывал и даже скупал нераспроданные экземпляры и уничтожал их!»

7. Дар Губара. Каталог Павла Викентьевича Губара в музеях и библиотеках России. Москва, 2006, №594 — чрезвычайная редкость! Экземпляр в переплете А. Шнель!

8. Собрание С.Л. Маркова. Санкт-Петербург, издательство «Глобус», 2007, №651 — в темно-красном сафьяновом переплете с сохранением издательских обложек!

9. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989 — отсутствует!

10. Лазаревский И. Среди коллекционеров. Второе издание. Петроград, 1917, стр. 19-20.

11. Романовский И. Книга и жизнь. Очерки о ГБЛ. Москва, 1950, стр. 244.

12. Малеин А.И., Флеер М.Г. О редкой книге. Москва-Петроград, ГИЗ, 1923, стр. 43.

13. Розанов И.Н. О редкой книге. По материалам личной библиотеки автора. Книга. Исследования и материалы. Сборник. №1. Москва, 1959, стр. 288.

Содержание: «Колизей» («Поросшие мхом, окаймленные плющем...»). — «Ангел смерти» («Придет пора преображенья...»). — «Встреча душ» («Все туманится и тмится...»). — «Истинная мудрость» («Не все постигнул ум надменный...»). — «Земляку» («Бывали дни, — в стране родной...»). — «Мысль» («Спит дряхлый мир, спит старец обветшалый...»). — «Поэзия» («Я владею чудным даром...»). — «Горы» («Передо мной Кавказ суровый...»). — «Моя судьба» («Мне плакать хочется, а плакать в мире стыдно...»). — «Злой дух» («Дух нечистый, дух порочный...»). — «Незабвенная» («О, память, память! образ нежный...»). — «Два мгновения» («Печальный свет лампады озаряет...»). — «Турчанка» («Гюльнара, гурия младая...»). — «Сомнение» («Ты начал жить. Роскошен жизни пир...»). — «Песня» («Мало на долю мою бесталанную...»). —«Покойница» («Кто умер здесь? Какой потери...»). — «Землетрясение» («Повитый ризою полночного тумана...»). — «Ворон». Баллада («Не шум домовых на полночном пиру...»). — «Рыцарь». Баллада («Не жалобной чайки могильные клики...»). — «Водяной». Баллада («Меня из-под солнца сманил Водяной...»). — «Пир Ведьмы» («Темно в хате, душно в хате...»). — «Непонятная песня» («Клокочет, бушует, волнуется море...»). — «Человек» («Когда сверкнет звезда полночи»). — «Изгнанник» («Еще младенец в колыбели...»). — «Жизнь» («Прекрасно, высоко твое предназначенье...»). — «Незабвенный вечер» («Как быстро, быстро промелькнул...»). — «Безнадежность» («Жизнь без надежд — тропа без цели...»). — «Могила брата» («Я был на могиле, похитившей брата...»). — «Смерти» («Не приходи в часы волнений...»). — «Вчера, сегодня» («Вчера я бесстрашно сидел под грозою...»). — «Ночь» («Я не сплю, не сплю — не спится...»). — «Дни благословенные, дни многострадальные...».—«Загадка». Сонет («Непостижною святынею...»). — «Рукоять». Сонет («Не рылся я в земле в надежде вырыть злато...»). — «Обет» («О, покинь меня! напрасно»), — «Красавице» («Красавица! Не пой веселых песен мне!..»). — «Тот не поэт» («Кто духом слаб и немощен душою...»). — «Песня Замы» («Силен и строен мой милый...»). — «Час молитвы» («Когда взойдет денница золотая...»). — «Смуглянке» («Черны, черны тени ночи...»). — «Весна» («Волна катится за волною...»). — «Сердцу» («Она так нежно, так заботно...»). — «Признание» («Я пленен, я очарован...»). — «Разговор» («Что ты, душа, так ноешь, страждешь...»).

