RARUS'S GALLERY

Русская мысль. Ежемесячное литературно-политическое издание. Год семнадцатый. Книга XII. Москва, типо-литография товарищества И.Н. Кушнерев и К°, 1896, стр. 117-161. «Чайка». Пьеса в 4-х действиях Антона Чехова. В составном переплете эпохи (velum) с тиснением золотом на корешке. Переплет выполнен в стиле «модерн» с тряпичными застежками. Формат: 24х16 см. Первое издание всемирно-знаменитой пьесы. Редкость!

Библиографические источники:

1. Библиография сочинений А.П. Чехова. Составил И.Ф. Масанов. Москва, 1906, стр. 19.

2. Мезиер А.В. Русская словесность с XI по XIX столетия включительно, Спб., 1899, №19936.

3. Гитович Н.И. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Москва, 1955, стр. 421-449.

Замысел «Чайки», но всей видимости, уже вполне определился весной 1895 года. 5 мая Чехов извещал А.С. Суворина: «...я напишу пьесу, напишу для Вашего кружка, где Вы ставили «Ганнеле» (Г. Гауптмана) и где, быть может, поставите и меня, буде моя пьеса не будет очень плоха. Я напишу что-нибудь странное». Ему же 21 октября 1895 г., когда пьеса была начата, Чехов сообщил: «Можете себе представить, пишу пьесу, которую кончу вероятно, не раньше как в конце ноября. Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви». Сведения о дальнейшей работе — в ноябрьских письмах к Суворину: «Пьеса моя растет, но медленно. Мешают писать. Но все же уповаю кончить в ноябре» (2 ноября); «Моя пьеса подвигается вперед, пока все идет плавно, а что будет потом, к концу, не ведаю. В ноябре кончу» (10 ноября). Тогда же в письмах к Е.М. Шавровой и к И.Л. Леонтьеву (Щеглову) Чехов говорил о намерении передать пьесу в Малый театр.

Актера Д. В. Гарина-Виндинга 14 ноября 1895г. Чехов извещал: «Я уже почти кончил пьесу. Осталось работы еще дня на два. Комедия в 4 действиях. Называется она так: «Чайка»». В письме к Шавровой 18 ноября — свидетельство о завершении работы: «Пьесу я кончил. Вышло не ахти». О том же 21 ноября 1895г. Чехов известил А.И. Урусова и А.С. Суворина. «Начал ее fortе и кончил рianissimo,— говорилось в письме Суворину,— вопреки всем правилам драматического искусства. Вышла повесть. Я более недоволен, чем доволен». Там же он замечал, что «это еще только остов пьесы, проект, который до будущего сезона будет еще изменяться миллион раз». Ставить пьесу, таким образом, предполагалось в «будущий сезон», т. е. осенью 1896 года. По I и II записным книжкам Чехова прослеживаются некоторые моменты творческой истории «Чайки». Первые заготовки к пьесе относятся к образам второстепенных персонажей. Как предположила Э.А. Полоцкая, это связано с работой над повестью «Три года», откуда образ доктора Локидина-Дорна «перекочевал» в пьесу «Чайка». Вслед за набросками реплик Дорна и Тригорина появился ряд записей к образу Треплева, который, судя по записной книжке, вначале возникал в сознании автора как центральный персонаж: «Он проснулся от шума дождя», или «Вещать новое и художественное свойственно наивным и чистым, вы же, рутинеры, захватили в свои руки власть в искусстве...». Вначале центром пьесы был бунт Треплева против «рутинеров» в искусстве, которые давят «наивных и чистых». В дальнейшем образ Треплева утратил центральное положение, вступив в сложную систему действующих лиц. Рядом с ним, как некий противовес высоким, оторванным от жизни треплевским мечтаниям, возникает образ задавленного заботами учителя Медведенко. Далее наметились другие персонажи: Тригорин, Аркадина, а затем и Нина Заречная. Первая запись, относящаяся к ней: «Пьеса: актриса, увидав пруд, зарыдала, вспомнила детство». Так постепенно складывалась композиция пьесы: двухгодовой перерыв, после которого герои заново встречаются друг с другом и со своим прошлым. Записи к «Чайке» весьма разнообразны: это и характерные словечки, относящиеся к второстепенным персонажам; и «ключевые» мотивы, идеи, которыми одержим герой — гневные суждения Треплева, выступающего против «круговой поруки» («у актеров и литераторов круговая порука»). Некоторые записи представляют собой не реплики персонажей, но скорее суждения автора, например: «Треплев не имеет определенных целей и это его погубило... Талант его погубил, Он говорит Нине в финале: — Вы нашли дорогу, вы спасены, а я погиб». Многое из того, что было намечено в черновых набросках, изменялось в процессе дальнейшей работы. Чехов отбросил некоторые мотивы треплевского «бунта». Сняты были реплики Медведенко и упоминания о нем. Для уточнения и датировки отдельных моментов работы Чехова над пьесой много дает изучение реальных событий, личных впечатлений, отразившихся в пьесе. «Чайка» — «странная» пьеса, полная образной символики; и вместе с тем она тесно соприкасается с жизнью писателя, с его биографией. Один из важных жизненных «толчков» к работе над пьесой связан с художником И.И. Левитаном. «Предтреплевские» мотивы в его поведении, творческой натуре уже отмечались. Брат Чехова Михаил Павлович писал в своих воспоминаниях, что в «Чайке» в судьбе Треплева отразилась история неудачного покушения на самоубийство Левитана, жившего в имении А. Н. Турчаниновой. С этой наклонностью своего друга Левитана, отличавшегося крайней неуравновешенностью натуры, Чехов встречался и раньше. Спустя десять лет, 21 июня 1895 г., запутавшись в отношениях с А. Н. Турчаниновой и ее дочерью, влюбившейся в художника, Левитан совершил очередную попытку самоубийства. Слегка раненный, он послал Чехову письмо, просил приехать; о том же писала Чехову и А.Н. Турчанинова, Чехов, уже начавший делать наброски к пьесе в записной книжке, прервал работу и 5 июля 1895 г. приехал к Левитану, проведя в имении Турчаниновой несколько дней. Вернувшись в Мелихово, Чехов сделал новые заметки к «Чайке», к образу Треплева. Поездка к Левитану и отвлекла его от работы над «Чайкой» и обогатила новыми мотивами (попытка самоубийства героя, мотив озера и др.). Работа над пьесой после июля 1895 г. стала более интенсивной.

