RARUS'S GALLERY

Звенья. Избранные стихи 1890-1912. Константин Бальмонт. Книгоиздательство «Скорпион». Москва, типография В.И. Воронова, 1913. [6], 279, [20] стр. В мягких издательских литографированных обложках. Экземпляр с автографом автора Александру Николаевичу Зевакину от 14 июня 1915 года на веленевой бумаге с большой плотностью. Тираж 5000 экземпляров. Цена 1 рубль. Формат: 19,5х12,5 см.

 

 

 

 

Библиографические источники:

1. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959 — отсутствует! При этом присутствуют почти все сборники автора….

2. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №187 — с автографом А.Н. Лебедю.

3. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №2116.

4. Автографы поэтов Серебряного века. Дарственные надписи на книгах. Москва, 1995, стр. 41-78.

5. Тарасенков А. Русские поэты XX века. М., 1966, стр. 28.

6. Тарасенков А.К., Турчинский Л.М. Русские поэты XX века. М., 2004, стр. 63.

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаенной печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора, —

Над зябкой рекою дымится прохлада,

Чернеет громада застывшего бора,

И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.

Глубокая тишь. Безглагольность покоя.

Луга убегают далёко-далёко.

Во всем утомленье — глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,

В прохладную глушь деревенского сада, —

Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,

И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,

И сделали ей незаслуженно больно.

И сердце простило, но сердце застыло,

И плачет, и плачет, и плачет невольно.

Легкая, чуть прихрамывающая походка точно бросает Бальмонта вперед, в пространство. Вернее, точно из пространств попадает Бальмонт на землю — в салон, на улицу. И порыв переламывается в нем, и он, поняв, что не туда попал... надевает пенсне и надменно (вернее, испуганно) озирается по сторонам, поднимает сухие губы, обрамленные красной, как огонь, бородкой... И оттого-то весь облик его двоится. Надменность и бессилие, величие и вялость, дерзновение, испуг — все это чередуется в нем, и какая тонкая прихотливая гамма проходит на его истощенном лице, бледном, с широко раздувающимися ноздрями! Глубоко сидящие в орбитах почти безбровые его карие глаза тоскливо глядят, кротко и недоверчиво: они могут глядеть и мстительно, выдавая что-то беспомощное в самом Бальмонте. И оттого-то весь облик его двоится. И как это лицо может казаться незначительным! И какую неуловимую грацию порой излучает это лицо!.. мстительный гений грозы, демон сжигающей страсти ... сам рыжебородый Тор, но Тор, бредущий тоскливо по Арбату в октябрьский день, когда струи дождя дни и ночи натянуты над городом. Он останавливается ... и вдруг надменно топнет ногой по мокрому асфальту: «Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце!» — таким запечатлел облик поэта Андрей Белый. Константин Дмитриевич Бальмонт — один из самых знаменитых поэтов своего времени в России, самый читаемый и почитаемый из гонимых и осмеянных декадентов. Его окружали восторженные поклонники и почитательницы. Создавались кружки бальмонтистов и бальмонтисток, которые пытались подражать ему и в жизни, и в поэзии. В 1896 году Брюсов уже пишет о «школе Бальмонта», причисляя к ней М. Лохвицкую и еще нескольких небольших поэтов.

«Все они перенимают у Бальмонта и внешность: блистательную отделку стиха, щеголяние рифмами, созвучиями, — и самую сущность его поэзии». Не случайно многие поэты посвящали ему свои стихотворения: М. Лохвицкая, В. Брюсов, А. Белый, Вяч. Иванов, М. Волошин, С. Городецкий и др. Все они видели в нем, прежде всего, «стихийного гения», «вечно вольного, вечно юного» Ариона, обреченного стоять «где-то там на высоте» и полностью погруженного в откровения своей бездонной души:

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.

Величавый возглас волн.

Близко буря. В берег бьется

Чуждый чарам черный челн.

Чуждый чистым чарам счастья,

Челн томленья, челн тревог

Бросил берег, бьется с бурей,

Ищет светлых снов чертог.

Мчится взморьем, мчится морем,

Отдаваясь воле волн.

Месяц матовый взирает,

Месяц горькой грусти полн.

Умер вечер. Ночь чернеет.

Ропщет море. Мрак растет.

Челн томленья тьмой охвачен.

Буря воет в бездне вод.