У Н.П. Смирнова-Сокольского в его «Рассказах о книгах» читаем: Все коллекционеры редкой антикварной книги знают о существовании в разделе прижизненных изданий книг писателей, которые, неудовлетворившись своими первыми опытами, сами безжалостно предали их уничтожению. К ним относится несомненно «Ганц Кюхельгартен» Гоголя-Алова (1829) и «Первые опыты в прозе и стихах» Лажечникова (1817). Аналогичной оказалась судьба и первой книги Н.А. Некрасова. Отправленный отцом в Петербург устраиваться на военную службу в 1838 году, молодой Некрасов, вопреки воле родителя, устроился в университет. Разъяренный отец круто разорвал с сыном, и юноша оказался в Петербурге предоставленным самому себе. Нужда была беспросветная. О начале жизни в Петербурге и о появлении в 1840 году своей первой книги «Мечты и звуки» уже много позже сам поэт рассказывал так: «Я готовился в университет, голодал, подготовлял в военноучебные заведения девять мальчиков — по всем русским предметам. Это место доставил мне Григорий Францевич Бенецкий, он тогда был наставник и наблюдатель в Пажеском корпусе и чем-то в Дворянском полку. Это был отличный человек. Однажды он мне сказал: «напечатайте ваши стихи, я вам продам по билетам рублей на 500.» Я стал печатать книгу «Мечты и звуки». Тут меня взяло раздумье, я хотел ее изорвать, но Бенецкий уже продал до сотни билетов кадетам и деньги я прожил. Как тут быть!.. В раздумье я пошел со своей книгой к В.А. Жуковскому. Принял меня седенький, согнутый старичок, взял книгу и велел придти через несколько дней. Я пришел, он какую-то мою пьесу похвалил, но сказал: — Вы потом пожалеете, если выдадите эту книгу.

— Но я не могу не выдать (и объяснил почему). Жуковский дал мне совет: снимите с книги ваше имя.