Дополнительным толчком к работе над образом Треплева могло явиться и письмо Чехову Б.М. Шавровой, которая писала 4 марта 1895 г.: «Теперь нет, кажется, дома, где не было бы своего больного, страдающего какой-нибудь тяжелой формой нервозности, а то так все поголовно нервны». Еще один важный мотив связан с фигурой Левитана — мотив чайки. Он впервые возник в записных книжках в пору, когда Чехов вернулся из поездки к Левитану, т. е. после июля 1895 года. Мотив подстреленной птицы появился в письме Чехова Суворину из Мелихова 8 апреля 1892 г., где рассказывается о подстреленном в крыло вальдшнепе во время охоты Чехова и Левитана. Позднее Чехов даже собирался сделать очерк о художнике и сообщал название первой главы — «Тяга на вальдшнепов». Близкая знакомая Левитана С.П. Кувшинникова рассказывала, как он убил чайку и потом раскаивался в жестокости. Вместе с образом Треплева на страницах записной книжки чуть позже появляется учитель Медведенко: «Пьеса: учитель 32 лет, с седой бородой. Эту запись можно датировать сравнительно точно: 27 ноября 1894 г. Чехов сообщал в письме Суворину: «Учитель получает 23 рубля в месяц, имеет жену, четырех детей и уже сед, несмотря на свои 30 лет. До такой степени забит нуждой, что о чем бы Вы ни заговорили с ним, он все сводит к вопросу о жалованьи». Речь идет об учителе школы в Талеже Алексее Антоновиче Михайлове. Его письма к Чехову можно назвать своеобразной летописью житейских бед и лишений. Многие факты, отраженные в этих письмах, по-своему преломились в пьесе. И другие учителя обращались к Чехову со своими просьбами, жалобами на тяжелую жизнь — например, талежская учительница Александра Максимовна Анисимова. Трудно сказать, в какой момент зародился образ Нины Заречной. Первая запись к ней («актриса, увидав пруд, зарыдала, вспомнила детство») сделана после возвращения Чехова из поездки к Левитану. Известно, что многое в судьбе Нины Заречной возводилось как к «первоисточнику» к Лидии Стахиевне Мизиновой, как ее дружески называли, Лике, к ее печальному роману с И.Н. Потапенко. Сама она писала Чехову после провала александрийской премьеры: «Да здесь все говорят, что и «Чайка» тоже заимствована из моей жизни и еще что Вы хорошо отделали еще кого-то» (намек на Потапенко). На то, что в «Чайке» отразился роман Лики и Потапенко, указывала сама Мизинова в беседе с Н.Н. Ходотовым. Еще более определенно об этом писала сестра Чехова Мария Павловна. Мизинова, подруга и коллега Марии Павловны Чеховой по частной гимназии Л. Ржевской, где преподавала, говорит Чехову о своей глубокой сердечной привязанности в письмах 1892-1893 гг. Многие письма приведены в работе Леонида Гроссмана «Роман Нины Заречной». В 1893 г. Мизинова призналась в письме Чехову, что влюблена в Потапенко. Вместе с ним она в марте 1894 г. уехала в Париж. Известный писатель, имевший жену, оставил Мизинову; у нее родилась дочь, которая вскоре умерла. Многое из биографии Мизиновой действительно преломилось в судьбе Нины Заречной. Но не только Заречной: многолетнее мучительное чувство Лики к Чехову вызывает в памяти и другую героиню «Чайки» — Машу Шамраеву, тщетно пытающуюся побороть в себе любовь к Треплеву. На этом примере ясно видно: в сознании художника часто происходит своеобразное «расщепление» реального лица — отражение тут не однолинейное, но скорее многоплановое. Так «расщепился» и образ самого автора, по-своему отразившийся в Треплеве и Тригорине. Лев Толстой заметил чеховские «автобиографические черты» в образе беллетриста Тригорина.

