RARUS'S GALLERY

Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным. Какова История. В иной залетишь за тридевять земель за тридесятое царство. Фон-Визин, Недоросль. Спб., тип. Экспедиции заготовления государственных бумаг, 1833. [4], XIV, 156, [2] cтр. 12°. Печатные издательские обложки с орнаментом из кружевных узоров. Фронтиспис рисовал П Руссель, резал на дереве Е. Рисс. Титульный лист, в цветной декоративной греческо-византийской рамке и отпечатанный в шесть красок: каждая буковка в слове «сказки» имеет свой цвет. 10 илл. Великолепный подбор шрифтов и подручных средств украшения. Текст на страницах взят в тонкую рамку. В п/к переплете своего времени. Состояние удовлетворительное. Шедевр русского полиграфического искусства!

Библиографическое описание:

1. Смирнов–Сокольский Н. «Моя библиотека», т. 1, М., «Книга» , 1969. №911

2. Обольянинов Н., №2028.

3. Верещагин В. «Русские илл. издания»,Спб., 1898, №42.

4. Материалы, вып. 2, №367.

Одоевский, Владимир Федорович, князь (1804-1869). Писатель и общественный деятель, крупный музыковед и талантливый популяризатор научных знаний. Литературную деятельность начал со статей, навеянных философскими идеями Шеллинга. Вместе с Веневитиновым организовал «Общество любомудрия» и был его председателем. Вместе с В. К. Кюхельбекером издавал альманах «Мнемозина», в котором печатались Грибоедов, Пушкин. Баратынский, Языков. Близко связанный с лучшими литературными силами своего времени, Одоевский был деятельным сотрудником пушкинского «Современника», участвовал в альманахе «Северные цветы», в журнале «Московский наблюдатель» и др. Особенно широкую известность в ряду его произведений получили его «Русские ночи», главный герой которых, Фауст, отождествлялся современниками с личностью самого Одоевского. Он и был «Фаустом» в жизни. Кабинет его, заставленный книгами и ретортами, был приютом Пушкина, Вяземского, Крылова, Гоголя, Жуковского, Глинки. В этом кабинете были написаны его фантастические новеллы, новеллы в реалистическом духе — «Княжна Мими», «Княжна Зизи» и др., прелестные детские сказки, которые с живым интересом читали и взрослые. Особенно сильное впечатление на современников произвели «Русские ночи» — книга в целом и отдельные ее новеллы: «Последний квартет Бетховена», «Себа-стиян Бах», новелла о Пиранези и др. («Русские ночи»,— записал в своем «Дневнике» Кюхельбекер,— одна из умнейших книг на русском языке... Сколько поднимает он (Одоевский) вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты — и в русской книге!» В письме, написанном в том же 1845 г., Кюхельбекер еще раз возвращается к этой книге: «В твоих Русских ночах мыслей множество, много глубины, много отрадного и великого, много совершенно истинного и нового, и притом резко и красноречиво высказанного»). Литературная деятельность Одоевского всегда была связана с жизнью, с действительностью, с современностью. Он жил и работал с непоколебимой верой в науку, искусство, в нравственное развитие человечества. Он говорил: «Не понимаю жизни без науки, как не понимаю и науку без приложения к жизни». В высокой степени примечательно его стремление сделать завоевания науки доступными народу. Напомним только одно из его начинаний в этой области — издание сборника «Сельское чтение», столь высоко оцененное Белинским. За три года до смерти он написал статью «Не довольно», в которой горячо выступил против уныло-пессимистических раздумий Тургенева в его широко известном произведении «Довольно...». Мы ничего не сказали о многообразных связях Одоевского с музыкой, с музыковедением, о неустанной пропаганде им музыкальной культуры. Интересующихся этой стороной его деятельности отсылаем к книге: В. Ф. Одоевский. Музыкально-литературное наследие. Подготовил к печати Г. Б. Бернандт. М., Музгиз, 1956.

