RARUS'S GALLERY

СПб, хромолитография Ф.Д. Бороздина, 1911. 40 с. с ил. Иллюстрации выполнены в технике хромолитографии. В цветной иллюстрированной издательской обложке. 37х28 см. Современные исследователи считают, что автором сказки также является Калмаков, а Кронидов — всего лишь псевдоним. Большая редкость в хорошем виде.

Сюжет сказки чем-то напоминает всем известную "Принцессу на горошине". Отец славного князя Милона решает женить своего сына. Но ни одна из девушек не подходит строптивому красавцу. Он ищет ту самую, единственную княжну, которую когда-то видел во сне. И вот в одну из ненастных ночей на пороге дворца князя появляется испуганная девушка, в которую Милон влюбляется без памяти. Но действительно ли это она, та самая, неповторимая принцесса, которую он так долго и безуспешно искал?

Живописец, скульптор, художник театра и книжный график, Н. Калмаков был представителем второго поколения русских модернистов. Книга иллюстрирована художником как целостный организм, в традициях мирискусников. Индивидуальность Калмакова проявилась в интересе к скандинавским мотивам, использованным в оформлении книги. Живописец видел книгу единым целостным организмом, заботясь не только об ее иллюстрировании, но и об элементах ее оформления, следуя при этом идее соавторства поэта и художника. В характеристике героев Калмакова присутствует гротесковость и узорчатость, также напоминающие о стилистике мастеров «Мира искусства». В своих иллюстрациях он много и часто использует фантазийный узор, состоящий из кельтской плетенки и элементов скандинавского звериного орнамента дороманского периода. И это еще раз указывает на Калмакова как на представителя именно петербургского модерна.

Считается, что о художнике должны говорить его картины.  В случае с Калмаковым эта фраза  особенно верна, ибо сведений о его жизни очень мало, а те, что есть, — щедро смешаны с легендами и слухами, и некоторые создал он сам. Даже фамилия художника писалась по-разному: чаще всего Калмаков, но иногда – Колмаков, Калмыков. Не случись в России революции, не случись Гражданской войны и эмиграции, Николай Калмаков вполне мог бы стать русским Сальвадором Дали или кем-то в это роде. Но к середине XX века он был почти забыт. Возвращению Калмакова мы обязаны случаю: заново открывшие его Жорж Мартен и Бертран Колен дю Бокаж и приобрели в 1962 году несколько десятков картин по номинальной стоимости на блошином рынке Сент-Уан. Полотна эти шокировали, пугали и поражали воображение. Каково же было смотреть на них современникам! Вот знакомый Калмакова актер А. Мгебров так о них вспоминает: «Лейтмотивом его произведения зачастую был эротизм совершенно чудовищных размеров, такой эротизм, какой мог быть только у самого дьявола, если представить себе, что и над дьяволом есть нечто еще более страшное и величественное, чем он сам... Может быть, это первобытный хаос, может быть - хаос над хаосом». Картины эти словно дверь, ведущая в изнанку Серебряного века.

