Баннер

Сейчас на сайте

Сейчас 276 гостей онлайн

Ваше мнение

Самая дорогая книга России?
 

Некрасов Н.А. Кому на Руси жить хорошо.

а). «Стихотворения Н. Некрасова». [Том третий]. Часть пятая. Издание книгопродавца В.П. Печаткина. Спб., типография В.В. Прац, 1873, 342, [1] стр. Поступила в продажу в феврале 1873. Цена на издательской обложке 2 рубля. В пятую часть вошли пять глав.

б). «Стихотворения Н. Некрасова». Том третий. Часть шестая. Спб., типография А.А. Краевского, 1874, 272, [4] стр. Поступила в продажу в начале февраля 1874. Цена 1 рубль 50 копеек. Цена всех шести частей 6 рублей. В шестую часть вошли «Последыш» и «Крестьянка», состоящая из 8-ми глав.

Издание вышло в трех томах — шести частях, по две части на том в 1873-74 годах. Первые части, издаваемые с 1856 года, выдержали до шести изданий. Издатель, лукавя, не всегда указывал номер тома. У нас первое издание третьего тома, куда и вошла знаменитая эпическая поэма! Каждая часть имеет отдельный титул и пагинацию. В одном п/к переплете эпохи с тиснением золотом на корешке. На переднем форзаце запись автора корреспонденту-инкогнито таинственному И.В. Формат: 21х14 см. Первое отдельное издание всех вышедших глав главного эпического труда поэта-народника! До этого труд издавался поглавно в журналах «Современник» и «Отечественные записки» с января 1866 года. Редкость!

 

Библиографическое описание:

1. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №1116 — часть 5-я вторым изданием!

2. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №1611 — часть 5-я вторым изданием, а часть 6-я отсутствует вовсе!

3. Мезиер А.В. «Русская словесность с XI по XIX столетия включительно», Спб., 1899, №№12670 а,б.

4. Мосбуккнига. Художественная литература. Каталог-прейскурант на покупку и продажу букинистических и антикварных книг. Москва, 1977, №1126.

5. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959 — отсутствует!

6. Смирнов–Сокольский Н.П. «Моя библиотека», Т.1, М., «Книга», 1969 — отсутствует!

7. Ашукин Н.С. «Летопись жизни и творчества Н.А. Некрасова». Москва, Academia, 1935, стр. 410-411, 430-431.

В каком году — рассчитывай,

В какой земле — угадывай,

На столбовой дороженьке

Сошлись семь мужиков:

Семь временно-обязанных,

Подтянутой губернии,

Уезда Терпигорева,

Пустопорожней волости,

Из смежных деревень —

Заплатова, Дырявина,

Разутова, Знобишина,

Горелова, Неелова,

Неурожайка — тожь.

Сошлися — и заспорили:

Кому живется весело,

Вольготно на Руси?

