RARUS'S GALLERY

Стихотворения Евгения Баратынского. Москва, в типографии Августа Семена при Императорской медико-хирургической академии, 1827. 178, V стр. Аллегорическая гравированная виньетка «philosophie» на титуле. На шмуце — орешковыми чернилами владельческая надпись: «А.П». В зеленом марокеновом п/к переплете эпохи с тиснением золотом на корешке. Формат: 24х14 см. Первое прижизненное собрание стихотворений Евгения Абрамовича Баратынского. Редкость!

Библиографическое описание:

1. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, №500.

2. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959, №101.

3. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989 — отсутствует!

4. Собрание С.Л. Маркова. Санкт-Петербург, издательство «Глобус», 2007, №225 — особый экземпляр на grand papier в сафьяновом переплете с вложенным письмом автора П.А. Вяземскому! №226 — с автографом автора А. Муханову!

5. Дар Губара. Каталог Павла Викентьевича Губара в музеях и библиотеках России. Москва, 2006 — отсутствует!

6. Готье В.Г. Каталог большей частью редких и замечательных русских книг. Москва, 1887, №1043.

7. Мезиер А.В. Русская словесность с XI по XIX столетия включительно. Спб., 1899 — отсутствует!

8. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №272.

9. Русские книги. С биографическими данными об авторах и переводчиках. Редакция С.А. Венгерова. Издание Г.В. Юдина. Спб., 1897-1898. В 3-х т.т. Том II, стр. 71.

10. Геннади Гр. Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX столетиях и список русских книг с 1725 по 1825 годы. т. I, стр. 65.

Первое прижизненное собрание стихотворений Е.А. Баратынского. Основное место занимают в сборнике элегии, альбомные стихотворения и эпиграммы. По сравнению с редакциями, в которых они появились в печати впервые, почти все произведения переработаны заново, порою весьма существенно. Ближайшее отношение к изданию этого сборника имел вначале К.Ф. Рылеев: он взял на себя все хлопоты по подготовке сборника к печати и выпуску его в свет. Сборник должен был появиться до 1825 г. Декабрьские события и казнь Рылеева изменили все самым неожиданным образом. Баратынский обратился за помощью к А.А. Дельвигу, а затем, в связи со своим переездом в Москву, к Н.А. Полевому. Полевому, в конечном счете, Баратынский и обязан появлением своего сборника. «Издание прелестно»,— писал он Полевому в ноябре 1827.г.— Без вас мне никак бы не удалось явиться в свет в таком красивом уборе. Много, много благодарен» («Русский архив», 1872, т. 1, №2, стлб. 351-354). В 1827 г., в одном из номеров «Московского телеграфа», появилась короткая, весьма выразительно написанная информация об этом сборнике, принадлежащая, конечно, перу Полевого: «Издание стихотворений Баратынского исполняет давнишнее желание публики — иметь собранными в одну книгу все мелкие стихотворения певца Финляндии, Пиров и Любви. Три книги элегий, более сорока стихотворений разного содержания, сказки и тридцать посланий составляют собрание стихотворений Баратынского. Многие пьесы доныне не были еще известны публике, и собрание их доказывает разнообразие, оригинальность (переведенных пьес всего только семь) и богатство дарований поэта, который обещает нам в будущем поэта высокой степени. Издание стихотворений Баратынского прекрасно. Пожелаем, чтобы наконец дурные издания остались у нас на долю дурно переводимых романов, сборников и новейших способов делать сургуч и ваксу, а изящные творения и ученые книги издаваемы были достойным образом».

