RARUS'S GALLERY

Фотомонтаж обложки и иллюстраций конструктивиста Родченко. Фотографии Вассермана, Капустянского и Штеренберга. Москва, Петроград, Государственное издательство, 1923. 43 с., 8 л. иллюстраций - фотомонтажей А.М. Родченко. В издательской иллюстрированной печатной обложке. 23,15x15,9 см. Тираж 3000 экземпляров.

 

 

 

 

 

Как говорили, в отрочестве Лия была не очень красива. Но это не мешало ей излучать чувственно-эротическую привлекательность. По семейным преданиям, Лия чуть ли не в пятнадцать лет закрутила в городище Котовицы, где жила её бабушка, роман с родным дядей. Тот даже хотел на ней жениться. Но это оказалось невозможно. После гимназии Лия поступила на высшие женские курсы. Но, проучившись год на математическом отделении, она всё переиграла и продолжила учёбу в Архитектурном институте. Потом её увлекла скульптура, и несостоявшийся математик, всё бросив, умчалась в Мюнхен. В Москву Лия вернулась лишь из-за болезни отца. А дальше последовал короткий роман с учителем музыки. Она успела забеременеть, но рожать не стала, сделав у дальних родственников в какой-то глуши аборт, после чего навсегда лишилась возможности иметь детей. Позже литературоведы отмечали, что "Брик была разносторонне одарённой натурой". Получив хорошее домашнее образование, она свободно владела немецким и французским, училась в Архитектурном институте в Москве и в частной скульптурной мастерской в Мюнхене, музицировала, занималась балетом и дружила с уже тогда известной танцовщицей Екатериной Гельцер и даже чуть не уехала на гастроли в Японию.

Она прекрасно шила и подарила знаменитой русской модельерше Н.П. Ламановой понравившееся ей платье, после чего вместе с младшей сестрой Эльзой демонстрировала в Париже ламановские модели в стиле «рюсс». 26 февраля 1912 года Лиля вышла замуж за Осипа Брика, которого она знала с тринадцати лет, и взяла фамилию супруга. Историк русской литературы первой половины ХХ века Светлана Коваленко рассказывала:

"Бракосочетание состоялось не в синагоге, а дома у Каганов, в Большом Чернышевском переулке. Венчал их друг отца невесты, учёный раввин Мазе. Лиля Юрьевна пишет, что на ней было белое, сильно декольтированное платье, поверх которого мать в последний момент накинула белую шаль".

«Мама потом часто вспоминала, что я вся была в белом, и зубы были белые-белые, и я всё время хохотала».

После свадьбы родители Лили (теперь уже Лили Брик) сняли молодым четырёхкомнатную квартиру в тихом переулке на Тверской. Вместо обещанного бриллиантового ожерелья она попросила Бриков купить «Стенвейн», и они с Осей с удовольствием музицировали в четыре руки. Читали вслух, как это тогда было принято. Л. Брик вспоминает:

«У нас собралась прекрасная библиотека классиков – русских, немецких, французских, мы читали друг другу вслух – всего Гоголя, все романы Достоевского, Толстого, Тургенева, Гофмана, итальянских писателей. Мы прочли вслух: «Преступление и наказание», «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Войну и мир», «Анну Каренину», «Заратустру», «In vino veritas» Кьеркегора, Кота Мура – это не считая мелочей».

Летом 1915 года младшая сестра Лили – Эльза на свою голову познакомила её с Владимиром Маяковским. В качестве ответного шага старшая сестра всё сделала для того, чтобы поэта отбить. Так возник новый роман, приведший к созданию неожиданно длительного открытого треугольника: Лиля и Осип Брики и Маяковский.