«Мечты и звуки» вышли под двумя буквами «Н.Н.». Меня обругали в какой-то газете, я написал ответ, это был единственный случай в моей жизни, что я заступился за себя и свое произведение. Ответ был глупый, глупее самой книги. Всё это происходило в 40-м году. Белинский тоже обругал мою книгу». Именно отзыв Белинского, чрезвычайно резко отозвавшегося о «Мечтах и звуках», особенно подействовал на Некрасова. Мог ли думать тогда Белинский, что неведомый ему «Н.Н.» через несколько лет станет его другом, соратником и редактором «Современника»? Впрочем, отзыв Белинского о «Мечтах и звуках» не был несправедливым. Первые опыты молодого Некрасова даже и отдаленно не напоминали того, что потом вышло из-под его пера. В «Мечтах и звуках» были напечатаны стихи явно подражательного характера, с разными «страшными» названиями, вроде: «Злой дух», «Ангел смерти» и прочее. В другом своем автобиографическом наброске, сделанном для редактора «Русской старины» М.И. Семевского, Некрасов рассказывает дальнейшую судьбу первой своей книги: «Роздал книгу на комиссию; прихожу в магазин через неделю — ни одного экземпляра не продано, через другую — тоже, через два месяца — тоже. В огорчении отобрал все экземпляры и большую часть уничтожил, Отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах». Из этого мы видим, что первая книга Некрасова играла немалую роль в формировании будущего творчества поэта-демократа. Как он сам писал, «это был лучший урок». В дальнейшем Некрасов не включал из книги «Мечты и звуки» ни одного стихотворения в собрания своих сочинений. Тем не менее, историко-литературное значение его первой юношеской книги — большое. Она — важный этап в биографии «певца народного горя». Нет ничего удивительного, что книжка эта давно уже считается редкостью. От уничтожения уцелело, конечно, несколько более экземпляров, чем «Ганца Кюхельгартена» Гоголя, но, все равно, день, когда мне в Ярославле удалось найти чудесный, в обложках томик этих стихов, я считал праздничным днем. В момент выхода своего первого сборника стихов будущему «поэту-гражданину» шел девятнадцатый год. Первую большую школу знакомств, встреч и столкновений, чаще всего случайных и неожиданных, Некрасов прошел в начальные свои петербургские годы. Он действительно оказался в положении открытого всем ветрам: без точек опоры, без места, иногда просто без пристанища. И, конечно, без денег. В Петербург юный Некрасов явился с рекомендательным письмом брату ярославского приятеля Алексея Сергеевича, жандармскому генералу Д.П. Полозову, который должен и готов был протежировать при поступлении в военную школу, называвшуюся Дворянский полк. Но за счет Некрасова этого полку не прибыло: юноша рассказал Полозову о своих университетских планах. Генерал эти мирные планы одобрил и, посоветовав готовиться в университет, отписал о них в Ярославль. Отец отправил сыну грубое письмо и пригрозил оставить без поддержки. Сын написал грубый ответ: «Если вы, батюшка, намерены писать ко мне бранные письма, то не трудитесь продолжать, я, не читая, буду возвращать вам письма». Отец не стал трудиться не только в посылке писем, но и в присылке денег. Деньги у сына были только на самое первое время. Быстро пришлось сменить дешевую гостиницу на еще более дешевую квартиру в петербургском захолустье на Охте, затем на еще более... и еще... флигелек... угол... подвал... Но все поначалу искупалось главным. Свет не без добрых людей. Вскоре после приезда, возможно, через ярославцев, гимназических товарищей, а они-таки нашлись, молодой Некрасов сошелся с преподавателем Инженерного училища Николаем Федоровичем Фермером, даже вошел в его семью. Необычайно добрый, бескорыстный чудак, Фермер сам станет со временем одним из литературных героев: о нем расскажет Лесков в очерке «Инженеры бессребреники». Знал Фермер и кое-кого из литераторов, в частности Николая Полевого, к тому времени редактора журнала «Сын отечества». Это уже не был тот смелый, яркий Полевой, каким