Баратынский (правильнее Боратынский), Евгений Абрамович (1800-1844) — знаменитый русский поэт «золотой, пушкинской» эпохи русской поэзии, крупнейший представитель пушкинской плеяды. Из старинного, но захудалого польского рода, выселившегося в XVII в. в Россию. Отец Боратынского попал в немилость при Павле I (1798) и, выйдя в отставку в чине генерал-лейтенанта, поселился с женой (фрейлиной Марии Федоровны) в имении Вяжля Кирсановского уезда Тамбовской губернии. В 1800 г. у них появился первенец — сын Евгений. Вслед за ним родилось еще шестеро детей (три мальчика и три девочки). В 1805 г. Евгений вместе с отцом впервые отправился за пределы огромного имения, в Тамбов, откуда Боратынский-старший сообщал жене: «Мне даже жаль, что ты не могла видеть и слышать все его вопросы! Он даже до того расспрашивал, что сам останавливался отдыхать, жалуясь, что у него губы и язык болят. Он Тамбов в воображении своем представлял и садом, и зверем, и какой-нибудь рекою — словом, я очень много дивился на его воображение». «Бубуша», как называли его домашние, в четыре года умел читать, к шести годам — писать по-русски и по-французски. В переписке родственников постоянно говорится об удивительном послушании ребенка, его покорности и готовности услужить. Такое поведение казалось родителям образцовым и всячески поощрялось. Послушание было следствием горячего стремления мальчика заслужить одобрение матушки, с которой у него сложились искренние и доверительные отношения. С отцом Евгений, по-видимому, общался мало (позднее он скажет: «Мне память образа его не сохранила»,— тот умер, когда сыну было десять лет). В 1808 г., спасаясь от эпидемии чумы, Боратынские перебрались в смоленские имения, а через год обосновались в Москве. В 1810 г. отец скончался. Евгений был определен в Пажеский корпус (1812). Первые два года, как и прежде, отличался «послушанием и добронравием», в 1814-м в его душе наступил перелом. Боратынский ощутил острую потребность в самореализации, серая казенная жизнь раздражала его и, видимо, ущемляла чувство собственного достоинства. В письмах к матери он то рассуждает о любви к ней как высшей ценности бытия, то просит разрешить ему поступить на морскую службу, то говорит о решении посвятить себя поэзии. Он был оставлен в третьем классе на второй год, в кондуитах постоянно отмечалось, что он «нрава и поведения дурного». В 1816 г. Боратынский вместе с товарищами под впечатлением «Разбойников» Шиллера организовал «общество мстителей, имеющее целью сколько возможно мучить начальников». 19 февраля 1816 г., в день своего шестнадцатилетия, Боратынский вместе с товарищем Д. Ханыковым похитил у отца одного из воспитанников, камергера Приклонского, пятьсот рублей и черепаховую табакерку, отделанную золотом. На эти деньги решено было отметить день рождения Евгения: табакерку пажи разломали, взяв золотую оправу, двести семьдесят рублей истратили, на сто восемьдесят накупили лакомств, а пятьдесят было обнаружено при аресте провинившихся. Через девять дней по личному повелению Александра I Боратынский был исключен из Пажеского корпуса, ему было запрещено определяться на какую бы то ни было службу, кроме солдатской. Поначалу родственники надеялись на высочайшее помилование, но вскоре стало известно, что циркуляр о запрещении принимать Боратынского на любую службу, иначе как на военную рядовым, был разослан по всем ведомствам, статским и военным канцеляриям. Летом Евгений уехал в смоленские имения Боратынских Подвойское и Голощапово, чтобы выждать время. Здесь он начал писать стихи. Первое известное стихотворение Боратынского на русском языке — «Хор, петый в день именин дядиньки Богдана Андреевича его маленькими племянницами Панчулидзевыми» (23 января 1817), затем появились стихи, посвященные тетушке Марии Андреевне («Пожилой женщине и все еще прекрасной», 1818) и кузине Варваре Кучиной («К Алине», «Любовь и дружба», «Портрет В...», 1818). Хлопоты о смягчении участи Евгения оказались тщетными, и 8 февраля 1819 г. Боратынский был зачислен рядовым в лейб-гвардейский Егерский полк. Служба в гвардии давала ему возможность жить в Петербурге, он общался с известными поэтами, знакомство с которыми состоялось, по-видимому, в конце 1818 г.: Пушкиным, Кюхельбекером, Дельвигом, который стал лучшим другом поэта. Стихотворения Боратынского появлялись в «Благонамеренном», «Сыне отечества», «Невском зрителе». В начале января 1820 г. он был переведен унтер-офицером в Нейшлотский пехотный полк и вскоре уехал вместе с ним в Финляндию. Дельвиг представил стихи Боратынского в Вольное общество любителей российской словесности, и 26 января поэт был заочно принят в его члены-корреспонденты. Служба не очень обременяла Евгения: он был освобожден от участия в полковых учениях, поскольку в судьбе его принял горячее участие Н. М. Коншин — ротный командир, оставивший обстоятельные воспоминания о своей дружбе с Боратынским: «Милого поэта скоро все узнали и оценили... Наши старшины полюбили его как сына, круг просвещенный, и потому господствовавший, назвал его братом, а толпа, в должном расстоянии, окружила его уважением». К февралю—августу этого же года относится стихотворная переписка Коншина и Боратынского, публиковавшаяся в основном в «Сыне отечества». 1820 год, проведенный на пустынных берегах Саймы, среди величественных финских скал, стал для Боратынского, по его словам, поэтическим — он создает поэму «Пиры», занимается переводами из Шатобриана, пишет множество стихов и становится для современников «певцом Финляндии»:

В свои расселины вы приняли певца,

Граниты финские, граниты вековые,

Земли ледяного венца

Богатыри сторожевые.

