RARUS'S GALLERY

Ревизор. Комедия, в пяти действиях. Соч. Н. Гоголя. Санкт-Петербург, печатано в типографии А. Плюшара, 1836. [4], [2], V, 186 стр. В марокеновом переплете эпохи с тиснением золотом на крышках и корешке. Тройной золотой обрез. Форзацы — белая мелованная муаровая бумага, по краям — золототисненные бордюры. На передней крышке — императорский геральдический суперэкслибрис в виде большого двуглавого орла со скипетром и державой. На переднем форзаце — аналогичный экслибрис. Экземпляр из библиотеки Императора Николая I Павловича (1796-1855). Ярлык, гравированный, размером 70х48 мм. Без рамки. Отпечатан на достаточно толстой бумаге. Художник Н.И. Уткин. Исполнен в 1827-1829 годах. Изображен двуглавый орел, увенчанный императорской короной. На груди — щит с государственным гербом России, щит окружен цепью ордена Андрея Первозванного. Известно, что этот знак не наклевался на книги библиотеки Николая Павловича, возможно, из-за геральдических погрешностей, допущенных Н.И. Уткиным. Но на особо почитаемые Императором книги, в виде исключения, он все-таки наклеевался, что случалось крайне редко. Достоверно известно, что, именно, Императором принималось решение о разрешении на печатание «Ревизора». Первое издание легендарной комедии. Вышло в свет в день первого ее представления на сцене Александринского театра — 19 апреля 1836 г.

Библиографическое описание:

1. Библиография: 1. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959, №343.

3. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, №608 — экземпляр с дарственной надписью актеру Александринского театра Николаю Осиповичу Дюру, первому исполнителю роли Хлестакова!

4. Смирнов–Сокольский Н.П. Рассказы о книгах. Издание второе. Москва, 1960, стр. 348-354.

5. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №616 — экземпляр с издательскими обложками!

6. Библиотека Д.В. Ульянинского. Библиографическое описание. Том III. Русская словесность преимущественно XIX века до 80-х годов, Москва, 1915, №4147.

7. Остроглазов И.М. «Книжные редкости» Издание «Русского Архива», Москва, 1891-1892, №312 — это первое издание «Ревизора», знаменитого сочинения Н.В. Гоголя, интересно тем, что в последующих изданиях текст значительно изменен!

8. Книжные сокровища ГБЛ. Выпуск 3. Отечественные издания XIX – начала XX веков. Каталог. Москва, 1980, №33 — экземпляр Н.П. Смирнова-Сокольского!

9. Систематический реестр русским книгам с 1831 по 1846 год. Издание М.Д. Ольхина, Спб., 1846, №5685.

10. Всеобщая библиотека России А.Д. Черткова. Москва, 1838, с. 615, №9.

11. Русская словесность с XI по XIX столетия включительно. Составила А.В. Мезиер. Спб., 1899, №5639.

12. Christie’s East. June 8, 1994. The Russian Library of an American Collector by Paul Fekula, Lot №260 — 2530$.

Н.П. Смирнов-Сокольский в своих знаменитых «Рассказах о книгах» писал:

«Изданием «Ревизора» ведал школьный товарищ и друг Н.В.Гоголя — Н.Я. Прокопович. В воспоминаниях П.В. Анненкова содержатся следующие строки: «По окончании спектакля Гоголь явился к Н.Я. Прокоповичу в раздраженном состоянии духа. Хозяин вздумал поднести ему экземпляр «Ревизора», только что вышедший из печати, со словами: «Полюбуйтесь на сынку!». Гоголь швырнул экземпляр на пол, подошел к столу и, опираясь на него, проговорил задумчиво: «Господи боже! Ну если бы один, два ругали, ну и бог с ними, а то все, все...». Раздражение Гоголя было вызвано не только отношением публики, но и игрой актеров. Особенно не понравилась ему игра Николая Осиповича Дюра, первого исполнителя роли Хлестакова. В «Отрывке из письма к одному литератору» Гоголь писал: «Главная роль пропала; так я и думал. Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков». Далее, как известно, Гоголь подробно разбирает недостатки игры этого актера, находя, что в исполнении Дюра Хлестаков явился одним из «целой шеренги водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться из парижских театров». Причина неудачи Дюра была вовсе не в отсутствии у него таланта. В год исполнения роли Хлестакова ему было всего 29 лет. Попробовав свои силы до этого в балете и даже в опере, Дюр, несомненно, был хорошим актером, воспитанным, однако, в традициях, не способствовавших пониманию новой гоголевской «натуральной школы» и всей глубины идей, которые Гоголь вкладывал в образ Хлестакова. Мог ли Дюр думать, что Хлестаков — это «лицо должно быть тип многого разбросанного в русских характерах, некоторое здесь соединилось случайно в одном лице, как весьма часто попадается и в натуре. Всякий хоть на минуту, если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым, но натурально в этом не хочет только признаться...». Далее Гоголь говорит: «И ловкий гвардейский офицер окажется иногда Хлестаковым, и государственный муж окажется иногда Хлестаковым, и наш брат, грешный литератор, окажется подчас Хлестаковым». Всего этого не знал, да и не мог знать Дюр, подошедший к роли Хлестакова весьма добросовестно, но, конечно, бездумно, по готовым рецептам и штампам. Это, по-видимому, понимал и сам Гоголь».