Статья знаменитого воронежского библиофила О. Ласунского, Москва, 1989 г.:

«ТАЙНЫ ЛИТЕРАТУРНОЙ МАСКИ»

В мире, как известно, немало чудес, но то, что произошло однажды с неким петербургским сочинителем, просто уму непостижимо. А случилось вот что. Как-то сей сочинитель, поклонник хиромантии и кабалистики, присутствовал на балу. Почувствовав запах серы, он заинтересовался этим обстоятельством и вскоре обнаружил: и зала с танцующими парами, и весь дом, да и он сам странным образом закупорены в большую стеклянную реторту с выгнутым носом. Самое неприятное, впрочем, состояло в том, что под ретортой горел огонь, а сидевший наверху чертенок раздувал мехами адское пламя. Попытки сочинителя выбраться на волю успеха не имели. Напротив, недовольный сатаненок сунул его в претолстый латинский словарь, где бедняга встретился с другими пленниками. Приплюснутые листами, они давно уже превратились из людей... в сказки. Подобная метаморфоза совершается и с нашим героем: глаза его сделались эпиграфом, из головы возникло несколько глав, туловище стало текстом, а ногти и волосы заняли то место, где обычно бывает перечень опечаток. Вся эта дьявольщина кончилась тем, что гости, разъезжаясь с бала, разбили реторту, чертенок бросился наутек и в спешке выронил из словаря несколько страниц с заточенными меж ними узниками. Сочинитель, не успевший еще окончательно пропасть, других людей, обратившихся в сказки, свернул небрежно в комок, сунул в карман и вот сейчас представляет на суд почтеннейшей публики... Какая изощренная фантазия! Какой блистательный каскад воображения, не правда ли? Новелла «Реторта» открывала собою сборник таких же причудливых по сюжету повествований. Он так и назывался — «Пестрые сказки». Сборник явился в свет ранней весною 1833 года на невских берегах. Тираж не залежался в лавках. Любители занимательного чтения торопились приобрести книгу, о которой по Петербургу ходили самые невероятные толки. Издание действительно было со множеством «секретов», над которыми следовало поломать голову. Начать хотя бы с авторства. На титульном листе обозначено: «Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В.Безгласным...» Не трудитесь напрасно, пытаясь вспомнить, кто же он такой, писатель И.М.Гомозейка! Его никогда не существовало. Это не более, как придуманный персонаж. Да и загадочный издатель В.Безгласный — тоже. ...В 1830-е годы мода на литературные обманы, столь характерная для искусства романтизма, достигла вершины. Авторы старались как бы перещеголять друг друга: кто остроумнее одурачит простодушного читателя? В ход шли всяческие уловки. Сочинители и публика вели своеобразную игру на сообразительность — она, похоже, нравилась обеим сторонам. Мог ли избежать этого соблазна Владимир Федорович Одоевский? Пожалуй, что нет. Человек веселого и беспокойного нрава, он по натуре своей склонен был к различного рода мистификациям. Именно он-то и спрятался под двойной маской псевдонимов — Иринея Модестовича Гомозейки и В.Безгласного. Позднее свои нравоучительные притчи для детей он станет выпускать под именем «дедушки Иринея»... На российском Парнасе эта фигура была одной из самых заметных. Судьба поставила В.Ф.Одоевского в эпицентр многих событий, определявших лицо отечественной культуры в пору ее подъема. Аристократ по происхождению (впрочем, мать его была до замужества «простолюдинкой»), он неизменно тянулся к людям передовых убеждений. Владимир Федорович был двоюродным братом и другом поэта-декабриста А.И.Одоевского, творца легендарной фразы: «Из искры возгорится пламя». На собиравшихся втайне заседаниях московского Общества любомудрия — В.Ф.Одоевский в нем председательствовал — бывали и те, кто вскоре с оружием в руках выйдет на Сенатскую площадь. В.Г.