RARUS'S GALLERY

Первая четверть XIX века - золотое время в истории русской славистики, и прежде всего, успехи наших ученых в этой области связаны с деятельностью так называемого Румянцевского кружка. Участниками этого кружка были такие знатоки прошлого, как академик Иосиф Христианович Гамель (1788—1861), зачинатель отечественного языкознания Александр Христофорович Востоков (1781 — 1864), первый русский книговед Василий Григорьевич Анастасевич (1775 — 1845), историк и библиограф Евфимий Алексеевич Болховитинов (1767 — 1837), молодые еще в ту пору археографы Константин Федорович Калайдович (1792—1832) и Павел Михайлович Строев (1796—1876). Страстные и увлеченные всепоглощающим делом, они по настоящему объявили археографическую охоту на летописи, своды законов, государственные акты и, в особенности, на рукописные книжные сокровища. Подготовка и издание летописей и актов стало главным в их жизни делом. Без этого невозможно развитие исторической науки. Они за небольшой период времени тщательно обследовали всевозможные архивы, монастыри, древние города и веси Российской империи, проделав при этом титаническую работу.

Создатель Румянцевского музеума. На гербе екатерининского вельможи графа Николая Петровича Румянцева (1754—1826) был начертан девиз «Не только оружием!». Всей своей деятельностью сын известного военачальника, фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского старался оправдать этот девиз. Уже в юные годы он связал жизнь с книгой. Дипломатическая служба заставляла его много ездить, и из каждой поездки он привозил книги. Будучи, как и большинство коллекционеров, дилетантом, граф Николай Петрович на склоне лет окружил себя людьми, хорошо знавшими российскую историю и словесность. Участниками Румянцевского кружка были такие знатоки прошлого, как академик Иосиф Христианович Гамель (1788—1861), зачинатель отечественного языкознания Александр Христофорович Востоков (1781 — 1864), первый русский книговед Василий Григорьевич Анастасевич (1775 — 1845), историк и библиограф Евфимий Алексеевич Болховитинов (1767 — 1837), молодые еще в ту пору археографы Константин Федорович Калайдович (1792—1832) и Павел Михайлович Строев (1796—1876). Они помогали Н. П. Румянцеву комплектовать его коллекции, они же, видимо, натолкнули его на мысль о книгоиздательской деятельности. Началась она в 1813 г., когда в свет вышла первая часть «Собрания государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел» — издание во всех отношениях образцовое. Книга напечатана большим форматом — «в лист». На титуле — герб Румянцева с разбегающимися в стороны львами и тем девизом, который приведен выше. Граф был в меру тщеславен. Своим помощникам, следившим за типографскими работами, он писал: «Вообще же как сие издание делается сколько для пользы, столько и для славы, то сделайте мне одолжение, не щадите каких-либо небольших издержек, только бы соблюдена была вся чистота и красота тиснения». Часть тиража напечатали в библиофильском исполнении, на прекрасной веленевой бумаге. Общее количество изданий Н. П. Румянцева невелико — около 50. Но значение их таково, что современники говорили о румянцевской эпохе в истории русского книжного дела. Публиковал Николай Петрович главным образом источники и труды по истории России: «Законы великого князя Иоанна Васильевича и Судебник царя и великого князя Иоанна Васильевича» (1819), «Летопись Сибирскую (1821), записки иностранных путешественников по России — С. Герберштейна (1818) и барона Мейерберга (1827). К последнему изданию был приложен атлас рисунков Мейерберга, которые воспроизвели литографским способом. К слову, Н. П. Румянцев, а точнее, его помощники первыми широко применили этот новый печатный процесс в отечественной издательской практике. «Собрание словенских памятников, находившихся вне России», увидевшее свет в 1827 г., напечатано специально отлитым славянским шрифтом, придававшим изданию вид факсимильного. Впоследствии, уже в 1846 г., Академия наук использовала этот шрифт для первого научного издания «Остромирова Евангелия», подготовленного А. X. Востоковьм. Среди выпущенных Н. П. Румянцевым серьезных исторических трудов знаменитое исследование «отца славяноведения», чешского ученого Йосефа Добровского «Кирилл и Мефодий» — о возникновении славянской письменности. Перевел труд с немецкого молодой Михаил Петрович Погодин, впоследствии известный ученый. И еще одно издание, о котором надо упомянуть,— «Сведения о трудах Швайпольта Фиоля, древнейшего славянского типографщика» К. Ф. Калайдовича. Эта первая русская книга по истории книгопечатания, увидевшая свет в 1820 г., в открытую продажу не пошла — ее тираж всего 30 экземпляров. Произведений художественной литературы Н. II. Румянцев не издавал. Единственное исключение — «Певец на Кремле» Василия Андреевича Жуковского (1816). Титульный лист этой изящной книги гравирован на меди талантливым иллюстратором и художником-оформителем Степаном Филипповичем Галактионовым (1779 — 1854). А теперь — о коллекции Н.П.Румянцева, в которой были произведения живописи и скульптуры, древние монеты, археологические находки. Самую ценную ее часть — библиотеку, насчитывающую 28 500 томов,— Николай Петрович завещал «на благое просвещение». 23 ноября 1831 г. в Петербурге открылся Румянцевский музеум. Долгие годы он влачил жалкое существование: казна не хотела давать денег на его нужды. Новая история музея началась в 1862 г., когда его перевели в Москву и разместили в лучшем здании города — «Пашковом доме».

Первая страница Евангелия-апракос конца XII — начала XIII в.,

на которой — название первого цикла церковных чтений и начальные стихи

Евангелия от Иоанна. Апракосы — календарные сборники евангельских чтений.

Книга украшена заставкой и большим количеством инициалов раннего тератологического

(от греч. teras,  teratos — чудовище) орнамента новгородского стиля, которому

свойственны архаичные растительные, геометрические и зооморфные мотивы.

Книгописец неизвестен, и датировка сборника осуществлена

по особенностям письма и орнаментики

Штаб отечественной славистики. В начале XIX столетия произошли крупные перемены в русской исторической науке. Современники связывали их с появлением многотомной «Истории государства Российского», созданной официальным историографом Н.М. Карамзиным, чей труд имел огромный читательский успех и получил множество разнообразных откликов. Чем была русская историческая наука до Карамзина? П.Н. Милюков так отвечал на этот вопрос: «Несколько знатных любителей, несколько иностранных профессоров и несколько учеников, отправленных академией за границу, — вот и весь наш popular historicum конца XVIII столетия». Для рождения истории как науки должны были преобразиться взгляды на задачи и приемы исторического изучения. «Писание истории должно было смениться изучением ее; украшенное повествование о прошлом или откровение свету славных дел предков сменилось потребностью уяснить себе самим ход своего прошлого; патриотическое самопрославление уступило место национальному самопознанию».

Триодь постная. 2-я четв. XV в. Фрагмент текста с инициалом «Б» из Книги Исайи.

Книга, по которой отправляется церковная служба во время Великого поста.

Переписана в Новгороде священником Дионисием для Новгородского архиепископа Евфимия.

В стороне от шумной славы Карамзина, в сельском уединении творившего свой подвиг — и писательский, и научный, трудились другие талантливые современники, также посвятившие себя истории. «Писать историю, пока не собраны, не очищены, не изданы источники, казалось большинству этих современников сумасбродным предприятием; взяться за него — значило для них отступить от строгих требований критической истории, установившихся в русской науке со времени Шлёцера. Не исторический рассказ, а критические издания источников были, с этой точки зрения, ближайшею задачей русской исторической науки». И, как выражался сам Шлёцер, десяти Карамзиным не написать настоящей русской истории, пока не будут приготовлены для нее материалы. Следуя этой задаче, XVIII век завещал веку XIX-му два начатых, но незавершенных проекта: издание актов, которое вовлекло канцлера Румянцева в историографию, и издание летописей. Еше в 1791 г. Екатерина II, по настоянию обер-прокурора Св. синода А.И. Мусина-Пушкина, собирателя и ценителя древностей, издала указ об извлечении старинных документов из монастырских архивов. Среди находок и приобретений Мусина-Пушкина оказались истинные шедевры — древнейший из известных списков Начальной летописи, Лаврентьевский; оригинальный список «Русской Правды», а главное — приобретенная в 1788 г. у архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского в составе сборника древних текстов рукопись «Слова о полку Игореве», изданием которой (1800 г.) завершился XVIII век. Накануне Отечественной войны друг Мусина-Пушкина — Н.Н. Бантыш-Каменский убедил коллекционера пожертвовать свое собрание в библиотеку Архива Коллегии иностранных дел.