Письма Гоголя и его друзей за первую половину 30-годов содержат ряд высказываний о гоголевских замыслах «комедии», — высказываний, редко упоминающих самое заглавие комедии и не всегда поэтому позволяющих его угадать. Отсюда — сбивчивость и противоречия в приурочении исследователями этих высказываний к каждой из тех трех комедий, над которыми в 30-е годы Гоголь трудился. В частности о «Ревизоре», по мнению Тихонравова, Шенрока, Каллаша и других, могло упоминать уже письмо Гоголя к М.А. Максимовичу от 14 августа 1834 г.: «На театр здешний я ставлю пиесу... да еще готовлю из-под полы другую». «Ставить», как известно из других источников, Гоголь тогда собирался «Женитьбу»; «готовил» же «из-под полы», как думают названные исследователи, «Ревизора». И «готовил», по их мнению, довольно уже давно, потому что о «Ревизоре» же, как думают, говорила лаконическая запись в Дневнике Пушкина под 3 мая 1834 г.: «Гоголь читал у Дашкова свою комедию. Дашков звал Вяземского на свой вечер...», а также и еще более ранний запрос Пушкина в письме к В.Ф. Одоевскому от 30 октября 1833 г.: «Кланяюсь Гоголю. Что его комедия? В ней же есть закорючка». Но неосновательность последнего приурочения разоблачается просто содержанием «Ревизора»: суждения Хлестакова о бароне Брамбеусе и «Библиотеке для чтения» есть уже в первоначальном черновике и, следовательно, возникновение последнего никак не может быть старше журнальной карьеры Сенковского, начало которой падает только на январь 1834 г. Несостоятельны приурочения к «Ревизору» и двух более ранних упоминаний о гоголевской комедии. Если бы Дашков в мае 1834 г. приглашал Вяземского на чтение, действительно, «Ревизора» (а не «Женитьбы»), Вяземский не стал бы полтора года спустя, в письме к А.И. Тургеневу, 19 января 1836 г., пересказывать как новость содержание «Ревизора», тут же называя его «новой комедией». Не о «Ревизоре», наконец, писал Максимовичу и сам Гоголь (14 августа 1834 г.), а, вероятно, о неприемлемом для цензуры «Владимире 3 степени», — почему и употреблено выражение «из-под полы»; отказался от этой первой своей комедии Гоголь не так-то скоро: даже и в 1835 г. (в феврале — марте) он не отказывается еще прочесть ее приехавшему в Петербург Погодину в качестве одной «из двух своих комедий», причем под второй, как и в августовском письме к Максимовичу, подразумевалась будущая «Женитьба». Ни под 1834 годом, ни тем более под 1833-м эпистолярные источники о «Ревизоре» не говорят. Такова точка зрения большинства новейших исследователей вопроса — Н.И. Коробки, С.С. Данилова, Н.И. Мордовченко и других. Тем убедительнее общепринятое теперь (после Коробки) приурочение к «Ревизору» письма Гоголя с упоминанием комедии — от 7 октября 1835 г. Пушкину: «Сделайте милость, — пишет в нем Гоголь, — дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или несмешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию...» И далее: «Сделайте же милость, дайте сюжет; духом будет комедия из пяти актов и клянусь — будет смешнее черта! Ради бога! Ум и желудок мой оба голодают». В приведенных словах с «Ревизором» как нельзя лучше согласуется не только доказанное уже молчание о нем в более ранних письмах или такая, например, подробность, как пятиактный объем обещанной теперь Гоголем комедии — объем, превышающий размеры всех других его комедий и соответствующий как раз только «Ревизору», — но, кроме того, что особенно важно, и обращение с просьбой о сюжете для комедии к Пушкину: из всех комедийных сюжетов Гоголя как раз только сюжет «Ревизора» был, действительно, дан ему или уступлен Пушкиным, как это известно из мемуарных источников. При этом Пушкин рассмеялся, а затем рассказал ему историю о Павле Петровиче Свиньине, которого Гоголь хорошо знал. Свиньин издавал журнал «Отечественные записки», в котором Гоголь напечатал свою первую повесть «Вечер накануне Ивана Купала». Но Свиньин так самоуправно поступил с его рукописью, что Гоголь перестал поддерживать с ним отношения. В литературных кругах весьма насмешливо относились к почтенному Павлу Петровичу, зная его хвастливый характер и любовь к дешевой сенсации, ради которой он легко мог и прилгнуть. По словам Пушкина, Свиньин недавно побывал в Бессарабии и там выдавал себя за важного петербургского чиновника. Местные жители поверили в его высокое положение и стали подавать ему жалобы на городничего и городских чиновников.

— Вот вам и план комедии, — добавил Пушкин. — Свиньин, скажем Криспин, приезжает на ярмарку. Его принимают за ревизора. Губернатор— честный дурак. Губернаторша с ним кокетничает. Криспин сватается за дочь.

Для Гоголя рассказ Пушкина явился как раз тем звеном, которого ему не хватало. Он припомнил множество случаев, когда ловкие пройдохи легко морочили доверчивых людей. Да и сам он в шутку недавно дурачил станционных смотрителей. Ведь в условиях полной безгласности, отсутствия общественного мнения и контроля правительство вынуждено было прибегать к системе внезапных, тайных ревизий, для того чтобы хоть сколько-нибудь пресечь неслыханное взяточничество, бесконечные злоупотребления и самоуправство административного аппарата на местах.

— Да и со мной произошла подобная история,— продолжал Пушкин. — Когда я ездил в Уральск собирать сведения о Пугачеве, то в Нижнем Новгороде остановился у губернатора Бутурлина. Он прекрасно меня принял и очень за мной ухаживал. Оттуда я поехал в Оренбург, где генерал-губернатором был мой давнишний приятель Василий Алексеевич Перовский. Как-то утром он будит меня и, заливаясь хохотом, читает письмо Бутурлина из Нижнего. Бутурлин там сообщал: «У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но, должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами о пугачевском бунте, должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях». Гоголь расхохотался:

— Так и вы тоже, Александр Сергеевич, оказались ревизором? — И он рассказал ему о своей шутливой мистификации во время поездки из Киева.