В феврале 1821 г. во время краткого отпуска в Петербурге Боратынский знакомится с С.Д. Пономаревой, которой посвящает не менее двенадцати стихотворений. Отношения с Софьей Дмитриевной — любовная история, построенная как литературная игра: Боратынский занял позицию разочарованного в чувствах человека, она же пыталась разжечь в нем страсть. Перипетии их отношений стали предметом стихотворений («Я безрассуден — и не диво!..», «Поцелуй» и др.), которые были немедленно опубликованы (скорее всего, сама «своенравная София» способствовала их публикации без ведома поэта). Добившись публичных уверений в любви, кокетка мгновенно остыла к своему избраннику. Для него же эта история стала серьезным испытанием. Между тем родственники пытались добиться производства Боратынского в офицерский чин, но Александр I неизменно отказывал в этом. В августе 1822 г. поэт возвратился в Финляндию, где почти безвыездно провел полтора года. На этот раз страна скал и водопадов не казалась ему столь поэтически прекрасной. Финляндия была местом заключения, единственным спасением для него стала свобода творчества. Боратынский «вступил в состязание» с Байроном, Жуковским и Пушкиным — создал стихотворную повесть «Эда» (завершена в 1825) и роман в стихах «Бал» (1825). Друзья поэта, и прежде всего Жуковский, писали ходатайство за ходатайством Александру с просьбами помиловать талантливого поэта. Тот ответил резкой резолюцией: «Не представлять вплоть до повеления», что было равнозначно запрету на новые прошения. Друзья полагали, что публикация произведений Боратынского в это время будет вредить делу, и в 1824-м — первой половине 1825 г. он почти не печатался либо его произведения подписывались инициалом «Б.». Наконец, в 1825 г. с просьбой к императору обратился командующий Отдельным Финляндским корпусом Закревский. 21 апреля Александр I подписал указ о присвоении Боратынскому чина прапорщика. Сразу после смерти императора поэт подал прошение об увольнении со службы. 1826 год открыл новый этап в жизни поэта. В середине февраля Николай удовлетворил его прошение об отставке; отдельным изданием вышли «Пиры» и «Эда». Поэт познакомился со старшей дочерью Л.Н. Энгельгардта Анастасией, 9 июня состоялась их свадьба, а в 1837 году друг Евгения литератор Николай Васильевич Путята стал мужем младшей дочери Л.Н. Энгельгарта — Софии Львовны. В Подмосковье находилось небольшое имение Е.П. Энгельгарт, жены нашего отставного генерал- майора, которое она приобрела в 1816 году. Па протяжении 100 лет в Муранове жили четыре семейства, связанные родственными узами: Энгельгарты, Боратынские, Путяты и Тютчевы. Впервые Е.А. Боратынский посетит Мураново в 1826 году. Начиная с 1828 года он почти ежегодно жил здесь с семьей в летнее время. А уже в 1842 году поэт по своим архитектурным планам построил новый двухэтажный дом. Друзья полагали, что женитьба Евгения — опрометчивый шаг (Пушкин по поводу решения Боратынского писал: «Законная б... род шапки с ушами. Голова вся в нее уходит»; Лев Пушкин: «Для поэзии он умер; его род, т.е. эротический, не к лицу мужу»). Тем не менее Боратынский оказался счастлив в браке: «Я женат и счастлив... Бог дал мне добрую жену». Он нежно называл ее «Попинька» и не обращал внимания на злословие знакомых по поводу ее непритязательной внешности. Его семейная жизнь была вполне идиллична: он почти не расставался с женой и детьми (их было семеро, кроме того двое умерли в раннем возрасте), тяжело переносил разлуку даже на несколько дней, был рачительным хозяином. 1827-1832 годы стали периодом расцвета его дарования. В 1827 г. выходит первое собрание стихотворений поэта, благосклонно принятое критикой и читателями, в 1828-м — поэма «Бал». Были созданы стихотворения «Смерть», «Деревня», «Бесенок», «Мой дар убог и голос мой негромок», «Муза», «Фея», «Чудный град» и др. Пушкин пишет набросок статьи о нем: «Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хотя несколько одаренного вкусом и чувством».

Я помню ясный, чистый пруд;

Под сению берез ветвистых,

Средь мирных вод его три острова цветут;

Светлея нивами меж рощ своих волнистых,

За ним встает гора, пред ним в кустах шумит

И брызжет мельница. Деревня, луг широкий,

А там счастливый дом... туда душа летит,

Там не хладел бы я и в старости глубокой!

