RARUS'S GALLERY

139, [4] стр.  «Посвящаю эту книгу Валерию Брюсову». В издательских гравированных обложках с изображением урны, венка и скорбящего Ангела. Формат: 18х11,5 см. Третий сборник стихов автора!

Библиографические источники:

1. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959 — отсутствует!

2. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №240.

3. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №2200.

4. Тарасенков А.К. Русские поэты XX века, М., 1966, стр. 53.

5. Тарасенков А.К., Турчинский Л.М. Русские поэты XX века, М., 2004, стр. 104.

В начале весны 1909 года вышла в свет 3-я книга стихов Андрея Белого — «Урна». В отличие от предыдущего стихотворного сборника с явно выраженными «некрасовскими мотивами», «Урна», — по выражению самого автора, книга философических раздумий и разочарованных страстей. Три ступени своей поэтической эволюции, обозначившиеся в трех вышедших книгах, А. Белый объясняет так:

«Озаглавливая свою первую книгу стихов "Золото в лазури", я вовсе не соединял с этой юношеской, во многом несовершенной книгой того символического смысла, который носит ее заглавие: Лазурь — символ высоких посвящений. Золотой треугольник — атрибут Хирама, строителя Соломонова Храма. Что такое лазурь и что такое золото? На это ответят розенкрейцеры. Мир, до срока постигнутый в золоте и лазури, бросает в пропасть того, кто его так постигает, минуя оккультный путь: мир сгорает, рассыпаясь Пеплом; вместе с ним сгорает и постигающий, чтобы восстать из мертвых для деятельного пути. «Пепел» — книга самосожжения и смерти: но сама смерть есть только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтоб найти их в ближнем. В «Урне» я собираю свой собственный пепел, чтобы он не заслонял света моему живому «я». Мертвое «я» заключаю в «Урну», и другое, живое «я» пробуждается во мне к истинному. Еще «Золото в лазури» далеко от меня... в будущем. Закатная лазурь запятнана прахом и дымом: и только ночная синева омывает росами прах... К утру, быть может, лазурь очистится»...

Книгу открывают четыре стихотворения, посвященные В. Я. Брюсову. В одном из них, названном «Созидатель», рисуется обобщенный портрет поэта-символиста — преобразо-вателя мира людей и мира идей:

В строфах — рифмы, в рифмах — мысли

Созидают новый свет...

Над душой твоей повисли

Новые миры, поэт.

Всё лишь символ... Кто ты? Где ты?..

Мир — Россия — Петербург —

Солнце — дальние планеты...

Кто ты? Где ты, демиург?..

В сборник «Урна» были включены и интимные лирические стихи, подводящие черту под его мучительными и неразделенными чувствами к Любови Дмитриевне. Теперь к нему, наконец, возвращался давным-давно забытый покой, но рана в душе заживала долго:

Устами жгла давно ли ты

До боли мне уста, давно ли,

Вся опрокинувшись в цветы

Желтофиолей, роз, магнолий.

И отошла... И смотрит зло

В тенях за пламенной чертою.

Омыто белое чело

Волной волос, волной златою.

Померк воздушный цвет ланит.

Сомкнулись царственные веки.

И всё твердит, и всё твердит:

«Прошла любовь», — мне голос некий.