Сам собой, казалось бы, напрашивающийся отсюда вывод будет тот, что к работе над «Ревизором» Гоголь мог приступить лишь после того, как Пушкин удовлетворил его просьбу, т. е. не раньше того или иного ответа Пушкина на письмо Гоголя от 7 октября. А так как, с другой стороны, письмо Гоголя к Погодину от 6 декабря того же 1835 г. позволяет с точностью датировать переписку уже законченного текста «Ревизора» набело, то и разрешаются, казалось бы, окончательно все хронологические сомнения относительно зарождения «Ревизора»: двухмесячный промежуток между двумя письмами (к Пушкину и к Погодину), т. е. вторая половина октября, ноябрь и первые числа декабря 1835 г., и есть тот период, когда Гоголь приступил к «Ревизору» и вписал в Самаринскую тетрадь его первоначальный черновик. Некоторые затруднения ожидают исследователя лишь при обращении к мемуарным источникам. О заимствовании сюжета для «Ревизора» у Пушкина, кроме самого Гоголя (в так называемой «Авторской исповеди»), говорят в своих мемуарах П.В. Анненков, В. Соллогуб, П.И. Бартенев и О.М. Бодянский; записанный Ефремовым рассказ Л.Н. Павлищева (о заимствовании сюжета «Мертвых душ») тоже, скорей всего, относится не к «Мертвым душам», а к «Ревизору». Из сопоставления всех этих данных выясняется, что от Пушкина Гоголь мог слышать несколько версий «бродячего» анекдота о мнимом ревизоре в провинции: один из пушкинских рассказов (по свидетельству Соллогуба, Бартенева и Анненкова) передавал «случай» с самим Пушкиным в Нижнем-Новгороде и Оренбурге, когда во время поездки за материалами для «Истории Пугачева», в августе 1833 г., будучи проездом у нижегородского губернатора Бутурлина, Пушкин был им принят за тайного ревизора, о чем тотчас и было написано в Оренбург губернатору Перовскому, у которого, в свою очередь, остановился по приезде туда Пушкин, имевший таким образом возможность вполне разделить веселость хозяина при получении письма. Другой рассказ Пушкина (как свидетельствует Соллогуб) касался аналогичного случая в Устюжне и сообщал «о каком-то проезжем господине, выдававшем себя за чиновника министерства и обворовавшем всех городских жителей». Наконец, третий пушкинский рассказ, давший, по припоминаниям самого Гоголя (в 1851 г.), как записал Бодянский, «первую идею к «Ревизору»», касался Павла Петровича Свиньина, который в Бессарабии выдавал себя за «какого-то петербургского важного чиновника» и зашел так далеко, что «стал было брать прошения от колодников». И письмо с дружеским предупреждением о мнимом ревизоре-инкогнито, и взятки от «городских жителей», и подача мнимому ревизору «прошений» — всё это отыскивается, в самом деле, кроме анекдотов, и в «Ревизоре». А с другой стороны, не только принадлежность перечисленных рассказов Пушкину, но и причастность их к его собственным творческим замыслам засвидетельствована документально — пушкинской записью плана какой-то неосуществленной вещи: «[Свиньин] Криспин приезжает в Губернию NN на ярмонку — его принимают за ревизора... Губернатор честной дурак — Губернаторша с ним кокетничает — Криспин сватается за дочь». Лернер убедительно доказали бесспорную зависимость этого плана Пушкина от тех самых его устных рассказов, которые одновременно легли в основу гоголевского «Ревизора». Так, действующее лицо одного из пушкинских анекдотов, Свиньин, прямо назван и в плане; место действия другого — Нижний-Новгород с его Макарьевской ярмаркой, которую в 1833 г. застал в Нижнем Пушкин («Еду на ярмарку», — писал он жене), — избрано и в плане местом действия задуманной вещи; едва ли не главное действующее лицо того же нижегородского анекдота подразумевает Пушкин и в следующем разделе плана: «Губернатор честной дурак». Итак, рассказы Пушкина на тему о мнимом ревизоре предназначались им сперва вовсе не для комедии Гоголя, а для какого-то своего собственного замысла — комедийного или новеллистического, неизвестно, — но несомненно возникшего как отголосок смешного нижегородского приключения с ним самим в августе 1833 г.: и Свиньин (проказы которого относятся к 20-м годам) и Криспин пришли Пушкину на память, конечно, лишь попутно, под живым впечатлением собственного приключения в Нижнем. Другими словами, зарождение пушкинского замысла, как и припоминание подходящих к нему анекдотов о других лицах, никак нельзя слишком далеко отодвигать от исходной для него даты: август — сентябрь 1833 г. В одном и том же — скорей всего, 1833 году — замысел и возник и положен был на бумагу. Мог, следовательно, и Гоголю пушкинский замысел или, по крайней мере, легший в его основу анекдотический материал стать известным раньше того, как он обратился к Пушкину с просьбой об анекдоте для комедии, 7 октября 1835 г. За это говорит как будто и рассказ ближайшего друга Гоголя, А.С. Данилевского, об их совместном возвращении в Петербург, после проведенного на родине лета, осенью 1835 г. Заехав к Максимовичу в Киев и найдя там себе третьего попутчика, тоже бывшего нежинского лицеиста, И.Г. Пащенко, Гоголь и его оба спутника, отправившись дальше, разыграли «оригинальную репетицию» «Ревизора». Так по крайней мере передает рассказ Данилевского В.И. Шенрок. Итак, при нынешнем состоянии источников вопрос об исходной дате в истории замысла «Ревизора» вполне точному решению не поддается. Как бы то ни было, след собственно пушкинского рассказа сохранился даже в рукописи «Ревизора». Еще Тихонравов, устанавливая связь между «Ревизором» и приключением Пушкина на пути в Оренбург и обратно через Саратов и Пензу в Болдино, обратил внимание на то, что Иван Александрович Хлестаков едет тем же путем: через Пензу, где его обыгрывает пехотный капитан, в Саратовскую губернию. Но Коробка, возражая, заметил: «Это сходство явилось поздно». Действительно, в первоначальном черновике маршрут Хлестакова не пушкинский 1833 года, а скорей гоголевский 1835-го — через Тулу в Екатеринославскую губернию. Но Коробка ошибся, думая, что сходство с маршрутом Пушкина «явилось поздно»: оно впервые установлено как раз в непосредственно примыкающих к черновику Дополнениях. «Екатеринославская губерния» уже тут изменена на «Саратовскую». Но Дополнения к первоначальному черновику образуют уже, как сказано, переход к дальнейшим редакциям. Первоначальный же черновик сам по себе отражает вполне самостоятельную, первую редакцию комедии, разительно отличающуюся от всех остальных. Внешнее ее отличие — неустойчивость или прямо даже отсутствие имен и фамилий у действующих лиц. Антоном Антоновичем называется, например, будущий Земляника, а Земляникой — будущий Хлопов; городничий — без фамилии и назван раз полицмейстером; имя судьи без фамилии — Макар Николаевич, а фамилия без имени — Припекаев; Хлестаков варьируется как Хласков и Скакунов, а Иван Александрович — как Иван Григорьевич. Неустойчивость имен сопровождается почти такой же неустойчивостью, неопределенностью характеров: из чиновников, например, ни боящийся всего директор училищ, ни комически глубокомысленный судья еще даже и не намечены; чуть-чуть намечены только городничий и пока безыменный Земляника, а из других персонажей — Осип и двое городских сплетников. Но именно лишь намечены или как сплетники, или как комедийный слуга, или как плут-чиновник (Земляника), или как взяточник (городничий); т. е. вместо самых характеров даны условные маски характерных пороков в их примитивном обособлении. Не свободен от шаблона и главный герой, основные свойства которого пока что вытекают непосредственно из интриги: к вранью обязывает внешняя ситуация. Таким образом, комизму будущих характеров предшествует пока что комизм вытекающих из завязки положений, иногда чересчур грубых, — Хлестаков, например, произнося свой монолог, кладет на стол ногу, — иногда излишних даже с точки зрения интриги (например, анекдот о поручике в куле с перепелками). Но зато самая интрига с замечательной дальновидностью дана во всех своих основных перипетиях почти уже так, как и в классическом «Ревизоре». Фабульный остов будущей комедии характеров только и дан собственно в этом предварительном к ней наброске. А вот завершение работы над следующей — второй — редакцией «Ревизора» с точностью датировано самим Гоголем в его письме к М.