Свою крестьянскую (как называл ее сам автор) эпическую поэму «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов начал обдумывать и писать около 1863 года. Незадолго до кончины, сокрушаясь о том, что оставляет поэму незавершенной, он говорил друзьям, что хотел вложить в нее весь опыт изучения народа, «все сведения о нем, накопленные… по словечку в течение 20-ти лет». Вопрос о народном счастье и несчастье, вынесенный в название поэмы, всегда волновал Некрасова и героев его произведений: «Народ освобожден, но счастлив ли народ?» Незавершенность поэмы (и даже гипотетичность композиционной последовательности ее четырех частей) — не только данность, но и существенная особенность ее структуры как произведения открытого. Композиция поэмы-странствия, поэмы-путешествия, позволяющая создавать широкую пространственно-временную панораму действительности, отвечала глубинным особенностям психологии творчества поэта, опиравшегося на традицию русской литературы, заложенной еще в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя. Такая композиция представляла новые возможности для художественного осмысления основного героя- русского крестьянства в эпоху существенных преобразований в его жизни, эпоху надежд и разочарований, крушения векового уклада и становления нового порядка и самосознания. В середине 50-х годов Н.А. Некрасов серьезно захворал болезнью горла; лучшие русские и иностранные врачи определили горловую чахотку и приговорили поэта к смерти. Путешествие в Италию, однако, поправило здоровье Некрасова. Возвращение его в Россию совпало с началом новой эры в русской жизни: в общественных и правительственных сферах с окончанием крымской кампании повеяло либерализмом; началась знаменитая эпоха реформ. «Современник» быстро ожил и собрал вокруг себя лучших представителей русской общественной мысли; в зависимости от этого и число подписчиков стало расти с каждым годом тысячами. Новые сотрудники — Добролюбов и Чернышевский — вступили в журнал с новыми взглядами и на общественные дела, и на задачи литературы как голоса общественного мнения. В журнальной деятельности Некрасова начинается новый период, продолжавшийся с 1856 по 1865 год, — период наибольшего проявления его сил и развития его литературной деятельности. Цензурные рамки значительно раздвинулись, и поэт получил возможность осуществить на деле то, что таил в себе ранее: коснуться в своих произведениях тех жгучих тем и вопросов времени, о которых ранее нельзя было писать по цензурным, т.е. чисто внешним условиям. К этому времени относится все лучшее и более характерное из того, что написал Hекрасов: «Размышления у парадного подъезда», «Песня Еремушке», «Рыцарь на час», «Коробейники», «Крестьянские дети», «Зеленый шум», «Орина», «Мороз — красный нос», «Железная дорога» и др. Близкое участие Добролюбова и Чернышевского в «Современнике», а также высказанные ими на первых же порах литературные взгляды («Очерки гоголевского периода» Чернышевского напечатаны впервые в «Современнике») послужили причиной разрыва Hекрасова с его старыми друзьями и сотрудниками по журналу. Hекрасов сразу полюбил Добролюбова и Чернышевского, чутко поняв всю умственную силу и душевную красоту этих натур, хотя миросозерцание его и сложилось совершенно при иных условиях и на иных основах, чем у молодых его сотрудников. Чернышевский, опровергая в опубликованных академиком А.Н. Пыпиным заметках установившееся в литературе мнение, что он и Добролюбов расширили умственный кругозор Некрасова, замечает: «Любовь к Добролюбову могла освежить сердце Некрасова, и, я полагаю, освежила его; но это совсем иное дело: не расширение умственного и нравственного горизонта, а чувство отрады». В Добролюбове Некрасов видел крупную умственную величину и исключительную нравственную силу, на что указывают и отзывы поэта, приводимые в воспоминаниях Головачевой-Панаевой: «У него замечательная голова! Можно подумать, что лучшие профессора руководили его умственным развитием: через 10 лет литературной своей деятельности Добролюбов будет иметь такое значение в русской литературе, как Белинский». Некрасов по временам намеренно искал «чувства отрады», в минуты хандры, острых припадков душевной боли, которым Некрасов, по собственным его словам, был подвержен («день, два идет хорошо, а там смотришь — тоска, хандра, неудовольство, злость…»). В общении с людьми нового типа — Добролюбовым и Чернышевским — Некрасов искал душевного освежения и лекарства от своего пессимизма и мизантропии. Против нового направления, представленного в «Современнике» Чернышевским и Добролюбовым, стали раздаваться резкие протесты со стороны старого кружка, к которому принадлежали былые сотрудники Белинского, сошедшего уже к этому времени в могилу. Некрасов прилагал все усилия, чтобы дело не дошло до разрыва со старыми друзьями, но старания его были тщетны. По свидетельству современника (А.Н. Пыпина), Некрасов прежде всего ценил общественное направление Чернышевского и Добролюбова, видя в нем прямое и последовательное продолжение идей Белинского именно за последний период его деятельности; «друзья же старого кружка этого не понимали: новая критика была им неприятна, полемика не интересна, а поднятые вновь экономические вопросы просто невразумительны». Некрасов не только понял смысл и развитие нового литературного направления, но и предоставил Добролюбову и Чернышевскому полную свободу действий в «Современнике», но, помимо того, и сам принимал участие в «Свистке» Добролюбова, а «Заметки о журналах», помещавшиеся в «Современнике», написаны им совместно с Чернышевским («есть, по словам А.Н. Пыпина, — страницы, начатые одним и продолженные другим»). Как бы там ни было, Тургенев, Боткин, Фет и др. резко порвали с «Современником»; в 1866 г. Боткин даже радовался двум предостережениям, полученным «Современником». Наступившая вслед за сильным подъемом общественная реакция отразилась и на «Современнике», который был закрыт в 1866 г. Спустя два года, Некрасов заарендовал у прежнего конкурента, Краевского, «Отечественные Записки», пригласив пайщиками дела и сотрудниками Салтыкова и Елисеева. Скоро «Отечественные Записки» стали на такую же высоту, как когда-то «Современник», и сделались предметом неустанных забот Некрасова, поместившего в них ряд произведений, не уступавших по силе таланта прежним; в это время им написаны: «Дедушка», «Русские женщины» и «Кому на Руси жить хорошо». Зимой 1866 года подписчики «Современника» стали первыми читателями нового произведения Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: в журнале было напечатано начало поэмы — пролог. К тому времени в большинстве европейских литератур традиция поэм — больших эпических произведений, тесно связанных с жизнью народа и его поэтическим творчеством, уже оборвалась. Да и в русской поэзии со времен Пушкина не появлялось стихотворных вещей такого масштаба. Уже такое вступление к поэме, как пролог, было необычным. Литература Нового времени почти не знает прологов, но произведения древней античной и средневековой литературы обычно начинались с таких прологов-предварений, в которых авторы объясняли, о чем же пойдет речь. Введя пролог, Некрасов стремился сразу же обнажить главную, коренную мысль — «идею» своей поэмы, указать на значительность ее, предупредить о грандиозности и долговременности событий, которые в поэме совершатся. Потому-то сама поэма росла год от года, являлись новые и новые части и главы. Прошло более десяти лет, и все же к моменту смерти автора она осталась неоконченной. В классической русской литературе, как, может быть, ни в какой другой, есть несколько таких произведений, которые, входя в самый первый художественный ряд, тем не менее производят впечатление незаконченных («Евгений Онегин») или и в самом деле не закончены («Мертвые души»). К их числу принадлежит и поэма «Кому на Руси жить хорошо». В этом случае к обычным загадкам, которые несет всякое великое явление искусства, добавляются новые: что сделал бы автор со своими героями дальше, куда бы их повел. Особенность подобных «незавершенных» произведений связана с самой эпической сутью русской литературы, которая обращена к жизни в целом и, не сковывая себя, не столько следует «сюжету» и «герою», сколько отдается движению, потоку самой жизни. Так, многолетнее течение жизни, а не первоначальный замысел определило течение событий в романе в стихах Пушкина. Даже такой мастер гармонической постройки, как Пушкин, признался, что в данном случае не мог различить ясно «даль» своего «свободного романа». И то-то бы задал хлопот будущим историкам литературы Лермонтов, не успей он в 1840 году (ведь времени у него, как оказалось, было уже всего ничего) сам расположить части своего в известном смысле еще более свободного романа. Иначе чего доброго, да и чего проще, нашлись бы охотники напечатать «Героя нашего времени», следуя, казалось бы, столь бесспорному хронологическому принципу, в простой последовательности событий, в нем совершающихся, и мы бы начинали чтение не с «Бэлы», а с «Тамани» и заканчивали не «Фаталистом», а предисловием к журналу Печорина. Что же говорить об уже действительно не завершенной поэме Некрасова и о том, что сам Некрасов своего расположения уже завершенных ее частей не оставил — не успел (или не смог?). Вот и расставляют исследователи и издатели эти части на разный манер. Сомнений не вызывает только первая часть. Да и здесь не все ясно, что делать с прологом: то ли это пролог ко всей части, то ли ко всей поэме. Именно в прологе сформулировался рефрен — «Кому живется весело, вольготно на Руси», который постоянным напоминанием пройдет через всю поэму:

