RARUS'S GALLERY

Общий титульный лист ко всей книге не известен. Датирована по экземпляру с пасхалией - своеобразным календарём, рассчитанным с 1523 по 1543 годы (экз. Копенгагенской королевской библиотеки). Выпускать календарь для лет , которые уже прошли, не имело никакого смысла. Это был своего рода календарь, в котором указаны даты  так называемых "переходящих" праздников, которые в разные годы приходятся на разные дни. Вычеслены также даты , в которые произойдут затмения солнца и луны. Средняя высота экземпляров - 14 см. Это конволют, который включает в себя 21 издание: Псалтырь, Часословец,  Шестоднев, Пасхалии,  Канон гробу Господня, Акафист гробу Господня, Канон архангелу Михаилу, Акафист архангелу Михаилу, Канон Иоанну Предтече, Акафист Иоанну Предтече, Канон чудотворцу Николе, Акафист чудотворцу Николе, Канон апостолам Петру и Павлу, Акафист апостолам Петру и Павлу, Канон Богородице, Акафист Богородице, Канон пресладкому имени Иисуса, Акафист пресладкому имени Иисуса, Канон кресту Господню, Акафист кресту Господню, Последование церковного собрания и общее послесловие. Некоторые торжественные песнопения - акафисты и каноны Скорина сочинил сам. Мы можем считать Скорину первым поэтом Белоруссии, произведения которого были изданы при его жизни. Утвердившееся в литературе название «Малая подорожная книжица» (точнее — «книжка») основано на предисловии Франциска Скорины: «Писаныи речи в сей Малой подорожной книжце по ряду кратце положены суть.» Формат: 8°, набор 102х65, строк —20, 10 строк — 53. Кустод и сигнатур нет, печать в две краски. Пагинация лицевая, по листам, многократная, в верхнем или нижнем правом углу: 1—Знн., 1—140, 1_28, 1—4 нн., 1—28, 1—12, 1—8, 1—12, 1—8, 1—12, 1—8, 1—12, 1—8, 1—16, 1—8, 1—12, 1—8, 1—16, 1—8, 1—12, 1—8, 1—36, 1—4, 1—4нн., 1—20 =435 лл. в полном экземпляре. Орнамент: в полном экземпляре Малой подорожной книжки должно быть 487 инициалов со 104 досок, 251 заставка с 28 досок. Гравюры: 1) 9 паг., 1 а, «Святый Иоан Предътечи крещаеть во Иордани господа нашего Исуса Христа», 80x72; 2) 10 паг., 1 а, «Благовестуеть Гавриил пречистой девици богородици Марии», 87 x 64; 3) 18 паг., 1а, без подписи (богородица с младенцем), 64x41; 4) 19 паг., 1 а, «Господь наш Исус Христос во храме навчаеть законовчителей иудейских», 81х72. Титульные листы Псалтири, Шестодневца, Соборника оформлены в виде бордюрных рамок (из 4 досок), внутри которых отпечатано заглавие. Оригинально оформлена рамка тит. листа Акафистов на всю неделю (4 паг., 1 а), особенно левая вертикальная ксилография с изображением коронованной богородицы с младенцем (некоторые исследователи рассматривают эту гравюру как пятую иллюстрацию Малой подорожной книжки). Полных экземпляров Малой подорожной книжки не сохранилось. Наиболее полные экземпляры имеются в следующих библиотеках: РНБ 1.5.8, 1.5.86; РГБ № 2044, 2045; ГИМ Меньш. 1430, Чертк. 479; Королевская библиотека, Копенгаген. Свое миниатюрное издание Франциск Скорина предназначал, в первую очередь, для купцов и ремесленников - людей, часто находившихся в дороге. Издание изящно, орнамент его красив, мелкий шрифт четок, по рисунку своему напоминает шрифт пражской "Библии". Заставки используются не только как элемент декоративного убранства, но и для лучшей организации текста ("для лепшего разделения чтущим положены суть"). Палеотип, первенец печати на белорусской земле!

Библиография: Сопиков, 1813, № 517, 930; Кеппен, 1825, с. 482, № 33; Строев, 1829, № 13; Ундольский, 1848, № 6; Сахаров,1849, №11, Каратаев, 1861, №15, Ундольский, 1871, № 18, Каратаев, 1878, № 16, Каратаев, !883, № 19. Несомненный коммерческий интерес интерес у Титова А.А. Старопечатные книги по Каталогу А.И. Кастерина, с обозначением их цен. Ростов, 1905, №6 … 550 р.!!! Ищем купить. Our desiderata. Доклад П.П. Шибанова. Издание АО «Международная книга». Москва, Мосполиграф, типо-цинкография «Мысль печатника», [1927], № 19. ... 300 руб., Каталог книг из собрания ГПБ. СПБ, 1993, №13.

История белорусского книгопечатания — важная часть общей истории белорусского народа. Кириллическое книгопечатание было ведущим видом белорусского книгоиздания. Типографии, использовавшие кирилловские шрифты, выпускали издания на книжном славянском, а также белорусском литературном языке, применяли кирилловский алфавит, присущий древнерусской, позднее белорусской, русской и украинской письменности. Кириллическая книга связывала белорусское и украинское книгопечатание с русским, где кириллица занимала монопольное положение. Прогрессивное кириллическое книгопечатание выполняло важную историческую миссию в развитии белорусской культуры, в сохранении культурной общности восточнославянских народов, в подъёме освободительной борьбы народных масс в XVI—XVII вв. против социального и национального угнетения. В конце XV — начале XVI в. с технологией и искусством книгопечатания прямо или косвенно стали знакомы все страны Европы (Белоруссия, находившаяся в это время в составе Великого княжества Литовского, с 1569 г. почти до конца XVIII в. входила в федеративное государство— Речь Посполитую). Культурная жизнь в стране была осложнена общественно-политическими, классовыми, социально-экономическими и национально-религиозными противоречиями. Продолжавшийся в это время процесс распространения книгопечатания связан с вызреванием в Белоруссии и Литве его социальных предпосылок, развитием производительных сил и производственных отношений. Усилившаяся в связи с этим социальная активность различных слоёв общества, определённый экономический и культурный подъём и расширение международных связей способствовали развитию всех форм книжной письменности. В становлении белорусского книгопечатания основную роль играли торгово-предпринимательские слои городского населения, мещане, поддерживавшие идеи развития национальной культуры, школьного дела, просвещения.

Между 1512 и 1517 годами доктор "свободных наук" Франтишек Скорина появился в Праге. По гипотезе Й. Добровского, он мог находиться в числе лиц, сопровождавших короля Сигизмунда І (он же Жигимонт Старый) на Венский конгресс 1515 года. Ну и остался в Праге, чтобы выполнить какие-то служебные обязанности при молодом чешском короле Людовике. Тут он заказал типографское оборудование и приступил к переводу и комментарию Библии. Первая книга Скорины (Псалтырь) вышла 6 августа 1517 года. С этого времени по 1519 год Скорина перевел на церковнославянский язык (со значительной примесью старобелорусской лексики), прокомментировал и издал 23 книги Библии с предисловиями и послесловиями. В 1520-1521 годах он переехал в Вильно - столицу Великого княжества Литовского. Бургомистр Якуб Бабич отвел для типографии Скорины место в своем доме в одном из Русских кварталов в районе Рынка. Финансировал же издательскую деятельность Скорины виленский купец Богдан Онков. Около 1522 года первопечатник издал "Малую подорожную книжку", а в марте 1525 года - последнюю свою книгу "Апостол". Где-то в это время, возможно, участвовал в Вильно в диспуте со знаменитым Парацельсом. В 1525 году он, как предполагают, выезжал в германский город Виттенберг - центр Реформации, где встречался с Мартином Лютером. На основе одного из дипломатических документов 1552 года А.В.Флоровский и С.Брага разработали гипотезу, что в середине 1520 годов Скорина мог посетить и Москву, предполагая освоить московский книжный рынок. Но там, в правление великого князя Василия III, его книги были публично сожжены, потому что были изданы католиком и в местах, подлежащих власти римской церкви. Между 1525 и 1528 годами Скорина женился на вдове виленского купца Юрия Одверника Маргарите, улучшил свое материальное положение и принял вместе с женой участие в торговом деле старшего брата Ивана Скорины, который вел оптовую торговлю кожами. Но в конце 1529 года брат Иван умер в Познани. А в начале 1530 года умерла и Маргарита, оставив на руках Скорины его малолетнего сына - Симеона. Для Скорины началась эпоха судебных тяжб. Сначала подали в суд родственники Маргариты, требуя раздела ее имущества. В это время Скорина побывал в Кенигсберге (до мая 1530 года), где пытался заручиться покровительством герцога Альбрехта Гогенцоллерна, который, увлекшись идеями Реформации, хотел организовать у себя книгопечатание. Затем Скорина стал домашним врачом и секретарем виленского католического епископа Яна. Но тут уже варшавские кредиторы стали добиваться от него уплаты долгов покойного брата. Купцы-евреи Лазарь и Моисей (которым он задолжал 412 злотых) в феврале 1532 года добились ареста Скорины - и он около 10 недель провел в познанской тюрьме. Выручил его племянник - Роман, который добился аудиенции у короля Сигизмунда I и доказал, что Скорина не имел прямого отношения к делам брата. 24 мая 1532 года король приказал освободить Скорину и выдал ему охранную грамоту (иммунитет), согласно которой его мог судить лишь королевский суд. Наконец в середине 1530-х годов Франциск Скорина занял должность медика и садовника чешского короля Фердинанда I Габсбурга в королевском ботаническом саду в Праге. Умер первопечатник не позднее 29 января 1552 года.