он редактировал смелый, яркий «Московский телеграф», читавшийся молодым Некрасовым в ярославской гимназии. Хотя хорошую литературную известность и доброе имя он еще тогда до конца не растерял. Полевому, видимо, сразу искренне понравились стихи приведенного Фермером молодого человека: они вполне отвечали теоретическому исповеданию и художественной практике старого рыцаря романтизма. Привлек внимание и возраст юного поэта: шестнадцать лет. Некрасов приехал в Петербург в конце июля 1838 года, а в октябрьском номере «Сына отечества» уже было напечатано его стихотворение. Называлось оно «Мысль». Подписано было полным именем. Примечание редактора представляло его как «первый опыт юного, шестнадцатилетнего поэта». Повествовал юный поэт о дряхлости мира. «Забуду ли, — вспоминал Некрасов, — тот нелепый восторг, который заставлял меня бегать, высунув язык, когда я увидел в «Сыне отечества» первое мое стихотворение, с примечанием, которым я был очень доволен». Конечно, доволен. Если само стихотворение сразу вводило его в «большую» литературу, то примечание к нему еще и подчеркивало исключительность, выглядело авансом и обнадеживанием. Тем более что надежды стали сбываться довольно быстро: ноябрь 1838-го, «Сын отечества» — еще два стихотворения; январь 1839 года, «Сын отечества» — одно; весна 1839 года, «Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"» — два; июль 1839-го, «Библиотека для чтения» — одно. А названия! Если первое стихотворение называлось «Мысль», то дальше — больше: «Безнадежность», «Человек», «Смерти», «Жизнь». И, наконец, увенчание. В начале 1839 года «Журнал Министерства народного просвещения», обозревая газеты и журналы, написал: «Не первоклассное, но весьма замечательное дарование нашли мы в г. Некрасове, молодом поэте, только в нынешнем году выступившем на литературную арену. С особенным удовольствием прочитали мы две пьесы его «Смерти» и «Моя судьба», из них особенно хороша первая... Приятно надеяться, что г. Некрасов окажет дальнейшие успехи в поэзии, в дарах которой не отказала ему природа». Не беда, что появление стихотворений в журнале или газете еще мало о чем говорит и мало о чем говорят сами стихотворения, что не первоклассны и сами журналы, что автор обзора в министерском издании Федор Менцов — слабый поэт и плохой критик: из эпигонствующих романтиков. Все это поймется и узнается позднее. Сейчас же — вперед, скорее: представить все это (жизнь, смерть, мысли, безнадежность) людям, миру — книгой. Опять-таки свет не без добрых людей. К Николаю Федоровичу Фермору подключается Григорий Францевич Бенецкий, тоже офицер и тоже преподаватель того самого Дворянского полка и еще Павловского кадетского корпуса. Тем более что и дело святое: помочь очень молодому поэту, почти мальчику. И уже признанному. Но — бедному. Пока книга собирается и без сучка и задоринки проходит цензуру, Бенецкий уже авансом «по билетам» распространяет ее среди своих питомцев. В результате деньги на издание есть, но, видимо, что-то трезвое и умное все-таки свербило в молодом поэте. И, видимо, актом именно такой уже образующейся самокритики явилось неожиданное решение отправиться на суд большой литературы. Юный поэт пошел к старому поэту: в Зимний дворец, где тогда жил воспитатель наследника престола Василий Андреевич Жуковский, не без сильных романтических влияний которого, кстати сказать, написаны были многие некрасовские стихи. Общая жесткая регламентация русской жизни, очевидно, не мешала иногда известной простоте и демократизму литературных нравов. Да еще если дело касалось Жуковского — истинного ангела-хранителя русской словесности: ведь на его добром литературном поминальнике — и Пушкин, и Гоголь, и Шевченко, и Кольцов... Точен и педагогичен оказался старый царский наставник и здесь. Возвращая юному поэту стихи, Жуковский сказал: «Если хотите напечатать, то издайте без имени. Впоследствии вы напишете лучше и вам будет стыдно за эти стихи».Издать без имени!