О перекличке во взаимоотношениях Потапенко и Лики, с одной стороны, Тригорина и Нины, с другой, заговорили еще до постановки «Чайки». Писательница Л.А. Авилова в своих посмертно опубликованных мемуарах «А.П. Чехов в моей жизни» указывает на некоторые эпизоды ее знакомства с Чеховым, которые отразились в романе Тригорина и Нины (брелок, который она подарила Чехову, с указанием на строки: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее», своеобразный ответ Чехова и др. Сохранились свидетельства, что в образе Аркадиной некоторые черты напоминают актрису Л.Б. Яворскую, с которой Чехов сблизился в. 1894 году. Л.П. Гроссман в упоминавшейся статье «Роман Нины Заречной» показал, как перекликаются тщеславие, самоупоенность Яворской и героини пьесы. Сходство тут очевидное — достаточно сопоставить слова Аркадиной о том, как ее принимали в Харькове, и письмо Яворской Чехову в марте 1895 г. с рассказом о ее театральных успехах, овациях, подношениях и т. д. Именно Л.Б. Яворской обещал Чехов пьесу, в которой намечались черты будущей «Чайки». В письме 2 февраля 1894 г. она ему напоминала: «Надеюсь, Вы помните данное мне обещание написать для меня одноактную пьесу. Сюжет Вы мне рассказали, он до того увлекателен, что я до сих пор под обаянием его и решила почему-то, что пьеса будет называться: «Грезы». Это отвечает заключительному слову графини: «Сон»». Можно предположить, что в образе Аркадиной могли отразиться и некоторые черты актрисы Суворинского театра Людмилы Ивановны Озеровой (см. письмо Чехова Суворину 5 мая 1895 г., где он выражает желание посмотреть ее на .сцене и познакомиться). Позднее он запишет о ней в дневнике: «Актриса, воображающая себя великой, необразованная и немножко вульгарная» (запись 22 февраля 1897 г.). Л. Озерова не раз подчеркивала свою причастность к чеховской «Чайке». 27 февраля 1897 г. она писала: «Не могу передать Вам того впечатления, которое произвела на меня наша Чайка». Обращения Озеровой к Чехову в письмах («Единственный!») напоминают слова Аркадиной, обращенные к Тригорину («Ты единственная надежда России»). Приведенные примеры, относящиеся по большей части к 1894-1895 годам, конечно, не исчерпывают всего материала — жизненных фактов и впечатлений,— отразившегося в «Чайке». Закончив в ноябре 1895 г. «Чайку», Чехов послал рукопись из Мелихова в Москву для перепечатки на ремингтоне. 1 декабря 1895 г. он извещал Суворина: «...свою пьесу я давно уже послал в Москву, и о ней ни слуху, ни духу». Приехав в Москву, Чехов 6 декабря решил послать Суворину автограф, вновь говоря о возможности «самых коренных изменений»: «Если бы экземпляр был печатный, то я попросил бы дать прочесть и Потапенке». Но на другой день пьеса была перепечатана, и Суворину был отправлен машинописный текст. В начале 1896 г. пьеса переделывалась. «Я вожусь с пьесой. Переделываю»,— писал Чехов брату Александру Павловичу. 15 марта новая рукопись была передана в цензуру. 8 апреля Чехов просил Потапенко вернуть черновой экземпляр (вероятно, тот, что был послан в декабре Суворину): «Что и как моя пьеса? Если черновой экземпляр освободился, то пришли мне его заказною бандеролью». Потапенко выполнил просьбу: «Посылаю черновую»,— сообщал он в одном из недатированных, относящихся к апрелю 1896 года писем. Получив эту рукопись, Чехов, по всей видимости, уничтожил ее, как делал это со всеми своими черновиками. Цензурная история пьесы длилась несколько месяцев. Хлопоты о ее прохождении через цензуру вел Потапенко. 21 мая 1896 г. он писал Чехову из Карлсбада: «С твоей «Чайкой» произошла маленькая история. Сверх всякого ожидания она запуталась в сетях цензуры. Твой декадент индифферентно относится к любовным делам матери, что по цензурному уставу не допускается». Потапенко просил Чехова разрешить ему сделать изменения для цензуры: «Если хочешь поручить мне зачеркнуть или вставить два-три слова, то я сделаю это в июле, когда приеду в Петербург». Чехов не отвечал, и Потапенко 26 мая повторил вкратце содержание предыдущего письма, а 28 июня вновь спрашивал, дается ли ему право изменить два-три слова в «Чайке», чтобы она прошла цензуру. В.А. Крылов, беседовавший с цензором И. Литвиновым по поводу «Чайки», сообщил Чехову 11 июля о готовности цензора прислать пьесу автору, чтобы он «сам вычеркнул или изменил места», кажущиеся «сомнительными». Литвинов в письме к Чехову изложил свои требования следующим образом: «Я отметил синим карандашом несколько мест, причем считаю нужным пояснить, что я имел в виду не столько самые выражения, сколько общий смысл отношений, определяемых этими выражениями. Дело не в сожительстве актрисы и литератора, а в спокойном взгляде сына и брата на это явление. В цензурном отношении было бы желательно совершенно не упоминать об этом вопросе, но если с художественной точки зрения Вам необходимо охарактеризовать отношение Тригорина и Треплевой, надеюсь, Вы это сделаете так, что цензурная санкция явится беспрепятственно». Режиссеру Е.