Впоследствии Маяковский посвятил Брик не одно стихотворение, поэму «Облако в штанах» и даже книги. Некоторые из них, как, скажем, «Лиличка! Вместо письма», датированное 26 мая 1916 года, потом долго замалчивались. Другие, наоборот, получили широкую известность. В 1918 году Лиля Брик и Маяковский снялись в кинокартине «Закованная фильмой», сценарий для которой написал поэт. Она потом приняла участие ещё в нескольких кинопроектах: в создании летом 1926 года в качестве ассистента режиссёра документальной ленты «Еврей и земля» и как сценарист в производстве в 1928 году худфильма «Стеклянный глаз». Был ещё третий проект: в 1929 году Брик написала киносценарий «Любовь и долг», представлявший этакую сатиру на заграничную коммерческую халтуру», но его отверг Главрепертком (текст же сценария появился в печати лишь в 1998 году). Надо сказать, что отношения в треугольнике Брики – Маяковский развивались непросто. Никто никому верность там не сохранял. Лиля Брик, к примеру, одно время была без ума от Николая Пунина. 20 мая 1920 года Пунин записал в своём дневнике:

«Эта «самая обаятельная женщина» много знает о человеческой любви и любви чувственной. Её спасает способность любить, сила любви, определённость требований. Не представляю себе женщины, которой я бы мог обладать с большей полнотой. Физически она создана для меня, но она разговаривает об искусстве – я не мог. Наша короткая встреча оставила на мне сладкую, крепкую и спокойную грусть, как если бы я подарил любимую вещь за то, чтобы охранить нелюбимую жизнь. Не сожалею, не плачу, но Лиля Б. осталась живым куском в моей жизни, и мне долго будет памятен её взгляд и ценно её мнение обо мне. Если бы мы встретились лет десять назад – это был бы напряжённый, долгий и тяжёлый роман, но как будто полюбить я уже не могу так нежно, так до конца, так человечески, по-родному, как люблю жену».

Затем Брик увлеклась заместителем наркома финансов Александром Краснощёковым. Ради своей пассии чиновник на какие только траты не шёл, зачастую при этом путая государственную казну с личным карманом. За это его в сентябре 1924 года взяли под белы ручки и заключили в Лефортово. Ему дали шесть лет тюрьмы. Пытаясь спасти Краснощёкова, Брик бросилась к своему покровителю – заместителю начальника секретного отдела ГПУ Агранову. Но чекист оказался бессилен. В отчаянии Брик в ноябре 1924 года отправила записку Льву Каменеву.

«То, о чём хочу говорить с Вами, – подчеркнула Брик, – касается лично меня – хотелось бы, чтобы никто не знал об этом».

Только после этого бывшего замнаркома финансов выпустили на свободу. Позже любовная история Краснощёкова и Брик легла в основу пьесы Бориса Романова «Воздушный пирог», в которой Брик была выведена под именем Риты Керн. В театре эту Керн блестяще сыграла в феврале 1925 года Мария Бабанова. Наверное, стоит добавить, что после Краснощёкова Брик крутила романы с дипломатом З. Воловичем, кинорежиссёром Л. Кулешовым, чекистами В. Горожаниным, Л. Эльбертом, М. Горбом, всех её кавалеров и не перечислить. Маяковский тоже не был ангелом. Он то крутил роман с художницей Евгенией Ланг, то волочился за сёстрами Гинзбург. Следует отметить ещё одно обстоятельство: Брик умела отделять свои любовные романы от литературы. Как критик она всегда была неподкупна. Издатель А. Тихонов как-то заметил К. Чуковскому:

«Нужна такая умная женщина, как Лиля. Я помню, как Маяковский, только что вернувшись из Америки, стал читать ей какие-то свои стихи, и вдруг она пошла критиковать их строку за строкой – так умно, так тонко и язвительно, что он заплакал, бросил стихи и уехал на 3 недели в Ленинград».

В конце 1920-х годов Брики и Маяковский втроём жили в одной комнате на Таганке в Гендриковом переулке. Свое исконное название (по фамилии графов Гендриковых) переулок носил до 1935 года. Затем был переименован в переулок Маяковского... Маяковский проживал в доме 15/13 с апреля 1926 года до 1930 года. На здании установлена мемориальная доска. Ранее здесь размещалась Государственная библиотека-музей (филиал Государственного музея Маяковского), а перед зданием стоял бронзовый памятник работы скульптора Г.В. Кордзахия и архитектора Д.Н. Мордебадзе. Но принесло ли это всем членам треугольника счастье? Известно, что у Осипа Брика в это время завязался роман с Евгенией Соколовой-Жемчужной, Лиля влюбилась в киношника Кулешова, а Маяковский потом увлёкся и жил с начинающей актрисой Вероникой Полонской, которая в это время была замужем за актером МХТ Яншиным.