Псалтырь. 2-я пол. XIV в. Разворот.

Миниатюра на развороте изображает молящегося царя Давида.

В медальоне — лик Иисуса Христа. Текст — начало 24-го псалма.

Псалтырь — собрание религиозных древнееврейских песнопении,

составляющих одну из книг Ветхого Завета.

Все одиннадцать миниатюр в книге имеют более позднее,

нежели текст, происхождение и относятся скорее к XVI — нач. XVII в.

Заставки и инициалы украшены тератологическим орнаментом.

Книга поновлялась с использованием золота

в Кирилло-Белозерском монастыре в конце XVI или нач. XVII в.

Однако тот медлил и «похвального намерения своего исполнить не успел»: пока он собирал ополчение в Ярославле, весь дом его и редкостная библиотека сгорели; в пламени пожара погибла единственная рукопись «Слова...» и часть тиража первого издания. Избежали огня Лаврентьевский список, который был подарен Александру I, и копия «Слова...», сделанная для Екатерины II. В том же, 1800 году приступил к печатанию критического исследования о Начальной летописи и Шлёцер; в 1809-м оно было напечатано с посвящением Александру I, который в благодарность пожаловал ученому немцу, в числе прочих даров, герб с изображением летописца Нестора. Предположительно в начале XII в. «Начальный летописный свод», созданный киевскими книжниками в годы княжения Ярослава Мудрого (1019—1054 гг.) и переработанный затем монахом Киево-Печерского монастыря Никоном, был радикально переработан монахом той же обители Нестором, который ввел историю Руси в русло истории человечества. Труд Нестора был назван «Повести временных лет» — по первым словам пространного заголовка: «Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть». Сочинение Шлёцера имело большое влияние на ход русской исторической науки. Начиная с Карамзина, русские историографы, хотя и отзывались о Шлёцере критически, смотрели на него как на первоучителя, родоначальника русской историографии. Сам Шлёцер, поставив перед собой задачу подготовить критическое издание летописей, сознавал, что не добился цели; «у меня было мало списков», — говорил он в свое оправдание, и был доволен, что предложил русским ученым принципы критического издания источников. Отыскание новых списков и новое, «очищенное» издание летописных текстов стали теми задачами, решения которых Шлёцер ждал от русских ученых. Передавая императору Александру I через гр. Н.П. Румянцева первые части «Нестора», Шлёцер выражал желание участвовать в критическом издании древних летописей. Под влиянием Шлёцера было создано первое в России историческое общество при Московском университете — Московское общество истории и древностей российских, куда вошли и сам Шлёцер, и Мусин-Пушкин, и Бантыш-Каменский, и Малиновский, но в издании летописей оно так и не преуспело. Канцлер Румянцев, хорошо зная состояние исторических знаний в Европе, не мог не видеть, что в России оно сильно хромает.

Архангельское Евангелие. 1092 г.

Заставка и инициал византийского растительного орнамента.

Над заставкой запись чернилами: «А люба заставице» (л. 123).

Пергамен, чернила, киноварь. Музейное собрание.

Не являясь человеком науки, но всем сердцем любя ее, граф постоянно читал, учился и любил родную старину, будь то вещественный памятник или старопечатная книга. Но главные его симпатии принадлежали рукописным древностям. «Моя страсть к российским древностям умножается и в старости все прочие страсти заменяет; ее волнения и тревоги, к счастью, не очень опасны»,— признавался он Малиновскому и радовался, что «богатеет на пользу многих». До появления Румянцева на поприще собирателя и издателя древностей многие русские меценаты покровительствовали науке, искусству, просвещению; но делали это «не то чтобы совсем равнодушно, но как-то неразборчиво, впрохолодь и свысока, не обнаруживая при этом той горячей, постоянной участливости, которая больше относится к предмету, нежели к удовлетворению какой-нибудь мимолетной прихоти или к возвышению себя в глазах высшего круга и самой власти». Румянцев первый отнесся к объекту своего покровительства с «рвением истинного адепта» (Е.Ф. Корш) и освоился с ним настолько, что посвятил ему остаток жизни и состояние. Здесь также проявилось его замечательное «екатерининство»: занятия отечественной историей стали при великой императрице (писавшей «Записки по русской истории») делом не столько научного, сколько государственно-патриотического значения.

Евангелие учительное. 1524 г.

«Поучение на владычные праздники и на памяти святых избранных месяца сентября».

Заставка и инициал «В» растительного орнамента (л. 407).

Бумага. Темпера, золото. Из собрания Е.Е. Егорова.

Располагая средствами и имея стремление к научным исследованиям, граф Румянцев смог сделаться главным двигателем в деле разыскания и издания исторических материалов, а также покровителем целой плеяды молодых ученых. Самая возможность создания «Истории государства Российского» в значительной степени могла быть объяснима деятельностью того круга ученых, которые были вовлечены канцлером в сферу научно-исторического поиска. Большую часть необходимых справок и документов для своего труда Н.М. Карамзин добывал, посылая Малиновскому запросы и требования. После 1812 г. к увлечению Румянцева русскими древностями присоединились и политические импульсы. Отечественная война, способствуя пробуждению национального духа, прямо повлияла на выбор его предпочтений. В ноябре 1813-го (еще не успел выйти в свет первый том «Собрания грамот») Румянцев предоставил Академии наук 25 тыс. рублей для издания хранившихся в ее библиотеке русских летописей. Он напомнил министру народного просвещения, с каким неутомимым усердием трудился на пользу отечественной истории Шлёцер и как, удивляясь богатству исторических источников российских, немецкий ученый укорял природных русских в непочтительном небрежении. «Можно ли поверить, — проникновенно писал Румянцев, — чтобы одна из величайших наций просвещенного света и единственная обладательница сокровища, столь важного не только для него, но и для всей занимающейся историею публики, которым она может и должна гордиться, — чтобы эта нация не поспешила возвестить о том свету и обработать оное...

Устав церковный 1608 года.

На развороте — погрудные изображении свитых (на полях, в медальонах).

Церковная книга, в которой определяется состав,

порядок и чин церковных богослужений на каждый день года,

указываются праздники и посты, а также излагаются некоторые

правила жизни монашествующих. Данный устав содержит правила,

установленные св. Саввой Освященным (435- ?) для основанной им

лавры близ Иерусалима. Подвижники основанного Саввой монастыря назывались савваитами.

Следует отметить, что церковные уставы иллюстрировались в редких случаях.

Книга исполнена Парамоном Никифоровым из Каргополя.

К замечаниям присовокупляется и та печальная мысль для каждого любителя отечественной истории нашей, что время от времени сии рассеянные по многим местам богатства неприметно уменьшаются от разных случаев, особливо же от пожаров, как то и ныне в Москве случилось». Несмотря на печальный пример московских пожаров 1812 г., Академия наук не делала ничего для издания летописей; и Румянцев тем более втягивался в начатое дело. Только после смерти Румянцева капитал, назначенный им на издание летописей и составивший с процентами 40 тыс. рублей, был употреблен на печатание Актов археографической экспедиции (1836 г.). Собирание, критическое изучение и издание памятников письменности по истории России и славянских стран становились целью и смыслом его жизни. «Пролить новый свет на величие России» — так формулировалась цель этого страстного увлечения. В результате явились два феноменальных свидетельства деятельности Н.П. Румянцева: первое — рукописи, собранные со страстью знатока и энтузиаста, ценой великих усилий и затрат; второе — постепенное сосредоточение вокруг общего дела кружка людей русской науки, который в истории отечественного просвещения приобрел почетное имя — кружок канцлера Румянцева.

Четвероевангелие. 2-я четверть XVI в.

Миниатюра с изображением евангелиста Матфея.

В начале книги имеется вкладная запись инока Ионы о том,

что данное Евангелие передается им в новгородскую церковь Бориса и Глеба.

Миниатюры (4) исполнены в красках с использованием золота в традиционной манере.

