RARUS'S GALLERY

С.-Петербург. Печатано в типографии А.Плюшар.1829 года. [ 4], 71 с. В 12°. В синей печатной обложке, на которой напечатано: «Продаётся во всех книжных лавках по 5 рублей, за пересылку прилагается 1 рубль». Заглавие на титуле отличается от заглавия на обложке. На титульном листе после обозначения фамилии сочинителя, обозначено следующее: «писано в 1827 году», а на обложке этого нет. Ещё на обложке указан не А.Плюшар, а его вдова. Первая книга Н.В.Гоголя, им сожженная после резких рецензий в «Московском Телеграфе» (1829, №12) и «Северной Пчеле» (1829, №87). В XIX веке были известны следующие экземпляры: 1. М.П. Погодина с автографом автора; 2. П.А. Плетнёва; 3. Н.С. Тихонравова; 4. П.В. Щапова и т.д. Всё это в пределах очень ограниченного числа экземпляров. Одна из самых легендарных и дорогих антикварных книг России. Величайшая редкость!

 

 

 

 

 

 

Библиографические источники:

1. Остроглазов И.М. «Книжные редкости». Москва, «Русский Архив», 1891-92, №38

2. Геннади Гр. «Русские книжные редкости». Библиографический список русских редких книг. СПБ., 1872, №150

3. Бурцев А.Е. «Обстоятельное библиографическое описание редких и замечательных книг». Том I, СПБ., 1901, №232

Литература стала уже его страстью, его призванием. Правда, Гоголь еще мечтает о высоком служении человечеству на поприще службы, юстиции, но  страсть к сочинительству все настойчивее захватывает его. Он уже приобрел в гимназии известность как поэт. В кругу друзей он читает меланхолические стихи, которые встречены были ими восторженно. В элегии «Новоселье», посвященной Саше Данилевскому, разочарованный поэт жаловался на то, что он разлюбил радость жизни, что ему уже безразличны изменения года:

«Невесел ты!» — «Я весел был, —

Так говорю друзьям веселья, —

Но радость жизни разлюбил

И грусть зазвал на новоселье.

Я весел был и — светлый взгляд

Был не печален, с тяжкой мукой

Не зналось сердце, темный сад

И голубое небо скукой

Не утомляли — я был рад...

Когда же вьюга бушевала,

И гром гремел, и дождь звенел,

И небо плакало — грустнел

Тогда и я: слеза дрожала,

Как непогода плакал я...

Но небо яснело, гроза бежала —

И снова рад и весел я.

Теперь, как осень, вянет младость.

Угрюм, не веселится мне,

И я тоскую в тишине,

И дик, и радость мне не в радость...»

Но тем главным, что в тиши сада или в часы вечернего отдыха обдумывал и творил Гоголь, была идиллия «Ганц Кюхельгартен». Герой ее пытается порвать с мещанским благополучием и найти приложение своим силам и способностям на широком поприще, странствуя по миру. Самое имя героя было знаменательным. Оно напоминало о друге Пушкина, поэте-декабристе Вильгельме Кюхельбекере, томившемся на каторге после событий 14 декабря. В уста этого героя Гоголь вкладывал свои размышления и чувства, навеянные впечатлениями от окружающего, свою непримиренность с тусклой действительностью. Ганц Кюхельгартен также стремился уйти из убогого мирка маленького провинциального города, с тем чтобы прославиться в неведомом ему мире, как и сам Гоголь:

Душой ли, славу полюбившей,

Ничтожность в мире полюбить?

Душой ли, к счастью не остывшей,

Волненья мира не испить?

И в нем прекрасного не встретить?

Существованья не отметить?

Но Ганц Кюхельгартен не существовал. Он был вымышлен, как была выдумана и жизнь провинциального немецкого городишки. Идиллия Фосса «Луиза», которую незадолго перед тем прочел Гоголь, да рассказы Зингера помогли ему вообразить захолустную, мещанскую жизнь Германии, столь похожую на неподвижное прозябание нежинцев. Герой поэмы странствует по свету. Он восторженный поклонник античности. Он попадает в Грецию. Но — увы! Он видит перед собою не свободную, прекрасную страну, а разрушения и руины, мрачные следы турецкого ига. Базили много рассказывал про свою родину, про неистовства и жестокость турок, и здесь сказались отзвуки его рассказов. Странствия Ганца кончаются его поражением. Он оказался не в силах бороться с бурями жизни и возвращается обратно в свою тихую заводь, к своей Луизе:

Когда ж коварные мечты

Взволнуют жаждой яркой доли,

А нет в душе железной воли,

Нет сил стоять средь суеты,—

Не лучше ль в тишине укромной

По полю жизни протекать,

Семьей довольствоваться скромной

И шуму света не внимать?