В этой теме,

и личной и мелкой,

перепетой не раз и не пять,

я кружил поэтической белкой

и хочу кружиться опять...

Легко догадаться, что женитьба Маяковского «всерьез» означала бы для Бриков конец совместной жизни. И тут неизбежно придется коснуться деликатного вопроса не матримониальных, а материальных отношений между ними. Маяковский нес все основные расходы по обеспечению их совместной жизни. Подтверждение этому легко находится в письмах Бриков к Маяковскому и его письмах к Лиле Юрьевне. Переписка только 1927 года пестрит просьбами Лили Юрьевны к Маяковскому о деньгах. Включается в это и Осип Брик.

«Киса просит денег», — телеграфирует он в Самару Маяковскому, и Маяковский заботливо выполняет все просьбы («Получила ли ты деньги? Я их послал почтой, чтоб тебе принесли их прямо в кровать»; «Получил ли Осик белье из Берлина?.. Какой номер его рубашек?») В его телеграммах и письмах мелькает: перевел, переведу, получи гонорар там-то и там-то... Он оплачивает ее заграничные поездки, выполняет бесконечные заказы — от дамских туалетов до — «Очень хочется автомобильчик! Привези, пожалуйста!» Да еще «непременно Форд, последнего выпуска...». Обратили на это внимание и хорошо знавший Бриков Р. Якобсон, шведский исследователь Бенгт Янгфельд, указавшие на роль Маяковского как «кормильца семьи», роль, которую, по их мнению, нельзя недооценивать в отношении Бриков к возможности женитьбы Маяковского. Как истинный джентльмен, человек широкой души, Маяковский даже в стесненных обстоятельствах не оставлял без внимания ни одной просьбы Бриков. Им же это обеспечивало комфортное существование. Просьба: «Пожалуйста, не женись всерьез...» как видно, вызвана беспокойством в связи с возможными переменами. Судьба не дала Маяковскому счастья семейной жизнни. Трудно согласиться с Н. Асеевым, который утверждал, что Владимир Владимирович «не был семейственным человеком». Он стремился создать свою семью, хотя терпел неудачи и, в конце концов, эти неудачи оказались одной из причин последнего, рокового шага поэта. Не хочется соглашаться и с другим утверждением Асеева, писавшего об отчужденности в отношениях Маяковского с матерью и сестрами. Он бывал в их семье всего лишь два-три раза и разве не естественно, что мать и сестры Владимира Владимировича при Асееве, человек из того круга, близкого к той семье, в отношениях о которой у них не было, да и вряд ли могла быть родственная близость, оставались сдержанны. Василий Каменский, в отличие от Асеева, часто бывавший в квартире на Пресне, где жили Маяковские, пишет:

«Меня удивляло и то, что дома, при матери и сестрах, Володя становился совершенно другим: тихим, кротким, застенчивым, нежным, обаятельным сыном и братом».

Об этом же говорят и другие люди, близко знавшие семью Маяковских. Переписка Маяковских тоже говорит о прочности семейных связей, об уважительном и заботливом отношении друг к другу. Младшие унаследовали эти черты о старших. Так было всю жизнь — с детских, гимназических лет, и когда Людмила училась в Москве, когда Володя находился под арестом, когда он жил в Петрограде и мама заботилась о теплой одежде для него.

«Маяковский в своей поэме „Про это“, — писал Луначарский, — с желчной страстностью набрасывается на быт, разумея под ним мещанство».

Тема любви получила вселенский разворот еще в «Флейте-позвоночнике», эта тема - главная и в «Человеке», и в «Облаке в штанах». «Про это» во многом связано с этими поэмами, но здесь поэт идет к новым смелым решениям и открытиям. Поэма Владимира Маяковского «Про это» посвящена Лиле Юрьевне Брик (1891-1978).