о Муранове [Е. А. Баратынский]

Стоящий в старом парке Муранова скромный деревянный дом связан с именами двух выдающихся русских поэтов XIX столетия: Е.А. Баратынского и Ф.А. Тютчева. В 1920-е годы Максимилиан Волошин писал: «Погибни Мураново, нарушься этот изумительный ансамбль — вместе с ним утратится живой ключ к истокам русской философской поэзии, перестанет быть осязаема связь быта и пейзажа с лирикой Баратынского и Тютчева». Впервые сельцо Мураново упоминается в межевой книге 1767 года. Тогда оно принадлежало князьям Оболенским. В 1816 году его хозяйкой стала Екатерина Петровна Энгельгардт — жена екатерининского генерала Л.Н. Энгельгардта, в прошлом — командира Уфимского пехотного полка, участника русско-турецкой войны 1787-1791 годов, служившего под началом А.В. Суворова. С.Т. Аксаков вспоминал об Л. Н. Энгельгардте в «Детских годах Багрова-внука»: «Из военных гостей я больше всех любил Энгельгардта; по своему росту и дородству он казался богатырем между другими и к тому же был хорош собой. Он очень любил меня, и я часто сиживал у него на коленях, с благоговением посматривая на два креста, висевшие у него на груди, особенно на золотой крестик с округленными концами и с надписью: «Очаков взят 1788 года 6 декабря». Отставной генерал провел остаток своей жизни в Муранове, работая над мемуарами и принимая многочисленных гостей, которым всегда радушно открывал двери старинный мурановский дом — деревянный, одноэтажный, с двумя древними пушками у крыльца, намекавшими на былые военные подвиги его хозяина. Среди гостей Муранова выделялся знаменитый поэт-партизан Денис Давыдов. Он и познакомил в 1826 году чету Энгельгардтов со своим другом, поэтом Е. А. Баратынским, вернувшимся в Москву из Финляндии, где он находился на военной службе. Баратынский женился на старшей дочери Энгельгардта — Анастасии Львовне. На второй его дочери, Софье, женился друг Баратынского по службе в Финляндии, Николай Васильевич Путята. Двухэтажный усадебный дом был построен в 1841 году по чертежам и под непосредственным наблюдением Е.А. Баратынского, без обязательных для той эпохи мезонина и портика. «К этому времени, — пишет М.А. Ильин, — пора построек усадебных домов, украшенных портиками, миновала. На смену обширным усадьбам, столь частым в русской архитектуре исхода XVIII в., пришли небольшие и скромные усадебные здания с их семейными праздниками и неторопливой обыденной жизнью». Деревянный дом облицован кирпичом и оштукатурен, его увенчивает восьмигранная башенка-фонарь с конической крышей. Все, писавшие о Муранове, неизменно подчеркивают продуманность проекта усадебного дома до мельчайших деталей. Например, окна классной комнаты, служившей для занятий детей Баратынского, помещены под крышей купола — чтобы вид окрестностей не отвлекал детей от уроков. А под домом был устроен подземных ход, по которому зимой слуги приносили в дом дрова, минуя жилые комнаты. Дом в Муранове удивительно уютен. В его комнатах нет никаких архитектурных ухищрений, никакой лепнины и прихотливых украшений. Основу его убранства составляют семейные портреты, гравюры, литографии и акварели, со вкусом подобранная мебель, фарфор и бронза. Все — не для балов и праздников, а для уютного и покойного семейного быта. Этой же цели подчинена планировка усадебного пейзажного парка. «Здесь все настолько просто и незатейливо, чти, кажется, рука человека не прикасалась к этому уголку старого русского леса с его вековыми березами, зарослями кустарников и чуть видными дорожками-тропинками», — отмечает М. А. Ильин. Баратынскому суждено было прожить в Муранове только одну зиму. «Мы живем в глубочайшем уединении, — писал Баратынский матери из Муранова, — подмосковная зимой — убежище мира еще более глубокого, еще более абсолютного безмолвия, чем деревни внутренних губерний России». В 1843 году Баратынский с семьей выехал за границу и спустя год скоропостижно скончался в Италии. После его смерти усадьба перешла во владение младшей дочери Энгельгардтов, Софьи Львовны Путяты. Ее муж, Н.В. Путята, был известным в ту пору литератором, председателем Общества любителей российской словесности при Московском университете. Путята встречался с А.С. Пушкиным, поддерживал дружеские отношения со многими творческими людьми. К нему в Мураново приезжали Н.В. Гоголь, В.Ф. Одоевский, Е.П. Ростопчина, С.Т. Аксаков, И.С. Аксаков, А.Н. Майков, Я.П. Полонский, болгарский поэт Иван Вазов, профессор С.А. Рачинс-кий, все семейство Аксаковых, чье Абрамцево находилось в 8 верстах от Муранова. Существует предание, что Мураново посетил А.С. Пушкин. В начале 1840-х годов с Путятами познакомился вернувшийся в Россию после многолетнего пребывания за границей Ф.И. Тютчев. В 1869 году это знакомство скрепилось родственными узами: младший сын поэта Иван Федорович женился на единственной дочери Путяты Ольге Николаевне. О.Н. Тютчева (урожденная Путята) стала последней владелицей Муранова. Она умерла в 1920 году в возрасте 80 лет. Ф.И. Тютчев подолгу гостил в Муранове у сына. После смерти Федора Ивановича в Мураново были перевезены его личные вещи и обстановка из петербургской квартиры и из Овстуга — брянской усадьбы Тютчевых. Именно тогда попала в усадьбу старинная мебель превосходной сохранности. Изысканные образцы кресел, столов, секретеров преимущественно красного дерева наполнили комнаты, ряд которых посвящен связанным с Мурановым литературным деятелям. В мурановском парке сохранились сосны и березы, посаженные еще при Е.А. Баратынском. Неподалеку от центральной аллеи стоит игрушечный домик, построенный И.Ф. Тютчевым для своих детей. В глубине парка — небольшая усадебная церковь, в конце XIX века перестроенная из старинного амбара, сохранившегося еще со времен Л.Н. Энгельгардта. У ее стен похоронены сын и внук поэта — И.Ф. и Н.И. Тютчевы. С 1920 года в Муранове открыт литературный музей-усадьба Ф.И. Тютчева.