В каком году — рассчитывай,

В какой земле — угадывай,

На столбовой дороженьке

Сошлись семь мужиков...

С самого начала мы ощущаем особый, почти былинный тон повествования: неторопливого полурассказа-полупесни, по-народному растянутой. И первые же слова: «В каком году... В какой земле...» — звучат почти как знаменитое сказочное вступление: «В некотором царстве...», придают рассказу необычайную широту. Нам трудно и не нужно угадывать, о какой именно земле идет речь — она обо всей русской земле в целом и о каждом ее уголке. И называет поэт эту землю не Россией, а Русью, стремясь охватить страну не только в ее настоящем, но и в прошлом — во всем ее историческом значении и в географической необъятности. А названия губернии, волостей, деревень, из которых сошлись мужики, — это опять-таки слова-символы, которые могут быть отнесены к каждой деревне, к любому месту на Руси. Да и сама цифра «семь» здесь не случайна — она наряду с некоторыми другими (девять, двенадцать) почиталась народной поэзией магической и тоже вводит нас в мир сказки, мифа, эпоса. А решают герои вековечный для народной жизни и для народного сознания вопрос: о правде и кривде, о горе и сча-стье. Некрасов сказал однажды, что свою поэму он собирал двадцать лет «по словечку». Некрасовские «словечки» таковы, что их действительно нужно было собрать, подслушать у народа. Это словечки со своей «биографией». Почти каждое такое «словечко» значимо не только само по себе, но опирается на народную пословицу или песню, на поговорку или легенду, почти каждое впитало многовековой опыт народной жизни, так что поэма оказалась как бы произведением не одного поэта, но и народа в целом, не просто рассказывала о народе, но «говорила народом». Недаром сам Некрасов называл ее «эпопеей крестьянской жизни». Слово поэта становилось словом самого народа, подкреплялось всей его силой. Но поэма совсем не стала лишь своеобразной реставра-ционной мастерской, дающей новую жизнь старым притчам и преданиям: уже на фоне первой сказочно-былинной строфы резким диссонансом прозвучало: «временно обязанных». Семь сказочных героев оказываются и реальными современными крестьянами. Читателю не нужно было «рассчитывать», в каком году совершались события: крестьяне, обязанные временно, до выплаты выкупов за землю, трудиться на своих помещиков и после освобождения от крепостной зависимости, появились, естественно, лишь после реформы 1861 года. Так, вызванный поэтом образ громадного исторического времени сразу приобретал необычайную сконцентрированность и острый современный смысл. Сама извечная мечта о хорошей жизни в середине прошлого века становилась по-особому злободневной. В пору переломную в жизни страны, когда пошатнулись многие ее казавшиеся крепкими устои, в том числе и устои самого народного сознания, извечные эти вопросы и загадки представали как дело сегодняшнего бытия, требовали немедленных решений. Так, все в поэме — в ее образах, языке, стихе — представало как выражение вечного в сегодняшнем, очень обобщенного в очень конкрет-ном. Всеобщий, всех и все вовлекающий общерусский смысл приобретали как будто бы самые простые и обычные вещи. Потому-то перед нами не просто рассказ в стихах, а именно поэма-эпопея — о самом главном в жизни всего народа. Дорожная стычка мужиков все менее остается бытовой ссорой, все более становится великим спором, в который вовлечены все слои русской жизни, все ее главные социальные силы призваны на мужицкий суд: поп и помещик, купец и чиновник. И сам царь. Опять-таки предстали они в предельном обобщении: духовенство, например, достаточно многоликое и пестрое, — просто как поп, торгово-промышленное сословие, к тому времени набравшее большую силу, — купец. И не какой-то конкретный царь — Александр или Николай, а царь, представительствующий за всех вообще царей. Очень реальные мужики, сложившиеся на водку, начинают пьяную драку. А разрастается она в грандиозное побоище, потрясающее целый лес, взывающее к силам самой природы:

Весь лес переполошился,

С летающими птицами,

Зверями быстроногими

И гадами ползущими,

И стон, и рев, и гул!