Поэт познакомился с ней в июле 1915 года. Много лет спустя в своей автобиографии он напишет:

«Радостнейшая дата. Знакомлюсь с О.М. и Л.Ю. Брик».

В наиболее достоверном и документированном жизнеописаний Л.Ю. Брик, составленном В.В. Катаняном, говорится: «В 1915 году брак Лили и Осипа Максимовича существовал лишь формально, но они сохраняли дружеские отношения, жили одними интересами и в одной квартире. Маяковский влюбился в Лилю сразу и навсегда, с первого взгляда. Лиля Юрьевна писала:

“Это было нападение, Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты — буквально. Любовь его была безмерна”.

В первый же вечер, прочитав ей “Облако в штанах”, Маяковский попросил разрешения посвятить ей поэму и с того дня посвящал ей каждую строчку. Только в 1918 году, проверив своё чувство к поэту, Лиля могла с уверенностью сказать Брику о своей любви к Маяковскому. Они все трое решили никогда не расставаться и прожили всю жизнь большими друзьями, тесно связанными общими интересами, вкусами, делами, бытом наконец».

Вернемся к содержанию поэмы «Про это»: если в «Человеке» основной можно считать тему трагической, неразделенной любви, то в «Про это» такая тема отходит на задний план. Мы даже не знаем, как относится к поэту его любимая. Тема любви развивается на фоне реальных, обыденных событий - звонок по телефону, разговор гостей возлюбленной. Лирический герой сам пытается выяснить отношение любимой к нему. Он ей звонит, пробирается к двери, но у него так и не получается выяснить. И тогда он все-таки решается ее позвать, чтобы бежать с ней к мосту. Кажется, что этот вопрос вскоре разрешится, но тут перед нами захлопывается дверь, так и не допустив нас в тайну. Конечно, поэт преднамеренно не дает конкретного ответа на этот вопрос. Этими недомолвками, недосказанностями в теме «он и она», видимо, Маяковский хочет показать, что любовный поединок - это не центр тяжести в поэме. В сравнении с «Человеком», в «Про это» тема любви ставится неизмеримо шире и глубже. Любовь теперь соразмеряется с миром.

Центр тяжести конфликта оказывается не между ею и им, а между личным мирком и миром большой жизни общества. Поэтому центральный конфликт поэмы - столкновение устоявшихся форм личной жизни (любовь, семья, быт) и новой жизни общества. В поэме можно выделить два мира - мир личной жизни и мир общественной жизни, мир «краснофлагого строя». В соответствии с этими мирами и делятся поэтические образы. С одной стороны - это любовь, родные, приятели, которые образуют замкнутые островки под названием «быт» и с другой - «огнеперое крыло» Октября, земля будущего, вся оборачивающаяся на крик «товарищ». Поэт намеренно заостряет эти противоречия. В произведении есть момент, когда эти противоречия обнажаются с кульминационной, напряженно трагической силой, отчетливо подчеркивая порочную замкнутость самих понятий «быт» и «личная жизнь».

Затянет

тинкой зыбей,

слабых

собьет с копыт.

Отбивайся,

крепись,

бей

быт!

В поэме Маяковский бесстрашно обнажил все волновавшие его тревоги, сомнения, противоречия, ничего не замазывая, не сглаживая, а, наоборот, намеренно заостряя. Он пошел навстречу этим противоречиям, преодолел их и в главном остался победителем. В 1922 году в отношениях Маяковского и Лили Брик наступил кризис. Лиля Юрьевна настояла на том, чтобы в течение двух месяцев они не виделись. 6 февраля 1923 года она написала в Париж своей сестре:

«Мне в такой степени опостылели Володины халтура, карты и пр., пр., что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как он дошёл до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Прошло уже два месяца: он днём и ночью ходит под моими окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1300 строк!»