Широко известны слова Пушкина о Баратынском: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством». «Одним из лучших и благороднейших деятелей лучшей эпохи нашей литературы» был Баратынский и для И.С. Тургенева. Первые произведения Баратынского появились в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения», в альманахах «Полярная звезда» и «Северные цветы», в журналах «Сын отечества», «Невский зритель» и др. Особенно широко популярной стала его элегия «Разуверение» («Не искушай меня без нужды»), положенная на музыку М.И. Глинкой. Элегии Баратынского составляют вообще едва ли не лучшую часть его творчества — недаром Пушкин назвал его «нашим первым элегическим поэтом». В последующие годы Баратынский был деятельным сотрудником журнала И. В. Киреевского «Европеец», а когда журнал этот был закрыт, Баратынский принял живое участие в новом журнале — «Московский наблюдатель», возникшем по мысли и плану Баратынского, Шевырева, Погодина, Киреевского и некоторых других московских «любомудров». Во многих произведениях Баратынского свежо и сильно звучит тема Финляндии, где поэт оказался вследствие некоторых печальных обстоятельств его ранней молодости, когда он был исключен из Пажеского корпуса... В 1827 г. вышел из печати первый сборник его произведений — «Стихотворения Евгения Баратынского», в 1835 г.— расширенное его переиздание в двух частях, в 1842 г.— последняя прижизненная книга Баратынского «Сумерки». Художественная индивидуальность Баратынского в достаточной мере выяснена критикою. Изящество стиха, сжатый и выразительный язык, умение в конкретных, поэтических образах передать самую отвлеченную мысль, безукоризненная отделка формы, — все эти качества дают Баратынскому право на одно из первых мест среди поэтов Пушкинского периода. Что касается до содержания его произведений, то общение с кружком Веневитинова привило ему шеллингианские воззрения на смысл и на задачи поэтического творчества. Вместе с нашими идеалистами того времени Баратынский идеалом поэта почитал Гете и в стихотворении на смерть его показал, что именно заставляло его так высоко ставить великого германского поэта. Это тот всеобъемлющий ум и та глубокая впечатлительность, которая дозволяет художнику заметить все существующее в мире, от солнца до последнего червяка, позволяет ему проникнуть и самые глубочайшие тайны человеческого духа и мироздания и в поэтической форме донести эти тайны до сознания всякого человека, не лишенного дара поэтического восприятия. Поэт — учитель жизни, он лучше всякого другого человека умеет отличать добро от зла и, если только он будет слушаться: единственно голоса святого вдохновения, то произведения его будут всегда нравственны, т.е. что бы ни изображал он, правда добра и красоты всегда ярко будет сиять в его создании (предисловие к «Цыганке»). Но для того, чтобы такая роль была поэту по силам, он должен достигнуть гармонического и полного развития ума и сердца, силы мышления и силы чувствования. Равновесие между этими двумя силами является непременным условием и для душевного спокойствия всякого человека вообще. И вот этого-то равновесия Баратынский в своей душе не находит. Одаренный сильной мыслительной способностью, изощривший свой ум вдумчивым отношением к окружающим его явлениям и к теоретическим вопросам, он скуден сердцем, и сознание этого недостатка служит для него источником постоянной неудовлетворенности, налагает печать грусти и разочарованности на все его произведения. Счастье любви чуждо его «разочарованной», холодной душе («Не искушай меня без нужды»). Правда, причиной этого поэт выставляет тяжелый жизненный опыт, обманы, испытанные в молодости, но он неверно мотивирует свою холодность: в самых юных его произведениях сказывается та же неспособность к сильному чувству. На двадцатом году жизни его грудь уже «восторгом ожиданья не трепещет», он сознается, что «с тоской на радость я гляжу», что «судьбы ласкающей улыбкой я наслаждаюсь не вполне» («Он близок, близок день свиданья»). Значить, холодность есть черта его натуры, прирожденное качество, а не результат тяжелой жизни. Чувство никогда не заполняет его души, он не умеет целостно переживать данный момент, всем сердцем отдаться данному настроению. Как бы ни было сильно впечатление минуты, оно все-таки оставляет в его душе место для рассудочного рефлекса, для разъедающего самоанализа, который окончательно убивает цельность настроения и внутренний мир. Правда, порой