Но драка стала и своеобразным испытанием-очищением. Совсем иной «пошел тут пир горой» после чуда — явления самобраной скатерти. Сам этот традиционный мотив вол-шебной сказки у Некрасова важен опять-таки для уяснения социального и нравственного смысла крестьянской жизни. Итак, мужикам, исконным труженикам, получившим скатерть-самобранку, даже мысль не приходит о даровом богатстве, и выговаривают они у волшебной «птахи малой» лишь свой мужицкий, скромный, так сказать, прожиточный минимум: хлеб, квас, огурчики... И лишь для того, чтобы доведаться до смысла жизни, до сути человеческого счастья. Они оказались одержимы громадной социальной, нравственной идеей. Они ставят себе зароки. Они берут обет на подвижничество. Здесь нужны чистые руки, чтоб

...дело спорное

По разуму, по-божески,

На чести повести...

Так открывающие пролог семь мужиков уже к концу его становятся семью странниками-правдоискателями. Некрасов схватил в этой готовности вот так неожиданно сняться с места и уйти в поиск (не только в сказках) самую суть внутренне свободного духа русской жизни. Ведь странники обычно не просто странствующие, но и странные (необычные) люди, бегуны, «чудики». Однако двинувшиеся в путь некрасовские странники — не традиционные странники-богомольцы, не страстотерпцы-подвижники (такие в поэме тоже появятся), но обычные крестьяне, вцепившиеся в чудной вопрос: а кому на Руси весело? С подлинно мужицким стремлением докопаться до корня отправляются они в путешествие, бесконечно повторяя, варьируя и углубляя вопрос: кто счастлив на Руси? Они оказываются символом всей тронувшейся с места, ждущей перемен пореформенной народной России. С прологом из поэмы, в сущности, уйдет сказка. Лишь поилица и кормилица мужиков — скатерть самобраная останется в оправдание и объяснение их странствий, не отвлекаемых житейскими заботами о хлебе насущном. Мы входим в мир реальной жизни. Но именно пролог ввел нас в этот мир как мир больших измерений — времени и пространства, человеческих судеб и народной судьбы — эпос. Русская литература часто избирала сюжеты-путешествия. Путешествие Онегина должно было занять большое место в пушкинском романе в стихах. Лермонтовский герой своего времени живет буквально на колесах — в каждой новой по-вести он уже на новом месте. То, что Чичиков в «Мертвых душах» путешествует, многое объясняет в этой книге, названной автором поэмой. Но, кажется, со времен «калик перехожих» никто не странствовал так, как герои поэмы Некрасова, не брался Русь-матушку «ногами перемерять». Образ «широкой дороженьки» и открывает поэму, точнее, ее первую главу «Поп». Если подходить к этой главе, буквально понимая сюжет — а ведь такой сюжет вроде бы четко был намечен уже в формуле-вступлении, — то это всего лишь рассказ о встрече с попом и рассказ попа о своей жизни. Но содержание некрасовской поэмы, именно потому, что это поэма, менее всего можно рассматривать на основе внешне понятых событий. В ней все время вершатся другие, гораздо более значительные события.

Разве не событие — развертывающаяся «по сторонам дороженьки» панорама как бы всей русской земли?

Леса, луга поемные,

Ручьи и реки русские

Весною хороши.

Это совсем не тот небольшой, непосредственно предстающий перед глазами кусочек природы, который можно назвать пейзажем. Разве не событие сама весна, обездолившая мужика, затопившая поля после обильного снега? Конечно, событие, закрепленное в формулах народного сознания и народного творчества:

Пришла весна — сказался снег!

Он смирен до поры:

Летит — молчит, лежит — молчит,

Когда умрет, тогда ревет.

Вода — куда ни глянь!