Заставки и инициалы украшены растительными орнаментами.

Устанавливать связи с учеными Румянцев как историк-любитель и библиофил начал еще в бытность свою посланником при немецких курфюрстах. Когда «Трактатное Собрание» получило высочайшее благословение, любительская переписка вошла в колею регулярных научных отношений и деловых общений. Ученые, рассеянные по всей России и загранице, благодаря этим корреспонденциям чувствовали свою причастность к единому научному сообществу. «Вместо ежемесячных заседаний, это общество поддерживало чуть не ежедневные сношения; письма занимали место рефератов, а содержание писем ручалось за то, что каждый член общества делает под своею личною ответственностью взятое на себя дело». Издания, предпринятые канцлером, давали ученым направление деятельности, средства к жизни и побуждали к научному труду молодые силы.

Изборник Святослава 1073 г. Темпера, золото. Киевская книгописная школа.

Копия. 1818 — 1819 гг. На миниатюре изображена великокняжеская семья.

Изборник Святослава — одна из самых знаменитых книг древности — был переписан

в 1073 г. дьяком Иоанном по заказу великого князя Святослава, сына Ярослава Мудрого,

и представляет собой сборник наставлений и мудрых сентенций.

Страницы книги украшены изображениями птиц и растительным орнаментом.

Копия выполнена художником А. Ратшиным по заказу гр. Н. П. Румянцева,

который чрезвычайно интересовался «Изборником», после того как тот был открыт

в 1817г. К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым в Воскресенском Ново-иерусалимском монастыре.

Подлинная рукопись хранится в Государственном историческом музее.