«Малая подорожная книжка» окутана ореолом мистики и таинственности.  Какую белорусскую книгу считать первопечатной? Ту, что Скорина напечатал в Праге в 1517 году, или ту, что в Вильно – в 1522? Прага тогда точно не имела отношение к Белоруссии. А Вильнюс - сейчас … Интересная арифметика. У Е.Л. Немировского читаем: Под названием “Малая подорожная книжка” известна совокупность изданий, напечатанных Франциском Скориной около 1522 г. в Вильне. Название дал сам белорусский просветитель. Оно упомянуто единственный раз – в заголовке послесловия ко всей совокупности изданий: “ПИСАНЫ и РЕЧИ В СЕЙ МАЛОЙ ПОДОРОЖНОЙ книжце по ряду кратце положены суть”. С легкой руки Ивана Прокофьевича Каратаева в историографии утвердилось название “Малая подорожная книжица”, которое впоследствии стало общепринятым и нарицательным. Между тем у самого Франциска Скорины речь идет о “книжце”. Как справедливо указал Ярослав Дмитриевич Исаевич, “форма “в книжце” – предложный падеж от “книжка”. Поэтому правильное название — “Малая подорожная книжка”. Справедливость требует указать, что именно в этой форме название употреблял чешский славист Йосеф Добровский, который впервые ввел в научный оборот эту совокупность виленских изданий Франциска Скорины. “Малая подорожная книжка” издание редкое. Общее количество известных в настоящее время конволютов и отдельно переплетенных изданий, входящих в состав “Малой подорожной книжки”, вплоть до самого последнего времени составляло 22. Последний раз восемь Акафистов (из собрания Университетской библиотеки во Вроцлаве – Польша) из общего числа в 21 издание, которое включают в состав “Малой подорожной книжки”, было введено в научный оборот Ю. А. Лабынцевым в 1978 г. Поэтому поистине сенсационной можно считать находку, сделанную в 2004 г. московским библиофилом Михаилом Евгеньевичем Гринблатом. Он приобрел в букинистическом магазине в Москве конволют, содержащий виленские Псалтырь, Канон гробу Господня, Акафист гробу Господня, Канон архангелу Михаилу, Акафист архангелу Михаилу, Канон Иоанну Предтече, Акафист Иоанну Предтече, Канон чудотворцу Николе, Акафист чудотворцу Николе, Канон апостолам Петру и Павлу, Акафист апостолам Петру и Павлу, Канон Богородице, Акафист Богородице, Канон пресладкому имени Иисуса, Акафист пресладкому имени Иисуса, Канон кресту Господню, Акафист кресту Господню, Последование церковного собрания. То есть почти вся “Малая подорожная книжка”, за исключением лишь Часословца, Шестодневца и большей части Последования церковного собрания. В последнем издании в экземпляре Гринблата сохранились лишь листы 1-11, после чего вплетены 11 листов, воспроизведенных скорописью XVII в. Пасхалии и общего послесловия к “Малой подорожной книжке” в этом конволюте нет. Пасхалия в полном виде сохранилась лишь в конволюте, находящемся в Копенгагене, а общее послесловие – в петербургском экземпляре. Никаких сведений о том, где конволют Гринблата находился ранее и кому он принадлежал, нет. Переплетен том в доски, обтянутые гладкой кожей. Книжный блок скреплен медными застежками. На обороте верхней переплетной крышки – трудно читаемая владельческая запись, датированная 13 мая 1900 г. В начало книги вплетено три чистых листа; на обороте последнего из них – карандашная запись “1722”. На полях листов – читательские маргиналии. Среди последних – запись “Сія книга Fедорова”, сделанная на л. 12 Акафиста пресладкому имени Иисуса. На некоторых листах есть рукописная кирилловская фолиация: в Акафисте кресту на л. 1 – рог [173], на л. 4 – pos [176] и в Каноне кресту на л. 5 – рчг [193]. Это, на наш взгляд, говорит о том, что указанные издания ранее входили в конволют, объем которого превышал 193 листа. В заключение скажем, что в 2005 г. была сделана еще одна скорининская находка – конволют, содержащий многие пражские издания белорусского просветителя. Нашелся он в библиотеке города Герлиц (Германия). Но о составе этого конволюта в нашем распоряжении пока еще сведений нет. Малая подорожная книжка, подобно другим изданиям Франциска Скорины, неизменно привлекает внимание исследователей начиная со второй половины XVIII в., но лишь в последние десятилетия были сделаны ее «подробное описание» (В. И. Лукьяненко, в 1973 г.), а также осуществленное «на основе современной методики» (Е. Л. Немировским, в 1978 г.) и «наиболее полное и точное книговедческое описание» (Е. Л. Немировским, в 1988 г.), т. е. была создана та основа, без которой в современной науке полноценное изучение старопечатной книги попросту невозможно. Между тем, если сравнить описания В И. Лукьяненко и Е. Л. Немировского, легко заметить в них существенные различия, позволяющие понять, что нерешительность библиографов, откладывавших выполнение этой задачи в течение многих лет, была связана не только с недостаточно хорошей сохранностью дошедших до нас экземпляров издания (зачастую представляющих собою к тому же только отдельные его части), но и с необходимостью решить вопрос о том, как его описывать, что в свою очередь связано с необходимостью выяснения того, как все издание печаталось и в каком виде поступало в продажу. В описании В. И. Лукьяненко Малая подорожная книжка предстает как единое издание, имеющее много раздельных фолиаций, но вместе с тем единую последовательность несигнованных тетрадей, в каждой из которых заключено по 4 листа. При этом описание сопровождается осторожной оговоркой о возможном появлении книги в продаже отдельными выпусками. Е. Л. Немировский рассматривает книгу Скорины как совокупность ряда отдельных изданий, каждое из которых имеет свою последовательность тетрадей или заключает в себе одну тетрадь, то из 8, то из 12 листов. В пользу и той и другой точек зрения существуют достаточно серьезные основания. На единство книги указал прежде всего сам Франциск Скорина в специальном оглавлении, в котором помимо названия книги обнаруживается подробная роспись всех составляющих ее частей Благодаря оглавлению можно понять, что задуманное Скориной издание представляло собою не абстрактный богослужебный сборник, но своего рода Псалтирь с восследованием, предназначенную для домашнего употребления. Серьезной проблемой здесь является только небольшое несоответствие оглавления действительному составу книги, которое обнаруживается в содержании и порядке служб Часослова и которое как раз и заставило В. И. Лукьяненко предположить связанность его «с выходом издания по частям небольшими выпусками, состав которых мог легко варьироваться в соответствии с особенностями реализации этих книг и др. техническими условиями». С таким объяснением едва ли можно согласиться. Нужно думать, что это несоответствие отразило в себе различие между тем, каким должен был быть Часослов, и тем, каким его в действительности напечатали, так как полунощница воскресная, напечатанная в конце Часослова, т. е. в отдалении от полунощниц повседневной и субботней, с которых Часослов начинается, производит впечатление случайно пропущенной, как, впрочем, и канон Богородице, отчего, вероятно, листы, на которых он напечатан, не получили и фолиации. Поэтому можно предположить, что при наборе оглавления Франциск Скорина решил исправить несовершенство этой части книги, не имея возможности перепечатать даже часть ее тиража, по всей видимости, из-за недостатка средств. Рассмотрение Малой подорожной книжки как «совокупности скорининских изданий», заключающей в себе 21 отдельное издание: Псалтирь, Часослов, 17 канонов и акафистов, Шестодневец, Последование церковного собрания (т. е. Месяцеслов с пасхалией), было предложено Е. Л. Немировским, указавшим, что «каждая из этих небольших книжек имеет отдельную пагинацию, выходные сведения, а часто и собственный титульный лист», а также что «принципы оформления отдельных частей „Малой подорожной книжицы" различны и обнаруживают, что над ними работали разные типографы». Аргументы Е. Л. Немировского, однако, вовсе не бесспорны. Особый счет листов для каждой из частей издания, пусть нечасто, но встречается в кириллических книгах, особенно в первую пору книгопечатания К примеру, в заблудовской Псалтири с Часословцем Ивана Федорова и Псалтирь и Часословец имеют каждый свою фолиацию, но о г этого они не становятся двумя отдельными изданиями, даже несмотря на то что и принципы оформления их различны при печатании Часословца гравированные украшения колонтитулов, употребляемые на протяжении всей Псалтири, использованы не были. Наличие нескольких выходных сведений и титульных листов в пределах одной книги также известно ранней поре книгопечатания, хотя в кириллических изданиях это явление нельзя признать частым или распространенным. В качестве примера можно привести изданный в 1641 г в типографии Бартоло Гиннами в Венеции сборник сочинений М. Дивковича, каждая часть которого имеет свой титульный лист с выходными сведениями, к тому же не всегда одинаковыми (в них указывается как 1641, так и 1640 г.). Однако и то, что Е. Л. Немировский называет выходными сведениями и титульными листами в Малой подорожной книжке, едва ли в полной мере следует рассматривать таким образом. «Выходные сведения», обнаруживаемые в конце каждой части скорининского издания, не имеют указаний на место (исключение Часослов и Месяцеслов с пасхалией) и время ее издания и в большей степени напоминают своего рода заключительную формулу, которая в значительно более позднее время сократилась до слова «конец», а ныне и вовсе исчезла из печатных книг.  В отмечаемых Е. Л. Немировским «титульных листах» предпочтительнее было бы видеть авантитулы, предваряющие все 5 главных частей книги. Псалтирь, Часослов, Акафисты и каноны, Шестодневец, Месяцеслов с пасхалией. На эту их функцию указывает уже отсутствие на них каких-либо сведений о времени и месте выхода книги, а также наличие формул, совсем не свойственных действительно титульным листам изданий. При этом функциональная одинаковость всех 5 авантитулов подчеркивается единством оформления, которое состоит в том, что текстовые формулы заключаются в гравированные рамки. Особые авантитулы предваряют каждую из пар, состоящую из акафиста и канона, связанных единством воспоминаемого и прославляемого события, что создает четкую внутреннюю структуру этой части Малой подорожной книжки, оформление которой показалось Е. Л. Немцовскому разнородным." Другими элементами, создающими эту необычайно стройную внутреннюю структуру Акафистов и канонов, стали местоположение колонцифры (в акафистах — в нижнем правом углу листа, в канонах — в верхнем правом углу) и употребление киновари (акафисты в отличие от канонов напечатаны только черной краской). Единство пар, состоящих из акафиста и канона, подкреплено также прямыми указаниями, встречающимися в начинательных и уже упоминавшихся заключительных формулах. Таким образом, к числу несомненных можно отнести только доказательства, свидетельствующие о Малой подорожной книжке как о едином издании, заключавшем в себе 6 частей: предисловную (оглавление и, возможно, общий титульный лист книги), Псалтирь, Часослов, Акафисты и каноны, Шестодневец и Месяцеслов с пасхалией, что отнюдь не исключает возможности его распространения в виде этих отдельных частей, хотя факты такого распространения следует рассматривать не с точки зрения печатания, а с точки зрения бытования книги. И сохранившиеся экземпляры дают нам примеры подобного бытования Псалтири (отдельно и в сочетании с Часословом), Часослова, Акафистов и канонов, Шестодневца.  Неполнота подбора и непоследовательность соединения текстов акафистов и канонов в некоторых экземплярах должны объясняться особенностями бытования (возможностью утрат, произволом переплетчиков и т. п.), а также необычным содержанием этой части скорининского издания. Объединение в одной книге Канонника и Акафистника, диковинное в ту пору, заставляло читателя книги решать вопрос о его предпочтениях в отношении к тем или иным молитвословиям, что, видимо, и отразилось в перемещении, внутри упоминавшихся пар, канонов в начало или в появлении подборхи только акафистов, как в экземпляре библиотеки Вроцлавского университета, существовавшем в таком виде, судя по переплету и записям, с XVI в. См. экземпляр ГИМ, Чертк. 480, который, правда, не заключает в себе одной из частей Шестодневца — покаянного канона, напечатанного вместе с каноном в субботу на утрене. Следует заметить, что понимание необходимости рассмотрения этого канона как части Шестодневца, очевидно, пришло к Франциску Скорине не сразу (оно отразилось уже в оглавлении и, видимо, в процессе печатания Шестодневца), поначалу же он был напечатан в составе Часослова. Возвращаясь к проблеме библиографического описания Малой подорожной книжки, следует заметить, что она, вне всякого сомнения, должна описываться как единое издание, содержащее, впрочем, не единую последовательность тетрадей, а шесть, по количеству главных разделов книги.