П. Погодину от 6 декабря 1835 г.: «Да здравствует комедия! — пишет он в нем. — Одну наконец решаюсь давать на театр, прикажу переписывать экземпляр для того, чтобы послать к тебе в Москву, вместе с просьбою предуведомить кого следует по этой части... Так я был озабочен это время, что едва только успел третьего дни окончить эту пиесу». Отсюда видно, что за два дня до того, как написано было письмо, т. е. 4 декабря, после напряженной работы, был закончен новый авторский текст «пиесы», а 6-го, одновременно с написаньем письма, он отдан был в переписку. Авторский текст второй редакции до нас не дошел, но копия сохранилась. Это — 8 сшитых вместе тетрадей в лист, плотной желтоватой бумаги, из 176 пронумерованных страниц; некоторые из них, будучи в свое время вырваны и позже вложены обратно, пронумерованы в особом порядке красным карандашом. Основной почерк, которым заполнены все 8 тетрадей, — почерк копииста; почерком Гоголя, поверх основного текста и на полях, внесены лишь поправки, более ранние — чернилами, более поздние — карандашом (о чем ниже). Кроме того, целиком рукой Гоголя заполнена страница 127а, содержащая явление 10-е действия четвертого и подклеенная к следующей перечеркнутой странице, где тот же текст, но в более ранней редакции, вписан был предварительно копиистом. Кроме этой вклейки, есть две вкладки. Одна на той же бумаге, тем же почерком копииста и теми же чернилами, что и вся рукопись, под № 9 (красным карандашом), содержит первые реплики Анны Андреевны и Марьи Антоновны в дополнительной сцене, впервые напечатанной во 2-м издании; позже выставленная над отрывком цифра «1» указывает на обращение к отрывку как раз при подготовке указанного издания: сцена появилась там под №1, как первая из двух. Другая вкладка, под №1 (красным карандашом), между страницами рукописи 170-й и 171-й, на той же опять-таки бумаге и тем же почерком, что и рукопись, содержит письмо к Тряпичкину, более ранний текст которого частью перечеркнут на смежной странице, частью вырезан, о чем свидетельствует тут же уцелевший корешок листа с концами строк. Как видим, законченный к 4 декабря автограф, тотчас же после снятия копии, подвергся в ней новым исправлениям: вставочные страницы, кроме самого Гоголя, заполняло и то лицо, которому поручена была переписка автографа. Главное, что отличает вторую редакцию от первой, кроме общего упорядочения чернового (первоначального) текста, это Хлестаков тут и Хлестаков там: на смену водевильному Хлестакову-Скакунову первой редакции теперь впервые выступает, в основных хотя бы только чертах, Хлестаков-тип, Хлестаков, взятый из жизни характер; в этом смысле полной переработке подверглись его диалоги с Осипом, с трактирным слугой, с городничим и дамами; иными стали по сравнению с первой редакцией и монологи; в частности, самый ответственный, в третьем действии, подвергся значительному и даже, как оказалось, излишнему распространению: позже Гоголь его вновь сократил. Заново перестроены сцены с чиновниками и просителями в четвертом действии: одни исключены (с Погоняевым и Люлюковым), другие добавлены (с Гибнером), третьи расширены (к унтер-офицерше первой редакции присоединена слесарша), остальные, наконец, поменялись местами; в пятом действии заново написано письмо к Тряпичкину. Едва переписанная в этом виде набело, пьеса тотчас же подверглась дальнейшим переработкам. Следом появляется писарская копия в виде тетради из 90 листов, в переплете с шифром на нем и с штампом на титульном листе: «Библиотека императорской русской драматической труппы». Тут же следующая запись: «Одобряется к представлению. С. П. б. 2 марта 1836 года. — Ценсор Евстафий Ольдекоп.» Подпись этого же цензора — на каждом из дальнейших листов, а также под дополнительным разрешением переделанного Гоголем 10-го явления IV действия: «Одобряется к представлению. С. П. б. 14 апреля 1836.» Изготовленный, как видно, для представления в драматическую цензуру, данный список является вместе с тем в основной своей части, копией с предыдущей рукописи после первого ее исправления Гоголем. Вписанные там поверх строк гоголевские поправки чернилами, а также единственная из уцелевших вклеек, вместе с послужившим для них основой текстом писарской копии, целиком перенесены в предыдущую копию, образуя тут основной текст (писарским почерком). Так как цензурный экземпляр «Ревизора» из конторы Императорских Санкт-петербургских театров в III отделение собственной е. в. канцелярии был препровожден 27 февраля 1836 года, то переписку этого экземпляра надо отнести к промежутку между указанным числом и 6-м декабря 1835 года. При этом дополнительной переработкой Гоголь был занят почти до самого появления комедии в печати и на сцене. «Я теперь занят постановкою комедии, — пишет он Погодину 21 февраля. — Не посылаю тебе экземпляра потому, что беспрестанно переправляю». Исправления в конечном счете свелись к следующему. Вся пьеса ради большей сценичности была систематически сокращена; отпали: рассказ Анны Андреевны о глазах и поручике Ставрокопытове (в 3-м явлении действия третьего); анекдот о куропатке; рассказ о том, как «сочиняет» Пушкин, и ряд более мелких деталей из монолога Хлестакова (в 6-м явлении действия третьего); сцены с Хлоповым, Растаковским, Гибнером и унтер-офицершей в первых 9 явлениях четвертого действия; вторичное появление купцов в пятом действии. Далее, существенно изменились сцены ухаживания и сватовства в IV действии: первое место заняла теперь дочь, тогда как во второй редакции оно принадлежало матери. Несомненно, в связи с этим стоит ряд других более мелких психологических уточнений образа Хлестакова: большее чем во второй редакции сближение реплик с живой разговорной речью (например: «Ну, хозяин, хозяин... Я плевать на твоего хозяина» вместо «Ну, давай сюда! Что там такое?»); повышение выразительности реплик в отношении характера Хлестакова (впервые появляется, например, реплика: «Как же они едят, а я не ем» или «Несут! несут! несут!» с ремаркой: «Прихлопывает в ладоши и слегка подпрыгивает на стуле», вместо мало выразительного «Несут? Ну, хорошо» во второй редакции); инициатива своевременного отъезда окончательно передается Осипу (в 7-м явлении четвертого действия), тогда как во второй редакции она принадлежит еще Хлестакову; попутно устраняются последние следы водевильного происхождения пьесы; например, упоминание о том, что городничий поведет Хлестакова в тюрьму «на веревочке» (в 7-м явлении второго действия). Из перечисленных изменений за счет цензуры надо отнести устранение высеченной унтер-офицерской вдовы. Только в самом конце 1838 года Гоголь заводит речь о втором издании «Ревизора». «Я начал, — говорит он в письме к Погодину от 1 декабря, — переделывать и поправлять некоторые сцены, которые были написаны довольно небрежно и неосмотрительно. Я хотел бы издать его теперь исправленного и совершенного». Однако осуществить это свое намерение Гоголь смог не так скоро. Прошло почти два года, а намеченные исправления всё еще остаются невыполненными. «Я хотел было наскоро переписать куски из «Ревизора», исключенные прежде и другие переделанные, — пишет он Погодину же 17 октября 1840 г., — и этого не мог сделать».