П. Карпову «подозрительные места» в «Чайке», которые прочел ему Литвинов, показались «невинней грудного младенца». 15 июля Главное управление по делам печати возвратило Чехову экземпляр «Чайки» с цензорскими пометами «для исправления указанных в оной местах». 29 июля в письме к старшему брату Чехов заметил: «Пьеса ни тпррру, ни ну, цензуры ради. Хорошего мало». Наметив изменения, Чехов выслал «свою злополучную пьесу» 11 августа в Петербург Потапенко с тем, чтобы тот «снес или свез ее Литвинову и дал бы ему надлежащие объяснения». Предложенная Чеховым правка и «надлежащие объяснения» не удовлетворили цензора Литвинова. Потаненко воспользовался данным ему Чеховым правом и внес свои исправления в текст. По его свидетельству, это было вызвано тем, что «цензор желал не совсем того, как понял» Чехов. Он требовал, чтобы «Треплев совсем не вмешивался в вопрос о связи Тригорина с его матерью и как бы не знал о ней, что и достигнуто этими переменами. Теперь пьеса пропущена». О характере своей правки Потапенко сообщал Чехову в этом же письме от 23 августа 1896 г.: «Пьеса твоя претерпела ничтожные изменения. Я решился сделать их самовольно, так как от этого зависела ее судьба, и притом они ничего не меняют. Упомяну о них на память. В двух местах, где дама говорит сыну про беллетриста: «Я его увезу», изменено: «он уедет». Слова: «Она курит, пьет, открыто живет с этим беллетристом» заменены: «Она ведет бестолковую жизнь, вечно носится с этим беллетристом»; слова: «теперь он пьет одно пиво и может любить только немолодых» заменены: «теперь он пьет одно пиво и от женщин требует только уважения» и еще две-три самых незначительных перемены». Изменения текста «Чайки» для цензуры не искажали общего идейного замысла, но они не были столь «ничтожны», как их характеризовал Потапенко. С художественной точки зрения в доцензурной редакции: 1) в более непривлекательном свете рисуются Аркадина, Тригорин и их отношения; 2) усугубляется переживаемая Треплевым драма; 3) реплики Аркадиной («Я сама увожу его отсюда» и др.) корреспондируют между собою и с репликой Тригорина. Правка текста в соответствии с цензурными требованиями привела к некоторому смягчению конфликта Треплева с Аркадиной, к несколько одноплановому выражению причин их столкновения. Чехов настойчиво подчеркивал, что «сын против любовной связи», причем, хотя это «видно прекрасно по его тону», он считал нужным сохранить открытую форму неприятия сыном отношений его матери с беллетристом. Треплев не приемлет не только искусства Аркадиной и Тригорина, но также их образа жизни, их житейской нравственности. С этой точки зрения он спорит с ними, отстаивая свои эстетические взгляды, и осуждает их. Отсюда, по выражению Аркадиной, «достоянные вылазки» и «шпильки» против нее со стороны сына, для которого — «наслаждение» говорить ей «неприятности». Поэтому в общем контексте I и III действий и пьесы в целом идейно-художественное значение имеют не только высказывания о театре, спор но поводу пьесы Треплева (I д.) и вопросам искусства (III д.), обнажающие идейные позиции героев, их сложные взаимоотношения, но и его реплики об Аркадиной («Скучает, ревнует, она уже и против меня, и против спектакля я против моей пьесы, потому что ее беллетристу может понравиться Заречная»; «Она курит, пьет, открыто живет с этим беллетристом») и о Тригорине («Он уже знаменит и сыт по горло... Теперь он пьет одно только пиво и может любить только немолодых»). В III акте в сцене Треплева с Аркадиной главным предметом спора остаются опять-таки вопросы искусства и причиной столкновения — расхождения во взглядах на него. Но в основе внутреннего действия — глубочайшие переживания Треплева, потерпевшего крушение своих надежд — провал пьесы, разрыв с Ниной, что приводит героя к душевному надлому: «Я уже не могу писать... пропали все надежды». Драматизм сцены Треплева с Аркадиной усиливается внутренней болью героя, вырываю-щейся наружу: «Только зачем, зачем между мной и тобой стал этот человек!», и его неожиданно раздражительная реакция на замечание Аркадиной о Тригорине приобретает более сложную внутренне-психологическую мотивировку, когда мать заявляет: «Наша близость, конечно, не может тебе нравиться, но ты умен и интеллигентен, я имею право требовать от тебя, чтобы ты уважал мою свободу», на что Треплев отвечает: «Я уважаю твою свободу, но и ты позволь мне быть свободным и относиться к этому человеку, как я хочу». Все эти реплики (в I и III актах) даются в общем ключе шекспировских цитат из «Гамлета» (которыми обмениваются мать и сын в начале действия), вводящих в нравственно-философскую проблематику пьесы. После того, как цензурные исправления были внесены и «Чайка» игралась на сцене Александрийского театра (17 октября 1896 г.), пьеса появилась в «Русской мысли» (декабрь) в своей доцензуриой редакции: все измененные для цензуры места Чехов восстановил. Процесс переработки рукописи для печати убеждает в том, что Чехов не стремился сгладить противоречия между матерью в сыном, «обелить» Аркадину и Тригорина, затушевать их отношения. В суворинском издании 1897 г. «Чайка» появилась в измененном для цензуры варианте; иначе и не могло быть, т. к. сборник печатался с пометой: «Все означенные здесь пьесы безусловно дозволены цензурою к представлению». То же относится и к VII тому с пьесами, изданному А.