Возникновение белорусского книгопечатания в 1-й четверти XVI в. связано с деятельностью выдающегося гуманиста, просветителя, белорусского и восточнославянского первопечатника Франциска Скорины (около 1490 г.— не позднее 1551 г.). Первый этап книгоиздательской деятельности Ф. Скорины прошёл в «славном месте Празском». Давние торговые и культурные связи Чешского королевства и Великого княжества Литовского, некоторые особенности духовной и общественно-политической жизни Чехии (влияние гуситской Реформации), а также привилегии, которыми пользовалось здесь книгопечатание (не стесняемое цеховыми ограничениями), облегчали организацию нового книгоиздательского предприятия в Праге. Подобно многим европейским первопечатникам Ф. Скорина начал свою издательскую деятельность с книг Библии. Известно, что библейские книги (сложный по своему составу, неоднородный и противоречивый по своим социальным мотивам комплекс литературных произведений древней письменности) использовались в эпоху средневековья не только церковью и господствующими классами в своих целях, но также противостоящими им еретическими, радикально-реформационными движениями, революционной оппозицией феодализму. Светские ренессансные издания Скорины резко противоречили церковным канонам и ортодоксальным представлениям о «святом писании». Свободный перевод библейских текстов на белорусский литературный язык того времени, гуманистическая интерпретация их содержания, авторские предисловия и комментарии к книгам, далеко отходившие от традиций средневеково-христианского мировоззрения, граничили, с точки зрения церкви, с ересью. Не случайно православный ортодокс князь Андрей Курбский, бежавший в Великое княжество Литовское во время Ливонской войны, относил книги «Скорины Полотскаго» к богохульным еретическим изданиям, схожим с библией Лютера. Просветительско-гуманистические взгляды Ф. Скорины отчётливо проявились в его отношении к светским наукам, книжному знанию, духовным достижениям прошлого. В своих книгах, вышедших на родном языке, он пропагандировал необходимость широкого гуманитарного образования, изучения семи «свободных наук» (или «искусств»), нравственного совершенствования, активной личной и общественной деятельности «для посполитого доброго и розмножения мудрости, умения, опатрености, разуму и науки» (Второе предисловие к книге «Исус Сирахов», 1517). В высказываниях и комментариях Ф. Скорины, в его отношении к книгоиздательской, просветительской и политической деятельности ощущаются его гражданские патриотические чувства, стремление всемерно содействовать духовному развитию своего народа. Патриотизм Ф. Скорины органически сочетался с глубоким уважением к другим народам, их традициям и обычаям, культурному и историческому наследию. Известно, что в Пражской типографии Ф. Скорина издал 23 книги Ветхого завета общим объёмом около 1200 листов. Однако точно определить всю его продукцию, изданную в Пражской типографии, сегодня не представляется возможным в силу различных исторических обстоятельств, повлиявших на судьбу многих восточнославянских, в том числе белорусских, книг. Вполне уверенно можно утверждать лишь одно: Ф. Скорина намеревался издать в Праге весь свод Библии, «абы не было уменьшено в руском языку». Об этом свидетельствуют общий заглавный лист, пространное предисловие ко всей Библии, комментарии к изданным книгам. Перечисляя подготовленные к печати книги, Ф. Скорина упоминает ряд неизвестных нам или не найденных пока книг — «Ездры», «Товиф» и др. «О сих всех книгах,— писал Ф. Скорина,— мною на руский язык ново выложеных и о именах их, ширей в предословиах, от мене на кожный роздельне положеных, выписано знайдеши». Нет никаких сведений и о том, кто работал в Пражской типографии Ф. Скорины.