Поражение Ганца, однако, не было поражением самого Гоголя. Он продолжал мечтать о бурном общественном поприще, о Петербурге, о службе для блага человечества. По сравнению с этим все гимназические невзгоды и неприятности не так уж существенны. Гоголь погружается в ученье, сдает экзамены, стремится поскорее распрощаться со ставшим для него ненавистным Нежином. Он уже чувствует себя в Петербурге начинающим новую, замечательную жизнь. Он представляет себя сотрудником министра, восстанавливающим справедливость и правосудие...  Или литератором, к мнению которого прислушиваются. Все с восхищением читают «Ганца Кюхельгартена», издатели приглашают его сотрудничать в столичных журналах. Наконец закончены последние экзамены. Гоголь получил почти круглые четверки и имел право на чин 12-го класса. Но конференция, памятуя его связи с неблагонадёжным и уличённым в вольнодумстве Белоусовым, определила выдать ему аттестат на чин 14-го класса. В заключение экзаменов законоучитель протоиерей Волынский произнес речь. Наставляя выпускаемых учеников, он предостерегал их от опасностей и заблуждений вольнодумства и безбожия. Гоголь сердечно распрощался со своими друзьями: Прокоповичем, Базили, Мартосом, Пащенко. Грустным было и прощание с опальным Белоусовым, доживавшим в Нежине последние дни. Уже на другой день после окончания экзаменов Гоголя ждала знакомая семейная колымага, в которую он и погрузился вместе с Данилевским и со всеми пожитками. Лето в Васильевке прошло в приготовлениях к поездке в столицу. Шилось новое белье, одежда. Ожидался приезд «благодетеля» Дмитрия Прокофьевича, который должен был снабдить молодого родственника рекомендательными письмами к столичным тузам. Никоша съездил даже на ярмарку в Кременчуг, чтобы накупить угощений для знатного гостя. Но Трощинский заболел и не приехал, и закупленные припасы были оставлены на довольствие многочисленной семьи. Поездка в столицу требовала больших расходов. Мария Ивановна озабоченно подсчитывала скудный бюджет своего хозяйства и вздыхала. Пришлось брать в долг у племянника «благодетеля» Андрея Андреевича Трощинского. Гоголь тяжело переживал эти финансовые неурядицы, но стремление уехать в Петербург, желание покинуть поскорее провинциальную глушь, сковывающую его надежды и мечтания, превышало все остальное. Незадолго до отъезда он писал своему дяде П. П. Косяровскому: «Я еду в Петербург непременно в начале зимы, а оттуда бог знает куда меня занесет; весьма может быть, что попаду в чужие края, что обо мне не будет ни слуху, ни духу несколько лет и, признаюсь, меня самого не берет охота ворочаться когда-либо домой, особливо бывши несколько раз свидетелем, как эта необыкновенная мать наша бьется, мучится, иногда даже об какой-нибудь копейке, как эти беспокойства убийственно разрушают ее здоровье, и все для того, чтобы доставить нужное нам и удовлетворить даже прихотям нашим... Я с своей стороны все сделал, денег беру с собой немного, чтобы стало на проезд и на первое обзаведение, а для обеспечения ее состояния отказываюсь от своего наследия и теперь занимаюсь составлением дарственной записи, по которой часть имения, принадлежащего по завещанию мне, с домом, садом, лесом и прудами, оставляется матери моей в вечное владение». Перед самым отъездом Гоголь заехал попрощаться к Капнистам в Обуховку. Сам поэт уже несколько лет как умер. Сын его Алексей, замешанный в заговоре, тоже отсутствовал. Гоголь встретился лишь с дочерью поэта и сказал ей: «Прощайте, Софья Васильевна! Вы, конечно, или ничего не услышите обо мне, или услышите что-нибудь весьма хорошее!» В середине декабря 1828 года Мария Ивановна проводила сына и ехавшего вместе с ним Сашу Данилевского до Кибинец. Там умирал старый Трощинский. Он насилу смог подписать письмо к влиятельному другу-сослуживцу Кутузову, поручая его покровительству Никошу. В морозное зимнее утро тройка ямских лошадей, звеня колокольчиком, повезла обоих друзей навстречу неизведанным испытаниям и треволнениям столичной жизни. В Петербург в тогдашнее время ехать было долго и утомительно. Поездка занимала не меньше двух недель. На почтовых станциях надо было ожидать лошадей, ругаться со смотрителями, отправлявшими путешественников сообразно их чину и званию. Двум молодым студентам, естественно, приходилось запастись терпением. И это тогда, когда все помыслы, все планы были связаны со столицей, когда казалось, что все зависит от того, как скоро ты в ней