Это в данном случае оказалось бы совсем не мудростью беспретенциозного Ф.Т.: скрывавшегося до поры до времени под этими инициалами Федора Тютчева. Для молодого и вполне претенциозного романтика лишить свои стихи имени значило как бы отказаться от своих детей, признать их незаконность. Но Некрасов и во второй раз проявил громадное для своего возраста и положения чувство самокритики и наступил своим «песням» на горло. В начале 1840 года сборник, названный-таки с претензией — не какие-нибудь «Стихотворения», а «Мечты и звуки», — вышел, но автор скромно укрылся за инициалами Н.Н. «В 1839 или в начале сорокового года, — вспоминал один из воспитанников Инженерного училища, — находились мы в рекреационной зале: вошел в нее дежурный офицер Фермор, придерживая в руках пачку тоненьких брошюр в бледно-розовой обертке. Предлагая нам покупать их, он рассказывал, что автор стихов, заключавшихся в брошюрах, молодой поэт, находится в стесненном денежном положении. Брошюра имела такое заглавие «Мечты и звуки», имя автора заменялось несколькими буквами». Так автор воспоминаний Дмитрий Григорович, будущий писатель, и находившийся там же с ним другой воспитанник, другой будущий писатель — Федор Достоевский впервые заочно встретились с Некрасовым, имя которого они еще не знают и с которым вместе им потом много придется съесть литературной каши. Критика на сборник отреагировала обильными рецензиями: целых семь. И в общем положительными оценками, среди которых отзывы и Н. Полевого, и даже такого деятеля пушкинского круга и издателя «Современника», как П. Плетнев. Тем не менее оказалось, что если одно или да же несколько стихотворений молодого автора, скорее, рождали надежду, то целая книга того же «юношеского пера» больше взывала уже к снисходительности. Возможно, почувствовал это и сам поэт. Тем паче что «Литературная газета» и прямо написала: «Название «Мечты и звуки» совершенно характеризуют его стихотворения. Это не поэтические создания, а мечты молодого человека, владеющего стихом и производящего звуки правильные, стройные, но не поэтические...». Последний гвоздь вколотил в «Отечественных записках» Белинский: «...прочесть целую книгу стихов, встречать в них все знакомые и истертые чувствованьица, общие места, гладкие стишки, и много-много, если наткнуться иногда на стих, вышедший из души, в куче римфованных строчек, — воля ваша, это чтение или, лучше сказать, работа для рецензентов, а не для публики...». В отличие от снисходительных рецензентов публика оценила сборник однозначно. «Стихи неизвестного писателя, — вспоминает Григорович, тогда еще только читатель, — сколько помнится, не произвели на меня и Достоевского особенного впечатления». На прочую публику они тем более не произвели никакого впечатления и, отданные в магазин для комиссии, лежали себе и лежали. «...Прихожу в магазин через неделю, — рассказывал позднее Некрасов, — ни одного экземпляра не продано, через другую — то же, через два месяца — то же. В огорчении собрал все экземпляры и большую часть уничтожил. Отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах». Поэт не обольстился чьими бы то ни было похвалами и не огорчился хулами, не стал ни для себя, ни для других в позу непризнанного гения, от которой так близко и до глобальной мировой скорби, и до вульгарной бытовой пьянки: хотя рядом и с той и с другой он прошел. Так что в связи все с тем же сборником совсем молодой Некрасов в третий раз проявил величайшую трезвость ума, полную и никогда ему в дальнейшем не изменившую самокритичность. Величайший, как позднее скажет о нем Чернышевский, русский лирик отказался, по собственному признанию, писать «лирические стихи». Это ли не драма? Потому что, строго говоря, первые стихи и, соответственно, первый сборник Некрасова — это чуть ли не главная для него книга. Книга, возникшая на базе высочайшего и убежденного идеализма, на основе пламенной и искренней страсти, на почве глубокой и самосокрушительной душевной взволнованности. Но главная потому, что началам этим он не изменит никогда, навсегда во всем этом останется себе верен. Только Белинский в своем вроде бы убийственном одностраничном приговоре это почувствует и потому в нем же вынесет полный оправдательный вердикт и, может быть, тем самым, заставив поэта отказаться писать стихи, спасет его душу. Спасет душу именно потому, что признает ее. «Вы видите по его стихотворениям, что в нем есть и душа и чувство, но в то же время видите, что они и остались в авторе, а в стихи перешли только отвлеченные мысли, общие места, правильность, гладкость и — скука. Душа и чувство есть необходимые условия поэзии, но не ими все оканчивается». Буквально по нескольким выловленным строчкам критик уловил наличие души и чувства, этих необходимых условий поэзии. Именно тогда, еще задолго до встречи, о которой, конечно же, ни поэт, ни критик не думали, Белинский стал, как оказалось, навсегда, учителем Некрасова, сказав главное: «Вы — вещь, но пока — вещь в себе».