Шрифты, иллюстрационные и орнаментальные материалы пражских изданий Ф. Скорины не имеют прямых параллелей с известными к настоящему времени чешскими и другими инкунабулами и палеотипами конца XV — первых десятилетий XVI в. Можно предполагать, что в Пражской типографии трудились чешские мастера кпигопечатання и соотечественники Ф. Скорины. Спустя несколько лет после начала своей книгоиздательской деятельности Ф. Скорина переехал в Вильно — крупнейший политический, экономический и культурный центр и столицу Великого княжества Литовского. В Виленской типографии Ф. Скорины, устроенной в доме бурмистра Якуба Бабича, были напечатаны «Малая подорожная книжица» (около 1522 г.) и «Апостол» (1525 г.). Обе книги вышли в редакции, приближенной к языковым и религиозным традициям белорусской и восточнославянской письменности. Однако по своему социальному предназначению и в определённой мере по своему содержанию они отличались от тех довольно редких произведений рукописного книжного искусства, которые распространялись главным образом в среде привилегированных слоев общества. «Малая подорожная книжица» знакомила сравнительно широкие слои белорусского населения с некоторыми идеями птолемеевской астрономии. Просветительские тенденции Ф. Скорины нашли яркое выражение в опубликованной им перспективной сводке солнечного и лунных затмений на 1523—1530 гг. Это — первый во всей восточнославянской письменности точный прогноз затмений, которые церковь объявляла неподвластными человеческому разуму и непредсказуемыми. В «славном месте Виленском» Ф. Скорина шире, чем в Праге, участвовал в непосредственной деятельности типографии, что отмечено в его изданиях: «выложено и выбито», «выложены и вытеснены працею доктора Франциска Скорины» и т. д. В виленских изданиях использованы новые гравюры, обновлена большая часть орнамента, с особым искусством выполнены узкие «заставицы», мелкие инициалы с разнообразным декоративно-растительным фоном, широко применены разные формы набора в концовках, усовершенствована техника двухцветной печати. Как отмечали В. В. Стасов и другие искусствоведы, издания Ф. Скорины — зрелые, совершенные произведения, яркие и своеобразные по своему художественному и типографскому облику. Они органически сочетали в себе традиции белорусского и восточнославянского искусства и письменности с опытом европейского, в том числе славянского, книгопечатания, развивая и обогащая его.