В последние двенадцать лет жизни Румянцев по собственному почину предпринял столько дел, осуществил столько проектов, сколько трудно было и ожидать от молодой русской исторической науки. «Можно сказать, что ни один сколько-нибудь подходящий человек не ускользал от внимания канцлера, и ни одна минута такого человека... не пропадала даром для ученых предприятий, им начатых или сделавшихся его собственными». Однако любить отечественную историю, собирать коллекции древностей и даже иметь самостоятельный взгляд на ту или иную редкость — в этом не было еще ничего из ряда вон выходящего. Быть любителем русской истории считал своей привилегией всякий русский барин. «Даже такой повеса, как брат Николая Петровича, Сергей Петрович Румянцев, нахватался достаточно сведений по русской истории, чтобы пускать в глаза пыль...»  С.П. Румянцев как любитель то занимался историей Петра Великого, будучи его восторженным почитателем; то собирался издавать адрес-календарь с историческими примечаниями; то проповедовал версию о неподлинности найденного Мусиным-Пушкиным «Слова...». «Следуя примеру своего брата, граф Сергей Петрович также очень интересовался отечественною историею, читал много исследований, до нее относящихся, и не раз писал об этом своему брату». Граф Н.П. Румянцев ни в его бытность дипломатом, ни потом, когда он вместе со своими корреспондентами целиком погрузился в исторические исследования, не стал настоящим ученым, но оставил далеко позади всякого дилетанта от историографии, и это состояние лучше всего обозначало характер исторической науки его времени. «Какое несходство в результате деятельности одного и другого! Шишков «упражнялся» по широкой программе своих фантазий; Румянцев шел в своих научных начинаниях, как человек строгих научных интересов, по одному, ясно и давно начертанному в его сознании пути, с одною, твердо намеченною, целью — глубокого научного изучения былого русской земли». Выбрав себе поле деятельности в области критической истории, которая понималась сотрудниками как наука с надежными правилами и точными сведениями, Румянцев сумел создать такое ученое сообщество, какому не было равных в России. Главные положения критической истории «сделались основным догматом канцлерской "дружины", — тем лозунгом, по которому члены этой дружины отличали своих от чужих». В противоположность шишковской Академии, центру изучения словесности, Румянцевский кружок не имел никакого официального статуса: сановником и вельможей в нем был один только канцлер Румянцев, но и его роль определялась не саном и положением, а страстной преданностью и упрямой ревностью к собиранию памятников письменной старины. Сан и богатство были для канцлера лишь средством находить себе помощников. Понятно, почему кружок собрался не сразу, а рос постепенно; «чтобы войти в него и встретить радушный прием и содействие от Румянцева, надо было только заявить себя своей любовью к делу и научной работой». Сам же канцлер, оставаясь любителем, приобрел редкостное умение угадывать научные возможности своих новых сотрудников. Естественно, что первый круг «ученой дружины» образовался при подготовке «Трактатного Собрания»: на призыв Румянцева откликнулись в «насиженном гнезде русской науки» — в Москве. В этом смысле его стартовый выбор был безошибочен — в лице опытнейшего архивиста Бантыша-Каменского канцлер приобрел не только просвещенного историка, не только ревностного поборника проекта, но и руководителя, обеспечившего предприятие кадрами. Рекомендуя себе в преемники А.Ф. Малиновского, а в сотрудники ему К.Ф. Калайдовича, Н.Н. Бантыш-Каменский позаботился о полезном содружестве опытного чиновника и талантливого ученого. Константин Федорович Калайдович (1792—1832), сын лекаря и надворного советника из обедневших дворян, учился в Елецком народном училище и Киевской академии, после которых с отличием окончил курс в Московском университете (1810 г.), был удостоен степени кандидата словесных наук и обнаружил большие способности к изучению русской старины. В университете Калайдович изучал греческий, латинский и французский языки, всеобщую и российскую историю, красноречие, поэзию, статистику, умозрительную философию, теорию гражданских и уголовных законов, политическую экономию, антропологию, натуральную историю, технологию, геометрию и алгебру. Еше будучи студентом, он издал свои сочинения и переводы; едва ли не сразу после студенческой скамьи Калайдович был избран действительным членом Общества истории и древностей российских. Еше в 1813 г. Бантыш-Каменский обратил на него внимание и отрекомендовал Румянцеву как знатока российской истории и литературы, мечтающего работать над «Собранием грамот». Калайдович был горячим сторонником Шлёцера и пылким патриотом России. «Да не возлюбит никто чужого града более своего отечества и да не подвергнется чрез то гневу отечественных богов; такое помышление есть уже начало измены» — этому правилу древнейшего законодателя Греции следовал Калайдович всю жизнь. Пожертвовав своими личными планами и научными возможностями, он, как только в 1812 г. был объявлен указ об ополчении, добровольно записался подпоручиком в Московский отряд. «Поучительным образцом святой любви к родине и русской истории» называл его позднее секретарь Императорского Общества истории и древностей российских Е.В. Барсов. Уходя в ополчение и приехав попрощаться с Карамзиным в Остафьево, Калайдович «горел такой готовностью умереть за отечество, что, глядя на него, [Карамзин] заплакал и сказал: "Если б я имел взрослого сына, в это время ничего не мог бы пожелать ему лучшего"». Калайдович был зачислен в 5-й пеший Казачий полк, участвовал в сражениях под Чириковом, Тарутином и Малым Ярославцем, был в походах от Москвы до Можайска и Орши; видел пожар Москвы («Я и сам, подобно несчастному Израильтянину, горько плакал, видя разрушение своего Иерусалима»); находясь в Орше, больше всего беспокоился, удалось ли спасти Московскую Патриаршую библиотеку и ризницу. «Но и среди воинской жизни, среди бед и невзгод, каким жгучим огнем душа его болела о судьбе ученых сокровищ и деятелей!.. С таким-то укладом души, с такими-то думами и ощущениями, вступил затем Калайдович в ученую дружину Государственного канцлера. Стоя под его знаменем, он довольствовался небольшим вознаграждением и совершал свои ученые подвиги лишь на славу родной земли, во имя идеи и ради целей Исторического общества». В июле 1813-го Калайдович вернулся в Москву, поступил на прежнюю свою службу в Благородный пансион Московского университета. Возобновив вскоре ученые и разыскательские занятия, он в том же году обнаружил в Синодальной библиотеке ценнейшие древние памятники, которые стали основой его будущих исследований, — первые труды экзарха болгарского Иоанна, Апостол 1307 г., Евангелие 1144 г. Румянцев ждал знатока древностей в своем архиве, но молодого ученого, которому оставалось лишь подать формальное прошение о приеме в службу, преследовали несчастья. Отправившись в 1814-м во Владимир в поисках рукописей, Калайдович имел неприятные столкновения с местным начальством, и тогда отец его, чтобы спасти сына от наказания, упрятал его в дом умалишенных, а оттуда перевел в подмосковный (Песношский) монастырь, где многострадальный знаток древних рукописей провел целый год. Мечта об архиве была отложена на два года, и лишь в 1817-м Калайдович был принят контр-корректором Комиссии, став позднее ее главным смотрителем и научным руководителем. Калайдович, один из самых ярких и энергичных членов Румянцевского кружка, стал для канцлера ценнейшим помощником и советчиком. Именно он увлек Румянцева множеством самых интересных научных предприятий, именно через него были отысканы и приобретены для коллекции канцлера редкие книги, славянские рукописи, монеты. Консультации Калайдовича по самому широкому кругу исторической критики, его умение открывать и описывать древности были незаменимы — большинство научных вопросов, возникавших перед Румянцевым, разрешались Калайдовичем. В 1821 г. он подготовил и издал «Памятники российской словесности XII в.», куда вошли произведения Кирилла Туровского, «Моление» Даниила Заточника, Послание митрополита Никифора Владимиру Мономаху. В 1824-м вышел лучший труд Калайдовича, зрелый плод его научной деятельности, материалы к которому готовились с 1813 г., — «Иоанн, экзарх Болгарский. Исследование, объясняющее историю словенского языка и литературы IX и X столетий». Книга Калайдовича, посвященная происхождению славянской письменности, явилась бесспорным доказательством роста русской исторической науки. В 1814 г. Румянцеву был рекомендован еще один питомец Московского университета — Павел Михайлович Строев (1796—1876), тогда еще не окончивший курс, но уже известный как автор «Краткой российской истории» и исторических статей; одна из них, опубликованная в 1814 г. в журнале Н.И. Греча «Сын Отечества» под заголовком «О родословии владетельных князей Русских», была замечена Румянцевым. В конце июля 1815 г. Строев получил письмо от Греча, имевшее решительное влияние на всю его, Строева, судьбу. «По личному поручению графа Н.