То же и в письме к Аксакову от 28 декабря 1840 г.: «Я хотел было обождать этим письмом и послать вместе с ним перемененные страницы в «Ревизоре» и просить вас о непечатании его вторым изданием — и не успел... Но я надеюсь через неделю выслать вам переправки и приложения к «Ревизору»». Случилось это, однако, не через неделю, а через два с лишним месяца, 5 марта 1841 г., как видно из письма от этого числа к Аксакову же: «Вот вам, наконец, эти приложения. Здесь письмо, писанное мною к Пушкину, по его собственному желанию. Он был тогда в деревне. Пиеса игралась без него. Он хотел писать полный разбор ее для своего журнала и меня просил уведомить, как она была выполнена на сцене. Письмо осталось у меня не отправленным, потому что он скоро приехал сам. Из этого письма я выключил то, что собственно могло быть интересно для меня и для него, и оставил только то, что может быть интересно для будущей постановки «Ревизора», если она когда-нибудь состоится... Это письмо, под таким названием, какое на нем выставлено, нужно отнести на конец пиесы, а за ним непосредственно следуют две прилагаемые выключенные из пиесы сцены. Небольшую характеристику ролей, которая находится в начале книги первого издания, нужно исключить. Она вовсе не нужна. У Погодина возьмите приложенное в его письме изменение четвертого акта, которое совершенно необходимо». Все перечисленные тут дополнения к изданию 1836 г. были, следовательно, выработаны в первые два месяца 1841 г. в Риме, откуда и выслал их Гоголь в Москву около 5 марта, частью Аксакову, частью непосредственному редактору второго издания, Погодину. Они все сохранились — частью в черновиках, частью в беловиках. Второе издание было разрешено цензурой 26 июля 1841 г. На обороте титульного листа значилось: «Печатано с издания 1836 года с исправлениями». Кроме исправлений внутри текста и перечисленных дополнений, 2-е издание содержит также перепечатку того, что исправлениям подверглось («Начало IV действия по первому изданию, до сцены Хлестакова с Земленикою». «Монолог Хлестакова на 123 с. первого издания») и краткое указание: «Прочие мелкие исправления (с. 116, 120, 121) первого издания здесь не отмечаются». Статья «Характеры и костюмы» в издании осталась, но переместилась только в самый конец. Выпуск первого издания «Сочинений» под наблюдением Прокоповича задуман был Гоголем сейчас же после разрешения цензурой первого тома «Мертвых душ», при заезде на несколько дней в Петербург, перед отъездом за границу в июне 1842 г. Подготовка издания — тем более в той части, которая подлежала только перепечатке — до отъезда за границу никак не могла быть Гоголем выполнена, так как всё внимание в предыдущие месяцы, да и раньше, поглощали «Мертвые души». Новым пересмотром текста «Ревизора» Гоголь мог заняться не раньше того, как почувствовал опять прилив творческих сил, в июне — июле 1842 г., в Франкфурте и Гастейне. На эти месяцы, очевидно, и падает работа над авторским экземпляром первого издания «Ревизора», нарочно отпечатанного с увеличенными полями, которые и послужили Гоголю местом для нанесения поправок. Выправленный Гоголем в июне — июле 1842 г. авторский экземпляр был отдан в переписку и послужил таким образом подлинником для той беловой копии, с которой «Ревизор» печатался Прокоповичем в собрании сочинений. Это легко усмотреть не только из письма Гоголя к Прокоповичу от 15 июля, где он жалуется, что «писец не разобрал примечаний об одной немой сцене и оставил чистое место», — «немая сцена» как раз вписана в авторский экземпляр весьма неразборчиво, — но также из прямого повторения в издании Прокоповича некоторых описок Гоголя в том же всё авторском экземпляре, повторенных очевидно и в беловике. Например, в 6-м явлении третьего действия явная описка Гоголя в приписке на полях: «Стараюсь, стараюсь проскользнуть», читается на 92 странице 4 тома издания Прокоповича. Не везде выправив описки, Прокопович правил, однако, язык и даже стиль Гоголя: тот беловой автограф заключительной «немой сцены» и статьи «Характеры и костюмы», который содержится в указанном письме Гоголя из Гастейна от 15 июля, позволяет впервые в нашем издании восстановить три подлинных гоголевских чтения вместо введенных Прокоповичем («в один миг ока», «сих замечаний», «в виде столпа»). Цензурное разрешение четвертого тома «Сочинений», где помещен «Ревизор», дано было 30 сентября 1842 г. и подписано цензором Никитенко. Отличия этой редакции, за исключением немой сцены и восстановленной заново сцены с унтер-офицерской вдовой, касаются не сценария, а стиля речей. Однако работа над «Ревизором» не была закончена и теперь. Дальнейшим ее этапом была «Развязка Ревизора», над которой Гоголь начал работать в 1846 г. ««Ревизор» должен быть напечатан в своем полном виде, — писал Гоголь С.П. Шевыреву из Страсбурга 24 октября 1846 г., — с тем заключением, которое сам зритель не догадался вывесть. Заглавие должно быть такое: «Ревизор с Развязкой. Комедия в пяти действиях с заключением. Соч. Н. Гоголя. Издание четвертое, пополненное, в пользу бедных»». Высланная тогда Шевыреву рукопись издана была только после смерти Гоголя, в пятом томе «Сочинений», 1856 г. Копия с нее была послана П.А. Плетневу для представления в цензуру. Разрешение было дано 5 ноября 1846 г., но Гоголь не решился издать «Развязку» ввиду той встречи, которая оказана была передовой критикой вышедшим тогда в свет «Выбранным местам из переписки с друзьями». Отказ свой он изложил в письме к Плетневу от 8 декабря 1846 г. Тем не менее, в следующем году, в письме к Плетневу же от 10 июля 1847 г., он извещает его о переделке «Развязки», «которая вышла теперь, кажется, ловче». Однако и теперь издание не состоялось. Несомненно, тогда же, около 1846 г., а не раньше, написано и «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора»: связь его с «Развязкой» видна сама собой. Сохранившись в двух рукописях, одна из которых — черновик, а другая — беловик вступительного отрывка, «Предуведомление» издается нами по обеим рукописям с заменой в начале чернового текста беловиком. Впервые оба текста изданы в 1886 г. Тихонравовым. Отказавшись от задуманных было новых приложений к «Ревизору», Гоголь не отказался, однако, даже за год до смерти, еще раз просмотреть самый текст комедии. Корректуры четвертого тома второго издания своих «Сочинений» в 1851 г. Гоголь сам прочитал до одной из последних реплик 4-го действия («Голос Хлестакова. Прощайте, Антон Антонович!»). И среди немногих отличий первых четырех действий в этом издании от издания 1842 г. есть одно, — несомненно большой творческой силы: заключительная реплика к вранью Хлестакова в 6-м явлении третьего действия: «(с декламацией) Лабардан! Лабардан!» вместо гораздо менее выразительного: «Отличный лабардан! отличный лабардан!» в издании 1842 г. Этой поправкой 1851 года заканчивается более чем шестнадцатилетняя работа Гоголя над текстом своей комедии. Замысел «Ревизора» был третьим по времени комедийным замыслом Гоголя. В отличие от «Женитьбы» («Женихов») это должна была быть комедия общественно-обличительная и тем родственная «Владимиру 3-й степени», но в отличие от «Владимира 3-й степени», при создании которого «перо так и толкалось в такие места, которые цензура ни за что не пропустит» (см. письмо от 20 февраля 1833 г. к М.П. Погодину), — новая комедия должна была быть основана на другом, менее вызывающем материале: вместо интриг и темных дел крупной столичной бюрократии, здесь должны были раскрыться будни отдаленного провинциального городка с такими бытовыми явлениями, как взяточничество и самоуправство уездных властей. Замысел комедии из современной жизни, с общественно-обличительным содержанием, в сознании Гоголя связывался с переоценкой собственного творческого пути, с потребностью перейти от противоречивого сочетания лиризма и комизма к новому качеству — серьезному комизму. Всё написанное по методу сочетания лиризма и комизма воспринималось Гоголем как результат некоторого психологического процесса — смены «тоски» и «веселости», между тем как новый поворот сам он связывал с задачами общественными. Так, по крайней мере, излагал он историю своего писательского пути впоследствии (в «Авторской исповеди»). «Ревизором», по его словам, открывался новый этап этого пути (связанный с влиянием Пушкина): переход от невинного «смеха для смеха» к комизму серьезному и содержательному. «Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно, сам не зная, зачем. Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеянья всеобщего. В «Ревизоре» я решился собрать в одну кучу всё дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем». «Авторская исповедь» написана в 1847 г., когда Гоголь не только отошел на далекое расстояние от своих ранних произведений, но и расценивал их иначе с точки зрения своей новой системы взглядов. Отсюда — излишняя схематизация действительной эволюции своего творчества. «Ревизор» был, конечно, подготовлен «Владимиром 3-й степени» и «Записками сумасшедшего»; творчество Гоголя и до «Ревизора» нельзя выводить, как сделано это в «Исповеди», из одной потребности развлекать себя невинными, беззаботными сценами; с другой стороны, и «Ревизор» — в его ранних редакциях — еще не свободен от «невинных и беззаботных» сцен.