Но вернямся в первую четверть XVI века. Вильна была перед ним. И солнце над нею в зените — в небе синем и чистом, как его глаза. И то ли от синих глаз его разголубелось небо над Вильной, то ли от синего неба над Вильной глаза его радостно поголубели, славные виленцы под тем ясным, золотым солнцем, сиявшим над ними, не шибко задумывались. Не думал о том и Скорина, возбужденно переживая свое прибытие в Вильну — под ее такое синее и чистое небо. Ave sol! Да здравствует солнце! И это было самое искреннее приветствие Скорины, рожденное радостью его возвращения на родину — возвращения с осуществленной мечтой, возвращения человека, который цену светлому солнцу знал, его по-особому осмысливал, со своей судьбой, со своей личностью связывал. И не беда, что после Вроцлава легче было коням, запряженным в малоповоротные фуры! Главное — книжный скарб, обретенный его неустанным трехлетним трудом в Праге, сюда, в Вильну, привезен. И теперь Скорина будет рядом с Богданом Онковым, Якубом Бабичем, Юрием Одверником, ведь рядом —перед ним — была Вильна со всей своей красою, притягательностью, знаменитостью. Дух захватывало, речь отнимало еще и оттого, что Скорина въезжал в Вильну через Кревские ворота. Ворота эти станут впоследствии называться Медницкими, а еще позже — Остробрамскими, сейчас же они именовались Кревскими. Ольгердов путь из Полоцка на Вильну оканчивался этими знаменитыми воротами. Скорина был в самом конце Ольгердова пути, но путь его собственный вел сюда не через Крево, хотя отчасти и через то самое Крево, еслп помнить, что Кревская уния вообще взяла под свой контроль дороги из Великого княжества не только на Краков, но и на Прагу. Да не об истории, близкой или давней, думал Скорина, въезжая в Вильну через Кревские ворота. Он знал, что за ними он враз окинет взором уже известную ему треугольную рыночную площадь и подворье Якуба Бабича увидит на ней, и каменный дом Юрия Одверника. Ниже Кревских ворот — по правую руку — по-прежнему стоит пивнушка, где накануне своего отъезда в Прагу три года тому назад он окончательно договаривался о деле с Богданом Онковым и Якубом Бабичем. Одверпик на тот разговор не пришел, и Скорина прощальное слово Юрию передал тогда через Онкова. Передал, чтоб аж до этого дня думать, почему отсутствовал тогда Юрий?.. Вильну Франтишек знал еще благодаря отцу своему — купцу Луке Скориничу, поскольку урочные виленские ярмарки были ярмарками и торгового люда полоцкого: одна из них открывалась на Водокрещу, другая — на Успение. Две, а то и три гулкие недели продолжались те ярмарки, и на две и более недели задерживался тут, бывало, отец Франтишека, чтоб после месяц-другой при случае рассказывать младшему сыну о Вильне. О чем только не рассказывал отец! И о разных посадах этой славной столицы Великого княжества Литовского, которых тут, как и в Полоцке, было шесть, только назывались они половицами — Литовской, Русской, Немецкой. Отец, однако, охотнее вспоминал не о половицах, костелах или церквах Вильны, а про ее купеческие гостиные дворы, и прежде всего про тот из них, который построили здесь еще при Ольгерде новгородские купцы. Любил говорить и про гостиный двор, выросший заботами короля Александра, добавляя при этом, что все-таки жаловал король Александр купца, не забывал о нем. То королевское внимание, известно, касалось, как понимали его сами виленские торговые люди, не столько заезжих гостей, сколько их, местных купцов. Ведь это же не им, виленцам, а приезжим купцам сурово предписывалось останавливаться только на дворе Александра и нигде более. И еще обязаны были приезжие купцы, устроившись на отведенном для них дворе, доложить о себе городской раде. И перед отъездом своим они должны были сделать то же. Ко всему категорически запрещалось приезжим купцам торговать в Вильне с такими же приезжими купцами. Торговать они имели право только с купцами виленскими, только с людом виленским. Так что забота Александра о купце была перво-наперво заботой о виленском купце, о Вильне. Но что, однако, ни вспоминал Скорина из рассказов отца об этом городе, первые дни его встреч в Вильне не могли не быть радостными, праздничными. Друзья его — Богдан Онков, Якуб Бабич — книги, им напечатанные, видели, известно, и до сих пор. Но чтобы их рассматривать с Франтишеком — не рассматривали. И то были такие смотрины печатных книг, словно все трое до этого их вообще не видели и в руках не держали, с жадностью не вчитывались в них. А все потому, что рассказывал друзьям Франтишек па тех смотринах и впрямь не только о том, что они уже знали из предисловий, но и прежде всего о том, что в предисловия не попало, не могло попасть. Скорина рассказывал и рассказывал о всех сложностях и тонкостях дела, уже свершенного им в Праге, о всех деталях и мелочах, что обычно помнятся людьми не очень долго, хоть как раз-то из них и состоит сама жизнь человеческая в ее неуловимости, быстротечности, исчезаемости. Пива, понятно, при той долгой-долгой скорининской исповеди была выпита не одна кружка, меду был вычерпан не один гарнец, и не один жирный гусак был к тому пиву и меду зажарен, не одно стегно воловье ломтями красно-багровыми на подносы серебряные легло, приправленное густо и смачно и круглым зеленым горошком, и душистым огненным шафраном, и тертым красным бурачком, и заморским сладким изюмом. Но вместе с первыми виленскими радостями явились и первые виленские заботы. Заботы Скорины были купеческими, торговыми. В чем они конкретно состояли, сегодня неизвестно. Дойди с того времени до нас, например, торговые книги Богдана Оикова или Якуба Бабича, а такие книги у ганзейских купцов всегда были, потому что вести их обязывало Магдебургское право, — так вот, сохранись те книги, ляг теперь своей объемистостью, кожаными обложками, графами, числами, подсчетами и расчетами на наш стол, и, как Богдану Онкову или Якубу Бабичу, каждому сегодня было бы ясно, сколько средств потратили те же Богдан Онков и Якуб Бабич на пражскую Библию — на бумагу, на которой она печаталась, на шрифт, на гравюры, на виньетки, на заставки. И сколько и на что в своем печатном деле израсходовал в Праге и сам пражский печатник Франциск Скорина, и каких затрат оно вообще потребовало, и какую прибыль ему и его друзьям вообще принесло, и сколько книг в тот или иной день продали и даже кому в долг продали — все, все было бы известно из торговых книг Богдана Онкова, Якуба Бабича, дойди они только до нашего времени! Хотя и понятно, что торговая книга — не волшебное зеркальце, сполна отражающее жизнь купца вообще и его торговую деятельность в частности. Ведь та же купеческая деятельность по обыкновению обуславливалась для торгового человека правилами, похожими на законы умножения, когда одно число пишется, а другое — в уме держится: семью семь — сорок девять, девять — пишем, четыре — в памяти. Сколько чего у купцов разных времен в памяти оставалось, кто, когда и где о том доподлинно знал?! Так же и в торговые книги то, что оставалось в памяти купца, купцом никогда не записывалось. Ведь память купца, способность к прикидке, острота и беглость мысли и были обычно залогом успеха купца, порукой его барыша. Расчет на бумаге — одно, расчет невидимый, нутряной — другое. Знали их купцы до Онкова и Бабича, знали и купцы Онков и Бабич. Но при всем том знании натыкались купцы до Онкова и Бабича, как наверняка и сами Онков и Бабич — может, часто, а может, не очень часто, — на самые разные пороги. И если бы не те пороги, то, известно же, не в 1522 году, а уже и в год своего приезда в Вильну спокойненько печатал бы Скорина свою первую здесь, в Вильне, виленскую книжицу — «Малую подорожную книжку». А так как не отпечатал он ее здесь, в Вильне, с ходу, тут же, вскорости, то это означало, что с ходу, тут же, вскорости, не получалось ни у Скорины, ни у Онкова, ни у Бабича. Все было не так просто, как могло показаться Скорине в первые дни по приезде. Что с того, что шрифт, виньетки, заставки и всякий иной скарб сюда, на место, Скорина все-таки привез? В Вильне, здесь уже, на месте, на какое место все это легло-попало, на том же месте и продолжало себе полеживать! Ведь поначалу, видимо, возникла проблема с бумагой: бумагоделательная мастерская близ Вильны только-только заработала, и бумага была покамест неважной. Да и за что перво-наперво браться в Вильне — что переводить? Это вновь-таки не могло не беспокоить Скорину, Онкова, Бабича. Ведь купцу надлежит знать, что за спрос на его товар! Таким образом, нужно было или повторять в Вильне печатание текстов, уже печатанных в Праге, или заняться подготовкой к печатанию новых... Вопросов, требующих решения, набиралось много, но в первую голову ставилось добывание денег, а также необходимость заручиться опекунством, равным если и не королевской привилегии, то хотя бы некой определенности, гарантирующей уверенность, что за спиной твоей стоит сила, которая поболее тебя и которая в обиду тебя не даст, если что непредвиденное случится. И все-таки эти серьезные хлопоты поначалу Скорине казались не такими уж трудными — по той отчасти причине, что все они делились на троих — на Онкова, Бабича и на него, Скорину. Но с каждым днем Скориной все больше завладевала в Вильне иная забота — самим Скорииой малопредвиденная, Онковым, Бабичем — тоже. И слушали могутный, плечистый Якуб Бабич и кряжистый, приземистый Богдан Онков своего друга Франтишека Скорину, когда тот приехал из Полоцка в славное место Виленское и ни пенязя с собой не привез, а только брата и его семью, и диву давались, с чего бы это Франтишек словно помолодел, откуда у него веселость, энергия и еще больше риска в планах и рассуждениях. Вроде как и не сын купца! Вроде как поубавилось у них в подклетях книг, привезенных из Праги! Наследство получил, королевскую привилегию?.. Ни наследства Скорина не получал, ни королевской привилегии. —Музыка! — восклицал он. — Все начнем заново с музыки, с золоторогого оленя!.. Почему с музыки, почему с оленя, ни малоразговорчивый Бабич, ни красноречивый Онков не понимали. —Да, с музыки и киновари, — принимался объяснять Скорина. — Акафисты нужно тиснуть - печатать, каноны, чтоб гусляры пели, хлопцы пели, девчата! Какие гусляры и парни, какие девчата, Бабич с Онковым тоже не понимали. — А киноварь, чтобы взор привлекала, яко огнь в ночи! И сейчас наш купец — тот купец, который в дороге. С богом провожает его в дорогу мать, жена, так пусть и божье слово возьмет он в дорогу на всякий день, на всякую минуту. И еще любит купец считать, любит высчитывать, подсчитывать. Так мы ему и пасхалию, а не только часослов, оттиснем-отпечатаем, и пусть он высчитывает, когда пасха, когда коляды, сам пускай, словно бог, высчитывает! И акафисты пускай любой наш купец поет в дороге — по «Малой подорожной книжке». Поет — по книжице в двенадцатую часть листа, в два раза меньшей, чем пражские наши книжечки, в двенадцатую часть листа, чтоб в кармане у купца легко вмещалась, чтоб не мешала ему в кармане — при езде, при ходьбе. Книжица — малая, расходы на нее — малые, а радость от нее купцу — большая!.. Так Якуб Бабич и Богдан Онков впервые услышали о «Малой подорожной книжке», услышали они все то, в чем Франтишек действительно их убедил, заразив их и своим энтузиазмом, и своей верой, хотя, наступая, Скорина-печатник теперь и отступал, ибо «Книжку» решено было печатать на старославянском. И все это ради коммерции? Не только из-за нее, но из-за инерции тоже, потому что читатель привык, не мог за века не привыкнуть к старому словенскому языку, который также был и языком белорусов, но только книжным. Живой, разговорный язык средневековому белорусу казался если и не ниже, то, во всяком случае, менее таинственным и, главное, менее освященным традицией. Скорине же надо было идти к печатному станку, к себе идти и через лабиринты языковых обстоятельств. Утверждение печатной книги! Книжного разума! Нравственности! Выше эллина и иудея! Но утвердит ли он живой разговорный язык так же авторитетно, как утверждена уже в сознании его соотечественников церковнославянщина? Утвердит еще! Несомненно утвердит! И стал дом Якуба Бабича в славном месте Виленском поблизости от рынка па треугольной площади возле Кревских ворот повой типографией Франциска Скорины. И вместе с тем хлопоты у Скорины с «Малой подорожной книжкой» начались ничуть не меньшие, чем некогда с большими пражскими книгами, а может, еще и поболее. Потому что в Вильне труднее было с бумагой, потому что в Вильне еще не появились такие опытные граверы и челядники, какие были у Скорины в типографии Павла Северина в чешской Праге на Старом Мясте. Но работа шла словно по маслу, словно путь сам по себе скатертью стлался. А все потому, что Скорина трудился одержимо, брался буквально за любую работу, делал все, что ни придется: и готовил текст к печати, и набирал его, подгоняя шрифты и буквицы, растирая киноварь, чтоб тут же схватиться за винт печатного станка. Он действительно работал напряженнейше, бешено, потому что оттиснуть-отпечатать в год столько, сколько страниц было оттиснуто-отпечатано в типографии Якуба Бабича в год 1522-й, — это не то что сделать, представить трудно. Акафисты и каноны вылетали как птицы из гнезда, и не о двух крылах — о восьми, о двенадцати: акафисты — о двенадцати, каноны — о восьми. Были, однако, акафисты и по 16 листов — посвященные апостолам Петру и Павлу, кресту господнему. Всего же акафистов и канонов было в 1522 году отпечатано 168 страниц, «Часослова» — 60, «Шестоднева» — 36, виленской «Псалтыри» — 140, послесловия ко всей «Малой подорожной книжке» — 23. В итоге — 427 страниц текста за один год! Скорина радовался: в Вильне дело идет не хуже, чем в Праге. Пой же акафисты, подымаясь, стоя, Русь! Радуйся, как радовался он, Франциск, когда печатал «Псалтырь», «Часослов», «Шестоднев» и все каноны двумя красками — не только будничной черной, но и праздничной — красной. А где у него красная краска, там у него и орнаментов вдосталь, и буквиц-инициалов вдосталь. Иллюстраций, правда, в акафистах и канонах мало — всего три. Той роскоши с иллюстрациями, что была у него в Праге, здесь, в Вильне, у Скорины нет. И это, конечно, огорчало. Но все же и радовался Франциск, что хотя бы и столько орнаментов, буквиц, шрифта привез-таки он из Праги и смог наконец продолжить свое печатное дело... «Так в дорогу, «Малая подорожная книжка», в добрый час!» — закончив печатать «Малую подорожную книжку», в один, понятно же, праздничный для себя и своих друзей день напутствовал ее Франтишек в доме Якуба Бабича или, может, Богдана Онкова, вряд ли, видимо, подозревая, что этот его новый взлет как печатника начался и с высокого наддвинского капища с позапрошлогодним купальским костром. — Гу-га, гу-га! — танцевал краковяк пан Твардовский, припевая с акцентом ошмянско-польским:

Не было нас,

Был ляс ,

Не будет нас,

Будет ляс!..

