RARUS'S GALLERY

120, [4] стр. В издательских обложках. Экземпляр на бумаге верже. Цветная печать. Формат: 15х11 см. Знаменитая, так называемая «одесская контрафакция», отпечатанная при белых в Одессе в 1919 году, о которой Ахматова упоминает в своих «Записных книжках под датой 24.06.1963 года. Чрезвычайная редкость, неизвестная большинству библиофилов!

Библиографические источники:

1. А.А. Ахматова. Записные книжки. Москва-Турин, 1996, стр. 376.

2. Тарасенков А.К., Турчинский Л.М. Русские поэты XX века. 1900-1955. Материалы для библиографии. Москва, 2004, стр. 57.

Ты письмо мое, милый, не комкай.

До конца его, друг, прочти.

Надоело мне быть незнакомкой,

Быть чужой на твоем пути.

Не гляди так, не хмурься гневно.

Я любимая, я твоя.

Не пастушка, не королевна

И уже не монашенка я —

В этом сером, будничном платье,

На стоптанных каблуках...

Но, как прежде, жгуче объятье,

Тот же страх в огромных глазах.

Ты письмо мое, милый, не комкай,

Не плачь о заветной лжи,

Ты его в твоей бедной котомке

На самое дно положи.

Вышедший в 1914 г. второй сборник стихов «Четки», принес Ахматовой всероссийскую славу и переиздавался 10 раз, включая контрафакт, и пользовался успехом в самых разнообразных читательских слоях. Сама Ахматова не без горькой иронии говорила о том, что своеобразная лирика «Вечера» и «Четок» пришлась по душе «влюбленным гимназисткам». Ходасевич в статье «Бесславная слава», ревниво посвященной непонятной популярности Ахматовой, в конце пишет: «Люблю Ахматову, а поклонников ее не люблю!». Однако восторженный прием встретили «Четки» и у требовательных сверстников-поэтов: Цветаевой и Пастернака. Более сдержанными были одобрительные оценки Блока и Брюсова. Если после «Вечера» в представлении большинства современников поэзия Ахматовой ассоциировалась с поэзией «несчастной любви», то стихи, опубликованные после, очевидным образом требовали пересмотра этой, казалось бы, устоявшейся репутации. Мандельштам отметил: «Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России». В «Четках» присутствует некая религиозность, хотя большинство стихов носит абсолютно светский характер. Эпиграфом к книге стали строчки Баратынского: «Прости ж навек! Но знаю, что двух виновных, не одного, найдутся имена в стихах моих, в преданиях любовных». И действительно, большая часть стихов посвящена отношениям между любовниками. Впрочем, многие стихи проникнуты и другой чувственностью. Особенно это заметно в стихотворении «Вечером», где описывается, как «свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду». Любовник касается платья — и героиня говорит: «так гладят кошек или птиц». Отзывы на книгу были весьма благоприятными. Понравилась она и Гумилеву. К 1914 году Ахматова уже встретилась с людьми, которым было суждено сыграть важную роль в ее любовно-эмоциональной жизни. Это и неудачный брак с Гумилевым; в феврале 1913 года она познакомилась с Артуром Лурье и искусствоведом Николаем Николаевичем Пуниным. В нее был влюблен поэт и критик Николай Недоброво. Она регулярно участвовала в заседаниях Общества поэтов, организованного Н.В. Недоброво, общение с которым имело решающее влияние на окончательное формирование ее эстетических установок. Он явился адресатом нескольких шедевров любовной лирики Ахматовой и автором статьи о ней, в которой писал, что Анну Андреевну «будут призывать к расширению «узкого круга ее личных тем», но «ее призвание не в растечении вширь, но в рассечении пластов, ибо ее орудия — орудия рудокопа, врезающегося в глубь земли к жилам драгоценных руд». Ахматова всегда живо интересовалась письмами близкого друга Недоброво, Бориса Анрепа, в которых тот очень высоко отзывался о ее стихах. Всех этих мужчин она любила. Вот, что писала Ахматова позднее по поводу второго сборника стихов:

«Четки» вышли из печати 15 марта 1914 года. Корректуру держал Лозинский. Гумилев, когда мы обсуждали тираж, задумчиво сказал: «А может быть, ее придется продавать в каждой мелочной лавке». Тираж 1-го издания 1100 экземпляров. Разошлось меньше чем в год. Главная статья – Н.В.Недоброво. Две ругательные – С. Боброва и Тальникова. Остальные похвальные. Книга вышла 15 марта 1914 года (старого стиля), и жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из 19 века сразу попали в 20-й, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. С «Четками» этого не случилось... И потом еще много раз она выплывала и из моря крови, и из полярного оледенения, и побывав на плахе, и украшая собой списки запрещенных изданий (Index librorum prohibitorum ), и представляя собою краденое добро (издание Ефрона в Берлине, и одесская контрафакция при белых 1919 года). «Habent sua fata libelli». — Книги имеют свою судьбу (лат.). Дмитрий Евгеньевич Максимов утверждает, что «Четки» сыграли совсем особую роль в истории русской поэзии, что им было суждено стать надгробным камнем на могиле символизма. (См. также Матезеус). Он в какой-то мере повторяет то, что недавно говорили мне и Виктор Максимович Жирмунский и М. Зенкевич, один как исследователь, другой как свидетель. «Четки», как я уже говорила, вышли 15 марта 1914 года, то есть вскоре после того, как окончилась кампания по уничтожению акмеизма. С необычайным воодушевлением и редкостным единодушием все и вся ринулись душить новое течение. От суворинского «Нового времени» до футуристов, салоны символистов (Сологубы, Мережковские), литературные общества (так называемая Физа), бывшая «башня», то есть окружение В. Иванова, и т.д. и т.д. без жалости когтили аполлоновские манифесты. Борьба с занявшими командные высоты символистами была делом безнадежным. Они владели огромным опытом литературной политики и борьбы, мы и понятия обо всем этом не имели. Дошло до того, что пришлось объявить «Гиперборей» не акмеистическим журналом, Одни заглавия антиакмеистических статей могут дать представление об общем тоне полемики («Замерзающий Парнас», «У ног африканского идола», «Без божества, без вдохновенья» и т.п.). Брюсов в влиятельной «Русской мысли» назвал Николая Степановича — «господин Гумилев», что на тогдашнем языке означало некто, находящийся вне литературы. ...Все это я говорю в связи с моими воспоминаниями о «Четках» потому, что в нескольких десятках хвалебных рецензий об этом сборнике ни разу не встречается слово «акмеизм». Это было почти бранное слово. Первое настоящее об акмеизме: «Преодолевшие символизм» Жирмунского — декабрь 1916 года. В дни выхода «Четок» нас пригласила к себе издательница «Северных записок» эсерка Чайкина (я была в том синем платье, в котором меня изобразил Альтман). У нее собралось видимо-невидимо гостей. Около полночи начали прощаться. Одних хозяйка отпускала, других просила остаться. Потом все перешли в столовую, где был накрыт парадный стол, и мы оказались на банкете в честь только что выпущенных из Шлиссельбурга народовольцев. Я сидела с Л.К. против Германа Лопатина. Потом часто с ужасом вспоминала, как Л.К. сказал мне: «Если бы мне дали «Четки», я бы согласился провести столько времени в тюрьме, как наш визави». Кто-то представил мне Степуна. Он тотчас же сказал: «Возьмите ваш бокал, обойдите стол и чокнитесь с Германом Лопатиным. Я хочу присутствовать при этом историческом моменте». Я подошла к старику и сказала: «Вы меня не знаете, но я хочу выпить за вас». Старик ответил какую-то полулюбезность, полудерзость, но это уже неинтересно. XX век начался осенью 1914 года вместе с войной, так же как XIX начался Венским конгрессом. Календарные даты значения не имеют. Несомненно, символизм – явление XIX века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми XX века и не хотели оставаться в предыдущем... Николай Степанович Гумилев моложе Блока только на семь лет, но между ними – бездна. Однако и у него еще был период символизма. Мы же – Мандельштам, Нарбут, Зенкевич и я символизма и не нюхали.

О нет, я не тебя любила,

Палима сладостным огнем,

Так объясни, какая сила

В печальном имени твоем.

Передо мною как колени

Ты стал, как будто ждал венца,

И смертные коснулись тени

Спокойно юного лица.

И ты ушел. Не за победой,

За смертью. Ночи глубоки!

О, ангел мой, не знай, не ведай

Моей теперешней тоски.

Но если белым солнцем рая

В лесу осветится тропа,

Но если птица полевая

Взлетит с колючего снопа,

Я знаю: это ты, убитый,

Мне хочешь рассказать о том,

И снова вижу холм изрытый

Над окровавленным Днестром.

Забуду дни любви и славы,

Забуду молодость мою,

Душа темна, пути лукавы,

Но образ твой, твой подвиг правый

До часа смерти сохраню.