Ни на минуту не упускается из виду в некрасовской поэме всероссийский размах, не прерывается дыхание жизни всей огромной крестьянской страны. Крестьяне ведут беседу с попом в поле под открытым небом, и веселым праздничным фоном в образах народной поэзии рождается картина этого весеннего неба: и облака, и туча, и дождь, и солнце, смеющееся, как «девка красная». В поэме все время возникают такие картины русской природы. Очеловечиваясь по обычаю народной поэзии, они как бы вовлекаются в мужицкие дела, встречи и споры и в то же время придают им громадный размах, вселенский смысл. Особый характер имеет в этой первой главе и сам поп, и рассказ его. Рассказ ведется так, что мы узнаем не только о жизни этого попа — о ней как раз очень мало, — а о жизни всего поповского сословия: и в прошлом и в настоящем, в отношении и к помещикам и к раскольникам, вовлекаются картины недавней привольной дворянской жизни и горя крестьянской семьи, приведены целые россыпи народных прибауток и поговорок, посвященных попу, попадье, поповне. Но все это в связи с главным вопросом — о счастье. Уже здесь он очень расширен и углублен. Некрасов не просто противопоставляет в своей поэме жизнь «счастливых» верхов «несчастливым» низам. Верхи тоже по-своему несчастны в том смысле, что и они находятся в состоянии кризиса, когда старое рушится и новое еще не определилось. Это не значит, что симпатии и сочувствие поэта распределены, так сказать, равномерно. Но он видит и показывает несостоятельность, гнилость, бессилие и неблагополучие даже как будто бы благополучной жизни. Поэма, начатая как эпос, все больше становится драмой, свидетельствующей об общем кризисе, который всегда чреват громадными потрясениями. И глава «Помещик» представляет рассказ о барстве в целом. Хотя вложен он в уста конкретного помещика, со своим именем, отчеством и фамилией — двойной, «дворянской» (Оболт-Оболдуев, Гаврила Афанасьевич), это не означает, что мы слышим рассказ только данного барина, частного человека о его частной жизни. Он гораздо значительнее того, который мог бы представить реальный Гаврила Афанасьевич. Более того, герой часто превращается в рупор автора поэмы. Ничтожный Оболдуй то вдруг становится гневным сатириком:

На всей тебе, Русь матушка,

Как клейма на преступнике,

Как на коне тавро,

Два слова нацарапаны:

«На вынос и распивочно».

А то проникается умной и тонкой иронией:

Да иногда пройдет Команда. Догадаешься:

Должно быть, взбунтовалося

В избытке благодарности

Селенье где-нибудь!

А то оказывается лириком, когда повествует об идиллии усадебной дворянской жизни. Если бы мы обратились к литературным параллелям и пояснениям, то можно было бы сказать, что некрасовский помещик (не Оболт-Оболдуев просто, а тот, что возникает из всего рассказа) совместил в себе приметы — эскизные, конечно, — и Ростова-отца из «Войны и мира» Толстого, и Пеночкина из тургеневских «Записок охотника», и Негрова из повести Герцена «Кто виноват», и Иудушки Головлева из щедринских «Господ Головлевых»... Это и мирный хранитель патриархальных устоев, и лицемерный ханжа, и самовластный крепостник-деспот. Как в случае с попом, повествование помещика и о по-мещике не есть простое обличение. Оно также об общем, катастрофическом, всех захватившем кризисе: И о том, что народ есть в этом положении сила единственно здоровая, умная, красивая, условие развития страны и обновления жизни. Потому-то Некрасов оставляет намеченную сюжетную схему (поп, помещик, купец...) и художественно исследует то, что и составляет суть и условие эпического произведения, народной поэмы, — жизнь и поэзию народа в их неисчерпаемости. Это сразу повлекло Некрасова к таким картинам, где можно было бы собрать массу людей. Так появляется глава «Сельская ярмонка». Ярмарка свела вместе многих и разных людей. Ярмарка — это народное гульбище, массовый праздник. Характеры людей здесь раскрываются особенно раскованно и свободно, проявляются наиболее открыто и естественно. Мы попадаем в обстановку пеструю, хаотичную, беспрерывно меняющуюся. Перед нами возникают десятки ситуаций: в торговом ряду, и у ярмарочных кабаков, и перед базарным балаганом. Проходят десятки людей: и мужик, пробующий ободья, и другой, сломавший топор, и дед, торгующий внучке башмаки, и крестьяне, «щедрее барского» угощающие актеров.

В главе же «Пьяная ночь» поэт прямо открывает страницы для крестьянского многоголосья. Необычная, «пьяная» ночь развязывает языки:

Дорога стоголосая

Гудит! Что море синее,

Смолкает, подымается

Народная молва.

Крестьянский мир предстает предельно обнаженным, во всей хмельной откровенности и непосредственности. Кажется, что сменяющие друг друга фразы, реплики, быстрые диалоги и выкрики случайны и бессвязны. Мы почти не успеваем следить за этой на наших глазах рождающейся действительно стоголосой стихией. Почти каждая реплика подана так, что за ней возникают сюжет, характер, драматическая ситуация. Таким образом, глава как бы вмещает много рассказов, вовлеченных в сферу поэмы, хотя буквально и не написанных. А пьяный разгул становится все страшнее:

Дорога многолюдная

Что позже — безобразнее:

Все чаще попадаются

Избитые, ползущие,

Лежащие пластом.

Без ругани, как водится,

Словечко не промолвится,

Шальная, непотребная,

Слышней всего она!

У кабаков смятение,

Подводы перепутались,

Испуганные лошади

Без седоков бегут,

Тут плачут дети малые,

Тоскуют жены, матери:

Легко ли из питейного

Дозваться мужиков?..