«Ну что ж, — не удивился Скорина, — разве не сам я оставил дражайших Прекрасных цветков тут, в Вильне, чтоб они сполна насладились п волей и своеволием. Теперь вот получи!» И действительно, когда б ни переступил он порог в пивнушку, что по правую руку от рынка на треугольной площади ниже Кревских ворот, пан Твардовский тут как тут:

Пока пью, до тех пор живу!

И бокал мальвазии или алькермесовки мгновенно, как в бездонной прорве, исчезал и с удивленных глаз доктора Фауста, и с присохлых глиняных глаз Голема, и с ироничных по обыкновению глаз Станислава Станьчика. А тем временем грозный пан Твардовский уже возвышался над массивным дубовым столом пивнушки, как с дубовой долбней, с пригласительным бокалом в своих влажных от пота руках! Доктор Фауст и Голем свободно сидели за дубовым столом пивнушки и не сутулились настороженно. Не то Станислав Станьчик: гордость не позволяла ему хотя б слегка дернуться онемелым левым плечиком, но, совсем не ожидая от пана Твардовского поблажки, он безотрывно держал свою кружку при губе. Доктор Фауст второй уже год не веселился. Второй уже год он печалился по своей Неметчине, потягивая редкими глотками не славный гданьский дубльбир, а здешнее пиво и закусывая самой вкусной и нездешней шонской селедкой, приговаривая при этом: «Прекрасно! Прекрасно!..» Пана Твардовского это нисколько не удовлетворяло, и он чуть ли не каждый вечер гремел своим басовитым голосом:

Чтоб мы живы были

И шляпами водку пили!..

Будучи сами обладателями недырявых шляп, по-прежнему с опаскою посматривали на раскрасневшегося щеками и не только щеками пана великого мистра Твардовского и доктор Фауст, и Голем, и Станислав Станьчик. О, как же эту их очевидную предосторожность стал с какого-то момента ненавидеть пан Твардовский — и притопывая черным каблуком со шпорой серебряной, и запрокидывая голову, с которой чуть не падала четырехуголка с высоким павлиньим пером при ней, и выкрикивая:

Если гулять,

Значит, гулять,

Девку обнять,

Пояс отдать!., (в залог)

