RARUS'S GALLERY

[6], 293 стр. Посвящается Петру Ильичу Чайковскому. В п/к переплете эпохи с тиснением золотом на корешке. Формат: 19х12.5 см. Тираж 1025 экземпляров. Цена 1 рубль. Рассказы вышли в конце марта 1890 года. Переплет помещен в милый BOX того времени. Состояние и блока и переплета отличное. На титуле дарственная надпись автора Ивану Алексеевичу Белоусову, близкому другу Антон Павловича. Седьмой прижизненный сборник рассказов А.П. Чехова. Первое издание. Редкость!

Библиографическое описание:

1. Масанов И.Ф. «Библиография сочинений А.П. Чехова», М., Унив. Тип., 1906, стр. 23.

2. The Kilgour collection of Russian Literature ( 1750 — 1920 ). Harvard & Cambridge, 1959, №229.

3. Гитович Н.И. «Летопись жизни и творчества А. П. Чехова». Москва, ГИХЛ, 1955. стр. 259.

4. Мезиер А.В. «Русская словесность с XI по XIX столетия включительно», Спб., 1899, №19895.

5. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана, М., 1989 — отсутствует!

18-го марта 1889 года вышла из печати книжка А.П. Чехова «Детвора». Рассказы Антона Чехова. Спб., издание и типография А.С. Суворина. Серия «Дешевая библиотека» №76. Страниц в сборнике было всего 63. Размер в 16-ю долю листа. Печать на тонкой недорогой бумаге. Цену в продажу Суворин поставил 15 копеек при тираже в 5000 экземпляров. Ведь для детей — значит раскупят! Это был шестой по счету сборник рассказов Чехова. В книгу вошли следующие рассказы: «Детвора», «Ванька», «Событие», «Кухарка женится», «Беглец» и «Дома». Тема детства раскрыта Чеховым с необычайной правдивостью и простотой. После смерти брата Николая (17 июня) и непродолжительного летнего отдыха Антон Павлович готовит следующий по счету сборник рассказов. В письме П.И. Чайковскому от 12 октября 1889 года Чехов просит разрешения посвятить ему новую книжку своих рассказов «Хмурые люди»: «Рассказы эти скучны и нудны, как осень, однообразны по тону, и художественные элементы в них густо перемешаны с медицинскими, но это все-таки не отнимает у меня смелости обратиться к Вам с покорнейшей просьбой: разрешите мне посвятить эту книжку Вам. Мне очень хочется получить от Вас положительный ответ, так как это посвящение, во-первых, доставит мне большое удовольствие, и, во-вторых. Оно хотя немного удовлетворит тому глубокому чувству уважения, которое заставляет меня вспоминать о Вас ежедневно». Петр Ильич уже 14 октября пришел благодарить Чехова за желание посвятить ему свой сборник рассказов. Разговаривали о музыке, о литературе. Обсуждали содержание будущего либретто для оперы «Бэла», которую собирался сочинить Чайковский и хотел, чтобы Чехов написал для него либретто по мотивам Лермонтова. После своего посещения Чехова П.И. Чайковский прислал Антону с посыльным письмо и свою фотокарточку с надписью: «А.П. Чехову от пламенного почитателя. П. Чайковский. 14 октября 89». Чехов написал ответное письмо и послал Чайковскому свою фотографию с надписью: «Петру Ильичу Чайковскому на память о сердечно преданном и благодарном почитателе». 5 ноября Антон Павлович посылает А.С. Суворину рассказы для своего нового сборника: «Почта», «Неприятность», «Володя», «Княгиня», «Беда», «Спать хочется», «Холодная кровь», «Скучная история», «Припадок» и «Шампанское».