П. Румянцева, прошу вас уведомить меня, — писал Греч, — кончено ли вами сочинение "О родословии Российских князей"... и намерены ли вы издать оное? Его сиятельство, любитель всего касающегося до Российской истории, желает, сколько я примечаю, способствовать изданию сей книги». О ближайших последствиях этого письма свидетельствовала записка самого Строева: «Сделавшись известен... Государственному канцлеру, я был приглашен его сиятельством к занятию должности Главного смотрителя в Комиссии печатания государственных грамот и договоров». В декабре 1815-го Строев писал Малиновскому: «По известной вашему превосходительству склонности моей к ученым и историческим занятиям, имею желание продолжить свою службу в Московском Государственной коллегии иностранных дел архиве и в Комиссии издания древних государственных грамот... Обучался же я языкам — латинскому, немецкому, французскому и частию греческому, истории всеобщей и российской, коей преимущественно посвятил себя, статистике и начальным основаниям математики». Строев участвовал в подготовке второго и третьего томов «Собрания грамот» и в течение нескольких лет сделал ценнейшие рукописные находки. «Исполнять свои обязанности и не просить за то ничего было всегдашним правилом моей жизни, — писал он Румянцеву в 1820 г. — Не какие-либо виды наград или прибытка, но единая страсть к отечественной истории и желание заслужить лестное для всякого ваше покровительство были главными побудительными причинами семилетней службы моей под высоким вашим начальством». В 1823-м Строев был избран в действительные члены Императорского Общества истории и древностей российских. Вдохновляясь идеей, положенной Шлёцером в основание Общества, — «привести в ясность российскую историю», — Строев представил такой план для ее осуществления, который лучше всего свидетельствовал о его истинных чувствах и намерениях. «Как настоящий богатырь науки, — писал о Строеве Е.В. Барсов, — он тотчас же изъявлял готовность объехать всю Россию из конца в конец, обозреть все монастыри и востока и запада, и севера и юга, перерыть все монастырские библиотеки, сделать разыскания в кладовых и амбарах древних церквей и, наконец, описать — или, точнее, привести в известность — все, что до нас уцелело из памятников письменности, относящихся к русской истории и литературе. Впоследствии он достиг этой задачи и блистательно выполнил ее, положив основание знаменитой Археографической комиссии». Археографическая комиссия, преемница Румянцевского кружка, была создана в 1834 г. для издания многих сотен документов, собранных в результате грандиозного археографического обследования России, предложенного и осуществленного Строевым. С появлением в кружке молодых ученых Калайдовича и Строева учреждение Румянцева, изначально «приказное», превратилось в научное. Малиновский, обладая умением находить нужных специалистов, вести финансовые расчеты с типографиями и книготорговцами, заботиться о технической подготовке изданий, был основным управляющим лицом предприятия, но не его научным лицом. Вместе с тем Малиновский активно занимался созданием справочного аппарата изданий, консультировал Румянцева по приобретению рукописей и старопечатных книг, педантично выполнял все его распоряжения. В этом смысле три имени — Малиновский, Строев и Калайдович — характеризовали три этапа деятельности Румянцева. В 1813—1817 гг. главные интересы его сосредоточились на собирании древних актов и летописей. В 1817—1820 гг. внимание канцлера переключилось на разведки в русских монастырских хранилищах. В 20-х годах под впечатлением найденного усиливается интерес к изданию литературных памятников. В последние два-три года жизни новая перемена интересов определялась именем Александра Христофоровича Востокова (1781 — 1864). Выдающийся филолог был уроженцем Эстляндии, изменившим свою немецкую фамилию Ostenneck на «Востоков». С четырех лет его обучали языкам, в пять он свободно читал Библию по-немецки. Образование получил в Петербурге, увлекался живописью, писал стихи, издал поэтический сборник и книгу по стиховедению. С 1801 г. Востоков стал членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, начал собирать материалы для этимологического словаря и работать в области славянского сравнительного языкознания. В 1815-м Востоков получил место помощника хранителя рукописей Публичной библиотеки и приступил к серьезному изучению древних рукописных памятников. Через пять лет появилось его «Рассуждение о славянском языке, служащее введением к грамматике сего языка, составляемой по древнейшим оного письменным памятникам». Востоков поставил своей целью «сказать нечто о самом строении, или грамматике, сего (церковнославянского) языка в древнейшем его виде и заметить перемены, каким он в течение веков подвергался». В «Рассуждении...» была предложена хронология истории церковнославянского языка, которая давала возможность строгого филологического исследования древних памятников, основанного на надежных данных. На материале Остромирова Евангелия, проанализированного Востоковым, были установлены законы славянской фонетики. «Просто и ясно, без всяких претензий, без всякой погони за эффектом, Востоков излагал свои замечательные открытия и сразу завоевал себе всеобщее внимание и признание». Венский славист Б. Копитар назвал работу Востокова «утренней, едва еще ожиданной, зарей действительной старославянской филологии на восточном небе славянской территории», а С.К. Булич признавал «Рассуждение...» явлением, намного опередившим свое время и составившим целую эпоху в истории языкознания. Канцлер Румянцев, давно следивший за научными поисками Востокова и «державший его в самой большой цене», признавался своему другу и корреспонденту митрополиту Евгению, что «прельстился до крайности» работами филолога. «Давно я уже стараюся, но без успеха, сблизиться коротким знакомством с г. Востоковым; он от того отказывается всегда тем, что, будучи страшный заика, очень страждет с незнакомыми людьми». Румянцев, однако, употребил все усилия, чтобы преодолеть застенчивость Востокова, и послал ему целую библиотеку книг по славяноведению, изданных в Вене; завязалась переписка, а затем состоялось и знакомство, увенчавшееся тем, что знаменитый филолог, войдя в «ученую дружину» канцлера, принял на себя обязательства описать его рукописное собрание, издать Изборник 1073 г., а также изложить научные принципы палеографии, в которых так нуждались все исследователи российских древностей. Деятельность Востокова, одного из основоположников сравнительного славянского языкознания, гордившегося своей принадлежностью к знаменитому ученому сословию, справедливо называли высшей точкой, которой достигла русская наука в Румянцевском кружке. Начало славяноведения связывают с М.В. Ломоносовым, а также с именем чешского просветителя, патриарха славянской филологии, аббата Йозефа Добровского (1753—1829), автора работ «Глаголица» (1807 г.). « Наставление по языку древних славянских диалектов» (1822 г.), «Кирилл и Мефодий. Славянские апостолы» (1823 г.) и др. Румянцев, знавший работы Добровского еше в бытность свою посланником во Франкфурте, сблизился с чешским ученым много позже. «Какая опять это богатырская сила и как велика и необъятна любовь его к науке! — писал Е.В. Барсов. — Ему предлагают казенную службу... обещают всевозможные облегчения, предоставляют право самому избрать помощника, льстят наградами и повышениями, соблазняют блестящей карьерой. Но Востоков, ради носимых им в душе своей интересов науки, не поддался никаким соблазнам и обольщениям и предпочел продолжать "Описание Румянцевских рукописей"». В постоянном общении с рабочей группой кружка находились московские профессора М.Т. Каченовский, И.М. Снегирев и Р.Ф. Тимковский, епископ Калужский Евгений (Болховитинов), гомельский протоиерей И.И Григорович, а также обширный корпус заграничных славистов, речь о которых впереди. Петербургское отделение возглавил знаменитый А.Н. Оленин — директор Императорской Публичной библиотеки и президент Академии художеств, глубокий знаток классических и русских древностей, меценат, историк, археолог, которого Александр I называл «тысячеискусником» и который привлек к работе в библиотеке Крылова, Гнедича, Батюшкова, Дельвига, художников А.И. Ермолаева и его друга Востокова. Знаток библиографии В.Г. Анастасевич, сотрудник Азиатского департамента и библиограф Ф.П. Аделунг, академики Х.А. Лерберг и Ф.И. Круг, этнограф П.И. Кёппен, профессор восточных языков Х.В. Френ и другие петербуржцы стали полноценными участниками общего дела. Неутомимая и плодотворная деятельность близких Румянцеву людей науки сторицей воздала ему за личное одиночество, политические неудачи и черные дни клеветы, под давлением которой он вынужден был отойти от государственных дел. Трудно переоценить вклад его кружка в становление славянской филологии — в ее учебные, начальные годы. Вернув из многовекового забвения памятники славянской древности, «департамент русской истории», покровительствуемый графом Румянцевым, создал первые опыты литературной обработки этих памятников, нашел приемы исторического изучения старославянского языка, дал образцы палеографического описания и критического издания рукописей, предложил первые очерки истории славянской литературы. Всю огромную и разнообразную работу своей «ученой дружины» координировал сам граф Румянцев; из его личной канцелярии, этого «штаба отечественной славистики», ежедневно рассылались десятки писем в разные концы России и за границу — с распоряжениями, просьбами, советами. Канцлер смог организовать все работы по сбору, копированию и переводу документов, деликатно заботился о профессиональном рецензировании ученых трудов своих сотрудников, снабжал их необходимыми книгами, материалами, справками, беря на себя все финансовые расходы, которые год от года становились все значительнее. Канцлеру Н.П. Румянцеву, по масштабу его научных предприятий и по размаху отпускавшихся субсидий, предстояло стать не только единственным в своем роде «кассиром российской словесности», но и ее подлинным организатором.