Однако не картина пьяного безобразия вершит главу «Пьяная ночь». Вообще в этих главах при всей пестроте характеров и положений, при всем разнообразии произносимых речей есть нечто объединяющее. Недаром Некрасов упомянул именно здесь о народном слове метком, «какого не придумаешь, хоть проглоти перо». Слово — это то, что уже здесь объединяет пеструю толпу в мир, то, что может свести разноголосый крик в многоголосый хор. Каждое из действующих лиц говорит, кричит, поет от себя, но в то же время речь эта пословична, так что оказывается словом и целого мира крестьянского. Вот мужик ругает сломавшийся топор, а сиюминутные вроде бы слова отливаются в формулу почти поэтическую и общемирскую:

«Подлец ты, не топор!

Пустую службу, плевую

И ту не сослужил.

Всю жизнь свою ты кланялся,

А ласков не бывал!»

Совершенно вроде случайный отрывок частного разговора с каким-то Иваном Ильичём приобретает поэтический смысл, сопровождаясь народной эпиграммой:

— А я к тому теперича:

И веник дрянь, Иван Ильич,

А погуляет по полу,

Куда как напылит!

Вот «к тому теперича» и приводятся многие как будто бы не идущие к делу речи. Народ — пьяная, невежественная толпа, но и народ-умница, народ-поэт предстает здесь. Народ — коллективный труженик. Только что вынесен приговор, как будто бы подтвержденный всеми прошедшими сейчас перед нами картинами:

«Умны крестьяне русские,

Одно нехорошо,

Что пьют до одурения...»

И приговор этот тут же опровергается. И опять-таки словом, в самом народе рожденным и от лица народа, крестьянства сказанным:

Не белоручки нежные,

А люди мы великие

В работе и в гульбе!..

И как подтверждение таких речей явилась песня:

Вдруг песня хором грянула,

Удалая, согласная...

«Согласная», «складная». Песня — душа народа. И люди перестают быть толпой, становятся обществом, миром. В этой главе сам сюжет поиска приобретает новый поворот. Странники уже пошли в народ, «в толпу — искать счастливого». В народной поэме «план» должен был очень быстро сломаться — он и сломался: дорога повела сама, уклоняя от намеченного маршрута. Но маршрут этот оказался нелегким. Жизнь в мире и миром (эпос) сама находится в кризисе и оборачивается драмой. Не это ли заставляет поэта прервать работу? А когда она возобновляется, то сознание художника, может быть, с еще большей силой должно было засвидетельствовать этот драматизм. Часть «Последыш», написанная в 1872 году, наименее эпична в этой эпической поэме. Появилась сконцентрированность драматического действия. Недаром происходящие здесь события дважды названы «камедью». Сам сюжет этой «камеди» парадоксален. Острая анекдотичность его как бы взрывает изнутри форму авторского повествования: разрушает сам эпос. Но парадоксы поэмы были лишь отражением и выражением парадоксов самой жизни. Ведь положение в стране и после отмены крепостного права оставалось ненормальным. Юридически отмененная «крепь» продолжала жить, проникая во все поры жизни:

— Не только над помещиком,

Привычка над крестьянином

Сильна...

Мертвая, отжившая система отношений, уложений, «привычек» держала в своих руках живые силы страны. Именно парадоксальность, неестественность этого положения и продемонстрировал Некрасов, представив его не в обычных бытовых, сложившихся, примелькавшихся и потому мешающих видеть суть дела формах, а в парадоксальных же и вроде бы неестественных: соблазненные посулами крестьяне продолжают «играть» в крепостное право. Гротескны здесь и некоторые образы. Прежде всего это выморочный, лишенный уже всякого человеческого начала князь Утятин — «Последыш» — существо не только полуживое, но и полуживотное. «Заяц», «ястреб», «филин», «рысь»... — вот сравнения, постоянно рождающиеся в поэме по поводу князя Утятина... Да и вообще он выглядит странным, почти сказочным циклопическим персонажем. И описывается-то не столько он сам, сколько его незрячее око: именно оно, мертвое, невидящее, — един-ственное, что «живет» в нем:

Старик слюною брызгался,

Шипел! И так расстроился,

Что правый глаз задергало,

А левый вдруг расширился

И — круглый, как у филина, —

Вертелся колесом.

Ненастоящему барину и определен ненастоящий бурмистр:

Пускай его! По барину

Бурмистр! Перед «Последышем»

Последний человек!

Ненатуральный мужик и несет ненатуральную народность. Впервые в поэме возникает очень острая характеристика мужика — политического демагога:

...Бахвал мужик!

Каких-то слов особенных

Наслушался: Атечество,

Москва первопрестольная,

Душа великорусская.

«Я — русский мужичок!» —

Горланил...

Коренной, оседлый крестьянин видит во всей этой истории только «камедь». Действительно, это страшная игра. Сами эти шутовство и ерничество отнюдь не безобидны. Дело не в том лишь, что крестьяне играли впустую, оказались обманутыми «черноусыми» наследниками «Последыша» и не получили желанных поемных лугов. Они издевались над «Последышем», но они издевались и над собой. «Сбирается с силами русский народ и учится быть гражданином», — скажет Некрасов в последней части. Но в том деле, что затеяла спровоцированная господами Вахлачина, трудно было учиться гражданству:

«Бахвалься! А давно ли мы,

Не мы одни — вся вотчина...