Ф. Марксом в 1901, 1902 годах. Даже и в измененном цензурой варианте «Чайка» запрещалась на сцене народных театров. После столкновений с драматической цензурой Чехов опасался за судьбу «Чайки» и в Театрально-литературном комитете. 11 июля 1896г. он писал Суворину: «Теперь, значит, очередь за Комитетом. Пожалуй, и этот еще придерется». Потапенко содействовал прохождению «Чайки» и в Комитете. Он сообщал Чехову: «Если Всеволожский будет в Петербурге, то я добьюсь надписи «прочитать вне очереди», тогда она будет готова в начале сентября. Если его не будет, то она попадет в очередь, и это несколько замедлит ход. Думаю, что Григоровича в сентябре в Петербурге не будет. Если ты желаешь, чтобы пьеса читалась в Комитете в его присутствии, то напиши мне об этом». Театрально-литературным комитетом (в составе А.А. Потехина, П.И. Вейнберга и И.А. Шляпкина) «Чайка» была пропущена 14 сентября 1896 г. «Протокол» отражает критический отзыв Комитета, где отмечено, что чеховская пьеса, наряду с некоторыми достоинствами (обрисовка с тонким юмором образов Медведенко, Сорина, Шамраева, истинный драматизм нескольких сцен), «страдает и существенными недостатками». При подготовке пьесы к печати для «Русской мысли» Чехов подверг текст значительной переработке. Были сделаны прежде всего многочисленные сокращения диалогов, отдельных реплик и слов. Наиболее существенные сокращения касались сведений бытового характера. Изымались целые рассказы и зарисовки. Некоторые факты биографического порядка, рассказанные самими героями, также не вошли в печатный текст для «Русской мысли». Устранены диалоги, реплики, замедлявшие ход действия. Премьера «Чайки» состоялась 17 октября 1896 г. в Александрийском театре в бенефис Е.И. Левкеевой. Бенефициантка в спектакле не участвовала, а должна была играть только в идущем в этот же вечер водевиле «Счастливый день». В «Чайке» роли исполнили: А.М. Дюжикова (Аркадина), Р.Б. Аполлонский (Треплев), В.Н. Давыдов (Сорин), В. Ф. Комиссаржевская (Нина Заречная), К.А. Варламов (Шамраев), А.И. Абарииова (Полина Андреевна), М.М. Читау (Маша), Н.Ф. Сазонов (Тригорин), М. И. Писарев (Дорн). Провал был полный…Катастрофа с «Чайкой» — один из наиболее памятных моментов жизни Чехова. Печальная строчка о провале пьесы, с какой связывались едва ли не самые смелые надежды писателя, прорезает даже самый краткий биографический набросок о Чехове. Неудача с «Чайкой» — такая общеизвестная вещь. Но уже только немногие очевидцы знают, в чем собственно состоял этот провал. Чехов не мог забыть этого дня всю жизнь, как оскорбление. Он сам рассказывал, что был ранен, почувствовав, что некоторые из его товарищей в антракте, «отнеслись к нему высокомерно». В его душе навсегда осталось пренебрежительное и раздраженное мнение о критиках и рецензентах. К чему же, в сущности, сводилась эта травля молодого таланта? Что такое сказала печать? Отчетливо этого не представляли даже чеховские современники. Тогда было другое время. Петербургские газеты не имели никакого распространения, даже, например, в Москве. Вернуться к 17 октября 1896 г., к этому дню, который для Чехова судьба отметила черным камнем, и заглянуть в тогдашние газеты, — значит, почти впервые рассказать подробности катастрофы. Чехов «Чайки» — уже писатель с совершенно определенно установившейся и чрезвычайно лестной репутацией. Как драматург, это - автор имевшего успех «Иванова» и неудавшегося «Лешего». В «Русской Мысли» уже прошел его «Сахалин». После знаменитой «Палаты №6» он — уже постоянный и почетный сотрудник «Русской Мысли». Об его пьесе заранее оживленно говорят. Ее исполнитель лучший состав Императорского театра. На пьесу идет не случайный рецензент «из мелких», а специалисты театральной критики и сами писатели. В «Новом Времени» о нем пишет чрезвычайно к нему расположенный Суворин. В других газетах — А.Р. Кугель, И.И. Ясинский, недавно умерший стихотворец В. Шуф. Некоторые стихотворения-шутки о нем принадлежат С. Фругу. Лейкин на два дня прерывает свою веселую болтовню о купцах и купчихах и посвящает два больших фельетона «Летучих заметок» все той же «Чайке».Чехова судили люди, которым и факты в руки. Но отрицательный эффект первого спектакля был настолько ошеломителен, фиаско пьесы настолько очевидно, что было немыслимо отстаивать успех комедии. Даже дружественный Чехову Суворин в ночной заметке не мог скрыть неуспеха:

«Чайка» шла в бенефис г-жи Левкеевой за 25-летие на Александрийской сцене. Пьеса не имела успеха, хотя в чтении это — прямо талантливая вещь, стоящая по литературным достоинствам гораздо выше множества пьес, имевших успех». И только. Старый литературный волк предоставлял высказаться другим товарищам по перу прежде, чем до конца высказался сам. А утро 18-го октября принесло Чехову жестокий приговор. Тогда уже авторитетный критик А.Р. Кугель в «Петербургской Газете» писал:

«Давно не приходилось присутствовать при таком полном провале пьесы. Это тем замечательно, что пьеса принадлежит перу талантливого писателя, хотя, быть может, и не в меру возвеличенного друзьями. О, эти друзья талантливых авторов! «Чайка» Чехова производит поистине удручающее впечатление. Во-первых, это ни сколько не пьеса, и на «комедии» Чехова (кстати, в этой «комедии» одно покушение на самоубийство, одно настоящее самоубийство и вообще мрачное отчаяние на всех лицах, — хороша комедия!) с замечательною яркостью сказалось роковое заблуждение, будто рамки драматического произведения совпадают с рамками романа. Я не знаю в точности, кому первому пришла в голову эта несчастная мысль, но я уверен, что, благодаря этому дикому парадоксу, пьесы, которые могли быть просто дурными, превратились в невозможно дурные. Во-вторых, пьеса г. Чехова болезненная. Действующие лица бродят не в экстазе, не то в полусне, и во всем чувствуется какая-то декадентская усталость жизни. Талант г. Чехова страдает каким-то глубоким внутренним недугом. Что выйдет их этого брожения? Новые ли формы, которых так жадно ищет герой «Чайки», или медленное, правильное «вырождение», о котором говорит Нордау в своем исследовании новейших литературных течений? Не знаю, но смотреть такие пьесы и больно, и тяжело... Надо сказать правду, что исполнение пьесы г. Чехова также отличалось декадентскою усталостью. Г. Сазонов изображал больше Подхалюзина, чем бесхарактерного и в существе довольно гнусного беллетриста, подстрелившего живую чайку г-жу Комиссаржевскую. У последней попадались недурные места, но все в общем, весь ансамбль был лишен характерности, тогда как единственно в строгой характерности исполнения лежало некоторое спасение пьесы, так что почти не аплодировали актерам. Вещь неслыханная в стенах доброго Александрийского театра!.. Выражаясь словами беллетриста Тригорина «брюнеты были возмущены, блондины сохраняли полное равнодушие»... И знаете, мне даже показалось, что в публике было больше брюнетов». Откровенное чувство жестокого недоумения заявлял Ясинский («Биржевые Ведомости»). «Отдельные штрихи, — писал он, — даже некоторые лица, -- все это было так ярко и в то же время в общем это так сумбурно и дико. Это не «Чайка», - просто дичь. В чем тайна ее неуспеха, — я не знаю. Неужели играли александрийские актеры хуже, чем они обыкновенно играют? В самом деле, надо отдать им справедливость, — они были невозможны. Еще недурна была Комиссаржевская, но остальные как-то мямлили, жевали фразы, ходили, как отравленные. Сразу был взят неверный тон, и уже комедия была сорвана. Началась нелепица в лицах, кто в лес, кто по дрова... Много мелких и односторонних наблюдений, обличающих беллетриста, привыкшего к писанию небольших очерков и рассказов, но и неопытного драматурга. Еще причина, почему пьеса не была принята ни актерами, ни публикою: все были сконфужены. С какого места начался этот конфуз, — в точности нельзя определить. Лица горели от стыда. Бесконечно жаль, что пьеса так не удалась. Я вот заканчиваю это письмо и хочу вспомнить, что было в ней хорошего. В ней было хорошо озеро и было еще несколько искорок в игре Комиссаржевской. Но и эти искорки погасли, когда поэтической Нине пришла несчастная фантазия надеть на себя простыню, стащив ее с постели». Рецензия заканчивалась одобрительными словами, которые, впрочем, талант, окрыленный большими надеждами, встречает обыкновенно с глубокою горечью.