В варианте «Авторской исповеди» — «Искусство есть примирение с жизнью» — Гоголь изложил дело несколько иначе: о Пушкине здесь не упоминается, а поворот, приуроченный и здесь к «Ревизору», объяснен впечатлением от отзывов на предшествующие «Ревизору» вещи: «...мой смех вначале был добродушен; я совсем не думал осмеивать что-либо с какой-нибудь целью, и меня до такой степени изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня целиком сословия и классы общества, что я наконец задумался. «Если сила смеха так велика, что ее боятся, стало быть, ее не следует тратить попустому». Я решился собрать всё дурное, какое только я знал, и за одним разом над всем посмеяться — вот происхождение «Ревизора»». Конечно, и это показание не до конца точно. К словам Гоголя: «мой смех вначале был добродушен» коррективом может быть определение Белинского: «юмор спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве» («О русской повести...»). Во всяком случае, общая характеристика «Ревизора» и значение его определены в показаниях Гоголя верно: и по замыслу и по выполнению «Ревизор» — социальная комедия, исходящая из обличительных заданий («уж лучше смеяться сильно»); комедия, рассчитанная на широкий общественный отклик («осмеянье всеобщее»). Обоснование общественной комедии, вместе с теорией смеха и с конкретной оценкой как классических образцов драматургии, так и драматургии современной, Гоголь дал в статье, написанной одновременно с «Ревизором» — «Петербургские записки» 1836 г. Показания Гоголя свидетельствуют о том, что основным материалом комедии должен был стать материал самой действительности русской жизни вообще, русской провинции в частности. Никакие биографические справки о том, что «автор «Ревизора» провел в русском уездном городе 10 часов», а также утверждения вроде венгеровского: «Гоголь совсем не знал русской действительности» — не могут подорвать значения гоголевских показаний, подтверджаемых всем содержанием комедии и многими дополнительными свидетельствами. Многое специфическое для русской провинции Гоголь создавал посредством отраженных наблюдений и путем «соображения». Не может быть поэтому принят и другой тезис Венгерова: «Ревизор навеян исключительно малороссийскими впечатлениями». Об исключительной жизненности реального материала «Ревизора» в один голос говорили современные зрители и читатели (кроме реакционных кругов), а также позднейшие показания. Жизненно убедительными признавались при этом как общая атмосфера уездного города, изображенная Гоголем, так и «анекдот» о мнимом ревизоре, взятый в основу сюжета. Показателен в этом отношении эпизод, происшедший еще при жизни Гоголя в Ростове в 1848 г. во время представления «Ревизора» (см. сообщение Ф. Витберга «Городничий, узнавший себя в гоголевском Сквознике-Дмухановском», «Литературный Вестник», 1902, №1), 1 а также — корреспонденцию из Перми 1851 г.: «Где же как не в наших маленьких городках можно видеть в действительности этот испуг, эту переполоху местных чиновников при появлении неожиданной грозы... Наконец, где же как не у нас являются Хлестаковы?» Что анекдот о мнимом ревизоре был заурядным бытовым явлением гоголевского времени — сразу же засвидетельствовали современники. Так, Вяземский писал в своей статье о «Ревизоре»: «В одной из наших губерний, и не отдаленной, был действительно случай, подобный описанному в «Ревизоре». По сходству фамилии приняли одного молодого проезжего за известного государственного чиновника. Всё городское начальство засуетилось и приехало к молодому человеку являться. Не знаем, случилась ли ему тогда нужда в деньгах, как проигравшемуся Хлестакову, но вероятно нашлись бы заимодавцы...» («Современник», 1836, т. II). В свете подобных данных и те факты, к которым возводят замысел «Ревизора», приобретают значение не только для объяснения генезиса комедии, но и для характеристики широкой распространенности «анекдота» о мнимом ревизоре в условиях николаевского полицейско-бюрократического режима.