Научные экспедиции в поисках книжных сокровищ. Начальные годы русского славяноведения были отмечены тем неблагоприятным обстоятельством, что первоисточники древней истории — летописи, государственные акты и документы — были рассеяны по многочисленным канцеляриям, городским, церковным и монастырским архивам, старым дворянским усадьбам. Все это хранилось не только без описей и реестров, но и вообще без всякого надзора, в неприспособленных, сырых помещениях и было обречено на неминуемую гибель в безвестности — от тления, гниения, крыс, пожара или воды. Но даже и то, что имелось и хранилось, было малодоступно исследователям. Во-первых, для знакомства с архивными богатствами требовались разрешения от гражданских и духовных инстанций, получить которые удавалось далеко не всегда и не всем. Во-вторых, ншшчие разрешения не гарантировало выдачу нужных бумаг — архивное начальство стремилось держать свои богатства при себе и находить причины для их невыдачи. В-третьих, и при доброй воле архивистов требуемый документ мог быть просто не найден, так как его местопребывание не соответствовало росписям и реестрам (если таковые вообще имелись). В любом случае работа в таких архивохранилищах требовала от исследователя настойчивости, терпения, долгого, кропотливого поиска. Образцом для предстоявшей Румянцевскому кружку фронтальной работы явился Московский архив Коллегии иностранных дел, приведенный его старейшими сотрудниками в идеальное состояние. Для членов кружка было организовано копирование документов, налажена служба справок по истории дипломатических сношений и генеалогии. Исследовательские навыки, полученные «ученой дружиной» в архиве Коллегии, помогали им при работе в других хранилищах. Блестящие результаты, как убеждались архивисты, давал опыт сплошных просмотров; так, Калайдович, получив возможность работать в Синодальной библиотеке и став лучшим ее знатоком, произвел сплошной просмотр нескольких сотен рукописей и обнаружил неизвестные древнейшие памятники. Еще при жизни Н.Н. Бантыша-Каменского гр. Н.П. Румянцев просил его «об отыскании в московских книгохранилищах так называемой Киприяновской Степенной книги и о сличении оной с другими Степенными же книгами, если таковые отыщутся». Румянцев исходил из предположения, что существуют Степенные книги разных сочинителей, и настоятельно просил рассмотреть все находившиеся в Москве летописи под именем Степенных книг, с тем чтобы «оные книги были все прочтены и сличены от начала до конца и от слова до слова и чтобы все несходные места, кои в оных окажутся, были особо выписаны и ко мне доставлены». Поиски списков Степенной книги, предпринятые членами кружка, и сравнение этих списков лишний раз убедили канцлера, что возможны новые находки. С этой целью была обследована Типографская библиотека, созданная на базе рукописей и книг, издававшихся в Московском печатном дворе, — так явились рукописное Евангелие 1147 г. и первая русская библиография анонимного автора «Оглавление книг, кто их сложил». Лучшим знатоком русских архивных хранилищ в кружке по праву считался Калайдович. Еше в 1813 г. он добыл разрешение пользоваться рукописями Чудова монастыря, Архангельского собора Московского Кремля, Семинарской и Лаврской библиотек. Порой азарт поиска заставлял Румянцева и его сотрудников действовать даже и без разрешений. Так, в Архив старых дел, созданный в 1782 г. для хранения бумаг московских учреждений, члены кружка проникли нелегально, через служивших там знакомых Малиновского. За одну копию, выполненную «со всей точностью и с удержанием ошибок» (графа Румянцева особенно интересовали грамоты не позднее XIII века, относившиеся к Пскову, Новгороду, Киеву и их окрестностям), выплачивалось по 25 рублей; за несколько лет в распоряжение кружка поступило более пятидесяти копий. Успешное разыскание документов везде, где это было возможно (и невозможно), Румянцев и его сотрудники называли «исторической жатвой». Освоив московские архивы, кружковцы осознали, что для их деятельности Москвы уже недостаточно, и граф, любивший путешествовать, сам расширял арену поисков. Ежегодно переезжая из гомельского имения в Петербург и Москву новым маршрутом, он знакомился с достопримечательностями древних русских городов и увлеченно «вербовал» сотрудников. Обильную «историческую жатву» принесло посещение Киева в 1814 г.: активнейшим членом кружка вскоре стал преподаватель Киевской духовной академии М.Ф. Берлинский, который, будучи корреспондентом Румянцева, регулярно сообщал о находках в архивах Киева. От него были получены копии документов из старейших русских монастырей — в числе найденного оказались список Киево-Печерского патерика 1551 г., копии грамот Андрея Боголюбского и Романа Галицкого. Через Берлинского же Румянцев познакомился с приором Доминиканского ордена, владевшим рукописью, повествовавшей о быте древнего Киева, и сведениями об архивах католических монастырей. Летний переезд 1816 г. привел Румянцева в Ярославль, город, прославленный открытием «Слова о полку Игореве». Графа особенно интересовала фигура архимандрита Спасского монастыря Иоиля Быковского; вскоре Румянцев получил от местного литератора копии документов из коллекции Иоиля вместе с характеристикой его личности; архиепископ Ярославский Антоний подарил канцлеру копию погибшего оригинала одного из хронографов из коллекции Мусина-Пушкина. По системе сплошного просмотра работали сотрудники Румянцева в древнейшем хранилище России — новгородской Софийской библиотеке; ее хранитель, протоиерей З.Т. Скородумов, прислал (1816 г.) графу подробный реестр, а затем организовал копирование нужных кружку древних памятников. Большие надежды связывали кружковцы с архивными хранилищами исторических центров Древней Руси — Троице-Сергиевой лавры, Углича, Мурома, Смоленска, Нижнего Новгорода, Суздаля, Рязани. При содействии местных священнослужителей было организовано разыскание и копирование документов из монастырских библиотек. Сбор «обстоятельных известий о всех древностях» вскоре распространился на духовенство Казани, Астрахани, Уфы и Тобольска. Результаты зависели не только от наличия старинных бумаг в церковных и монастырских библиотеках, но и от желания местного духовенства заняться поисками рукописных памятников. Когда Румянцев получал сообщения о «жестоких пожарах», в огне которых якобы сгорели все исторические акты, он пытался дублировать задание, действуя и через гражданских лиц — историков, краеведов, чиновников, купцов. Однако опыт обследования архивов местными силами, даже при самых благоприятных обстоятельствах, не приносил тех результатов, которые были бы сопоставимы с реальным богатством хранилищ. Кружок Румянцева искал новые способы организации дела, постепенно приходя к мысли о снаряжении археографических экспедиций с выездом высококвалифицированных специалистов для сплошного обследования и комплексного документального описания всего корпуса письменных памятников конкретного архива. Первый опыт такого рода был проведен сотрудниками Румянцева, когда была снаряжена Подмосковная археографическая экспедиция. Еще университетское Историческое общество со дня своего основания лелеяло мысль о подобной экспедиции, но за двенадцать лет так ничего и не вышло. Летом 1817 г. Румянцев поручил своим опытным помощникам, Строеву и Калайдовичу, объехать главные монастыри Московской епархии, чтобы осмотреть и описать монастырские библиотеки. Хранилищами подмосковных монастырей историки интересовались с конца XVIII в. — когда появился указ Екатерины (1791 г.) об извлечении старинных документов из монастырских библиотек. Описания библиотек Троице-Сергиевой лавры, ново-иерусалимского Воскресенского и Чудова монастырей вместе с частью рукописей присылались в Синод и попадали к обер-прокурору и коллекционеру Мусину-Пушкину. В 1804 г. несколько подмосковных монастырских библиотек бегло осмотрел Карамзин. Строев и Калайдович должны была начать экспедицию с Волоколамска, куда они выехали 9 июня 1817 г. Однако по пути было решено посетить прежде Воскресенский монастырь в Новом Иерусалиме. Библиотека шестого патриарха Московского и Всея Руси Никона, основателя монастыря, представляла собой богатое собрание рукописей 14—18 столетий: здесь хранились духовные сочинения, жития, летописи, переводная литература, синодики, космографии и др. Хотя было известно, что основная часть рукописей давно передана в Синодальную и Типографскую библиотеки, экспедиционеры все же спешили разобрать оставшееся — ведь замечательные находки Калайдовича в Синодальной библиотеке («Небеса» и «Шестоднев» в переводах Иоанна, экзарха Болгарского) были присланы именно из Нового Иерусалима. Расчет оказался верным, и первый же день поисков увенчался успехом — из-под груды хлама извлечен был Изборник Святослава 1073 г. — рукописный сборник, написанный дьяком Иоанном для князя Святослава Ярославича и ставший после сочинения митрополита Иллариона «Слово о законе и благодати» (1051 г.) вторым по древности датированным памятником славянской письменности. Калайдович, открывший рукописный сборник, сообщал канцлеру о находке «древней рукописи харатейной». «Письмо сие... начинаю извещением об открытии нового драгоценного памятника древней нашей словесности, который есть плод патриотических ваших попечений, ибо без сего, может быть, еще долго таился он в куче книг неважных и покрытых пылью в углу монастырском». Разыскания продолжились в Иосифо-Волоколамском монастыре, и Калайдович вскоре «с энтузиазмом» сообщал об «изобилии там исторических материалов и о крайнем небрежении об них отцов святых, но неискусных». Энтузиазм ученого был неслучаен — Калайдович обнаружил здесь новый список одного из сочинений Иоанна Дамаскина, а его сотоварищ Строев — Судебник Ивана III (список законов великого князя Ивана Васильевича 1497 г.); неизвестное поучение духовного писателя XII в. Кирилла, епископа Туровского; список сочинения XI в. монаха Иакова «Память и похвала князю русскому Володимеру» и весьма ценные материалы по церковной и политической истории России XV—XVI столетий. Таковы итоги всего двухнедельной работы! Далее были осмотрены библиотеки Саввино-Сторожевского монастыря в Звенигороде, Пафнутьева монастыря в Боровске, Владычного