Так возникла поэма «Про это». В 1930 году, после смерти Маяковского, в его бумагах обнаружили письмо-дневник, обращённое к Лиле Брик. Г.Д. Катанян, разбиравшая и перепечатывавшая архив поэта, рассказала об этом документе в своих воспоминаниях:

«Он вёл его, работая над «Про это», день за днём описывая свои мысли и чувства; это очень интимно, адресовано только Лиле, и она его никому не показывала. Письмо-дневник написано на той же сероватой, большого формата бумаге, на которой написана и вся поэма. Оно писалось каждый день, пока он работал. Письмо-дневник является необычайной силы человеческим документом, отражающим тяжёлое душевное состояние поэта во время этой работы. Некоторые страницы закапаны слезами. Другие страницы написаны тем же сумасшедшим почерком, каким написана и предсмертная записка. У меня было впечатление, что он несколько раз был близок тогда к самоубийству».

Сам Маяковский говорил о поэме:

«Это для меня, пожалуй, и для всех других вещь наибольшей и наилучшей обработки».

В 1923 году «Про это» была отпечатана тиражом 3000 экземпляров. Оформил книгу Александр Михайлович Родченко (1891-1956). Маяковский и Родченко познакомились в 1920 году на проводившейся в Москве XIX Государственной выставке, где художник выставлял 57 своих работ. Пришедший на вернисаж Маяковский подошёл к Родченко, представился сам и представил ему Лилю Брик. С той поры они стали друзьями. Родченко присутствовал при первом публичном чтении «Про это» на квартире у Бриков. Александр Михайлович вспоминал, что Маяковский читал с невероятным подъёмом. Уже тогда им было высказано пожелание, чтобы иллюстрировал поэму именно Родченко. Художник подготовил для книги 12 фотомонтажей: обложку и 11 листовых иллюстраций, однако в печать пошли только 8 из них. В 1923 году сам Родченко ещё не занимался фотографией и потому использовал в коллажах уже готовый печатный материал - вырезки из газет и журналов, а также серию портретов Маяковского и Лили Брик, специально выполненную фотохудожником Абрамом Штеренбергом.

«Лаборатория — это жизнь и мозг всякого ремесла».

В. Маяковский

Даже на общем фоне деятельности Маяковского, полной непрерывных сражений с общественными и литературными противниками, судьба поэмы «Про это» кажется особенно драматичной. Поэма, вся, от первой до последней строки, исполненная желания жить по-новому, была встречена бранными и ядовитыми отзывами критики. Когда думаешь об этом, на память приходят строки из самой поэмы:

Газеты,

журналы,

зря не глазейте!

На помощь летящим

в морду вещам ругней

за газетиной

взвейся газетина.

Слухом в ухо!

Хватай, клевеща!

В первой же книге журнала «На посту» поэма «Про это» рассматривалась, как лишнее свидетельство «издерганности, неврастеничности» всего творчества Маяковского, поэта «личной и мелкой» темы. Как известно, свою задачу напостовцы видели в том, чтобы охранять «пролетарское первородство» литературы. Самый термин — пролетарская литература — понимался ими сектантски, вульгаризаторски, в духе подозрительной настороженности и нетерпимости к «попутчикам», в которых они видели своих потенциальных врагов. По меткому определению Луначарского, напостовцы со своим прямолинейно - «ортодоксальным» отношением к литературе напоминали садовника, который подрезывал высокие цветы и рвал маленькие, подтягивая их кверху; он хотел нивелировать их и в конце концов остался без цветов. В Маяковском напостовцы видели уже не просто неподходящий по своему «уровню» цветок, но скорее «сорняк», который надо беспощадно выполоть. С безоговорочно отрицательным отзывом о поэме «Про это» напостовцев неожиданно совпали высказывания лефовца Н. Чужака, ярого догматика, убежденного врага всякой «лирики». В поэме он увидел измену Лефу и заклеймил поэму:

«Чувствительный роман...», «Не выход, а безысходность».

С третьей стороны поэма была атакована имажинистами. Здесь не место подробно говорить об имажинизме как течении. Отметим только, что разногласия между Маяковским и группой Шершеневича, Мариенгофа и других «путешествующих в прекрасном» касались самых значительных вопросов — об отношении поэта к действительности, к революции. Имажинисты проповедовали полнейшую независимость от современности.