окажешься. «Может быть, мне целый век достанется отжить в Петербурге, — говорил не раз Гоголь своему другу во время томительно-долгого пути, — по крайней мере такую цель начертал я издавна». Наконец, миновав Курск, Орел, Тулу, Подольск и даже не остановившись в Москве, Гоголь с Данилевским добрались до Петербурга. По мере приближения к столице волнение и любопытство путников возрастали с каждым часом. Наступил вечер. Вдали показались бесконечные огни, возвещавшие о близости большого города. Молодыми людьми овладел восторг: они позабыли о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочках, чтоб получше рассмотреть столицу. Гоголь совершенно не мог прийти в себя; он страшно волновался и за свое нетерпение поплатился тем, что схватил простуду. Остановились они с Данилевским на Гороховой улице, неподалеку от Кокушкина моста, в людной и грязной части столицы. Квартира в большом перенаселенном доме на четвертом этаже была маленькой, тесной, с глубоко сидящими в толще стены окнами. Простуда дала себя знать. Сразу по приезде пришлось слечь в постель. За Гоголем ухаживал Яким. С добродушным ворчанием он ставил горчичники и поил горячим чаем. Данилевский на целый день уходил из дому, а возвращаясь, довольный и усталый, оживленно рассказывал о столичных чудесах. Гоголь с завистью слушал и огорчался. На него напала хандра. С неделю пролежал он, ничего не делая, ко всему равнодушный. Первые впечатления от столицы были обескураживающими. Все оказалось иным, чем он ожидал. В первом же письме к матери от 3 января 1829 года Гоголь жаловался: «Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы плотим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду. Она состоит из двух небольших комнат и права пользоваться на хозяйской кухне. Съестные припасы так же недешевы, выключая одной только дичи (которая, разумеется, лакомство не для нашего брата). Картофель продается десятками, десяток луковиц репы стоит 30 коп. Это все заставляет меня жить как в пустыне, я принужден отказаться от лучшего своего удовольствия видеть театр. Если я пойду раз, то уже буду ходить часто, а это для меня накладно, то есть для моего неплотного кармана». Вскоре Гоголь перебрался с Гороховой в дом каретника Иохима на Большую Мещанскую против Столярного переулка. Здесь пролегали Мещанские улицы, населенные ремесленниками, купцами и чиновниками, не подвинувшимися высоко по ступеням табели о рангах. На этих улицах ютились герои будущих гоголевских повестей. По Мещанской улице мимо табачных и мелочных лавок и мастерских немцев-ремесленников будет самодовольно шагать поручик Пирогов, к Кокушкину мосту направится безумный Поп-рищин, брезгливо заявляя: «Я терпеть не люблю капусты, запах которой валит из всех мелочных лавок в Мещанской; к тому же из-под ворот каждого дома несет такой ад, что я, заткнув нос, бежал во всю прыть. Да и подлые ремесленники напускают копоти и дыму из своих мастерских такое множество, что человеку благородному решительно невозможно здесь прогуливаться». Дом знаменитого каретника Иохима, того самого, в карете работы которого мечтает прокатиться Хлестаков, напоминал все столичные доходные дома с дворами-колодцами, темными лестницами, унылыми однообразными фасадами. «Дома здесь большие,— писал Гоголь матери, — особливо в главных частях города, но не высоки, большею частию в три и четыре этажа, редко очень бывают в. пять, в шесть только четыре или пять во всей столице, во многих домах находится очень много вывесок. Дом, в котором обретаюсь я, содержит в себе двух портных, одну маршанд де мод, сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, декатировщика и красильщика, кондитерскую, молочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привилегированную повивальную бабку. Натурально, что этот дом должен быть весь облеплен золотыми вывесками». За чопорно-скучным фасадом с правильными, симметричными линиями окон, за аркой ворот открывался двор, сырой, грязный, покрытый отбросами, которые вышвыривали из окон, полный удушающей прели и запахов разложения. Так Петербург сразу предстал перед Гоголем не со своей казовой, парадной стороны, не величественным видом набережных, площадей, арки Главного штаба, а в будничном, затрапезном виде, как город ремесленников, чиновников, бедняков-мечтателей, людных и тесных дворов. Петербургская жизнь для молодого провинциала, привыкшего к изобилию и дешевизне плодоносной украинской глуши, казалась непомерно