и Высоцкого монастырей в Серпухове. В ходе работы исследователи убедились, что только тщательный осмотр рукописей при «перетряхивании» всех документов того или иного архива приносит удачу; в ряде случаев требовалось даже повторное «перетряхивание» — так, в ново-иерусалимском Воскресенском монастыре осмотр бумаг, произведенный повторно Строевым, принес новые уникальные находки — сочинения Максима Грека, а также летописный свод, доведенный до 1534 г. В ходе экспедиции было обнаружено и немало прискорбных фактов варварского истребления рукописей по невежеству их обладателей. Так, умышленному сожжению подверглась часть рукописей того же Воскресенского монастыря епископом Сильвестром, который, после отправки основного корпуса рукописей в Синод, считал оставшиеся «совсем ненужной дрянью» и даже готов был сжечь всю библиотеку. Подобный же случай имел место в новгородском Юрьевском монастыре, начальство которого, узнав о намерении митрополита Евгения посетить обитель, распорядилось бросить в Волхов «ненужный бумажный хлам». Встретив подводу с иноком и спросив, что тот везет, митрополит Евгений увидел рваные книжные листы и книги, среди которых им были обнаружены драгоценные остатки древнейших рукописей. Известия о находках в подмосковных монастырях чрезвычайно радовали Румянцева, который очень надеялся на отыскание древнего харатейного списка Несторова или же Новгородского летописца. В ожидании искомой рукописи он обратил внимание на летописный свод из Воскресенского монастыря и настойчиво потребовал сличения летописи с другими списками, поручив эту работу Строеву. Так был открыт «тщательнейший список так называемой Софийской новгородской летописи», которую было решено немедленно издавать. Однако главным итогом экспедиции стало подготовленное Строевым описание более чем шестисот рукописей, которое мыслилось как часть задуманного сводного печатного каталога русских архивов и библиотек. Сотрудники Румянцевского кружка стали не только пионерами в составлении таких справочных изданий, но и основателями нового направления археографической работы. Ученые предприятия Румянцева, выйдя за рамки кружка, немало волновали современников — свои права на издание находок предъявляло Общество истории и древностей российских и Синод. Однако издание Изборника, по настоянию канцлера, было закреплено за его первооткрывателем Калайдовичем. Румянцев, понимая, что в руках кружка оказалось богатое поле деятельности, ставил вопрос шире: «Найдется ли изящный мастер для обработки его?» Открывалась новая сфера приложения сил — само содержание подмосковных монастырей направляло усилия Румянцева от интересов сугубо исторических к интересам историко-литературным. Счастливое лето 1817г. возбудило жажду скорейшего издания только что открытой старины. «Я, — писал Румянцев Малиновскому в октябре 1818-го, — пребываю в приятной для себя надежде, что окончание нынешнего года ознаменуется появлением всех трех изданий, начатых в Москве под попечением вашим; их оконча, станем заниматься Сборником, экзархом Иоанном и Софийской летописью». Имелись в виду издания второго тома «Собрания грамот», Судебников Ивана III и Ивана IV («Законы великого князя Иоанна Васильевича и внука его царя Иоанна Васильевича»), подготовленные Строевым и Калайдовичем, а также «Древних русских стихотворений, собранных Киршей Даниловым», подготовкой которых занимался Калайдович. Но даже и до издания документов канцлер и члены его кружка спешили поделиться с историками своими находками — так, Карамзин мог воспользоваться для своей «Истории государства Российского» новообретенными материалами XVI—XVII вв. непосредственно через Строева, Калайдовича и самого Румянцева. Страстный коллекционер, Румянцев не мог, разумеется, ограничиться «исторической жатвой», полученной в археографических экспедициях. Для приобретения древних рукописей и старопечатных книг он ежегодно посылал знатоков на Нижегородскую, Гомельскую, Роменскую ярмарки, вступал в переписку с начальниками всех библиотек и архивов России. На его счет со всех концов России частные лица и учреждения слали летописи, списки грамот, копии исторических сочинений, синодиков, каталогов и реестров. Так складывалась уникальная библиотека. Но канцлер не довольствовался и почтой. Несмотря на преклонные годы, болезнь глаз и глухоту, летом 1818 г. граф Румянцев сам отправился в путешествие: путь лежал из Гомеля в Оршу (Могилевская губерния), на поклонение Рогвольдову камню. В двадцати четырех верстах от города, на дороге, ведущей к Толочину, он осмотрел надгробный камень внука Мономаха — Рогвольда (Василия) Борисовича, князя полоцкого, скончавшегося в 1171 г. Оршинский камень, занимающий первое место после камня Тмутараканского, из серого гранита, шириною в 3 аршина и 6 вершков, длиною 4 аршина и 4 вершка, с выбитым на нем крестом, имел надпись: «В лето 6679 (1171) мес. мая в 7 день успе; Господи, помози рабу своему, Василию в крещении, именем Рохволду, сыну Борису». Четыре года спустя, в начале мая 1822-го, канцлер, уже с трудом двигавшийся, предпринял новое путешествие. На этот раз оно имело характер «палеографический» — по монастырям Московской губернии, и прежде всего в Воскресенский монастырь Нового Иерусалима, в библиотеку патриарха Никона, туда, где Калайдовичем был открыт Изборник 1073 г. Вместе с ним отправился «виновник» замечательных находок — сам Калайдович. «Это любопытное путешествие рисует яркими чертами симпатичную фигуру старца, — писал один из биографов канцлера, — который и на пороге вечности горел полным чувством любви к науке, к этим святым интересам жизни, который негодовал теперь, когда на него смотрели только как на щедрого кассира российской словесности, по его остроумному выражению: "винюсь, я о себе сужу иначе"». Теперь, когда канцлер не только давал поручения своим помощникам, не только платил жалованье служащим архива, не только финансировал копирование документов, переводы, издания, но и сам участвовал в разысканиях русской старины, которые являли ему подлинную и глубокую радость бытия, — теперь чувство искреннего сожаления охватывало его все чаще. «Жаль, что мой жаркий и неутомимый дух к изысканиям действует так поздно», — писал он митрополиту Евгению; и его успокаивало только сознание, что «повсюду не давая никому покою, не без пользы же моя к древностям отечественным алчность». Своеобразный дневник экспедиции — в письмах к Малиновскому — вел Калайдович. «Канцлер с благоговейною набожностью осматривал святыню Ново-Иерусалимского монастыря, — сообщал он, — но так устал, что не мог дойти до келии архимандрита... Ему уже на квартиру принесли из монастырской библиотеки три пергаменные евангелия XIV в. и рукопись, также пергаменную, «Пандекты Антиоха»... Это уже четвертый памятник славянской письменности, по всем вероятиям, относящийся к XI в. Почерк рукописи весьма сходен с Святославовым Сборником...» Далее путь лежал в Волоколамск: здесь, в соборной церкви, обнесенной высоким валом, показывали ученым в нижних храмах Сретения Господня два шитые воздуха XV и XVI вв. В Микулином Городище, имении канцлера на реке Шоше, бывшей вотчине удельных князей Микулинских, упоминаемых с XIV в., путешественники осмотрели древний собор, а в нем восемь княжеских гробниц. В надежде открыть что-либо достопамятное Калайдович, по просьбе канцлера, проник в одну из них, которая, однако, не содержала ничего существенного. В Микулине, где прежде было двенадцать церквей и четыре погоста, местные крестьяне находили на могилах кресты, образа, бляхи, медные и серебряные монеты. В Старице, где продолжились поиски и где некогда Румянцев купил харатейное Евангелие, не нашли ничего достопамятного. Поиски в Ржеве, как сообщал Калайдович, были удачнее и окончились покупкой семи рукописей XVII в. «Граф, несколько довольный сим приобретением, старался тщательно отыскать рукописи пергаменные. Но в Старице только что обещали достать Евангелие, а из Ржева вместе с прочими покупками привез я три пергаменных листа, вырезанные из служебной Минеи». В селе Ярополец был осмотрен примечательный надгробный камень на могиле гетмана Дорошенко, крамольного вождя запорожцев. Надпись на нем сообщала: «Лета 1699 ноября в 9 день преставился раб божий гетман Петр Дорофеевич Дорошенко, а поживе от рождества своего 71 год, положен бысть на сем месте». Всюду, где это было возможно, Румянцев не упускал случая приобретать грамоты, рукописи, старопечатные книги и готов был платить за них немалые деньги — от 200 до 1000 рублей; а за Кормчую книгу из библиотеки патриарха Никона он отпустил на волю целое крестьянское семейство, у которого она оказалась. В следующем, 1823 году Румянцев предпринял еще более длительное путешествие по окрестностям Пятигорска, к Кавказским минеральным источникам. Из Пятигорска, сухим путем, на лошадях, он отправился в Крым и объехал множество исторических мест, приобретая по дороге старинные монеты и медали. Из Крыма канцлер отправился в Киев, где навестил митрополита Евгения, затем вернулся в свое гомельское поместье, где принимал навестившего его графа Аракчеева. В том же году Общество истории и древностей российских слушало доклад Строева, предложившего грандиозный план археографического обследования России. В начальную эпоху образования Общества, когда отечественная Клио пребывала в младенчестве, можно было, рассуждал он, ограничиваться скромным изданием немногих достопамятностей. Но «время Карамзина и Румянцева» показало, что есть цели обширнее и задачи важнее. Благодаря деятельности Румянцевского кружка Строев пришел к новому взгляду на работу историка вообще: без приведения в известность всех памятников письменности невозможно довести до надлежащего совершенства ни политическую историю, ни историю славяно-российской литературы. Была поставлена беспрецедентная задача — извлечь из хранилищ и обработать памятники древней словесности, рассеянные на всем пространстве России. Под впечатлением своей собственной сенсационной поездки по монастырям Подмосковья Строев предлагал назначить три последовательные экспедиции в северную, центральную и западную части России. Из составленных экспедицией каталогов (куда должны были войти все рукописи из библиотек