Учитель! Перед именем твоим

Позволь смиренно преклонить колени, —

поклонится ему в стихах через несколько лет Некрасов.

«...Нужна, — продолжал критик, — еще творческая фантазия, способность вне себя осуществлять внутренний мир своих ощущений и идей и выводить вовне внутренние видения духа. Но если этой способности в вас нет, то сколько вы ни пишите и как красиво ни издавайте ваших стихотворений, вы не дождетесь от читателей ни восторга, ни сочувствия...». И если этой способности — «вне себя осуществлять внутренний мир своих ощущений и идей» — нет, то этому не научит никакой критик, никакой учитель. Здесь уже все дело только в поэте. Мы увидим, как и когда начнет у Некрасова выводиться «во вне внутреннее видение духа». И он перестанет быть «вещью в себе». Собственно, именно тогда, когда он станет «вещью для других», появится возможность стать «вещью для себя». Совершится именно то, что Достоевский и назвал в Некрасове скорбью о народе как исходе собственной скорби. А пока? Позднее Некрасов вспоминал: «Я перестал писать серьезные стихи и стал писать эгоистически», иначе говоря — для заработка, для денег, иногда просто для того, чтобы не умереть с голода. С «серьезными стихами» дело кончилось крахом. Крахом, как мы видим, внутренним. И крахом внешним — стихи не кормили, иногда обходилось даже без жалких гонорарных подачек, тем более что по обычаям того времени первая публикация молодого автора чаще всего не оплачивалась: позднее такой практики обычно придерживался и Некрасов — издатель журнала. Между тем «серьезные» стихи, видимо, и были главным серьезным делом. Возможно, и даже всего скорее, они теснили второе серьезное дело: университет. К университету нужно было готовиться, и тем серьезнее, чем слабее была предварительная гимназическая подготовка, да еще и не законченная. За помощь в математике и физике взялся земляк — студент университета Андрей Глушицкий, по латыни обещал учить семинарский преподаватель Д.И. Успенский. Бог весть что совершалось с другими предметами. А ведь только иностранных языков нужно было сдавать четыре (всего экзаменов было четырнадцать). В дальнейшем, уже в пору своих заграничных поездок, Некрасов неоднократно пожалуется как на одно из главных неудобств на «безъязычие», хотя и отметит, что оно вполне компенсируется постоянно и широко открытым кошельком. Вряд ли преуспели, как показали события, Глушицкий и еще менее Успенский, к тому же оказавшийся алкоголиком, впадавшим в длительные запои с непродолжительными перерывами, на которые и падала латынь. Но менее всего преуспел сам поэт. Между тем поступать он почему-то решил на факультет восточных языков. Натурально, дело кончилось скорым и безусловным провалом: единственная тройка (естественно, по российской словесности) на фоне сплошных единиц. Некоторое время он состоял вольнослушателем по философскому факультету. Причем слушал лекции бесплатно, ибо отец прислал сыну от ярославского предводителя дворянства необходимую справку о своем «недостаточном состоянии»: видимо, какие-то отношения отца и сына все же к тому времени возобновились. Не очень много Некрасов эти лекции слушал, даже менее, чем числился слушающим. Через год будет сделана еще одна попытка одоления университетского барьера, на этот раз на юридическом поприще. И снова все кончится провалом. Правда, по русской словесности уже не тройку, а пятерку поставит ему профессор А.В. Никитенко, еще не зная, конечно, что ставит ее своему будущему подопечному, стихи которого он будет «экзаменовать» в качестве цензора, и своему будущему «хозяину», издателю журнала, редактором которого Никитенко одно время будет состоять. Если с «серьезными» стихами Некрасов потерпел первый крах, то с университетом произошел второй. В итоге общий крах — тем более драматический, что путь к нему тоже был долгим и мучительным. Ведь имелись хотя бы надежды. Во имя этих надежд терпелся и голод и холод. Именно на это время и выпали самые тяжкие житейские невзгоды. Именно в эти годы случились эпизоды, сыгравшие решающую роль в дальнейшей его судьбе, если не поэтической, то житейской. Знаем мы о них не столько в его записях, сколько в рассказах, записанных другими. «Рассказывал он, — вспоминает А.С. Суворин, — обыкновенно много и живо. Это была живая и умная летопись литературы и жизни, и притом такой жизни, которая для большинства нас — terra incognita». Конечно,terra incognita — не только для больших, но и для малых-то русских литераторов. Предельным, кажется, был один случай. В изложении и с комментарием А. С. Суворина: «Задолжал я солдату на Разъезжей 45 рублей. Стоял я у него в деревянном флигельке. Голод, холод, а тут еще горячка. Жильцы посылали меня ко всем чертям. Однако я выздоровел, но жить было нечем, а солдат пристает с деньгами... Раз он приходит ко мне и начинает ласково: «Напишите, что вы мне должны 45 рублей, а в залог оставляйте свои вещи». Я был рад и сейчас же удовлетворил его просьбу... отправляюсь к приятелю на Петербургскую сторону... Возвращаюсь домой. ...«Напрасно, — говорит [солдат], — беспокоились: вы ведь от квартиры отказались, а вещи в залог оставили...». Что было делать, продолжал Суворин, пробовал бедняга браниться, кричать. Ничто не помогало. Солдат остался непреклонен. Была осень, скверная, холодная осень, пронизывающая до костей. Некрасов пошел по улицам, ходил-ходил, устал страшно и присел на лесенке одного магазина: на нем была дрянная шинелишка и саржевые панталоны. Горе так проняло его, что он закрыл лицо руками и плакал. Вдруг слышит шаги. Смотрит — нищий с мальчиком. «Подайте Христа ради», — протянул мальчик, обращаясь к Некрасову и останавливаясь. Он не собрался еще с мыслями, что сказать, как старик толкнул мальчика:

— Что ты? Не видишь разве, он сам к утру окоченеет. Эх, голова! Чего ты здесь? — продолжал старик.

— Ничего, — отвечал Некрасов.

— Ничего, ишь, гордый! Приюту нет, видно. Пойдем с нами.

— Не пойду. Оставьте меня.

— Ну, не ломайся. Окоченеешь, говорю. Пойдем, не бойсь, не обидим.

Делать нечего. Некрасов пошел. Пришли они в 17-ю линию Васильевского острова. Вошли они в большую комнату, полную нищими, бабами и детьми. В одном углу играли в три листа. Старик подвел его к играющим.

— Вот грамотный, — сказал он, — а приютиться некуда. Дайте ему водки, иззяб весь.

Одна старуха постлала ему постель, подложила под голову подушечку. Крепко и хорошо уснул он. Когда проснулся, в комнате никого не было, кроме старухи. Она обратилась к нему: «Напиши мне аттестат, а то без него плохо!» Он написал и получил 15 копеек...». Что же, наверное, есть связь и между этим «аттестатом», написанным в нищенском притоне семнадцатилетним бездомным поэтом, и тем бесконечным «аттестатом», свидетельством народного бытия, который всю жизнь вновь и вновь будет писать и предъявлять Некрасов — народный поэт.