он пытается убедить себя, что он способен любить жизнь для жизни, что «мгновенье мне принадлежит, как я принадлежу мгновенью». Но это является: у него не как чувство, а как сознательная мысль, которую он жаждет усвоить, и потому она, не успев наполнить его души, никнет перед другой мыслью: «Что нашли подвиги, что слава наших дней, что наше ветреное племя? О, все своей чредой исчезнет в бездне лет»! Для всех один закон — закон уничтоженья!» («Финляндия»). Беспощадный анализ разрушает все утехи жизни: ими могут наслаждаться только «юноши кипящие», но «знанье бытия приявшие» ясно видят всю их призрачность и гонят «прочь их рой прельстительный». В удел этих опытных людей остается «хлад бездейственной души», они должны покинуть мечту о счастии и доживать жизнь в скорбной грусти («Две доли»). Так Баратынский истинным взглядом на жизнь признает полную безнадежность. Чем ближе подходит человек к познанию истины, тем больше сгущается вокруг него мрак, тем менее находит он оправдания для светлых упований. Это наводит на него такой ужас, что он гонит от себя правду и предпочитает самообман прямому взгляду на безотрадную действительность («Истина»). Иногда, становясь в противоречие с таким мрачным взглядом, поэт в наших порывах к счастью, в неудовлетворенности земной жизнью, видит залог вечного блаженства: «сердцем постигнув блаженнейший мир, томимся мы жаждою счастья» («Дельвигу»). Но эта мысль как бы выхваченная из поэзии Жуковского, находится в противоречии с полным скептицизмом Баратынского, который видит в человеке несчастное, несовершенное существо, поднявшееся над земным прахом, но абсолютно неспособное сродниться с небесами («Недоносок»). Самое существование нашей души за гробом представляется ему проблематическим («На смерть Гете»: «и ежели жизнью земною Творец ограничил летучий наш век, и нас за могильной доскою, за миром явлений не ждет ничего — Творца оправдает могила его»; в французском переводе, сделанном самим Баратынским, вопрос поставлен еще радикальнее: «Et si notre existence est bornée à celle de la terre, si rien ne nous attend au delà des fugitives visions de ce monde: voyez sa tombe, et dites, si jamais Pharaon d'Egypte а élevé plus haute pyramide à sa mémoire» — тут уже нет речи ни о чем, переходящем за пределы земных условий и понятий этого мира). Иногда поэт в самой смерти, в факте уничтожения видит исход для людских страданий, и тогда смерть рисуется ему как великая и благая сила, смирительница всех страстей, разрешающая противоречия жизни и восстановляющая попранную жизнью справедливость («Смерть»). Но и идеализация смерти не может быть устойчивою; момент прошел, и естественный ужас перед уничтожением вызывает перед поэтом другую картину, плохо мирящуюся с благостью смерти («Последняя смерть»). Во всяком случае никакие подобные настроения не облегчают поэту острую боль, которая постоянно терзает его вследствие того, что он никак не может ощутить полноты жизни, снедаемый рефлексией и подтачиваемый холодностью. Жажда глубокого и искреннего чувства в нем велика, а сердце на такое чувство неспособно. И он с отчаянием восклицает: «Верь, жалок я.. Душа любви желает, но я любить не буду»... («Признание»). Ясно видя, что корень зла кроется в чрезмерном развитии ума на счет сердца, поэт по временам с ненавистью помышляет о культуре, которую он считает причиною такого переразвития головного мозга. Он с любовью вспоминает первобытные времена, когда «человек естества не пытал весами, горнилом и мерой», жил близко к природе, имел в груди детскую веру, и ребенок умом — был крепок и здоров сердцем («Приметы»). Успехи культуры лишили нас этой цельности, и только исключительные организации, поэтические успели спастись от черствости и бесчувственности цивилизованного общества, но близок час, когда и поэзии не останется места на земле, когда с последним поэтом погибнет и последний теплый луч сердечности («Последний поэт»). Таковы главные моменты лирики Баратынского. Поэмы его, пользовавшиеся в свое время успехом, формальными своими достоинствами не уступают прочим произведениям поэта, но по содержанию стоят неизмеримо ниже; в них мы не найдем ни одного ценного и ярко очерченного типа, не найдем также ни глубины психологического анализа, ни поэтического отражения современности. Но и одной лирики достаточно, чтобы признать за Баратынским крупное и оригинальное поэтическое дарование, хотя более рассудочного характера, аналитического, чем