Брюсов находил объяснение и оправдание житейскому поведению Бальмонта в самой природе поэзии: «Он переживает жизнь, как поэт, и как только поэты могут ее переживать, как дано это им одним: находя в каждой минуте всю полноту жизни. Поэтому его нельзя мерить общим аршином». Но существовала и зеркальная точка зрения, пытавшаяся объяснить творчество поэта через его личную жизнь: «Бальмонт своей личной жизнью доказал глубокую, трагическую искренность своих лирических движений и своих лозунгов». Многие известные художники писали портреты Константина Дмитриевича Бальмонта, среди них были: М.А. Дурнов (1900), В.А. Серов (1905), Л.О. Пастернак (1913). Но, пожалуй, живее схвачены образ поэта, его манера поведения, привычки в словесных портретах Бальмонта. Возможно, это позволяет понять необыкновенную притягательную силу Бальмонта-человека: облик его выделялся среди толпы, не оставляя равнодушным даже случайного прохожего. «Я видел — в давние дни, — как в чопорном квартале Парижа — Пасси, прохожие останавливались, завидев Бальмонта, и долго глядели ему вслед. Не знаю, за кого принимали его любопытные рантье, — за русского «prince», за испанского анархиста, или, просто, за обманувшего бдительность сторожей сумасшедшего. Но их лица долго хранили след недоуменной тревоги, долго они не могли вернуться к прерванной мирной беседе о погоде или о политике в Марокко». Бальмонт написал 35 книг стихов, то есть 3750 печатных страниц, 20 книг прозы, то есть 5000 страниц. Перевел, сопроводив статьями и комментариями: Эдгара По — 5 книг — 1800 страниц, Шелли — 3 книги — 1000 страниц, Кальдерона — 4 книги — 1400 страниц. Бальмонтовские переводы в цифрах представляют более 10 000 печатных страниц. Среди переводимых имен: Уайльд, Кристофер Марло, Шарль ван Лерберг, Гауптман, Зудерман, объемистая «История скандинавской литературы» Йегера (сожженная русской цензурой). Словацкий, Врхлицкий, «Витязь в тигровой шкуре» Ш. Руставели, болгарская поэзия, югославские народные песни и загадки, литовские народные песни, мексиканские сказки, драмы Калидасы и многое другое. В своей статье «Революционер я или нет» Бальмонт писал о том, что в 13 лет узнал английское слово selfhelp (самопомощь) и с тех пор полюбил исследования и «умственную работу». Он «ежегодно прочитывал целые библиотеки, писал регулярно каждый день, легко изучал языки». Бальмонт решает проблему искусства таким образом: «Реалисты всегда являются простыми наблюдателями, символисты — всегда мыслители. Реалисты схвачены, как прибоем, конкретной жизнью, за которой они не видят ничего; символисты, отрешенные от реальной действительности, видят в ней только свою мечту, они смотрят на жизнь — из окна... Один еще в рабстве у материи, другой ушел в сферу идеальности». Новой (символической) поэзии, которую Бальмонт определяет как «психологическую лирику», преемственно связанную с импрессионизмом, чужды «дидактические задачи». Она «говорит исполненным намеков и недомолвок нежным голосом сирены или глухим голосом сибиллы, вызывающим предчувствие». Однако при всем том в поэзии должны свободно и органически сливаться «два содержания: скрытая отвлеченность и очевидная красота». Несмотря на присутствие в нем утаенного смысла, который надлежит разгадать, символическое произведение заключает в себе еще и «непосредственное конкретное содержание», «богатое оттенками». И «всегда законченное само по себе», существующее самостоятельно. Излагая свое понимание «символической поэзии», Бальмонт видел в ней прежде всего поиски «новых сочетаний мыслей, красок и звуков», а в самой характеристике ее оставался, в общем, в пределах поэтики импрессионизма: символическая поэзия «говорит своим особым языком, и этот язык богат интонациями; подобно музыке и живописи, она возбуждает в душе сложное настроение, — более, чем другой род поэзии, трогает наши слуховые и зрительные впечатления». Эти общие установки были реализованы в трех лучших книгах Бальмонта — «Горящие здания», «Будем как солнце» и «Только любовь». Символисты — и не только Бальмонт, но и Брюсов и гениальный Блок — искали прямых соответствий между звуком и смыслом (так же, как, скажем, Артур Рембо — между звуком и цветом, а до него Бодлер — между всеми фактами чувственного мира). В общую систему символистских взглядов входило представление о том, что звуковая материя слова облечена высоким смыслом и, как всякая материальность, представительствует от духовной субстанции. В данном случае усложнение приводило к упрощению: поэтическое слово низводилось до звукового знака, до чистого звука, иногда обладающего к тому же функцией примитивно подражательной. К счастью, для поэзии Бальмонта эта теория не оказалась решающей:

Тончайший звук, откуда ты со мной?

Ты создан птицей? Женщиной? Струной?

Быть может, солнцем? Или тишиной?

От сердца ли до сердца свеян луч?

Поэт ли спал, и был тот сон певуч?

Иль нежный с нежной заперся на ключ?

Быть может, колокольчик голубой

Качается, тоскуя сам с собой,

Заводит тяжбу с медленной судьбой?

Быть может, за преградою морей

Промчался ветер вдоль родных полей

И прошептал: «Вернись. Приди скорей».

Быть может, там, в родимой стороне,

Желанная томится обо мне,

И я пою в её душе на дне?

И тот берущий кажущийся звук

Ручается, как призрак милых рук,

Что верен я за мглою всех разлук.