дорогой и разорительной. Столица полна соблазнов: ярко освещенные витрины магазинов, нарядно убранные кафе и кондитерские, широко открытые двери театров, афиши, извещающие о новых постановках, — и все это для него недоступно. Нередко приходилось сиживать по неделям без обеда, питаясь лишь чаем с булками, чтобы справить какую-либо износившуюся принадлежность туалета. И все время мучительные думы, как бы и где бы добыть проклятые, подлые деньги... Слоняясь по улицам, Гоголь думал о том, что в отличие от других столиц Петербург не имеет своего национального характера. Иностранцы, которые поселились в нем, обжились и вовсе не похожи на иностранцев, а русские, в свою очередь, обыностранились и сделались ни тем ни другим. Его поражала тишина. На улицах бесшумно проходят служащие да должностные, толкуют о своих департаментах и коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных занятиях. Его забавляли встречи с этими людьми на проспектах и тротуарах: занятые своими мыслями, они сталкивались с ним, отступали в сторону и затем снова продолжали свой путь, что-то вслух бормотали, бранились, забавно размахивая руками. В Петербурге должны были осуществиться его давние мечты о том, чтобы занять место и положение, которое дало бы ему возможность принести пользу человечеству. Но увы! Эти мечты час от часу бледнели и таяли. Ему положительно не везло! Письма к столичным тузам, которыми так щедро снабдили его Трощинский и прочие родственники, не возымели действия. Гоголь подымался по широким лестницам, стучался в сверкающие медью парадные, робко осведомляясь у величественных ливрейных швейцаров. Значительные лица снисходительно цедили неопределенные обещания, либо вовсе не появлялись перед ним, высылая камердинера с извинением, что принять сегодня не могут. Места, не только соответствовавшего планам Гоголя, но и самого незначительного, не находилось. Деньги, взятые с собой, давно вышли, а полученные в результате долгих просьб от матери из Васильевки были уже на исходе. Рушилась и надежда на помощь дальнего родственника генерала Андрея Андреевича Трощинского, племянника владельца Кибинец. Хотя Андрей Андреевич после смерти дяди получил огромное наследство, но тароватее по отношению к бедным родственникам не стал. В нем еще явственнее сказалось чванство и мелочное скопидомство. Генерал принял Гоголя в гостиной, вежливо осведомился о его дражайшей матушке Марии Ивановне, посетовал на трудные времена. Вслед за тем, сославшись на важные государственные обязанности, Трощинский стал прощаться со своим докучливым сородичем, весьма неопределенно обещая оказать содействие в получении должности. Окинув величественным взглядом потертый, съежившийся фрак молодого человека, его осунувшуюся и сгорбившуюся фигуру, Андрей Андреевич проявил родственное великодушие и небрежно сунул ему в руку сторублевую ассигнацию. Гоголь верил, что еще не все потеряно. Оставалась надежда на литературу, на успех привезенной им из Нежина идиллии «Ганц Кюхельгартен». Пусть незадачливо сложились его дела со службой, пусть не находится место! Разве он хочет быть мелким чиновником, вынужденным вести бесплодную и ничтожную жизнь, ежедневно высиживая в присутствии однообразно-томительные часы? Разве счастье в том, чтобы в пятьдесят лет дослужиться до какого-нибудь статского советника, пользоваться жалованьем, едва хватающим на приличное содержание, но не иметь силы и возможности принести хотя на копейку добра человечеству? Эти горькие раздумья волновали и мучили Гоголя. «Безумный! — писал он о себе матери в приступе отчаяния. — Я хотел было противиться этим вечно неумолкаемым желаниям души, которые один бог вдвинул в меня, претворил меня в жажду, ненасытимую бездейственною рассеянностью света. Он указал мне путь в землю чуждую, чтобы там воспитал свои страсти в тишине, в уединении, в шуме вечного труда и деятельности, чтобы я сам по скользким ступеням поднялся на высшую, откуда бы был в состоянии рассеивать благо и работать на пользу мира. И я осмелился откинуть эти божественные помыслы и пресмыкаться в столице здешней между сими служащими, издерживающими жизнь так бесплодно». И снова — в который раз! — он доставал из чемодана заветную тетрадку, где была переписана поэма. Перечитывая ее, взволнованно, пристрастно он правил несовершенные места, дополнял новыми строфами. Нет, он отметит свое существование, поэма принесет ему заслуженную известность, а может быть, и славу.