Критика подняла самосознание молодого писателя и внушила ему высокое представление о благородных сторонах его тонкого и чуткого таланта, он решил подняться в своем художественном анализе, стал захватывать высшие стороны жизни и отражать общественные течения. На общем характере этого творчества, начало которого можно отнести к появлению «Скучной истории» (1888), ярко сказалась та мрачная полоса отчаяния и безнадежной тоски, которая в 80-х гг. охватила наиболее чуткие элементы русского общества. Восьмидесятые годы характеризуются сознанием русской интеллигенции, что она совершенно бессильна побороть косность окружающей среды, что безмерно расстояние между ее идеалами и мрачно-серым, беспросветным фоном живой русской действительности. В этой живой действительности народ еще пребывал в каменном периоде, средние классы еще не вышли из мрака «темного царства», а в сферах направляющих резко обрывались традиции и настроения «эпохи великих реформ». Все это, конечно, не было чем-нибудь особенно новым для чутких элементов русского общества, которые и в предшествующий период семидесятых годов сознавали всю неприглядность тогдашней «действительности». Но тогда русскую интеллигенцию окрылял особенный нервный подъем, который вселял бодрость и уверенность. В 80-х гг. после убийства Императора Александра II и усиления реакции, эта бодрость совершенно исчезла и заменилась сознанием банкротства перед реальным ходом истории. Отсюда нарождение целого поколения, часть которого утратила самое стремление к идеалу и слилась с окружающей пошлостью, а часть дала ряд неврастеников, «нытиков», безвольных, бесцветных, проникнутых сознанием, что силу косности не сломишь, и способных только всем надоедать жалобами на свою беспомощность и ненужность. Этот-то период неврастенической расслабленности русского общества и нашел в лице Чехова своего художественного историка. Именно историка: это очень важно для понимания Чехова. Он отнесся к своей задаче не как человек, который хочет поведать о глубоко его волнующем горе, а как посторонний, который наблюдает известное явление и только заботится о том, чтобы возможно вернее изобразить его. То, что принято у нас называть «идейным творчеством», т. е. желание в художественной форме выразить свое общественное миросозерцание, чуждо Чехову и по натуре его, слишком аналитической и меланхолической, и по тем условиям, при которых сложились его литературные представления и вкусы. Не нужно знать интимную биографию Чехова, чтобы видеть, что пору так называемого «идейного брожения» он никогда не переживал. На всем пространстве его сочинений, где, кажется, нет ни одной подробности русской жизни, так или иначе не затронутой, вы не найдете ни одного описания студенческой сходки или тех принципиальных споров до бела дня, которые так характерны для русской молодежи. Идейной стороной русской жизни Чехов заинтересовался уже в ту пору, когда восприимчивость слабеет и «опыт жизни» делает и самые пылкие натуры несколько апатичными в поисках миросозерцания. Став летописцем и бытописателем духовного вырождения и измельчания нашей интеллигенции, Чехов сам не примкнул ни к одному определенному направлению. Он одновременно близок и к «Новому Времени», и к «Русской Мысли», а в последние годы примыкал даже всего теснее к органу крайней левой нашей журналистики, недобровольно прекратившему свое существование («Жизнь»). Он относится безусловно насмешливо к «людям шестидесятых годов», к увлечению земством и т.д., но у него нет и ни одной «консервативной» строчки. В «рассказе неизвестного человека» он сводит к какому-то пустому месту революционное движение, но еще злее выставлена в этом же рассказе среда противоположная. Это-то общественно-политическое безразличие и дает ему ту объективную жесткость, с которой он обрисовал российских нытиков. Но если он не болеет за них душой, если он не мечет громов против засасывающей «среды», то он относится вместе с тем и без всякой враждебности к тому кругу идей, из которых исходят наши Гамлеты, пара на грош. Этим он существеннейшим образом отличается от воинствующих обличителей консервативного лагеря. Если мы для иллюстрации способа отношения Чехова к обанкротившимся интеллигентам 80-х гг. возьмем наиболее популярный тип этого рода — Иванова из драмы того же названия, кстати вышедшей из печати в этом же 1889 году, — какое мы вынесем впечатление? Во всяком случае не то, что не следует быть новатором, не следует бороться с рутиной и пренебрегать общественными предрассудками. Нет, драма только констатирует, что таким «слабакам» как Иванов, новаторство не по силам. Но уже через месяц после напечатания «Хмурых людей», Антона Павловича целиком проглотит и захватит другая тема — Сахалин. Мир каторжников и убийц. 21 апреля он уезжает в длительное путешествие…