Белинский, которого трудно обвинить в предвзятости оценок, как-то заметил: «Князь Одоевский принадлежит к числу наиболее уважаемых из современных русских писателей». Одоевский близко сошелся с автором «Евгения Онегина», видел в нем первейшего барда России. Еще не стихло эхо рокового выстрела на Черной речке, а в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» появился знаменитый некролог на смерть Пушкина. Он начинался словами, которые теперь знает наизусть каждый школьник: «Солнце русской поэзии закатилось...» Эти строки вышли из-под пера В.Ф.Одоевского. В петербургской квартире князя двери были открыты для всех. Здесь андреевский кавалер учтиво беседовал с чиновником в гороховом пальто, сенатор подавал руку титулярному советнику. Под этой крышей царило равенство, по крайней мере внешнее. Обстановка простоты и нечванливости привлекала в салон Владимира Федоровича и Ольги Степановны литераторов, музыкантов, ученых. Излюбленным их пристанищем стал дряхлый кожаный диван в кабинете князя. По словам мемуариста В.А. Соллогуба, здесь Пушкин слушал благоговейно Жуковского; графиня Ростопчина читала Лермонтову свое последнее стихотворение; Гоголь подслушивал светские речи; Глинка расспрашивал графа Виельгорского про разрешение контрапунктных задач; Даргомыжский замышлял новую оперу и мечтал о либреттисте. Еще определеннее выразился тогдашний профессор С.П. Шевырев: «Вся литература на диване у Одоевского...» ...Приемным днем была суббота. Зала во флигеле заполнялась вечером многочисленными визитерами. Хозяина почитали в городе за незлобивость характера, писательский дар и сверх-энциклопедичность познаний. Пока дамы щебетали о парижских модах, мужчины сходились покурить в кабинет князя. Тут все поражало воображение. Кабинет походил сразу на кунсткамеру древностей и лабораторию средневекового алхимика. На стене — портрет, писанный с Бетховена, под ним фортепьяно. В переднем углу стоял человеческий костяк: череп провалами глазниц философически созерцал происходящее вокруг. В самых неподходящих местах подозрительно булькали химические склянки, колбы, в тигле плавилась селитра с углем. Казалось, что-то сейчас взорвется, обожжет огнем, произойдет какая-нибудь бурная реакция. И всюду книги, книги. Их владелец, в длинном черном сюртуке и свисающем набок черном же шелковом колпаке, в очках, вздетых вместо переносицы на лоб, излучал нескрываемое довольство. Ему нравились эти приятельские сборища. В одну из мартовских суббот 1833 года к Одоевским явились самые ревностные поклонники их салона. Вечер пролетел в оживленных разговорах. Добрейший Владимир Федорович сиял более обычного. И к тому был весьма уважительный повод. Каждому завсегдатаю дряхлого дивана хозяин вручал свое новое издание. То и дело раздавались восторженные восклицания: как все в этом доме, оно отличалось оригинальностью... Да, «Пестрые сказки» В.Ф.Одоевского — любопытнейший памятник отечественной книжной культуры. Беллетристические достоинства удачно соединились с изощренным мастерством типографщиков. Сам автор говорил, что хотел доказать возможность роскошных изданий в России. Помимо уже знакомой нам «Реторты», в сборнике помещены: «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем», «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке...», «Игоша», «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту», «Та же сказка только наизворот» и др. Эти романтические по своему мировидению произведения в условно-гротескной форме обличали бездуховность современного общества, атмосферу лицемерия и фарисейства, царившую в столичном дворянском быту. Лучшие из сказок предваряли появление гоголевских «петербургских повестей». Другие близки к фантасмагориям Гофмана; они намеренно усложнены, замысловаты: рассказчик и сам признается, что нелегко продраться сквозь тернистую стезю его необъятной