«Поэт,— писал Вадим Шершеневич,— это тот безумец, который сидит в пылающем небоскребе и спокойно чинит цветные карандаши для того, чтобы зарисовать пожар. Помогая тушить пожар, он перестает быть поэтом».

Естественно, что имажинисты не могли не видеть в Маяковском своего, как они выражались, «лютейшего врага», «осквернителя искусства», пошедшего в «услужение» к новой жизни. Критические обзоры программного органа имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном», носившие откровенный заголовок «В хвост и в гриву», редко обходились без грубых, недоброжелательных отзывов о Маяковском. Злобным улюлюканьем была встречена и поэма «Про это». «Малограмотная халтура», «тихий ужас» — безапелляционно заявлял рецензент. На этом фоне резким контрастом выделяется отзыв А.В. Луначарского. В письме к Маяковскому от 23 марта 1923 г. он, "называя «Про это» прекрасной поэмой, говорит:

«Я Вас вообще люблю, а за последнее Ваше произведение втрое».

Высокая оценка поэмы повторялась в самых различных отзывах Луначарского. Однако как ни авторитетен был этот голос — поколебать всеобщего приговора он не мог. Еще в первую половину 30-х годов точка зрения на поэму как «движение вспять», шаг назад, к «личному и мелкому», прочно удерживается. Односторонность, ошибочность всех этих отзывов вряд ли требует сегодня подробного разбора. Важно установить одно: единодушие, с каким была отвергнута поэма Маяковского подавляющим большинством критиков, не могло быть случайным. Самая формула поэта — «по личным мотивам об общем быте» — настораживала. Слишком сильны еще были в поэзии, в литературе тенденции отвлеченного, безличного коллективизма, где «мы» начисто поглощало «я». Именно в этой ограниченности,— исторически объяснимой и даже, на определенном этапе, в какой-то мере закономерной, — разгадка того факта, что против поэмы «Про это» так дружно выступили представители столь различных литературных течений и группировок. В личном, индивидуальном им мерещилось индивидуалистическое. Естественно, что чем больше освобождалась наша литература от такой ограниченности в толковании вопроса о сочетании личного и общественного, тем меньше оставалось объективных оснований для прежнего грубо «проработочного» отношения к поэме. С середины 30-х годов намечается перелом. Одним из первых, кто высказался за переоценку поэмы, был Николай Асеев. В статье, о которой нам еще придется говорить, он решительно выступил против попыток отмахиваться от социального значения поэмы, сводить ее к индивидуализму. Эта же тенденция дает себя знать и в некоторых других работах. Читая иные работы, все еще испытываешь ощущение, что поэма находится где-то на отшибе, на «обочине» творческого пути, и роль ее в поэтическом развитии Маяковского — второстепенная, эпизодическая. Правда, иногда говорят, что некоторые мотивы «Про это» возникали у Маяковского и раньше. Тут обычно называют стихотворение «О дряни», которое действительно перекликается с поэмой в изображении обывательского «логова». Однако, если внимательно проследить творческое развитие Маяковского в первые годы Октября, неизбежно приходишь к выводу, что «Про это» и все связанное с ним — не частный эпизод, не случайный «взрыв» лирической стихии, но сложное явление, возникшее в результате долговременной, внутренней подготовки, медленного накопления впечатлений, которые, все нарастали связываясь воедино, привели к тому, что не писать «Про это» для Маяковского было уже невозможно. Тема обывательщины, тесно переплетенная в поэзии Маяковского дореволюционной поры с темой «жирных», в первый момент после Октября отступает на второй план, оттесняется грандиозностью совершающихся событий. Однако уже скоро появляются стихотворения, где — в новых условиях — как бы заново возникает эта тема. Читая эти стихотворения, мы угадываем тревожную ноту, свидетельствующую о растущем, все более обостренном отношении поэта к мещанской стихии. Одним из стихотворений, где эта тревожная нота впервые дает себя знать, явилось «Хорошее отношение к лошадям» (1918). Внешне сюжет здесь предельно прост и даже как будто не очень значителен. Лошадь упала, «отчаялась», думала, что уже не встанет, но — встала и пошла. Однако, в сущности, речь идет о более важном — об отношении поэта к действительности о разных формах мировосприятия. Вначале все заливает «какая-то общая звериная тоска»; затем она решительно перекрывается радостным выводом:

«и стоило жить и работать стоило».