Весенним днем 1829 года к дому купца Косиковского на Невском проспекте подошел неказистого вида юноша. Был он небольшого роста, сутул и чрезвычайно худ, шел чуть подпрыгивая, как тогда говорили, «петушком». Непокорные волосы на его макушке стояли хохолком, а под длинным носом, напоминающим клюв, топорщилась молодая поросль, обещавшая когда-нибудь стать усами. Скользнув внимательным взглядом по ресторанной вывеске “Talon”, он осведомился у швейцара несколько дрожащим от стеснения голосом, в котором явственно звучал малороссийский выговор:

— Скажите-ка, любезный, а Пушкин в этом ресторане часто бывает?

— Возможно-с, — важно отвечал седобородый страж престижного заведения, стараясь подчеркнуть свое превосходство столичного жителя над провинциалом. — Отчего ему здесь не бывать? Многие у нас бывают-с…

— Я тоже как-нибудь загляну при случае, — пробормотал юноша. — А не подскажешь ли, как пройти в типографию к господину Плюшару?

— А-а… В ту дверь пожалте. На четвертых этажах его заведенье-с.

Адольф Александрович Плюшар оказался ненамного старше посетителя, но они составляли разительный контраст. Одетый скромно и с некоторой долей небрежности юноша совершенно терялся перед одетым в сюртук явно иностранного покроя вальяжным господином, внешность которого один петербуржец описал не без язвительности: «Это был красивый мужчина, впрочем, чересчур театрального и эффектного вида, сильно занимавшийся собою и не пропускавший ни одного зеркала, чтобы не взглянуть в него на свою напыщенно-величавую фигуру, смахивавшую, правда сказать, на восковую парикмахерскую вывеску». На столе перед Плюшаром лежала тонкая стопка потрепанных листков бумаги. На первой странице старательным почерком было выведено: «Ганц Кюхельгартен. Идиллия в картинах. Сочинение В. Алова». Для издания «Ганца» автору пришлось истратить свои последние деньги, присланные маменькой, занять у приятеля Саши Данилевского и даже вступить в пререкания со слугой Якимом, недовольным, что и без того скудный бюджет снова урезается этим чудным панычем. В идиллии говорилось о его жизни, а романтические мечты ее героя звучали как исповедь:

Все решено. Теперь ужели

Мне здесь душою погибать?

И не узнать иной мне цели?

И цели лучшей не сыскать?

Себя обречь бесславью в жертву?

При жизни быть для мира мертву?

— Издать намерение имеете? Господин Алов — это вы?

— Нет-с, — юноша смущенно вертел в руках шляпу.

— Это сочинение моего друга, которому я обязан… и готов оплатить

все издержки. Моя фамилия — Гоголь-Яновский, но я не хотел бы афишировать

свое участие.