(Да... всё крестьянство русское!)

Не в шутку, не за денежки.

Не три-четыре месяца,

А целый век... да что уж тут!

Куда уж нам бахвалиться,

Недаром вахлаки!»

Вахлачина — тоже слово — символ крестьянской жизни, а слово это означает здесь прежде всего тупость, забитость, покорность и темноту. «Мир» в части «Последыш» не столько спасается в народе, сколько разрушается в личности. И тогда Некрасов сразу после «Последыша» работает не над естественным сюжетным продолжением его, а над частью «Крестьянка», как бы уходит в сторону, вернее, отступает назад, поднимает глубокие пласты жизни народа, его нравственного и социального бытия, его этики и его поэзии, уясняя, каков же подлинный потенциал этой жизни, ее творческое начало. Работая над эпическими богатырскими народными характерами, созданными на основе народной поэзии (песня, былина), поэт явно стремится укрепить свою веру в народ. Эта работа становилась залогом такой веры и условием дальнейшей работы уже на собственно современном материале. Почему же поэт такое место — это чуть ли не самая большая часть поэмы — отвел как будто бы всего лишь одному человеку — крестьянке-женщине? Вообще этот образ занимает особое место во всей поэзии Некрасова. Русская женщина всегда была для Некрасова главной носительницей жизни, выражением ее полноты, как бы символом национального существования. Вот почему Некрасов с таким вниманием вглядывался в ее судьбу, художественно исследовал ее в поэме о народе. Ведь речь шла о самом корне жизни, о ее, может быть, главном залоге. «Баба-конь в Корене» — сохранилась многозначительнейшая запись в черновиках. Да и с самого начала образ героини, уже немолодой, зрелой женщины, Матрены Тимофеевны Корчагиной — носительницы жизни — вписан в особую картину жизни самой природы, в самую зрелую, в самую благодатную ее пору — сбора урожая:

...Пора чудесная!

Нет веселей, наряднее,

Богаче нет поры!

Матрена Тимофеевна — человек исключительный, «губернаторша», но она человек из этой же трудовой толпы. Ей, умной и сильной, поэт доверил самой рассказать о своей судьбе. «Крестьянка» — единственная часть, вся написанная от первого лица. Однако это рассказ отнюдь не только о ее частной доле. Потому-то она чаще поет, чем рассказывает, и поет песни, не изобретенные для нее Некрасовым. «Крестьянка» — самая фольклорная часть поэмы, почти сплошь построенная на народно-поэтических образах и мотивах. Скажем, уже первая глава «До замужества» — не простое повествование, а как бы совершающийся на наших глазах традиционный обряд крестьянского сватовства. Свадебные причеты и заплачки «По избам снаряжаются», «Спасибо жаркой баенке», «Велел родимый батюшка» и другие основаны на подлинно народных. Таким образом, рассказывая о своем замужестве, Матрена Тимофеевна рассказывает о замужестве любой крестьянки, обо всем их великом множестве. Вторая же глава прямо названа «Песни». И песни, которые здесь поются, опять-таки песни общенародные. Личная судьба некрасовской героини все время расширяется до пределов общерусских, не переставая в то же время быть ее собственной судьбой. В черновой рукописи одной из глав этой части сохранилась авторская пометка: «NB. Надо прибавить о положении солдатки и вдовы вообще». Из этой записи видно, что Некрасов все время думает о русской женской доле вообще: труженицы, матери, солдатки, вдовы... Действительно, образ Матрены Тимофеевны создан так, что она как бы все испытала и побывала во всех состояниях, в каких могла побывать русская женщина. Некрасовская крестьянка — человек, не сломленный испытаниями, человек выстоявший. Когда она, начиная повествование о Савелии — дедушке, говорит:

«Ну, то-то! речь особая.

Грех промолчать про дедушку,

Счастливец тоже был...»

то слова эти вроде бы могут быть восприняты как горькая ирония и в адрес его, и в адрес ее счастья. Так, может быть, действительно перед нами опять один из многих мытарей, горемык, вроде тех, что уже прошли, например, в главе «Счастливые» первой части? Только ли иронически, однако, назван Савелий счастливцем? Ведь за этими горькими словами, последними словами второй главы, прямо следует уже совсем не ироническое название третьей — «Савелий, богатырь святорусский». Впервые с такой силой вошла в поэму и уже до конца не уйдет из нее тема народного богатырства, находящая опору в былинной истории. Некрасовское определение «святорусский» сразу воззвало к русскому героическому эпосу, к образу богатыря богатырей — Святогора. Но, начав с былинного слова «богатырь свято...», Некрасов дает ему другое продолжение — «богатырь святорусский». Слову придан обобщенный, всероссийский смысл, а приложено оно от-нюдь не к традиционному образу богатыря, а к образу крестьянина. Определение из сферы воинского эпоса переадресовано простому мужику по имени Савелий — имя тоже совсем не традиционно богатырское. Однако Некрасов не только не снижает тем былинный эпос до мужицкой жизни, но саму эту крестьянскую жизнь возводит в ранг высокой героики. Но Савелий не только бунтарь. Он и своеобразный народный философ. Его раздумья о богатырском терпении народа трагичны. Он не просто осуждает способность народа терпеть и не просто ее одобряет. Он видит сложную диалектику народной жизни и не берется давать последние ответы и выносить окончательные решения:

Не знаю я...