Центральный образ наполняется новым смыслом. «Звериное» уступает место подчеркнуто человеческому («рыжий ребенок»). Вместе с тем нельзя не заметить и того, что упавшая лошадь вызываем сочувствие только у одного поэта (в этом отношении выразительна рифма: «глаза лошадиные — лишь один я...»). Кузнецкий состоит из гогочущих зевак — обывателей. Это какой-то сплошной безликий массив, в котором уже брезжит нечто от того «безлицего парада», который развернется на страницах «Про это». В годы Нэпа тема обывательщины приобретает особую остроту. Вспомним стихотворение «Спросили раз меня...» (1922), направленное против товарищей, которые «повесили нос». Отдельные мотивы этого стихотворения заставляют вспомнить «Про это». Еще ближе совпадения картин обывательщины в поэме с некоторыми эпизодами агитпьесы 1922 г.

«Кто как проводит время, праздники празднуя (на этот счет замечания разные)».

Здесь описания рождественских «ужасов»— и свиной окорок к празднику, и елочные игрушки, и пьянство — уже представляют собой своеобразные эскизы к будущей картине, в целом пока еще не осознанной. Поэмы «Люблю» и «Про это» на первый взгляд мало связаны между собой. В первом случае — радостно провозглашаемая, неизменная и верная любовь, в другом — трагическое, «косматое», омраченное болью, ревнивое чувство. Однако тот конфликт между обывателем, свившим гнездышко под «огнеперым крылом» Октября, и вселенским миром революции, который лег в основу «Про это», уже начинает определяться в «Люблю» («В вашем квартирном маленьком мирике...»). Нельзя не увидеть переклички между строками поэмы «Люблю», где комнатной любви обывателей противопоставлена большая, равная целому городу любовь поэта («Меня Москва душила в объятьях кольцом своих бесконечных Садовых»), и «Про это», где «любви цыплячьей» противопоставлена любовь, идущая «всей вселенной». И, пожалуй, еще ясней, непосредственней ощущается перекличка поэмы «Про это» с прологом большой задуманной поэмы о будущем — «IV Интернационал». Этот пролог, связанный единым замыслом с поэмой «Пятый Интернационал», вообще недооценен исследователями. В прологе, написанном в 1922 г., особенно ярко отразилось переломное время: окончилась война, начинается новый период революции. «Старье» теперь угрожает по-иному. Разбитое на полях сражений, оно лезет в щели быта, зовет к покою, сытости, к утробному существованию. Огонь врага сменился чадом мещанства. Страшен голод. Но не менее страшен для Маяковского обыватель, живущий «хлебом единым». Отсюда контрастное столкновение: в первых строках — огромные «белые булки», от которых отказывались революционеры, готовясь к «голодному бунту». Но вот теперь, после победы революции и начала мирной стройки, обретена — в перспективе — возможность сытой жизни:

..будет час жития сытого, в булках, в калачах.

Здесь-то и возникает для Маяковского трагический вопрос: неужели же только во имя утробной сытости, ка радость обывателю шла борьба?

И тут-то вот

над земною точкою

загнулся огромнейший знак вопроса.

В грядущее тыкаюсь

пальцем-строчкой,

в грядущее

глазом образа вросся.

Коммуна!

Кто будет пить молоко из реки ея?

Кто берег-кисель расхлебает опоен?

Какие их мысли?

Любови какие?

Какое чувство?

Желанье какое?

И сейчас же, как будто пародируя эти слова, с хихикающим злорадством выползает мещанство и начинает свой самодовольный монолог. Что будет? А ничего — кроме «спанья» да «еды», ничего — кроме бесцельного прозябания.

Уже настало.

Смотрите — вот она!