истинно художественного, созидающего и синтезирующего. Что касается до прозы Баратынского, на которую до сих пор исследователи не обращали внимания, то она любопытна для изучения личности и творчества этого писателя, так как в ней мы находим попытки стройно и систематически изложить и аргументировать те самые точки зрения, которые развиваются и в его лирике. Первое стихотворение Баратынского было напечатано в 1819. Около этого же времени он сблизился с Дельвигом (см.), высоко оценившим его Пушкиным (см.) и столичными литераторами. Печатался в многих журналах и альманахах; выпустил отдельными изданиями три поэмы (из них «Бал» выпущен в одной книжке с «Графом Нулиным» Пушкина) и три сборника стихов (в 1827, 1835 и 1842). Баратынский родился в «век элегий» — принадлежал к литературному поколению, возглавляемому Пушкиным, которое явилось выразителем, настроений деклассирующегося дворянства первых десятилетий XIX в. Однако деклассированность Б. носила особый оттенок. Для Пушкина его классовый упадок был общей бедой, он делил ее с целым слоем родовитого, но обнищавшего дворянства, к которому принадлежал по рождению. Деклассированность Б. была не только связана с общими процессами жизни его класса, но и явилась в значительной степени результатом индивидуального несчастья — той «суровой», «враждебной», «опальной» личной судьбы, о которой он так часто упоминает в своих стихах. В своей классовой ущербленности Б. ощущал себя вполне одиноким, каким-то социальным выброском, не принадлежащим ни к одному состоянию, вынужденным завидовать своим крепостным. Через несколько лет солдатской службы он писал в одном из писем: «не служба моя, к которой я привык, меня угнетает. Меня мучит противоречение моего положения. Я не принадлежу ни к какому сословию, хотя имею какое-то звание. Ничьи надежды, ничьи наслаждения мне не приличны». Трещина, образовавшаяся в годы солдатчины между Б. и его классом, так и не заполнилась до конца жизни. И позднее, в Москве, Б. чувствовал себя в рамках своего дворянства особняком, чуждался «света», образом жизни резко отличался от жизни схожего с ним по положению и достатку московского барства; наконец, — о чем так тщетно мечтал в последние годы Пушкин, — устроил «приют от светских посещений, надежной дверью запертой» в подмосковном имении, куда навсегда переселился с семьей. Однако, переживая свою деклассированность острее Пушкина, Б. в то же время, будучи сыном богатых помещиков, взяв большое приданое за женой, гораздо прочнее связан с экономическими корнями дворянства. Сходством социального положения Б. и Пушкина объясняется параллельность основных линий их творчества: оба начали подражанием господствующим образцам начала века — эротико-элегической поэзии Батюшкова (см.), элегиям Жуковского (см.); оба прошли стадию романтической поэмы; наконец, последний период в творчестве обоих окрашен отчетливой реалистической струей. Но при сходстве основных линий поэтический стиль Б. отличается замечательным своеобразием — «оригинальностью», которую тот же Пушкин в нем так отмечал и ценил («никогда не тащился он по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им оброненные колосья: он шел своею дорогою один и независим»). Социальная изолированность Б. отозвалась в его творчестве резким индивидуализмом, сосредоточенным одиночеством, замкнутостью в себе, в своем внутреннем мире, мире «сухой скорби» — безнадежных раздумий над человеком и его природой, человечеством и его судьбами, по преимуществу. Острое переживание ущерба, «истощения» бытия, завершающееся зловещим «видением» вырождения и гибели всего человечества («Последняя смерть»); настойчивое ощущение никчемности, «напрасности» жизни — «бессмысленной вечности», «бессмысленного», «бесплодного», «пустого» коловращенья дней («Осень», «На что вы дни», «Недоносок» и др.), восторженное приятие смерти — исцелительницы от «недуга бытия», в качестве единственного «разрешенья всех загадок и всех цепей» мира («Смерть») — таковы наиболее характерные темы философической лирики Б. Внешний мир, природа для этой лирики — только «пейзажи души», способ символизации внутренних состояний. Все эти черты выводят Б. за круг поэтов пушкинской плеяды, делают его творчество близким и родственным поэзии символистов. В то же время, в силу сохранения экономической связи с дворянством, Б., как никто из поэтов плеяды, ощущает свою близость с «благодатным» XVIII веком, — «мощными годами», — периодом