— Чехов все-таки — большой писатель, — заключал Ясинский. Вечные похвалы парализовали в нем критическое отношение к себе, но это на время. Неудача должна послужить ему же на пользу. Мы еще увидим не одну его замечательную комедию. Ведь, и Наполеон проигрывал битвы. Не надо только терять мужества». «Петербургский Листок» разил «Чайку» с плеча. В анонимной заметке отмечалось, что « «Чайка» погибла. Ее убило единогласное шиканье всей публики. Точно миллионы пчел, ос, шмелей наполнили воздух зрительного зала. Так сильно, ядовито было шиканье. Публика во время антракта зевала, злилась на автора, на артистов, на потраченное время и... бенефисные цены. Это очень плохо задуманная, неумело скомпанованная пьеса, с крайне странным содержанием или, вернее, без всякого содержания. От каждого действия веяло отчаянной скукой, фальшью, незнанием жизни и людей. «Чайка», это — какой-то сумбур в плохой драматической форме». 19 октября веское дружеское слово сказал о «Чайке» Суворин, подведший итог всем голосам прессы:

«Сегодня день торжества многих журналистов и литераторов. Не имела успеха комедия самого даровитого русского писателя из молодежи, которая выступила в 80-х годах, и вот причина торжества. Радость поднимается до восторга и лжи; приписывается публике то, чего она не делала и не говорила. О, сочинители и судьи! Кто вы? Какие ваши имена и ваши заслуги? По-моему, А. Чехов может спать спокойно и работать. Все эти восторженные глашатаи его сценического неуспеха, — неужели это судьи? Он останется в русской литературе со своим ярким талантом, а они пожужжат, пожужжат и исчезнут. Даже к дирекции обращаются: зачем-де ставить такие пьесы. И все валится на автора; точно не ясно всякому добросовестному человеку, что пьеса плохо и наскоро срепетирована, что роли были нетвердо выучены, что исполнители далеко не были на надлежащей высоте, что роли были распределены не совсем удачно, что в mise en scene были ошибки, которые трудно было устранить до первого представления, походившего скорей на генеральную репетицию. К чести труппы театра и ее режиссера я должен сказать, что все это признается ими самими. Я вовсе не хочу сказать, что в неуспехе виноваты одни актеры, — есть вина и автора, но вина, зависящая более всего от сценической неопытности, ибо, на мой взгляд, у него не только прекрасный беллетристический талант, но и драматический несомненный талант. Написать такую оригинальную, такую правдивую вещь, как «Чайка», рассыпать в ней столько наблюдений, столько горькой жизненной правды может только истинный драматический талант... Многим литераторам «Чайка» была известна до появления на сцене; о ней шли споры: будет она иметь успех или нет. Яркие литературные ее достоинства, новость на сцене некоторых характеров. Прекрасные детали, по-видимому, ручались за успех; но для сценического успеха необходима и ремесленность, от которой автор бежал. Среди актеров она тоже возбуждала интерес не только потому, что ее написал АН. Чехов, но и потому, что она подкупала талантливостью и той смелостью, которая заключается в намерении написать пьесу почти вне общепринятых условий сцены. Чехов точно намеренно избегал всяких эффектов, даже там, где они сами собой напрашивались, избегал «ролей», которые сплошь да рядом делают успех пьесе, иногда нелепой и ничтожной в литературном смысле. За свои тридцать лет посещения театров в качестве рецензента я столько видел успехов ничтожностей, что неуспех пьесы даровитой меня нисколько не поразил. ...Как блуждающие огоньки, Треплев и Нина мелькают на болоте, — симпатичные, страдающие, непонятые другими, не понявшие и друг друга. Но с мировою душой у них, во всяком случае, больше связи, чем у всех тех, с которыми они живут. Если б расступилась жизнь и пропустила их вперед, если б она указывала пути стремлениям, порывам, если б пошлость посторонилась и прониклась какою-нибудь твердой моралью!.. Но что такое «Чайка»? При чем это заглавие? Чайка, это — погибающая девушка, это — Нина. Треплев убил на озере чайку, так, зря. А сколько таких чаек в русском царстве... Вследствие сценической неопытности автора и неудачного mise en scene, последняя сцена, полная оригинального драматизма и поэзии, почти пропала, тогда как на репетиции она выходила очень трогательною, как мне говорили. И это не могло быть иначе, будь пьеса хорошо подготовлена. Я не теряю надежды, что следующее представление даст публике иную «Чайку», — «Чайку» с ее несомненными литературными достоинствами, с ее правдою, с ее жизненными лицами и горькой поэзией»... Этот же день принес целый ряд басен, юмористических стишков, сатирических фельетонов всевозможных «Иеронимов добрых», «Акул», «Бедных Ионафанов» и т.д. Цитировать их мы не станем за полной их бездарностью и безвкусицей. Из бездны безвкусного и неостроумного зубоскальства можно все-таки выделить «Антракты» «Петербургской Газеты», где все-таки есть некоторая соль, и сохранилась одна - другая фактическая подробность. «Переполненный театр. Целая плеяда беллетристов и драматургов. Среди других гг. Боборыкин, Гнедич, Ясинский, Потехин, Муравлин, Луговой, Щеглов. Можно было насчитать еще дюжины полторы. И точно, пьеса г. Чехова как будто специально сработана для беллетристов. Оба героя — беллетристы, и хотя за обоими грехов много, но оба чрезвычайно обольстительны. В результате беллетристы были польщены и старались делать вид, что портреты были писаны с них. В буфете происходила настоящая конкуренция беллетристов. Между тем, и в Москве могут найтись претенденты». В антрактах неумолкающий гул пересудов.

— Что ни говорите, а свежо!..

— Еще бы. Форточка открыта: того гляди, бронхит надует...

— Нет, я про пьесу. Барыня нюхает табак. Если бы Мельяк это выдумал, сказал бы «une trouvaille», а у нас сейчас: почему, зачем, для чего табак?

— Ну, нет, навеяно «Маленьким Фаустом». «Когда же к жизни я вернуться мог бы снова, не нюхать табачку я б дал честное слово». А, впрочем, спасибо нюхательному табачку: без него и совсем пришлось бы заснуть... — Вы понимаете, в чем дело?