Русский комедийный репертуар накануне появления «Ревизора» переживал период глубокого упадка. Единственным подлинно гениальным достижением русской комедии за всю первую треть XIX в. было «Горе от ума», которое для сцены было доступно только в изуродованной цензурой редакции; к тому же комедией оно может быть названо лишь условно. За 1835 г. на петербургской сцене не было поставлено ни одной новой оригинальной комедии; сцена наводнялась водевилями, почти исключительно переводными («оригинальные» водевили были по большей части переделками). Из комедий, державшихся в репертуаре, наиболее значительными (кроме «Горя от ума») были «Недоросль» Фонвизина, «Ябеда» Капниста и ряд комедий Шаховского и Загоскина. Комедии Шаховского и Загоскина утверждали консервативно-помещичью мораль; они были основаны на идеализации крепких помещичьих хозяйств и добрых патриархальных нравов, на осуждении расточителей, мотов и иноземной «заразы», — особенно таких ее плодов, как опасное экспериментированье и прожектерство («Полубарские затеи» и «Пустодомы» Шаховского, «Богатоновы» — «в столице» и «в деревне» — Загоскина). Добродетельные лица — они же образцовые хозяева, — помещики Мирославские («Богатоновы») и генералы Радимовы («Пустодомы») вводились в пьесы для нравственного исправления героев, которое достигалось посредством возвращения от столичных и светских соблазнов «к земле», к исполнению помещичьего долга. Однако весь круг социально-моральных проблем комедий Шаховского и Загоскина на этом этапе эволюции Гоголя, как видно, не волнует его нисколько. Равнодушие к Шаховскому и Загоскину было в сознании Гоголя настолько прочным, что даже в позднейшей статье о поэзии, с ее тенденцией к объективизму в оценках, он ограничился беглым упоминанием об них в ряду других авторов комедий и тут же резкой чертой отделил их всех от Фонвизина и Грибоедова. Центральное место в гоголевском осмыслении современности приобретала в эти годы не тема «русского помещика» — хозяина-землевладельца, а тема «русского чиновника» — исполнителя или нарушителя общественного долга. Тема эта должна была проходить через весь замысел «Владимира 3-й степени»; она же намечалась и в отдельных мотивах петербургских повестей («Записки сумасшедшего», «Нос»). Отожествляя понятия государственной службы и общественного долга, Гоголь превращал вопрос о правительственном аппарате (местном, а значит и центральном) в большую общественную проблему. В результате этого замысла «Ревизор» оказался генетически связан, прежде всего, с традицией обличительной комедии, основанной на теме должностных злоупотреблений. Традиция эта шла от комедий конца XVIII в. «Судейские именины» Соколова (1781), «Ябеда» Капниста (1798), «Неслыханное диво, или честный секретарь» Судовщикова (1803). Сюда же относятся и ближайшие по времени к Гоголю «Дворянские выборы» Квитки-Основьяненко (1829), «Шельменко — волостной писарь» его же (1831). К этим комедиям примыкают и не предназначавшиеся для театра сцены Н. Полевого «Ревизоры, или славны бубны за горами» (1832). Основное отличие этих комедий от «Ревизора» в том, что ни одна из них, несмотря на обличительный материал, не может быть названа комедией общественной в том смысле, какой вложил в это определение Гоголь. Изображая злодеев, заведомых преступников, предшественники Гоголя неизбежно ослабляли обличительный смысл своих комедий. Основой их оказывались не типические явления, а явные исключения; «частности» оставались частностями и не склоняли к обобщениям. Иное — у Гоголя. Герои Гоголя — не театральные «злодеи», значит — не «исключения». Они лишены резко выраженных индивидуальных пороков; вообще личная воля каждого играет лишь малую роль в их поведении. Сами они и их поступки — явления типические. Тем самым обличение переключается с «частного» на «общее», с отдельных личностей на общественные «порядки», «нравы», общераспространенную в данной среде «житейскую мудрость» и в особенности на самую ситуацию переполоха, в которой эти «нравы» раскрываются. Эта особенность гоголевского типажа была замечена еще Белинским в статье о «Горе от ума». Характеристику городничего Белинский завершил таким обобщением: «Но заметьте, что в нем это не разврат, а его нравственное развитие, его высшее понятие о своих объективных обязанностях... он оправдывает себя простым правилом всех пошлых людей: «не я первый, не я последний, все так делают»». Почти то же — в несколько других выражениях — повторил позже о своем методе характеристики и Гоголь; сказано это было по поводу «Мертвых душ», но сказанное относится в неменьшей мере и к «Ревизору», «Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них — читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателя». Исходя из этих заданий, Гоголь должен был решительно преодолевать шаблоны комедийных характеров. Задумывая комедию «смешнее чорта» и решаясь в ней «смеяться сильно», Гоголь не мог ориентироваться на разновидности чувствительной комедии. Впоследствии, в «Театральном разъезде», он решительно выступил против обязательной любовной интриги, против «узкого ущелья частной завязки» вообще — в защиту комедии общественной. В его замысел входило разоблачение не исключительных преступников с их личными пороками, а «всего дурного, собранного в одну кучу», то есть явлений общественно типических. Потому-то драматургическая система «Ревизора» в целом была глубоко своеобразна и прямых прецедентов в прошлом не имела. 27 февраля 1836 г. «Ревизор» был отправлен в III отделение для разрешения к представлению; 2 марта того же года Дуббельт по докладу цензора Ольдекопа наложил резолюцию: «Позволить». В пересказе Ольдекопа «Ревизор» превратился в историю забавных похождений Хлестакова, из чего следовал и вывод: «Пьеса не заключает в себе ничего предосудительного». 13 марта 1836 г. «Ревизор» был разрешен и к печати (цензором А.В. Никитенко). Эта последовательность фактов не согласуется с известием, которое исходит как от Гоголя, так и от его современников, что «Ревизор» был разрешен только после вмешательства Николая I (письма Гоголя Щепкину от 29 октября 1836 г., матери от 5 июня 1836 г., Жуковскому от 6(18) апреля 1837 г.). Сопоставляя это показание с известием, идущим от П.А. Вяземского, что Николай I «читал пьесу в рукописи» (Остафьевский архив, III, стр. 317), а также с сообщением А.И. Вольфа (без указания источника), что «Ревизор» был прочитан во дворце М.Ю. Вьельгорским и после этого разрешен («Хроника петербургских театров», Спб., 1877, ч. I, стр. 49), — следует считать, что разрешение «Ревизора» было предрешено еще до представления его в цензуру. В хлопотах о комедии решающую роль сыграло, очевидно, вмешательство Жуковского и Вьельгорского. Известия о запрещении комедии до чтения ее во дворце (Шенрок. Материалы III, стр. 32) следует признать недостоверными. Первое представление «Ревизора» в Александринском театре в Петербурге состоялось 19 апреля 1836 г., о чем сохранилось несколько свидетельств; из них самое обстоятельное — П.