А в это время мистицизм напрочь завоевывал Россию и умы наиболее просвещенных ее обитателей. Из дворянских и купеческих кругов к Белому шли авторитарные формы миросозерцания и религиозные настроения, легко переходившие в мистику. Политические взгляды этой среды подготовляли будущие выступления «кадетов» и «октябристов» с ярко выраженным национализмом и идеей великодержавности. Наконец, эта среда «устремлялась меблировать свою жизнь на западноевропейский лад и проводить свои досуги с изящной утонченностью» (Луначарский). Отсюда — культ красоты, эстетство. — Мистицизм у Белого обнаружился рано и остался навсегда. Влияние Владимира Соловьева сообщало мистицизму Белого характер эсхатологический. По временам у Белого вспыхивает раздражение против кружкового «мистериального наркоза», против «апокалипсических экстазов, если они преподаются в кабачках», и он призывает «с пути безумий к холодной ясности искусства, к гистологии науки», к «строгости теории познания». Но позитивистом Белый не стал. Крайний индивидуалист, Белый остро ощутил свое одиночество. Он пробует найти спасение в своеобразном народничестве и объявляет уже себя «пророком полей». Из общения с деревней Белый вынес сюиту стихотворений бытового «некрасовского» типа. Но полевая романтика не спасла «согбенного, бледного странника». Разочарование Белого в крестьянской России было тем острее, что он подходил к ней с отголосками барских, усадебных вкусов. Белый покидает деревню, вновь возвращаясь к привычной культуре столицы. Здесь он быстро перебрасывается от «экспериментальной эстетики» к умозрению. Он конструирует литературную теорию символизма, но символизм оказывается для Белого «не литературной школой, а новым мировоззрением, гармонически сочетающим религиозный, жизненный путь, искусство и спекулятивное мышление». «Смысл искусства — только религиозен». Отсюда новый порыв — в антропософию, но это будет чуть позднее. Белый знал Минцлову, что называется, сызмальства: встречал в доме друзей отца Танеевых. Дочь известного московского юриста, она была на двадцать лет старше и вроде бы ничем не выделялась среди остальных. Теснейшим образом судьбы Белого и Минцловой переплелись лишь в 1908 года, когда у Анны Рудольфовны неожиданно открылись медиумические способности. Помимо того, она зарекомендовала себя и как предсказатель. По общему и единодушному мнению, внешне она напоминала Е.П. Блаватскую — такая же грузная и апатичная, с магнетически притягивающим, почти что гипнотическим взглядом. Описывая ее, Белый не пожалел красок:

«Большеголовая, грузно-нелепая, точно пространством космическим, торичеллиевою своей пустотою огромных масштабов от всех отделенная,— в черном своем балахоне она на мгновение передо мною разрослась; и казалось: ком толстого тела ее — пухнет, давит, наваливается; и — выхватывает: в никуда! Я помню, бывало,— дверь настежь; и — вваливалась, бултыхаяся в черном мешке (балахоны, носимые ею, казались мешками); просовывалась между нами тяжелая головища; и дыбились желтые космы над нею; и как ни старалась причесываться, торчали, как змеи, клоки над огромнейшим лбиной, безбровым; и щурились маленькие, подслеповатые и жидко-голубые глазенки; а разорви их,— как два колеса: не глаза; и — темнели: казалось, что дна у них нет; вот, бывало, глаза разорвет: и — застынет, напоминая до ужаса каменные изваяния степных скифских баб средь сожженных степей. И казалася каменной бабой средь нас: эти «бабы»,— ей-ей, жутковаты!» Несмотря на столь нелестную характеристику, Минцлова умела привораживать к себе людей. Она объявляла себя вестницей запредельного мира, подобно Е.П. Блаватской (а в последствии и Е.И. Рерих), имела контакты с таинственными ноосферными посланцами, называемыми Учителями, и уверяла (не без успеха), что выполняет их волю. По их поручению и с их благословения Минцлова якобы должна бы-ла создать в России «Царство Духа». Одной из первых жертв гипнотических чар Минцловой в свое время стал Макс Волошин. Он познакомился с ней в Париже в 1903 году, куда Минцлова приехала на Теософский конгресс, и быстро попал под интеллектуальное и психологическое влияние новоявленной пророчицы. Вместе они даже совершили сакральное паломничество в Руанский собор. Минцлова говорила почти на всех европейских языках и, кроме того, в совершенстве владела санскритом, древнегреческим и латынью. Все свободное время она проводила в библиотеках, где знакомилась с такими древними и средневековыми текстами (в особенности герметическими, алхимическими и вообще — эзотерическими), о которых другие даже слыхом не слыхивали. Периодически Минцлова впадала в беспричинный страх, а несколько невидимых «эфирных людей», живших, как она считала, внутри нее или же вокруг ее тела, начинали наперебой говорить разными голосами. Судя по всему, она явля-лась либо информационным ретранслятором околоземной ноосферы, либо кандидатом для помещения в психлечебницу, что более вероятно… Волошин, чьи руки обладали целительными свойствами (он умел снимать боль, успокаивать припадочных и лечить от многих болезней), неоднократно приводил Минцлову в чувство и вполне отдавал себе отчет, с кем имеет дело. В одном из парижских писем он сообщал: «В Средние века она, конечно же, была бы сожжена на костре, как колдунья, и не без основанья. Она почти слепа и узнает людей только по ореолам вокруг головы, почти всегда умирает от болезни сердца, живет переводами Оскара Уайльда; нет ни одного человека, который, приблизившись к ней, остался бы вполне тем, чем он был». Не остался равнодушным и сам Макс. Полуслепой, грузной и беспокойной «женщине-вамп» поэт посвятил такие строки:

Безумья и огня венец

Над ней горел,

И пламень муки,

И ясновидящие руки,

И глаз невидящих свинец,

Лицо готической сивиллы,

И строгость щек, и тяжесть век,

Шагов ее неровный бег —

Всё было полно вещей силы.

Её несвязные слова,

Ночным мерцающие светом,

Звучали зовом и ответом.

Таинственная синева

Её отметила средь живших...

В 1909 и 1910 годах в оккультные тенета женщины-медиума попали Андрей Белый и Вячеслав Иванов. Последний — даже в большей степени. Потеряв горячо любимую жену Л. Д. Зиновьеву-Аннибал, он оставался вдовцом и, возможно, именно этим и привлекал незамужнюю Анну Минцлову. Да и по возрасту они более подходили друг другу. Хотя, быть может, создав «мистический триумвират» Белый — Иванов — Минцлова, роковая оккультистка рассчитывала, что со временем тройственный союз перерастет в тройственную семью по типу тех, которые постоянно возникали и распадались в разных комбинациях среди посетителей и завсегдатаев ивановской «Башни». А. Белому подобный исход, безусловно, не внушал ничего, кроме отвращения. Вячеслав Иванов также думал иначе, но по другой причине: его гораздо больше, чем «дама под пятьдесят», привлекала молодая падчерица Вера Шварсалон, дочь Л.Д. Зиновьевой-Аннибал от первого брака: она-то и стала второй женой «Вячеслава Великолепного». Между тем очередная размолвка произошла с Блоком. Еще в январе 1909 года, когда Белый приезжал в Петербург для чтения лекции, друзья вновь встретились в своем любимом ресторане, где и состоялось их вполне лояльное, но бескомпромиссное объяснение. В письме матери, переехавшей с мужем (отчимом Блока) на его новое место службы — в Ревель, Блок так описал свою встречу с Белым: «Третьего дня мы с ним несколько часов хорошо поговорили. Установили дружеские личные отношения и вражеские — литературные». Взаимоотношения обоих поэтов, наконец, в полной мере обрели то самое качество, которое по сей день принято обозначать одним словом «дружба-вражда». Но настоящий разрыв между Белым и Блоком произошел только спустя два месяца. Между тем судьба неумолимо подводила Борю Бугаева к сближению с Асей Тургеневой. Сестер Тургеневых — Анну (Асю), Наталью и Татьяну — он знал давно, с 1905 года, когда они еще девочками впервые приехали в Москву. После скоропостижной смерти отца, Алексея Николаевича Тургенева, мать трех сестер Софья Николаевна вторично вышла замуж за Владимира Константиновича Кампиони, служившего лесничим в Волынской губернии, и постоянно там проживала. Дочери росли под присмотром тети — М.А. Олениной-д'Альгейм, известной камерной певицы, муж которой, тоже известный музыкальный деятель Пьер (Петр Иванович) д'Альгейм (1862-1922) — обосновался в Москве, где организовал очень популярный в начале XX века «Дом песни». Покойный отец девушек А. Н. Тургенев приходился двоюродным племянником великому русскому писателю И. С. Тургеневу. В свою очередь, Софья Николаевна (урожденная Бакунина) являлась родной племянницей «отца анархии» Михаила Бакунина, хотя никогда не встречалась со своим знаменитым родственником. Таким образом, Ася Тургенева и ее сестры были двоюродными внучками сразу двух выда-ющихся деятелей отечественной истории и культуры. Все три сестры получили разностороннее образование и воспитание. Самой красивой из них считалась старшая На-талья; ее огромные глаза притягивали мужчин как омуты (глаза русалки, скажет А. Белый, — не то ангелица, не то ведьмочка; позже ему самому тоже придется испытать их чары). У нее не было недостатка в завидных ухажерах, многим она вскружила голову, но замуж вышла за журналиста Александра Михайловича Поццо (1882-1941), редактора московского журнала «Северное сияние». На Татьяне после долгого ухаживания женился Сергей Соловьев, а Асе суждено было стать спутницей жизни Андрея Белого. Отличаясь исключительной скромностью и молчаливостью, она, тем не менее, первой сделала шаг навстречу своей судьбе, предложив Белому позировать для портрета. Глаза восемнадцатилетней девушки с обвисающими пепельными волосами действительно умели заглядывать в душу. И сердце поэта дрогнуло от лучезарной улыбки. «Она мне предстала живою весною, — напишет он незадолго до смерти, — когда оставались мы с нею вдвоем, то охватывало впечатление, будто встретились после долгой разлуки; и будто мы в юном детстве дружили. И уже поднималась уверенность в первых свиданиях наших, что эта девушка в последующем семилетии станет самой необходимой душой». Увлечение Асей росло и крепло день ото дня. Первое объяснение произошло во время поездки в последнюю декаду апреля 1909 года в Саввинский монастырь близ Звенигорода. Они отправились туда впятером вместе со старшей сестрой Аси Наташей, ее будущим музеем А. Поццо и ближайшим другом Белого Алексеем Петровским и ос-тановились в монастырской гостинице. Отдав должное церковным службам, Борис и Ася, несмотря на далеко не детский возраст, увлеклись лазаньем по деревьям. На самой вершине одного из них и состоялось их решающее объяснение. Авдрей Белый окончательно и бесповоротно решил связать с ней свою судьбу. Спустя четверть века А. Белый заново пережил давнее чувство в 3-м томе своих незавершенных мемуаров:

«Мне запомнился наш разговор — на дереве, свисающем над голубым, чистым прудом, испрысканным солнцем; запомнились и отражения: вниз головой; из зеленого облачка листьев, в мгновенных отвеинах (так!) ветра,— я видел то локоны Аси, то два ее глаза, расширенных, внятно внимающих мне; и запомнился розовый шелк ее кофточки; вдруг ветви прихлынут к лицу: ничего; под ногами — двоился, троился отточенный ствол, расщепляемый легкой рябью; запомнились спины склоненных под нами Наташи и Поццо, сидящих глубоко внизу: на зелененьком бережку. В деревне мы прожили всего несколько дней; но они отделили меня навсегда от унылого прошлого; собрались мы уехать; но подали счет; оказалось же: заплатить-то и нечем; и пришлось А. Петровскому ехать в Москву за деньгами, оставив две пары «романтиков» в залог монахам, заведующим гостиницей». По возвращении в Москву Ася была вынуждена немедленно отправиться на Волынь, чтобы навестить умиравшую бабушку Бакунину, проживавшую у своей дочери (матери Аси). Оттуда новая возлюбленная А. Белого должна была вернуться в Брюссель, дабы закончить школу гравюры. Разлуке предстояло стать испытанием их любви на прочность. Пока что основным связующим звеном становились письма. Белый написал их превеликое множество — одно длиннее другого (иногда писал всю ночь напролет), но, к сожалению, ни одно из них не сохранилось; единственно же, что доказала за эти полтора года сама Ася, — это нелюбовь к эпистолярному жанру…