«Это было самое горькое время. Приходилось голодать буквально, но какой аппетит был — ужас!» — говорил Некрасов.

«Самое горькое». Это, очевидно, осень и зима 1838 года. Конечно, момент, когда голод и холод уже в полном смысле подошли смертно, так сказать, улично, под забором, видимо, остался страшным эпизодом, но более или менее постоянное голодание было повседневным бытом.

«Ровно три года, — рассказывал позднее Некрасов, — я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным. Приходилось есть не только плохо, не только впроголодь, но и не каждый день». Три года — это: 1838—1839—1840. Способы к прокормлению искались разные. Это и особого рода ресторанное питание. «Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан в Морской, где дозволялось читать газеты, хотя бы ничего и не спросил себе. Возьмешь, бывало, для виду газету, а сам пододвинешь к себе тарелку с хлебом, ешь». Это и еда на богемную шаромыжку, когда уже завелись актерские знакомства, в ресторанчике «Феникс» рядом с Александрийским театром. Это и кое-какая еда у знакомых, чуть ли не «Христа ради». «Мне, — вспоминает сестра режиссера Александринки Н.И. Куликова артистка А.И. Шуберт, — горько и стыдно вспомнить, что мы с маменькой прозвали его «несчастным».

— Кто там пришел? — бывало, спросит маменька. — Несчастный? — И потом обратится к нему: — Небось есть хотите?

— Позвольте.

— Акулина, подай ему, что от обеда осталось. Особенно жалким выглядел Некрасов в холодное время.

Очень беден, одет плохо, все как-то дрожал и пожимался. Руки у него были голые, красные, белья не было видно, но шею обертывал он красным вязаным шарфом, очень изорванным.

Раз я имела нахальство спросить его:

— Вы зачем такой рваный надели?

Он окинул меня сердитым взглядом и резко ответил:

— Этот шарф вязала моя мать».