На месте ваших вчерашних чаяний в кафах,

нажравшись пироженью рвотной, коммуну славя, расселись мещане.

В этих словах как бы двойное звучание: наглая злорадная самоуверенность мещанина и тревога поэта, которого пугает, страшит именно то, что радует обывателя. И, конечно, нельзя не почувствовать переклички между этими строками о мещанах, рассевшихся «коммуну славя», и стихами из «Про это»:

Октябрь прогремел,

карающий,

судный.

Вы

под его огнепёрым крылом

расставились,

разложили посудины.

Паучьих волос не расчешешь колом.

Монолог обывательщины в прологе прерывается криком поэта «Довольно!», его призывом «душу седую из себя вытрясти», начать бунт против «сытости», успокоенности, равнодушия... Таким образом, не только в стихотворении «О дряни», но и в ряде других произведений 1918—1922 гг. звучит тема, которая, нарастая и развиваясь, ведет нас к «гневной теме» «Про это», к теме, которая, как мы видим, заявилась вовсе не неожиданно. «Про это» выступает перед нами как важный этап творческого развития Маяковского. Это произведение, написанное в 1923 г., когда страна перешла к нэпу, венчало собой тревожные искания всего периода 1918— 1922 гг. Вместе с тем сама поэма открывала собою новые перспективы для поэта. Не случайно многие образы, родившиеся в период работы над поэмой «Про это», входят в поэму о Ленине — например, «ракушки». В письме-дневнике: «На мне (в твоем представлении) за время бывших плаваний нацеплено миллион ракушек — привычек и пр. гадости». Самое решение темы «Про это» как проклятие одиночеству вело к образам поэмы о Ленине, где разрозненные одинокие «люди-лодки» сливаются в единый образ корабля, устремляющегося к коммунизму. После поэмы «Про это» меняется самый тон поэтического разговора о мещанстве: уже нет отчаяния, на смену ему приходит боевой, горячий призыв к расправе с обывательщиной:

Затянет

тинкой зыбей,

слабых

собьет с копыт.

Отбивайся,

крепись,

бей

быт!

Это очень важное признание: мещанский быт собьет только «слабых» сильные же духом должны, не теряясь, переходить в наступление. Критикам, любящим говорить с особенным пристрастием и упоением о трагичности образов и картин в поэме «Про это», не мешало бы задуматься, какую роль сыграло это произведение в творческом развитии Маяковского. В самом деле, если поэма была грозой — то грозой очистительной, если кризисом — то спасительным кризисом. В поэме Маяковский бесстрашно обнажил все волновавшие его тревоги, сомнения, противоречия, ничего не замазывая, не сглаживая, а, наоборот, намеренно заостряя. Он пошел навстречу этим противоречиям, преодолел их и в главном остался победителем. Только решая противоречия, а не обходя их, вступая в открытый бой с обывательщиной, смог Маяковский расчистить себе дорогу для дальнейшего движения вперед. «Про это» нельзя изолировать от общего круга проблем, волновавших писателя. Без этой поэмы не удастся нарисовать правдивой картины творческого развития Маяковского — без лакировки и «хрестоматийного глянца». Особые обстоятельства, сопутствовавшие работе Маяковского над поэмой: двухмесячное «отбывание» дома, не совсем обычное для него неотрывное писание за столом — обо всем этом не раз уже рассказывалось.

«Про это» стала первой книгой, проиллюстрированной фотомонтажами, именно с неё открывается новая эра в книжном оформительском искусстве. Издание поэмы 1923 года состоит из трёх сшитых тетрадей, между четвёрками страниц которых за один край вклеены иллюстрации. При том, что тираж довольно-таки велик, низкое качество плотной обложечной бумаги сделало экземпляры в хорошей сохранности практически ненаходимыми. Но даже рассыпающаяся обложка не умалит радости истинного знатока от встречи с книгой, считающейся одной из визитных карточек русского авангарда.

Может, может быть когда-нибудь

дорожкой зоологических аллей

И она, она зверей любила, тоже ступит в сад

Улыбаясь вот такая как на карточке в столе...