Не знаю, не придумаю,

Что будет? Богу ведомо!

Савелий не только богатырь-бунтарь. Он и богатырь духа, подвижник, спасающийся в монастыре. Народная религиозность всегда привлекала внимание Некрасова, но отнюдь не сама по себе. Обычно она предстает у него как символ высокой народной нравственности, способ искупления вины и способность в самом страдании обрести величие. Вот почему Савелий назван святорусским. А уже в самом конце этой части он оказался запечатленным и как бы увековеченным в своеобразном памятнике. Когда в последней главе Матрена Тимофеевна идет просить за своего мужа в город, она видит там памятник. Самого города Некрасов при этом не называет, хотя и указывает на исключительную в своем роде примету Костромы — памятник Ивану Сусанину:

Стоит из меди кованный,

Точь-в-точь Савелий, дедушка,

Мужик на площади.

«Чей памятник?» — «Сусанина».

Автор народной поэмы не мог не выделить этот единственный тогда в стране памятник простому мужику. Однако памятник описан совсем не таким, каким он был на самом деле. Реальный памятник, созданный скульптором В. М. Демут-Малиновским, оказался скорее памятником царю, чем Ивану Сусанину, который был изображен коленопрекло-ненным возле колонны с царским бюстом. Некрасов не только умолчал, что стоит-то мужик на коленях. Сравнением с костромским бунтарем Савелием костромского мужика Сусанина поэт как бы дезавуировал свои стихи «Осипу Ивановичу Комиссарову». В то же время сравнение с героем русской истории Иваном Сусаниным наложило последний штрих на монументальную фигуру святорусского крестьянина Савелия. Некрасов не просто декларирует богатырство Савелия. Он показывает, на чем это богатырство основано; ум, воля, чувства героя складываются в испытаниях. Вся жизнь его — это становление и внутреннее высвобождение характера: «...Клейменый, да не раб», — скажет Савелий. Но образ Савелия важен не только сам по себе. Он как бы аккомпани-рует на протяжении почти всей части образу героини, так что, по существу, перед нами возникают два сильных, богатырских характера. И характер героини складывается в тяжких испытаниях, все нарастающих. Уже в главе «Песни» рассказано о тяжкой семейной жизни, глава «Демушка» повествует о смерти сына, «Волчица» — о том, как крестьянке пришлось лечь под розги. А за этими рассказами о событиях, труднее которых вроде уже не придумаешь, следует глава с названием «Трудный год». Все эти главы о событиях разных, отделенных часто многими годами. Но в них есть внутренний сюжет, генеральная идея, все к себе сводящая. Эта идея, одна из главных идей всего некрасовского творчества, есть идея материнства. Сам образ Родины, России у поэта неизменно соединяется с образом матери. Родина-мать, матушка-Русь — именно от Некрасова, через его поэзию эти привычные уже сейчас сочетания вошли в нашу жизнь, в наше сознание. И тип русской крестьянки, который создан в «Кому на Руси жить хорошо», раскрывается прежде всего как образ матери. Без «Крестьянки» не все ясно ни в части «Последыш», которая писалась до «Крестьянки», ни в части «Пир на весь мир», которая писалась после нее. Две эти части — «Последыш» и «Пир на весь мир» — внешне наиболее близки: есть тесная связь во времени и месте действия, общие герои. Но по времени создания они очень отдалены. «Последыш» писался в 1872 году, затем, в 1873 году, была создана «Крестьянка», и лишь через несколько лет, в 1876-1877 годах, уже смертельно больной поэт работает над «Пиром на весь мир». Обращение от «Последыша» к «Крестьянке» глубоко закономерно и спасительно, так как многие, казалось, обретенные в начале 60-х годов залоги народной жизни уходили: уже с конца 60-х годов глубоко пессимистический взгляд поэта на мир ложился и на народ, рождая сомнение, и не-уверенность, и горечь, и ощущение безысходности. Так что сама такая обретаемая в народной «Крестьянке» спасительность не безусловна. И что же? Современная критика встретила опубликованные фрагменты поэмы крайне сдержанно. В.Г. Авсеенко иронизировал над запоздалостью обличения крепостного права, усматривая в произведении Некрасова «водевильные отношения к народу», «кудреватые пошлости», «плоский и грязный юмор», «квасной патриотизм». Главы первой части Буренин считал «слабыми и прозаичными в целом, беспрестанно отдающими пошлостью и только местами представляющими некоторые достоинства», причем лучшей главой называл «Последыш»: анекдот здесь «возведен художником в степень события, имеющего широкое и глубокое жизненное значение». Но время расставило все по своим местам…

Листая старые книги

Русские азбуки в картинках
Русские азбуки в картинках

Для просмотра и чтения книги нажмите на ее изображение, а затем на прямоугольник слева внизу. Также можно плавно перелистывать страницу, удерживая её левой кнопкой мышки.

Русские изящные издания
Русские изящные издания

Ваш прогноз

Ситуация на рынке антикварных книг?