Пояс пана Твардовского не был, понятно, ни докторской мантией Скорины, ни докторской мантией Фауста, разве что в поясах всегда имелись карманчики, а в карманчиках — пенязи. Поведение папа Твардовского не могло тут быть ни примером доктору Скорине, ни примером доктору Фаусту. Но, может статься, именно потому, что он ни в Скорине, ни в докторе Фаусте, ни в Големе и даже ни в отличающемся шляхетностью Станиславе Станьчике не обретал себе достойных последователей, пан Твардовский вскоре так разозлился, что однажды вечером во все той же известной нам пивнушке безапелляционно заявил и всей компании Прекрасных цветков, п самому наиученейшему доктору и печатнику разных там «Малых подорожных книжиц» Франциску Скорине, что пора наконец им услышать его главнейшую тезу жизни. И тогда в пивнушке возле знаменитого виленского рынка на треугольной площади прозвучало коротко, но во всей своей значимости и силе великое кредо великого маэстро: — Жизнь — не что иное, как игра! Игра, несчастные умники! Игра, университетские бедолаги! Игра, пивоглоты и глиняные головы! Га? У великих мистров игра, известно, великая, а у посполитых заморышей — посполитая грызня! Главное — не приобрести и потомкам оставить, а все, что имеешь или заимеешь, промотать! Промотать жито, промотать холопа, промотать лес, Крез ты или не Крез!.. И всего, всего, казалось, мог ожидать от пана Твардовского такой всегда терпимый к нему доктор Франциск Скорина, но то, что он вслед за вышеприведенной тирадой пана Твардовского услышал, услышать он, по-видимому, никогда не предполагал. А пан Твардовский, входя в попросту неслыханный раж, уже только в глаза одному пану Франтишеку глядя, без ножа резал: — Да мы вашего брата мещанчика, купчика, посполитчика, — да мы его купим и продадим и денежки подсчитаем! И нам, король, чистый путь давай — по воде и по суше! И нас, шляхту, а не одних лишь купчишек от мыта избавь — по всему Великому княжеству, по всей не уступающей величием княжеству Короне! И тогда мы Францию житом засыплем, Англию лесом забросаем, а вы захиреете в своих Вильнах, Витебсках, Полоцках! Захиреют твои купчики, и — тысяча дьяволов! — никто из них книг твоих покупать не вздумает! Глебович купит?.. Умора!.. Корсаковичи?.. Умора!.. Епимахи? Хиндрики!.. Хи-хи-хи!.. Не купят ни Радзивиллы, ни Сапеги, ни разные там Гаштовты, что на польский манер в Гаштольдов себя переименовывают! Да они свои золотом тканные пояса (ах, как жаль, что эти пояса будут называться слуцкими, а не ошмянскими, ведь все-таки, Панове, недаром вы заметили, что недаром я по-польски и волхвую и пою п не с каким-нибудь, а именно с ошмянским акцентом!), — так вот я и говорю, что эти пни Гаштовты не только на книгу, но и за красивейшую белорусочку не оставят своего золотом тканного, голубым васильком вышиванного пояса, которым свои брюхатые животы обкручивают, — не оставят, гу-га, гу-га! Скорина думал, но думать ему назойливо мешали, как побрякушки, простенький припев, немудреная рифма: «был ляс», «будет ляс», «ляс — нас», «ляс — нас». Это было невыносимо! Скорина думал. И все же, если человек долго думает, он просто не может не додуматься до того, что его наконец перестает раздражать , сглаживая, как бы заволакивая ряской то, что раздражало. И постепенно «ляс» оборачивался для Скорины лесом, и не темным бесом, а светло-зеленым, как Беловежская пуща, через которую пе раз он проходил, проезжал: хоть высокая-высокая — сосны, дубы, грабы, березы до пятнадцати, а то и двадцати саженей, но солнечный свет, пробиваясь к земле сквозь кроны деревьев, становится изумрудно-зеленым, ласково-светлым. И видит уже Скорина в том свете, на травянистой полянке, оленя — золотые рога. И светлеет синева скорининских глаз и от света Беловежья, и от золотых оленьих рогов, рождая в его душе новые мелодии — щемящие, однако новые... Скорина думал... —Над этим надобно подумать, — медленными глотками смакуя здешнее пиво и надолго задерживая свой взгляд на сидящем в задумчивости Франциске Скорине, выговаривая каждое слово и каждый звук по отдельности, конклюдовал и наизнаменитейший доктор Фауст. — Если бы я только мог своею глиняного головою думать, — искренне стал убиваться Голем. —Мне, как шляхтичу, здесь даже стыдно думать, — промолвил Станьчик. «Мозг не знает стыда», — не согласился со Станьчиком в душе своей Скорина, вслух ничего, однако, не сказал и только снова сам себе напомнил, что спокойная совесть — изобретение дьявола. На душе у Скорины спокойно быть не могло, когда чернокнижные силы вон как расходились. Но это были только цветочки, ведь ягодки, известно, не впереди цветочков, а за ними. Вильна не Прага. Вильна все-таки для Франтишека Скорины — сердце родины, сердце Великого княжества Литовского. Прага хотя ему и очень дорога, но Прага — в стороне. В Праге он все же был далеко-далеко отсюда и в мечтах порывался в Вильну ежеминутно, стремился к ней как птица с юга по весне. И то, что он в сердце княжества, в сердце родины, он чувствует па каждом шагу. Франтишек не затворник в доме Якуба Бабича, в комнатах, отведенных под типографию. Не затворник, потому что через открытое окно доносятся голоса с их узенькой улочки, с рыночной гудящей площади, в которую улочка впадает не очень говорливым ручейком. Толпа там каждый день собирается многолюдная, ведь это Вильна, н жизнь в ней бурлит постоянно — разноцветная, как разноодетые жители города, разноязыкая, как пришлый люд, отовсюду стекающийся сюда в половицу Литовскую, в половицу Русскую, в половицу Немецкую... Кто не живет сегодня здесь, кого здесь не встретишь! Что литовца, жмудина, литвина-русича, да и поляка, еврея, татарина — эка невидаль! Но с той поры, когда король Александр взял себе в жены Елену, сестру Ивана III, здесь много проживает московитян. Прижились и армяне — с того времени, когда Казимир, поощряя торговлю, приглашал и евреев и армян. Есть и караимы, которых из Крыма теснят крымчаки-татары. Есть цыгане, которых короли всех западных стран Европы изгоняют, а Речь Посполитая не гонит, как и стригольников, «жидовствующих», синодами москвитского духовенства караемых беспощадно. Франтишек Скорина не скажет, что дом Якуба Бабича, его печатня в стенах этого дома — сердце Вильны, но что его сердце бьется в такт бурной виленской жизни, он готов утверждать со всей горячностью, потому что в своей типографии в доме Якуба Бабича он — в центре всего, что в городе для него происходит. То-се услышит он с рыночной площади сам, кое-что увидит, на ту же площадь выйдя, но основные вести приносит ему из ратуши Якуб Бабич — первейший бургомистр славного места Виленского, который едва ли не каждый день встречается с епископом виленским Яном, со многими панами радчиками, воеводами, ксендзами, наместниками, войтами. А события попросту захлестывают Вильну — идет ведь год 1522-й! Уже в самом начале этого года — в январе — король Жигимонт издал указ о введении общего кодекса законов, о котором давно и неглухо говорилось в Вильне, что он в великокняжеской канцелярии пишется. Первые слухи о нем зародились еще в ту пору, когда виленская великокняжеская канцелярия стала собирать по всем магнатским замкам и шляхетским усадьбам, по местам и местечкам разными королями разным панам и служилым людям в разное время данные грамоты, привилегии, указы и другие документы при печатях и не при печатях. В январском королевском вердикте признавалось, что закона-статута в Великом княжестве Литовском до сего не имелось, поскольку суды вершились на основе обычаев, королевских указов и согласно мудрости и совести самих судей. Скорина принять это королевское мнение не мог, потому что он знал о «Русской правде» Ярослава Мудрого, знал историю и «Свиток права великого князя Ярослава Володи-мировича», который тогдашний его владыка полоцкий Лука как раз уже лет двадцать тому назад привозил королю Александру сюда, в Вильну. Традиция права была на Руси очень давней. И даже если «Свиток права» Луки действительно подделка оригинала «Русской правды», то и в этом случае он — подделка под живую традицию, поскольку не будь она живой, не возникла бы и сама подделка! Но главным для себя Скорина в январском вердикте отметил желание короля Жигимонта, чтоб одинаковая справедливость была установлена для всех: для магнатов, шляхты, посполитства — ремесленников и мещан. Против такого законоположения не мог быть ни Скорина, ни Бабич, как ни вообще шляхта, ни вообще посполитство всего Великого княжества Литовского. Против выступили магнаты. Уравнять их в правах со шляхтой? Никогда! До сих пор они между собой грызлись, не верили один другому, перехватывали друг у друга земли, боры, дубравы, луга и ляды, отнимали друг у друга номинации, воеводства, наместничества, кастелянства и епископства. А тут — как замирились. И в Городне проект не прошел. Магнаты — все: Радзивиллы, Сапега, Ильиничи, даже князь Константин Острожский — встали против проекта стеной. Жигимонт велел переработать проект и передать его на обсуждение очередному сейму — 1524 года. Этого сейма ждало Берестье, в котором он должен был собраться, но еще в большей мере Вильна. Здесь тогда строили два новых гостиных двора — Московский и Немецкий, и виленцы по обыкновению весьма интересовались тем, что строится, кем строится, как строится. На этот раз, однако, Московской и Немецкой гостиницам не повезло — Вильна вся глядела не в их сторону, а в сторону великокняжеской канцелярии и Берестья. В Городню тем летом 1522-го Скорина подскакивал не только из интереса к делам сейма. Была на то и еще одна причина, более серьезная: Скорина вел под Городней переговоры с одним из тамошних помещиков о возможности открытия школы — поначалу лишь в одной из его усадеб, а затем и в других. Школа, по скоринскому замыслу, предназначалась не для монахов — будь то доминиканцев, бернардинцев или православных. Это должна быть его, доктора Скорины, школа. В ней и учить он станет сам, набрав себе детей и тех из взрослых, кого только можно будет, чтоб поскорее их самих назвать бакалаврами: и мечта его — учить своих воспитанников по-светски! А вообще и в 1522 году — во время печатания «Малой подорожной книжки», как и в первый год по возвращении из Праги, как потом и в третий и в четвертый, — Скорина в самой Вильне, можно сказать, мало обретался. Он меньше ждал встреч, нежели сам их искал. Он — как человек-встреча. Вихрь, а не человек, хотя и солидный, доктор наук, ученейший муж, авторитет. Потому и берут его часто в свидетели: где договор написать, где куплю-продажу засвидетельствовать. И вот он то в Ошмянах, то в Креве, Городне, Берестье, а то и дальше — в Варшаве, Кракове, Дрездене. В гостиницах, на постоялых дворах книг почетных гостей нет, и в анналах истории дни Скорины — часы его остановок, ночлега, столованья — не сохранятся, написанные золотыми буквами. Да не об этом беспокоится Скорина! Ведь он в дороге — с книгами, которые хотел бы продать. Зовут его в дорогу и больные. И, кстати, в Вильне слава у него — это прежде всего слава «опатрёного», то есть рассудительного и дальновидного в своей умудренности мужа, ученого лекаря, книги печатающего! Но каким бы «опатрёным» ни был он для стороннего человеческого глаза, в торговле книгами своими его словно преследовала вечная неудача. «Есть докторове...» — писал он когда-то в Праге. А скольких докторов он встретил на берегу полоцкой Двины? А когда еще станут докторами над Неманом те, школы для которых над Неманом оп еще не заложил? И вообще, кто, когда и где покупал книгу, если она могла завтра сгореть, ведь зарева на ночных небосклонах не гасли, а призраки войны продолжали оставаться реальными, а не воображаемыми?.. Но было еще одно обстоятельство, в силу которого, если только ничто не приковывало Скорину к Вильне — ни великокняжеская канцелярия, ни печатный станок, ни лекарские или юридические дела, — всегда покидал он Вильну, словно устав здесь до полусмерти. Продолжал болеть Юрий Одверник, и Скорина, едва лишь вспоминал об этом, готов был ехать хоть на край света. Однако ж и чувствовал всем своим благородным сердцем, что никуда ему не убежать от греха, потому как думал on не столько про Одверника, сколько про Маргариту. А ведь еще у апостола Матфея сказано — Скорина знал: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Но грех это или не грех, что он думает про Маргариту? Если думает, то уже грех. Да и не дивчина же она, не запоет, как пела некогда на Малой Стране в Праге кареглазая дочь хозяина, у которого он квартировал:

Не ходи к нам, молодец,

Когда я тебя не зову,

Да я и калиточку

Лентами завяжу.

Он — не молодец. А Маргарита — разве ей до песен при мучительных страданиях Одверника? Но, как на грех, Франтишек по-молодецки нет-нет да и пропоет в душе своей строфу в ответ на строфу кареглазой дивчины с Малой Страны. Пропоет, потому что ведь как же не пропеть, не повторить в душе вот это:

Хоть завяжешь их, девонька,

Лентами голубыми,

Я их поразвязываю

Словом ласковым.