— Разумеется, — снисходительно улыбнулся издатель, — многие так поступают, даже из великих… Однако, давайте к делу… Разумеется, Плюшар никак не отнёс к «великим» застенчивого юношу. В мае получено было цензурное разрешение, а вскоре вышла и книжка, на заглавной странице которой стояло:

«Ганц Кюхельгартен.

Идиллия в картинах.

Соч. В. Алова.

(Писано в 1827 году).

СПб. 1829. В тип. А. Плюшара».

С бьющимся от волнения сердцем Гоголь перелистывал страницы, еще пахнущие свежей типографской краской. Робея в душе, но вместе с тем с бойким видом заходил он в магазины и справлялся, как раскупается книга. Желающих приобрести идиллию, которая, как говорилось в предисловии, являлась «созданием юного таланта», не находилось. «Просвещенная публика», а именно к ней обращался с призывом в предисловии издатель, не интересовалась ни идиллией, ни «важными обстоятельствами», побудившими автора выдать ее в свет. Прошел месяц мучительных ожиданий и напрасных надежд. И вот во влиятельном журнале «Московский телеграф», издававшемся известным литератором и критиком Н. Полевым, появилась рецензия. «Издатель сей книжки, — писал автор рецензии, — говорит, что сочинение г-на Алова не было предназначено для печатания, но что важные для оного автора причины побудили его переменить свое намерение. Мы думаем, что еще важнейшие причины имел он не издавать своей идиллии. Достоинство следующих пяти стихов укажет на одну из сих причин:

Мне лютые дела не новость,

Но дьявола  отрекся я,

И остальная жизнь моя —

Заплата малая моя

За прежней жизни злую повесть...

Заплатою таких стихов должно быть сбережение оных под спудом. Это был полный провал, катастрофа, развеявшая мечты и надежды Гоголя. «С ужасом осмотрелся и разглядел я свое ужасное состояние, — писал он 24 июля 1829 года матери, — все совершенно в мире было для меня тогда чуждо, жизнь и смерть равно несносны...» Поэма, издание которой он оплатил, удостоилась равнодушно-язвительных откликов и петербургских критиков. А книгу никто и не думал покупать! После ядовитой рецензии в «Северной пчеле» автор, сгорая от стыда, собрал у книжных продавцов на Невском проспекте весь тираж злополучного сочинения. Он специально нанял номер в гостинице на Вознесенской улице и, запершись там со слугой Якимом, сжег все свидетельства своего позора. Это было его первое сожжение. Удар оказался слишком болезненным и беспощадным. Приходилось поставить крест на поэтическом призвании. Все надежды, связанные с появлением «Ганца», рушились. Кроме того, расходы по изданию, а затем уничтожение книги создали чувствительную брешь и в без того скромном бюджете Гоголя. Необходимо во что бы то ни стало достать деньги. Но достать их было неоткуда... Гоголь чувствовал, что он окончательно запутался, теряет почву под ногами. Следовало что-то предпринять... В результате, уцелело, по подсчетам библиографов, всего несколько экземпляров книги, представляющие собой величайшую библиографическую редкость. Гоголь до конца жизни сумел сохранить в тайне, что «В. Алов» — это его псевдоним. При жизни автора книжка не переиздавалась, и первое указание на принадлежность её перу Гоголя последовало лишь в 1852 году. Документальное подтверждение этому было найдено и того позже. Только в 1909 году нашли и опубликовали в «Русском архиве» письмо Гоголя к цензору К. Сербиновичу, с просьбой ускорить прохождение его «Ганца Кюхельгартена» через цензуру. Вопрос об авторстве Гоголя стал уже бесспорным. До этого тайна была известна только самому Гоголю и его верному Якиму. Догадывался об этой гоголевской тайне друг и соученик его по Нежинской гимназии Н. Я. Прокопович, но он молчал до 1852 года. В этом году гениальный русский сатирик, начавший свою деятельность сожжением «Ганца Кюхельгартена» и кончивший ее сожжением рукописи второго тома «Мертвых душ», ушел в вечность. Так печально закончился первый опыт сотрудничества начинающего писателя Николая Гоголя и начинающего издателя Адольфа Плюшара, после смерти своего отца Александра Плюшара, ставшего владельцем знаменитой столичной типографии. Первый, но не последний… Впереди еще будут «Ревизор» 1836 г. и «Арабески» 1835 г.