Тот же режиссер Куликов рассказывал, как молодой Некрасов в сильный мороз часто являлся к нему, «как бы весь застывший от холода, без верхнего пальто, без калош, без всяких признаков верхнего белья, с шарфом на шее». Когда позднее Некрасов в одном из своих циклов будет писать стихи — раздел «Кому холодно, кому жарко», то он будет его писать как человек, долго поживший в шкуре тех, «кому холодно». Разве не поражает эта деталь и как бы постоянная примета, врезавшаяся в память молодой артистки — «все как-то дрожал и пожимался»: так говорят о шелудивых собаках. Да ведь и подавали-то гостю как собаке: «Что от обеда осталось». Вот когда и как ломалось, вот куда уходило железное здоровье. Да только оно-то, наверное, и позволило выжить. Дрожал на улице, дрожал и дома: по углам и подвалам. Конечно, молодость есть молодость, часто без заботы и без думы о завтрашнем дне, и с «трын-травой», и с «пропади все пропадом». Случалось — особенно чуть позднее, — получая кое-какие деньжонки, разжиться и развлечься, отвлечься и напиться. Любопытен один эпизод, относящийся к 1840-1841 годам, когда Некрасов уже сотрудничал у Кони и кое-что получал более или менее регулярно. Эпизод бытовой, но с историческими лицами. Некрасов жил тогда, снимая маленькую квартирку, вместе с двумя юнкерами, которым позволяли отлучаться из училища, и не только на праздники. Как вспоминал один из участников (в пересказе врача Н. А. Белоголового), «все трое были очень молоды, любили весело пожить и, получивши свои небольшие доходы, чрезвычайно быстро спускали их с рук и потом, в ожидании следующей получки, впадали в меланхолию и жили отшельниками. Вот в эти-то тощие недели и периодические безденежья Некрасову приходилось особенно бедствовать и терпеть от голоду и холоду, тогда как для его товарищей юнкеров школа служила спасительною пристанью, в которой они имели все необходимое». Однажды Некрасов предложил одному из квартирантов отправиться, замаскировавшись, на вечеринку в знакомую чиновничью семью. Взяли в костюмерной лавочке костюмы: один — венецианского дожа, другой — испанского гранда. Подсчитав предварительно деньги на уплату за прокат костюмов и решив, что хватит, отправились, но потом еще куда-то заехали, что-то выпили. Вернувшись под утро, поняли, что денег нет. Соквартирант Некрасова вспоминает, как «они сначала бегали в маскарадных костюмах по своей нетопленой квартире, тщетно стараясь согреться в коротеньких тогах и в длинных чулках вместо панталон и недоумевая, как выйти им из такого нелепого положения, и как потом, чтобы отогреть окоченевшие члены, они решили пожертвовать для растопки печи одним стулом из своей убогой меблировки и поддерживали огонь мочалкой... есть было решительно нечего и купить было не на что, и только после долгих переговоров лавочник, у которого были раньше заложены две серебряные ложки, единственная драгоценность Некрасова и подарок его матери, согласился отпустить им в долг студени, и дож и гранд поделили между собой эту незатейливую трапезу». «Дож» действительно станет позднее в своем роде дожем: великим русским поэтом и одним из очень богатых людей. А «гранд» со временем окажется могущественнее иных и чуть ли не всех грандов — диктатором всея России: ведь именно Михаил Тариелович Лорис-Меликов — а это он в юные годы был сотрапезником Некрасова в употреблении скудной порции холодца — попытается осуществить то, что в русской истории получит название «диктатуры сердца». Вскоре они расстанутся навсегда: Лорис-Меликов вернется в столицу только в 1878 году, то есть после смерти поэта. Обязательства и обеты для русской молодежи дело нередкое. Крепостное право было отменено и потому, что русские юноши с детства давали клятвы на борьбу с ним. Вспомним клятву Герцена и Огарева на Воробьевых горах. А «аннибалова клятва» Тургенева? Сам Некрасов, уже в стихах, расскажет, «какие клятвы я давал». Это — в отрочестве на Волге. Надо сказать, что ни Герцену, ни Огареву, ни Тургеневу никогда не грозила ни голодная, ни холодная смерть, а независимость, даже, скажем, в пору ссылки, вполне обеспечивалась тем, что у них, говоря некрасовским стихом, «наследственное есть». В самую погибельную-то свою петербургскую пору Некрасов и дает себе слово и клятву: не умереть на чердаке. Может быть, только Достоевский вполне понял конечный смысл, безусловное значение такого слова и почти демоническую неукоснительность его исполнения: «Миллион — вот демон Некрасова! Что ж, он любил так золото, роскошь, наслаждения и, чтобы иметь их, пускался в «практичности»? Нет, скорее это был другого характера демон, это был самый мрачный и унизительный бес. Это был демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их угрозы. Я думаю, этот демон присосался еще к сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца … Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого. Я думаю, что я не ошибаюсь, я припоминаю кое-что из самого первого моего знакомства с ним. По крайней мере мне так казалось потом всю жизнь. Но этот демон все же был низкий демон...» А связь с «золотом» изначально демонична. Таким путем достигнутая независимость фатальным образом рождала множество новых противоречий и иных зависимостей. В выполнении, так сказать, программы-максимум нужно было начинать с минимума. Для того чтобы жить потом, нужно было выжить сейчас. К 40-му году почти кончилось время трудовой поденщины: широкой и разнообразной — от писания за несколько копеек крестьянских писем и прошений на Сенной до репетиторства «по всем русским предметам» десятка мальчишек у содержавшего пансион Бенецкого. Но кончилось и время «высокого» литературного труда. Кончилось полным сокрушением. Он начал писать «эгоистически», для денег. Все это обернулось тем, что трудовой поденщиной стала поденщина литературная. До этой поры такого у него не бывало. Теперь Некрасов стал писать за деньги и для денег. Причем начал с откровенной, говоря нынешним словом, халтуры. Уже в сентябре 1840 года он продал известному книжному барыге Полякову свои рукописи, рассчитанные на лубочное издание: «Баба-Яга, Костяная нога», «Сказка о царевне Ясносвете», «Юность Ломоносова», «Великорусский поступок», «Федя и Володя». Есть сведения, что в этом году у Некрасова был роман с гувернанткой. Ей было восемнадцать лет. Она оставила место в богатом доме и поселилась с ним в двух комнатах на Малой Мещанской. Вскоре Некрасов расстался с нею. Наступала новая эра в его жизни.