высшего классового расцвета дворянства; он сильно ненавидит надвигающуюся буржуазно-капиталистическую культуру («Последний поэт»). Из всех поэтов плеяды он наиболее «маркиз», наиболее верен «классицизму», правила которого, по отзывам друзей, «всосал с материнским молоком». Наряду с элегиями, излюбленными жанрами Б. являются характерные «малые жанры» XVШ в.: мадригал, альбомная надпись, эпиграмма. Самые задушевные стихи Б. зачастую завершаются неожиданным росчерком — столь типичным для поэтики XVIII века, блестящим pointe'ом, где на место глубокой мысли становится острое словцо, на место чувства — мастерски отшлифованный, но холодный мадригальный комплимент. Язык Б. отличается «высоким» словарем, загроможденным не только архаическими словами и оборотами, но и характерными неологизмами на архаический лад; торжественно-затрудненным, причудливо-запутанным синтаксисом. Наконец, Б. крепко связан с XVIII в. не только по яз. и формам своей поэзии, но и по тому основному рассудочному тону, который составляет такое отличительное, бросающееся в глаза его свойство, заставившее критиков издавна присвоить ему название «поэта мысли». «Нагим мечом» мысли, перед которым, по собственным словам Б., «бледнеет жизнь земная», иссечен и самый стиль его стихов. Предельный лаконизм, стремление к кристаллически четким словесным формулировкам; при исключительной меткости и яркости языка — почти безобразность, отвлеченность; почти полное отсутствие красок, цветов (излюбленный пейзаж Евгения Баратынского — зима с ее «пристойной белизной», «заменяющей» «невоздержную пестроту» «беспокойной жизни») — таковы основные черты этого стиля. В своих теоретических построениях поэт идет еще дальше, прямо уподобляя поэзию науке, «подобной другим наукам», источнику «сведений» о «добродетелях и пороках, злых и добрых побуждениях, управляющих человеческими действиями». Но будучи типичным вскормленником рационалистической культуры XVIII века, Баратынский вместе с тем явно тяготится ею, считает себя не только «жрецом мысли», но и ее жертвой; в чрезмерном развитии в человечестве «умственной природы», в том, что оно «доверясь уму, вдалось в тщету изысканий», поэт усматривает причины вырождения и неизбежной грядущей гибели («Все мысль, да мысль...», «Последний поэт», «Пока человек естества не пытал...», «Весна, весна» и мн. др.). Такова диалектика поэта, еще принадлежащего XVIII в. и уже вышедшего за его пределы. Закономерно, с точки зрения этой диалектики, появление в последнем периоде творчества Баратынского религиозных настроений, нарастающее стремление противопоставить «изысканиям ума» «смиренье веры» («Вера и неверие», «Ахилл», «Царь небес, успокой» и др.). Рационалист, ищущий преодоления своего рационализма, «декадент» по темам и специфическому их заострению, символист некоторыми своими приемами, архаист по языку, по общему характеру стиля — из таких сложных, противоречивых элементов складывается цельный и в высшей степени своеобразный поэтический облик Евгения Баратынского, «необщее выраженье» которого сам поэт справедливо признавал своим основным достоинством. Несколько особняком от лирики поэта стоят его поэмы, заслоненные от современников творчеством Пушкина, несмотря на то, что Баратынский сознательно отталкивался от последнего, стремясь противопоставить «романтической поэме» Пушкина свою реалистическую «повесть в стихах», рассказывающую о происшествиях, «совершенно простых» и «обыкновенных». Ни в этом отталкивании, ни в своем реализме поэту не удалось пойти слишком далеко, тем не менее его поэмы отмечены несколькими характерными особенностями (сильный «демонический» женский характер, выдвигаемый в центр повествования; преимущественное внимание поэта к миру преступной, порочной, «падшей» души). После шумных успехов, выпавших на долю первых подражательных опытов Баратынского в условно-элегическом роде, последующее его творчество встречало все меньше внимания и сочувствия. Суровый приговор Белинского, бесповоротно осудившего поэта за его отрицательные воззрения на «разум» и «науку», предопределил отношение к Баратынскому ближайших поколений. Глубоко-своеобразная поэзия Баратынского была забыта в течение всего столетия и только в самом его конце символисты, нашедшие в ней столь много родственных себе элементов, возобновили интерес к творчеству Евгения Абрамовича Баратынского, провозгласив его одним из трех величайших русских поэтов, наряду с Пушкиным и Тютчевым.