Калмаков, Николай Константинович родился в 1873 году в курортном итальянском городке Нерви на побережье Лигурийского моря, который сегодня является частью района Генуи. Матерью будущего художника была итальянка, отцом – россиянин. Калмаков утверждал, что его родитель был генералом, хотя есть основания утверждать, что на самом деле Константин Николаевич Калмаков являлся всего лишь начальником уездной полиции из Петергофа. Детство Николай провёл в Италии. Сильное влияние на впечатлительного и мечтательного мальчика оказали страшные сказки Э.Т.А. Гофмана и братьев Гримм, которые рассказывала немка-гувернантка. Позднее Калмаков вспоминал, что в девятилетнем возрасте после этих сказок он не раз прятался в самой дальней комнате и, оставшись один в темноте, призывал появиться чёрта. Николай получил домашнее образование, затем приехал в Россию, поступил в престижное Императорское училище правоведения в Санкт-Петербурге и окончил его в 1895 году (в списке выпускников значится как Колмаков). После окончания училища он, вероятно, отправляется на несколько лет в Италию - учиться живописи, хотя известно, что профессионального художественного образования он не получил. Вернувшись в Россию, начинает выставлять свои картины. В 1908 году дебютирует как театральный художник. Именно театр приносит Калмакову известность. Он сотрудничал с ведущими российскими театральными постановщиками, режиссёр Н.Н. Евреинов назвал Калмакова «уникальным» и «единственным в своём роде». К сожалению, дебют Калмакова как художника-постановщика в театре Комиссаржевской, который должен был стать его триумфом, оказался омрачён грандиозным скандалом – спектакль по пьесе Оскара Уайльда «Саломея» запретили после генеральной репетиции 27 октября 1908 года. Комиссаржевская, вложившая в постановку огромные средства, была разорена. Возникла устойчивая легенда, что в запрете спектакля виноват Калмаков, оформивший сцену декорациями в виде огромных женских гениталий. В статье Елены Струтинской «Легенда о Саломее» убедительно доказана ложность этих слухов: никто из зрителей, присутствовавших на репетиции, не упоминает о непристойном оформлении, хотя все отмечают  удивительную фантазию художника, расцветшую в декорациях и костюмах. Постановка «Саломеи» в России была запрещена по причине «кощунственного трактования библейского сюжета». Изменение имён действующих персонажей и названия («Царевна») не помогло. Немалую роль в закрытии «Саломеи» сыграл  депутат Государственной думы, лидер черносотенного «Русского народного союза имени Михаила Архангела» Владимир Пуришкевич, пообещавший, что если пьеса пойдёт, то «Союз Михаила Архангела» скупит первые ряды кресел и всё равно заставит прекратить спектакль. Но в возникновении легенды о непристойных декорациях нет ничего удивительного, ведь картины Калмакова поражали своим эротизмом даже раскрепощённых «серебряным веком» современников. Это странная чувственность полотен... героев картин словно тяготит, мучает и порабощает их похоть; впечатление усиливают страшные взгляды и порочные ухмылки, необычная пластика тел. «Финальная точка» весьма красноречива: картины свои Калмаков подписывал монограммой, напоминающей стилизованное изображение фаллоса. Вот что пишет в своих мемуарах друг Калмакова, известный русский актёр грузинского происхождения Александр Мгебров:

Его картины поражали своей чудовищностью. Они всегда изображали не то какие-то увеличенные в миллионы раз протоплазмы, не то первородные клеточки стихийного вселенского зачатия или, во всяком случае — зачатия во вселенском масштабе. Трудно вообще сказать, что это были за картины, но они глубоко приковывали внимание стремлением вплотную подойти к чему-то поистине чертовскому, капризному и дьявольски-изощренному… Лейтмотивом его произведения зачастую был эротизм совершенно чудовищных размеров, такой эротизм, какой мог бы быть только у самого дьявола, если представить себе, что и над дьяволом есть нечто еще более страшное и величественное, чем он сам… Может быть, это первобытный хаос, может быть, — хаос над хаосом…

Возможно, болезненный эротизм Калмакова объясняется тем, что в Петербурге он сблизился с членами влиятельной христианской секты скопцов, которые практиковали аскетизм, воздержание, а наиболее богоугодным делом считали добровольную кастрацию. Религиозные воззрения Калмакова совершенно испортили его отношения с женой: если верить книге француза Жоржа Мартина дю Нора, то Калмаков наказывал супругу, закрывая её на целый день в доме. Обратимся снова к книге воспоминаний А. Мгеброва «Жизнь в театре» — здесь можно найти уникальные сведения о характере и привычках художника:

Калмаков был вообще преоригинальным человеком и совершенно особенным художником. Правда, он был с большим мистическим уклоном, но вместе с тем он всегда стремился и пытался самим собой, своей собственной личностью воплотить художественную проблему эпохи возрождения. Так, например, он, как старинные художники, никогда не покупал красок, но приготовлял их сам из трав и растений, чтобы познать древнюю тайну их — не умирать и не исчезать. И жил он своеобразно, уединенно и одиноко, именно так, как жили старинные художники. В Петергофе, у большого Петергофского парка, он имел маленький собственный домик, в котором были высокие узкие окна, старинная мебель, какие-то старинные балюстрады, лесенки и переходы. Помню однажды, когда я посетил его, он мне таинственным шепотом рассказывал, что давно пишет черта. «У меня наверху собраны все его эскизы»… Глаза его сверкали в этот момент странным блеском… «Вы понимаете… — говорил Калмаков, — вот уже столько времени я ловлю его (т. е. черта) и никак не могу поймать… Иногда мелькнет передо мною его глаз… иногда хвост… иногда копыто его ноги… но целиком я еще не увидел его, как ни стерегу и ни ловлю. Но я сделал сотню эскизов… хотите покажу?» И действительно, на пыльном чердаке своего странного дома он показывал мне тогда бесконечно разнообразные, жуткие и фантастические эскизы глаз, хвоста, множество ног черта и был убежден глубоко, что все это действительно видел… Может быть, после того, что я рассказал о картинах Калмакова, невольно возникнет представление о нем, как о человеке в высшей степени ненормальном… Ничего подобного. Калмаков в жизни был корректнейшим человеком, всегда неизменно выдержанным, спокойным и элегантным. Он был небольшого роста; выпуклый и довольно значительный лоб обрамляли слегка вьющиеся и вместе редкие волосы; очень спокойные черты лица, маленькие усики и эспаньолка, — в одно и то же время делали его лицо похожим в миниатюре на Петра I и переносили воображением в эпоху испанских художников возрождения или ренессанса… В театре я помню его всегда с неизменным беретом, очень идущим к его действительно средневековому лицу. Калмаков любил блузу, трубку, спокойно изысканные светские разговоры и ту особенную выдержанность, которая всегда отличает людей, словно случайно забредших к нам из каких-то других времен и других эпох и стран. Он говорил только репликами, быстрыми и краткими, но неизменно значительными, образными и яркими. Он редко выходил из себя, за исключением тех случаев, когда это касалось деталей его эскизов или работ, если они не выполнялись точно… Тогда он начинал слегка нервничать и нервность эта выражалась только в маленьком отрывистом заикании. Калмаков был близок к художникам знаменитого объединения «Мир искусства», участвовал в выставках мирискусников. Их работы, несомненно, сказались и на его творчестве. Заметно влияние западноевропейского символизма и модерна, особенно работ Обри Бёрдслея. В то же время Калмаков создал свой узнаваемый и неповторимый стиль. Для его работ  характерны  сложные орнаменты, использование серебряной и бронзовой краски, контраст ярких красок на грани аляповатости. Основные темы произведений — античная и восточная мифология, монстрография, эротические мотивы, необычные автопортреты.  Калмаков занимался экслибрисом, проявил себя в книжной графике. Так, он проиллюстрировал сказку Н. Кронидова «Принцесса Лера». Современные исследователи считают, что автором сказки также является Калмаков, а Кронидов — всего лишь псевдоним. В 1913 году в Петербурге прошла первая персональная выставка Калмакова , которая вызвала противоречивые отклики — от восторженных до разгромных. В 1920 году художник покинул Советскую Россию, бросив жену и сына,  и перебрался сначала в Эстонию, где организовал в 1922 году выставку своих театральных работ, а потом, в 1924 г. — в Париж. В эмиграции он продолжал заниматься живописью. В 1928 году в парижской галерее  состоялась его большая выставка. Однако со временем заказов становилось всё меньше. Уединённая жизнь и принципиальный отказ от общения с русской диаспорой привели к тому, что вскоре имя Калмакова было полностью забыто. Он провёл последние годы жизни в доме престарелых в пригороде Парижа и умер в 1955 году в бедности и забвении. В 1960-х гг. французские коллекционеры живописи Бертран Коллен дю Бокаж и Жорж Мартин дю Нор обнаружили сорок холстов Калмакова на барахолке на севере Парижа и организовали серию выставок художника в Париже и Лондоне, вновь открыв его творчество широкой публике. Дозволеным или запретным способом Калмаков проник в высшую сферу, на Олимп Искусства, – не важно. Это его место по праву – место человека, увидавшего черта.