О да! Он развязал бы, если б мог, судьбу Маргариты словами добрыми. Разве ж не сам он в первых строках предисловия к своей «Псалтыри» писал, что «на всяко дЬло добро уготован»? Но если на дело, то и на слово! Слов добрых в его душе вон сколько! Но какие все-таки сложные узлы завязывает ему судьба и хватит или не хватит у него слов добрых, дабы развязать их? А главное, не сказать ему тех добрых слов Маргарите, не сказать!.. В Вильне все дома, даже в самой крайней Немецкой половице, стоят для него поблизости от подворья Юрия Одверника. Но только выедет он из Вильны, как постоялый двор уже за первым поворотом дороги кажется ему далеким от Вильны, как Багдад. Болел Одверник, и побеги Франтишека из Вильны в «Багдад» продолжались. «Для влюбленного любой Багдад — не даль», — говорили в средневековье, но для Франтишека и дом Якуба Бабича — за рыночной треугольной площадью — был далью Багдада, хотя до жилища Одверника от него рукой подать.

P.S. И еще раз акцентируем внимание на выводах А. В. Вознесенского: Малая подорожная книжка, подобно другим изданиям Франциска Скорины, неизменно привлекает внимание исследователей начиная со второй половины XVIII в., но лишь в последние десятилетия были сделаны ее «подробное описание» (В. И. Лукьяненко, в 1973 г.), а также осуществленное «на основе современной методики» (Е. Л. Немировским, в 1978 г.) и «наиболее полное и точное книговедческое описание» (Е. Л. Немировским, в 1988 г.), т. е. была создана та основа, без которой в современной науке полноценное изучение старопечатной книги попросту невозможно. Между тем, если сравнить описания В И. Лукьяненко и Е. Л. Немировского, легко заметить в них существенные различия, позволяющие понять, что нерешительность библиографов, откладывавших выполнение этой задачи в течение многих лет, была связана не только с недостаточно хорошей сохранностью дошедших до нас экземпляров издания (зачастую представляющих собою к тому же только отдельные его части), но и с необходимостью решить вопрос о том, как его описывать, что в свою очередь связано с необходимостью выяснения того, как все издание печаталось и в каком виде поступало в продажу. В описании В. И. Лукьяненко Малая подорожная книжка предстает как единое издание, имеющее много раздельных фолиаций, но вместе с тем единую последовательность несигнованных тетрадей, в каждой из которых заключено по 4 листа. При этом описание сопровождается осторожной оговоркой о возможном появлении книги в продаже отдельными выпусками. Е. Л. Немировский рассматривает книгу Скорины как совокупность ряда отдельных изданий, каждое из которых имеет свою последовательность тетрадей или заключает в себе одну тетрадь, то из 8, то из 12 листов. В пользу и той и другой точек зрения существуют достаточно серьезные основания. На единство книги указал прежде всего сам Франциск Скорина в специальном оглавлении, в котором помимо названия книги обнаруживается подробная роспись всех составляющих ее частей Благодаря оглавлению, можно понять, что задуманное Скориной издание представляло собою не абстрактный богослужебный сборник, но своего рода Псалтирь с восследованием, предназначенную для домашнего употребления. Серьезной проблемой здесь является только небольшое несоответствие оглавления действительному составу книги, которое обнаруживается в содержании и порядке служб Часослова и которое как раз и заставило В. И. Лукьяненко предположить связанность его «с выходом издания по частям небольшими выпусками, состав которых мог легко варьироваться в соответствии с особенностями реализации этих книг и др. техническими условиями». С таким объяснением едва ли можно согласиться. Нужно думать, что это несоответствие отразило в себе различие между тем, каким должен был быть Часослов, и тем, каким его в действительности напечатали, так как полунощница воскресная, напечатанная в конце Часослова, т. е. в отдалении от полунощни повседневной и субботней, с которых Часослов начинается, производит впечатление случайно пропущенной, как, впрочем, и канон Богородице, отчего, вероятно, листы, на которых он напечатан, не получили и фолиации. Поэтому можно предположить, что при наборе оглавления Франциск Скорина решил исправить несовершенство этой части книги, не имея возможности перепечатать даже часть ее тиража, по всей видимости, из-за недостатка средств. Рассмотрение Малой подорожной книжки как «совокупности скорининских изданий», заключающей в себе 21 отдельное издание: Псалтирь, Часослов, 17 канонов и акафистов, Шестодневец, Последование церковного собрания (т. е. Месяцеслов с пасхалией), было предложено Е. Л. Немировским, указавшим, что «каждая из этих небольших книжек имеет отдельную пагинацию, выходные сведения, а часто и собственный титульный лист», а также что «принципы оформления отдельных частей „Малой подорожной книжицы" различны и обнаруживают, что над ними работали разные типографы». Аргументы Е. Л. Немировского, однако, вовсе не бесспорны. Особый счет листов для каждой из частей издания, пусть нечасто, но встречается в кириллических книгах, особенно в первую пору книгопечатания. К примеру, в заблудовской Псалтири с Часословцем Ивана Федорова и Псалтирь и Часословец имеют каждый свою фолиацию, но о г этого они не становятся двумя отдельными изданиями, даже несмотря на то что и принципы оформления их различны при печатании Часословца гравированные украшения колонтитулов, употребляемые на протяжении всей Псалтири, использованы не были. Наличие нескольких выходных сведений и титульных листов в пределах одной книги также известно ранней поре книгопечатания, хотя в кириллических изданиях это явление нельзя признать частым или распространенным. В качестве примера можно привести изданный в 1641 г в типографии Бартоло Гиннами в Венеции сборник сочинений М. Дивковича, каждая часть которого имеет свой титульный лист с выходными сведениями, к тому же не всегда одинаковыми (в них указывается как 1641, так и 1640 г.). Однако и то, что Е. Л. Немировский называет выходными сведениями и титульными листами в Малой подорожной книжке, едва ли в полной мере следует рассматривать таким образом. «Выходные сведения», обнаруживаемые в конце каждой части скорининского издания, не имеют указаний на место (исключение Часослов и Месяцеслов с пасхалией) и время ее издания и в большей степени напоминают своего рода заключительную формулу, которая в значительно более позднее время сократилась до слова «конец», а ныне и вовсе исчезла из печатных книг. В отмечаемых Е. Л. Немировским «титульных листах» предпочтительнее было бы видеть авантитулы, предваряющие все 5 главных частей книги. Псалтирь, Часослов, Акафисты и каноны, Шестодневец, Месяцеслов с пасхалией. На эту их функцию указывает уже отсутствие на них каких-либо сведений о времени и месте выхода книги, а также наличие формул, совсем не свойственных действительно титульным листам изданий. При этом функциональная одинаковость всех 5 авантитулов подчеркивается единством оформления, которое состоит в том, что текстовые формулы заключаются в гравированные рамки. Особые авантитулы предваряют каждую из пар, состоящую из акафиста и канона, связанных единством воспоминаемого и прославляемого события, что создает четкую внутреннюю структуру этой части Малой подорожной книжки, оформление которой показалось Е. Л. Немцовскому разнородным." Другими элементами, создающими эту необычайно стройную внутреннюю структуру Акафистов и канонов, стали местоположение колонцифры (в акафистах — в нижнем правом углу листа, в канонах — в верхнем правом углу) и употребление киновари (акафисты в отличие от канонов напечатаны только черной краской). Единство пар, состоящих из акафиста и канона, подкреплено также прямыми указаниями, встречающимися в начинательных и уже упоминавшихся заключительных формулах. Таким образом, к числу несомненных можно отнести только доказательства, свидетельствующие о Малой подорожной книжке как о едином издании, заключавшем в себе 6 частей: предисловную (оглавление и, возможно, общий титульный лист книги), Псалтирь, Часослов, Акафисты и каноны, Шестодневец и Месяцеслов с пасхалией, что отнюдь не исключает возможности его распространения в виде этих отдельных частей, хотя факты такого распространения следует рассматривать не с точки зрения печатания, а с точки зрения бытования книги. И сохранившиеся экземпляры дают нам примеры подобного бытования Псалтири (отдельно и в сочетании с Часословом), Часослова, Акафистов и канонов, Шестодневца. Можно обратиться к экземпляру ГИМ, Чертк. 480, который, правда, не заключает в себе одной из частей Шестодневца — покаянного канона, напечатанного вместе с каноном в субботу на утрене. Следует заметить, что понимание необходимости рассмотрения этого канона как части Шестодневца, очевидно, пришло к Франциску Скорине не сразу (оно отразилось уже в оглавлении и, видимо, в процессе печатания Шестодневца), поначалу же он был напечатан в составе Часослова. Возвращаясь к проблеме библиографического описания Малой подорожной книжки, следует заметить, что она, вне всякого сомнения, должна описываться как единое издание, содержащее, впрочем, не единую последовательность тетрадей, а шесть, по количеству главных разделов книги.