духовного ведомства) надлежало затем сделать «Общую роспись, систематически расположенную, которая представляла бы самое полное и вернейшее описание всех где-либо существующих памятников нашей истории и литературы от времен древнейших до XVIII века». И только тогда, считал Строев, наступит для историка «время изданий и критики», которое блистательно увенчается «Собранием летописцев и писателей русской истории, обработанное критически». Только превратив всю Россию в одну общедоступную историческую библиотеку, можно будет достигнуть великой цели — привести в ясность российскую историю. «Виновником» такого подхода к исследованию исторических памятников безоговорочно был признан Румянцев, «неутомимый изыскатель древностей, непрерывно обогащающий сокровищницу отечественной Клио драгоценными приобретениями». «Без его указаний на хранилища хартий, без его воли, поощрения и порученных мне изданий, — говорил Строев, — я не имел бы доступа к многочисленным памятникам наших древностей, еще менее способов делать открытия, и никогда не приобрел бы необходимых знаний о предмете». Подобные взгляды на цель историографии и методы, в которых она остро нуждалась, разделял и старейший участник Румянцевского кружка митрополит Евгений, самостоятельно сложившийся специалист по русской церковной истории. Евфимий Алексеевич Болховитинов (1767—1837), сын священника, учился в Воронежской семинарии, затем в Московской славяно-греко-латинской академии, а также слушал лекции в Московском университете. Сделав попытку написать «подлинную» русскую историю в духе Болтина и Татищева, «в порядке событий, как они были», он, будучи человеком трезвого и практического ума, убедился, что первым делом необходимо собрать и критически обработать научный справочный материал. Пребывание в различных епархиях России (Воронеж, Петербург, Новгород, Вологда, Калуга, Псков, Киев), куда митрополита Евгения переводили по службе, он использовал для изучения истории и древностей. Руководствуясь тем соображением, что «архивские подлинники» время от времени погибают, а потому нужно спасать все, что можно и доступно, митрополит Евгений сам объезжал монастыри, обследовал местные архивы и библиотеки, снимал копии с рукописных книг и грамот. «Это была тоже своего рода археографическая экспедиция, продолжавшаяся всю жизнь и обогатившая русскую науку огромною массой архивных открытий». Собиратель исторических древностей, организатор ученой работы и активный историк-исследователь, митрополит Евгений был одним из самых усердных корреспондентов Румянцева; через канцлера он узнавал о текущей деятельности кружка, обменивался с ним материалами и приобретал значение опытного и надежного советника. На основе материалов своих собственных экспедиций митрополит Евгений создал особый вид исторической литературы — справочные пособия по областной истории. Так, в Воронеже было написано «Историческое, географическое и экономическое описание Воронежской губернии, собранное из историй, архивных записок и сказаний»; в Новгороде изданы «Исторические разговоры о древностях великого Новгорода»; в Вологде составлено описание восьмидесяти восьми монастырей Вологодской епархии; в Пскове на основе древних грамот, найденных в куче гнилых архивных бумаг Юрьевского монастыря, подготовлены «История княжества Псковского» и «Летопись Изборска»; в Киеве напечатаны «Описание Киево-Софийского собора и история Киевской иерархии», а также «Описание Киево-Печерской лавры и Киевский месяцеслов». Открытия, сделанные участниками Румянцевского кружка в ходе археографических экспедиций, вовлекали в разыскания новые силы и охватывали новые территории. Подобно Подмосковной, была организована Пермская экспедиция; ее участники, известный краевед и писатель В.Н. Берх, местные учителя и чиновники, получив от Румянцева задание искать летописи и грамоты, описывать надписи на камнях и утесах, собирать образцы инородческих слов, песни, предания, сказки, монеты, в течение пяти лет (1817—1822 гг.) обследовали свыше двадцати государственных, частных и монастырских хранилищ Тобольска, Перми, Соликамска, Верхотурья. [Из многочисленных трудов В.Н. Берха к собственно археографическим относятся: «Древние государственные грамоты, наказные памяти и челобитные» (Спб., 1821), «Путешествие в город Чердынь и Соликамск для изыскания исторических древностей» (Спб., 1821) и др.] Так, предлагая через Берха его сотруднику, учителю гимназии, объехать берега рек Тагил, Лобвя и Чусовая. Румянцев просил.чтобы тот не довольствовался снятием насечек и надписей на камнях, «но всякие отыскивал и доставлял мне письменные древности или списки с них, каковы суть: грамоты и указы нам неизвестные времен царя Ивана Васильевича, сына и наследника его. потом Лжедмитрия, Шуйского и бояр во время междуцарствия; также поручите... собирать мне словари или некоторые речения разных народов, по берегам сих рек обитающих, и разведывать, нет ли у них древних богатырских песен или сказок, то и таковые в подлиннике или в переводе мне доставить. Еще его прошу, не существуют ли на татарском языке рукописи исторические или географические...» Результат превзошел все ожидания: в ходе комплексной экспедиции и «сплошного перетряхивания» архивов были найдены подлинники документов, которые существенно пополнили известный сибирский «портфель Миллера».  Миллер, занимавшийся историей России, провел в рамках Второй Камчатской экспедиции в Сибири десять лет (1732—1742 гг.), изучая архивы Тобольска и других сибирских городов, нанимая писцов и переписывая наиболее интересные документы. Вершиной археографических разысканий стала серия экспедиций в западные и южные губернии империи, предпринятая несколькими десятками участников и корреспондентов Румянпевского кружка. Румянцеву известно было, что общественные и частные архивы Нарвы, Пскова, Полоцка, Витебска, Вильно, Могилева, Гродно полны никем не востребованных бумаг, актов и «на пергамине писанных грамот» — важнейших источников по истории России, Польши, Литвы. Так, в одном из монастырей Полоцка было обнаружена древнейшая славянская рукопись — Добрилово Евангелие 1164 г., в монастыре Гродненской губернии — Супральская летопись. Известно было также и то, что во время войны 1812 г. многие архивы (в частности, архив Радзивиллов) жестоко пострадали: солдаты резали пергаментные документы и подшивали их на подтяжки, со многих грамот срывали и похищали печати. Осмотр архивов Минской губернии по поручению Румянцева осуществлял архимандрит полоцкого Борисоглебского монастыря И. Шулякевич. Разысканием документов в районе Полоцка руководил смотритель уездного училища Дорошкевич; вместе с писарем Сыщанко он осмотрел архивы Витебской губернии, а в окрестностях Гродно напал на след огромного архива князей Сапегов. Румянцев, заручившись согласием епископа Волынского Стефана, организовал обследование хранилищ его епархии. В районе Полтавы разведка по монастырям («нет ли русских на пергамене писанных рукописей») велась чиновником В.М. Москаленко, сообщившим об огромной библиотеке древних книг и рукописей, доставшейся местному помещику от светлейшего князя Потемкина. В течение нескольких месяцев 1825 г. нанятые от имени Румянцева канцеляристы и писцы разобрали и описали девяносто три важнейшие рукописи. Составить обозрение архивов белорусских монастырей и опись актов всего Северо-Западного края Румянцев поручил гомельскому священнику Ивану Ивановичу Григоровичу (1792—1852), которого знал с детства и отец которого был протоиереем в гомельском имении графа. Заметив способности юноши к древним языкам и желая приготовить его к ученой карьере, Румянцев отправил Григоровича на свой счет в Петербургскую духовную академию; и тот, еще студентом, приобрел столь обширные познания в древней отечественной истории, что смог не только исполнять научные поручения графа, но и написать ученый труд о русских летописях «Исторический и хронологический опыт о Посадниках Новгородских», высоко оцененный впоследствии Востоковым, Калайдовичем и Строевым. По просьбе своего престарелого отца Григорович избрал духовное поприще и занял отцовское место, отказавшись от ученой карьеры, что поначалу очень огорчило канцлера. «Вам известно, что, узнав в особе Вашей точные способности к исследованию и объяснению наших летописей, я желал бы, чтобы Вы себя на то посвятили и остались бы в престольном граде посреди столь многих источников, пользуясь столь многими библиотеками, а живучи в Гомеле, какую необходимую помощь такого рода Вы найти можете?.. Вы способностям своим сами, так сказать, ставите добровольную и тесную огородку... В Гомеле Вы найдете себе самый лучший прием, хотя помещику его желалось Вас видеть трудящегося над летописями там, где их хранится много в рукописях». Вскоре, однако, Румянцев убедился, что молодой протоиерей гомельского Петровского собора о. Иоанн не только не оставил науку, но, ведя обширную ученую переписку с членами кружка, все более специализировался на древностях своего края и становился их замечательным знатоком. Очень скоро Григорович составил труд по истории Белорусской иерархии (подобно работе митрополита Евгения о Киевской иерархии); Румянцев же добыл для о. Иоанна разрешение разобрать архивы Могилева и Мстиславля. В 1824 г., на счет канцлера, была издана первая часть «Белорусского архива древних грамот», подготовленная Григоровичем. Дом гомельского священника стал настоящей археографической лабораторией, а сам он — родоначальником белорусской археографии. Впервые в истории русской исторической науки силами провинциальных исследователей было проведено столь обширное обследование архивов страны, принесшее блестящие научные результаты как по решению собственно научных задач, так и по открытию древних памятников славянской письменности. Было обследовано свыше ста тридцати государственных, частных и церковных хранилищ, составлено несколько тысяч копий документов, пополнивших собрание Румянцева и ставших предметом внимания его помощников. Белоруссия (Гомель, Полоцк, Вильно), усилиями Румянцева, Григоровича и их сотрудников, стала, наряду с Москвой и Петербургом, третьим российским научным центром деятельности Румянцевского кружка. Автор текста Л.И. Сараскина.