учености. Писательское искусство Одоевского порадовало даже опытных литераторов. Чего стоит, к примеру, язык «Пестрых сказок» — сочный, чистый, с какой-то лукавинкой! Недаром им восхищался Владимир Иванович Даль, этот «академик русского слова»... Библиофилов «Пестрые сказки» тотчас заинтриговали своею очаровательной внешностью. Книга завораживала уже обложкой с орнаментом из кружевных узоров. Петр Андреевич Вяземский в письме к Василию Андреевичу Жуковскому, еще не видя самого издания, отозвался о нем, с чужого голоса, как о «кокетном». В этом эпитете много правды. Взять, к примеру, титульный лист — он отпечатан в шесть красок: каждая буковка в слове «сказки» имеет свой цвет. Словно радуга опустилась с влажного небосвода и послушно улеглась на бумагу. Цветовая гамма неподражаема... Радует великолепный подбор шрифтов и подручных средств украшения. Текст на страницах взят в тонкую рамку — это тоже придает нарядность. Впрочем, удивляться едва ли приходится: ведь книга набрана, сверстана и отпечатана в Экспедиции заготовления государственных бумаг, располагавшей образцовой по тем временам типографией. Директор ее технического отдела Яков Яковлевич Рейхель, прославленный медальер и нумизмат, был приятелем автора и, понятно, постарался, чтоб «Пестрые сказки» стали шедевром даже для Экспедиции. За печатанием тиража, по просьбе Одоевского, непосредственно наблюдал Н.В.Гоголь. К одной из сказок он набросал даже рисунок, который, однако, так и остался в черновике. В истории оформления русской книги сочинение «магистра философии Иринея Модестовича Гомозейки» составляет целую эпоху. Это одно из первых в стране светских изданий, где после долгого перерыва происходит возврат к ксилографии, то есть гравюре на дереве (до той поры иллюстраторы обращались к гравюре на металле и литографии). Все тринадцать заставок и фронтиспис резаны на дереве в Петербурге художником П.Русселем по эскизам Ф.Рисса (и тот, и другой — французы по происхождению). Увлекаясь прикладной химией, князь Одоевский не отказал себе в удовольствии провести небольшой опыт. В чем и покаялся в 1844 году перед читателями: «Для истории искусства и ради библиоманов, сохранивших экземпляры «Пестрых сказок», замечу, что на стр. 145 находится политипаж единственный в своем роде (курсив автора.— О.Л.)». Оказывается, подстрекаемый зудом экспериментаторства, Владимир Федорович решил испытать, а нельзя ли сделать на литографическом камне выпуклость не резцом, но особым химическим составом. Помочь в этом взялся художник А.Ф.Греков. Однако ничего путного не вышло: «единственный в своем роде» оттиск на 145-й странице с изображением деревянного человечка Кивакеля с чубуком в руке, несомненно, грязнее и неудачнее остальных, сделанных с деревянных досок. Дотошный князь, кроме того, позволил себе выкинуть и вовсе проказу: вознамерился пощекотать нервы читателей грамматическими трюками. Переложив всю ответственность за свой поступок на плечи мифического Гомозейки, Владимир Федорович вводит неприемлемую в обиходе пунктуацию. С серьезной миной он уверяет, что знаки препинания расставляются у нас как будто нарочно для того, чтобы книгу нельзя было читать с первого раза. Дабы устранить оный недостаток, автор демонстративно отказывается ставить перед словами «что» и «который» привычную запятую. И вообще со знаками препинания обходится чересчур вольно. Глаз спотыкается буквально на каждом шагу. По примеру испанского языка, как сообщает сочинитель, в начале каждого вопросительного предложения маячит перевернутый вверх ногами второй вопросительный знак. Ириней Модестович протестует против изобилия запятых, зато явно не скупится на тире и многоточия. В довершение всего в целом сборнике не найти ни единой буквы «э» — она почему-то изгнана из российского алфавита.