- Mais parfaitement. Видите ли, чайка, она летит, и он ее убивает. Затем, Комиссаржевская влюбляется в Сазонова. Она тоже летит. И вот все летят и потом садятся... Это просто, как я не знаю что. C’est du Meterline. Вы знаете, этот бельгиец. Он пишет в символах. Вы обратили внимание на эту фразу: «Гвоздь в голове, сосущий сердце». En voila un clou для новой пьесы! В двух больших беллетристических фельетонах, скрещивая мнения зрителей, Лейкин провел свое личное суждение о пьесе Чехова, которому лично всегда сочувствовал, как человеку ярко талантливому. «Вам хочется, чтобы я признал провал, — в этих словах «писателя с бородою лопатой» слышится его голос, — извольте. Да, провалилась, но провалилась только перед сегодняшней публикой, перед бенефисной. А к следующему представлению сделают необходимые купюры, и пьеса будет смотреться. Человек новшеств искал реальной правды, сфотографировал, изобразил, как бывает в жизни, и так заставил играть. А играть, оказывается, так не годится, как в жизни происходит. Нужны эффекты, нужна сценическая рутина, нужны банальности. Дай сейчас эту пьесу драматургу-портному (конечно, Виктору Крылову) для исправлений. Он просидит над ней только один вечер и такую из нее пьесу сделает, что вся даже бенефисная публика пальчики оближет». Таковы были отзывы о пьесе. Совершенно очевидно, однако, что зритель сколько-нибудь литературный уходил из театра с двойственным чувством, где сознание яркого таланта в пьесе едва ли не преобладало. Литературно это сказалось в том, что, вопреки обычаю, в прессе явились повторные статьи. Так, новый отзыв Шуфа-Борея в «Петербургском Листке» совершенно отшвырнул в сторону прежнюю злую и наглую хулу. Здесь слышится уже не только благожелательность, но и редкое для того дня признание прав авторской собственности. «Пьеса Чехова — слабая пьеса, — пишет он, — ее легко высмеять, но неудача Чехова не заслуживает смеха. Шиканье в театре — только протест публики, протест против одной неудачной вещи, и автор не должен принимать его на счет своего таланта. Бедная «Чайка» погибла. Прелестный поэтический сюжет был испорчен автором, но, право же, из этого ничего не следует. В нашей печати совершенно напрасно раздались крики об оскудевшем даровании. Я уверен, что Чехов напишет еще много хорошего. Помню, как-то я спросил у Чехова, что он испытывает на первом представлении своей пьесы. «Знаете ли, такое ощущение, словно идешь на медведя», — ответил Чехов. Публика, пожалуй, даже пострашнее медведя. Что не нравилось рецензенту, это уклон Чехова в сторону модерна, который тогда еще отождествляли с декадентством. «Медведь на этот раз поборол Чехова, но Чехову остается утешением с ним встретиться еще раз. Не чересчур ли старается Чехов угадать дух и потребности времени? Зачем это декадентство у здорового до сих пор писателя? Во вкусах публики легко ошибиться... Может быть, пьеса лучше в чтении. Не знаю, но разногласие во мнениях — вещь обыкновенная. В сущности, каждый человек, а художник в особенности, страшно одинок и напоминает тот египетский обелиск у пустынной площади, о котором писал Мопассан. Иногда мы говорим на разных языках... Быть может, вся суть в том, что одной истины нет, нет и одной красоты. Есть две истины и две красоты, или истина и красота так велики, что каждый из нас видит их с одной стороны». Суворинский упрек братьям писателям в недоброжелательстве был поднят Ясинским, писавшим в новой статье:

«Все-таки «Чайка», провалившаяся в пятницу, имеет литературный успех; о ней говорят, ее бранят, Суворин ее хвалит. Это естественно: ее творец — Чехов. Я только удивляюсь, зачем Суворин утверждает, будто Чехову все завидуют и, завидуя, бешено радуются на трупе «Чайки» его неуспеху. Чехова все любят. Поэтому и собралась смотреть его пьесу литературная братия. Если бы никто не пришел, разве это было бы лучше? Ошибки Чехова исправимы. Следующая удачная пьеса заставит забыть о «Чайке». Ее недочеты театральные репортеры поспешили указать. В этом сказалось внимание к Чехову. И о пьесе, которая, по всеобщему мнению, плоха, сколько пишут! Так ли завидуют? Настоящая зависть молчалива... Кто желает добра Чехову, кто ценит и понимает его талант, тот не станет хвалить его «Чайку» ». А для «Чайки», меж тем, уже наступала история. Она успела пройти второй раз, и предсказание практически умных Суворина и Лейкина сбывалось. Смотрела другая публика, пьесу начинали понимать. Не ради того, чтобы доставить удовольствие Чехову, но совершенно искренне, Суворин 22 октября уже писал в «Новом Времени»: «Второе представление «Чайки» собрало полную залу. Иначе и быть не могло. «Чайка» была прослушана внимательно. После каждого действия вызывали артистов по нескольку раз. Четвертое действие произвело глубокое впечатление, и публика единодушно стала вызывать автора. Но его не было в театре, так как, удрученный неуспехом, он на другой же день после первого представления уехал из Петербурга. Одним словом, это представление совсем не походило на первое, и мы были правы, оценив пьесу по ее литературным достоинствам и выразив надежду, что второе представление будет совсем другое». С первых же дней создания Художественного театра Вл. И. Немирович-Данченко решил осуществить постановку «Чайки», «реабилитировать» чеховскую пьесу. 25 апреля 1898 г, он сообщил Чехову о создании нового театра и просил разрешения включить в репертуар «Чайку»: «Последняя особенно захватывает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой, небанальной, чрезвычайно добросовестной постановке захватят и театральную залу». Первый раз «Чайка» была представлена в Художественном театре 17 декабря 1898 г. Роли исполнили: Аркадиной — О.Л. Книппер, Треплева — В.Э. Мейерхольд, Сорина — В.В. Лужений, Нины — М.Л. Роксанова, Шамраева — А.Р. Артем, Полины Андреевны — Е.М. Раевская, Маши — М.П. Лилина, Тригорина — К.С. Станиславский, Дорна — А.Л. Вишневский, Медведенко — И.А. Тихомиров. Режиссеры — К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко. Художник — В.А. Симов. Пьеса имела чрезвычайно-фантастический успех; Чехов получил множество писем от участников спектакля, знакомых, зрителей. В обществе была полная эйфория! Надо вспомнить все это, чтобы во всей полноте увидеть причины тяжелого недоразумения между Чеховым и его ранним читателем и понять, почему до конца дней своих Чехов сохранил такое острое и мучительное воспоминание о том роковом вечере 17-го октября 1896 года...