В. Анненкова. Анненков, следя, конечно, только за настроением публики лож и партера, очень тонко подметил возраставшее сначала недоумение, затем напряженное внимание и временами — робкий смех, но в результате — общее негодование и общий приговор: «это невозможность, клевета и фарс». Бывший инспектор репертуара русской драматической труппы А.И. Храповицкий записал о премьере «Ревизора» в дневнике: «Государь Император Николай Павлович с наследником изволили присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души. Пьеса весьма забавна, только нестерпимое ругательство на дворян, чиновников и купцов». Как видно из этих показаний, полного единства в отношении к «Ревизору» не было даже среди «избранной» части высшего столичного дворянства, высшей бюрократии и придворных кругов. Одни, успокоившись на приговоре «фарс», были к «Ревизору» снисходительны, другие — негодовали, называя пьесу клеветой на Россию. Резче всего высказывался в этом последнем смысле Ф.Ф. Вигель, бывший арзамасец, автор известных «Записок». В письме к М.Н. Загоскину (от 31 мая 1836 г.) Вигель, судя о «Ревизоре» еще по наслышке, дает полную волю своей злобе; «Читали ли вы сию комедию? видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил плутней, подлостей, невежества!» Вигель называет комедию «клеветой в пяти действиях», а об авторе комедии говорит: «это юная Россия во всей ее наглости и цинизме». Отношение к «Ревизору» «юной» (т. е. прогрессивной) России было, конечно, прямо противоположным. В.В. Стасов в своих воспоминаниях говорит, что «вся вообще тогдашняя молодежь» была в восторге от «Ревизора». «Дома или в гостях нам приходилось нередко вступать в горячие прения с разными пожилыми (а иной раз, ко стыду, даже и не пожилыми) людьми, негодовавшими на нового идола молодежи». Та же борьба велась вокруг «Ревизора» и в печати. Реакционная критика отнеслась к «Ревизору» как комедии неправдоподобной, грязной, в лучшем случае забавной. В этом смысле в один голос нападали на Гоголя и Булгарин и Сенковский. Булгарин писал: «На злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии. Надобны противоположности и завязка, нужны правдоподобие, натура, а ничего этого нет в «Ревизоре»» («Северная Пчела», 1836, №98, курсив подлинника). Сенковский вторил ему буквально, хотя и с несколько иной эстетической аргументацией: «из злоупотреблений никак нельзя писать комедии, потому что это не нравы народа, не характеристика общества, но преступления нескольких лиц, и они должны возбуждать не смех, а скорее негодование честных граждан» («Библиотека для Чтения», 1836, т. XVI, отд. V, стр. 43). Аргументация эта основана была на откровенно реакционной предпосылке: «нравы народа» исключают злоупотребления — и на произвольной эстетической предпосылке: негодование несовместимо со смехом. Сенковский не шел дальше канонизации тех самых комедийных норм, которые Гоголь преодолевал в своей борьбе с «легким смехом» и «невинными сюжетами». Поэтому-то в его изложении оказывалось, что в комедии нет ни идеи (т. е. обнаженной тенденции), ни характеров (т. е. носителей определенных «пороков», «добродетелей» или «слабостей»), наконец, ни завязки, ни развязки (опять-таки в традиционном смысле слова). Если часть реакционной критики в лице Булгарина и Сенковского открыто боролась с сатирическим смыслом «Ревизора», то другая часть ее действовала иначе, пытаясь свести всё содержание «Ревизора» к чистому комизму, — в упрек или в похвалу автору — от этого дело существенно не менялось. Подобную оценку находим у критика «Литературных прибавлений к Русскому Инвалиду» Петра Серебреного; его изложение комедии очень близко к изложению цензора Ольдекопа: «Содержание новой пьесы очень просто. Молодого петербургского чиновника приняли в уездном городке (между Пензою и Саратовом) за ревизора. Он почванился перед провинциалами, собрал с них легонький оброчек, поволочившись за женою и дочерью городничего, помолвил на последней — и уехал. Обман открылся; городничий и другие-прочие поднимают к небу руки, а занавес опускается!» В этом изложении нет ни намека на обличительный материал комедии. Гоголь оказывается наивным весельчаком. — «Человек с слабыми нервами может бояться спазмов, — пишет тот же критик в другом месте рецензии, — огорченный, задумчивый, должен бежать в театр, когдапредставляют «Ревизора». Эта комедия исцелит многие печали, разгонит многие хандры» («Литературные прибавления к Русскому Инвалиду» от 22 июля 1836 г., №36). «Не комедией, а карикатурой в разговорах» считал «Ревизора» и Греч. (Н. Греч. Чтения о русском языке, ч. II, П., 1840. Чтение десятое). Он во многом повторил нападки Булгарина и Сенковского на комедию Гоголя: «действие ее не ново и притом несбыточно и невероятно; в ней с начала до конца нет ни одного благородного, возвышенного движения, не только мысли» и т. п. Но Греч отступил от своих союзников, признавая «живость, резкость и натуральность» выведенных лиц; недостатки комедии он склонен извинять тем, что в ней «столько ума, веселости, смешного, удачно схваченного». Позиция П.А. Вяземского в оценке «Ревизора» установилась не сразу. Первый отклик его (еще до представления) в письме 19 января 1836 г. к А.И. Тургеневу (Остафьевский Архив, III, стр. 285) не отличался по существу от отзывов Ольдекопа и Серебреного. Однако через несколько месяцев Вяземский отнесся к «Ревизору» с полной серьезностью: в письме к тому же А.И. Тургеневу от 8 мая 1836 г. (Остафьевский Архив, т. III, стр. 317-318) и в статье, напечатанной во втором томе «Современника», Вяземский защищает Гоголя от нападений не столько печатных, сколько устных, и распределяет свою защиту по трем рубрикам: замечания литературные, нравственные и общественные. Обвинения литературные (в карикатурности, неправдоподобии, «простонародном» языке), а также обвинения в «безнравственности» Вяземскому удалось отвести, отстояв тем самым права художника на свободный выбор темы и материала. Менее принципиальной была защита против обвинений общественных: правильное само по себе замечание, что герои Гоголя «более смешны, чем гнусны, в них более невежественности, необразованности, нежели порочности», в общем контексте статьи имело смысл извинения Гоголя перед его врагами, а самое общественное содержание «Ревизора» Вяземским раскрыто не было. Очень близко к заданиям Гоголя подошел В.П. Андросов в «Московском Наблюдателе» 1836 г. (май, первая книжка). Андросов пересматривает понятие «высокой комедии», применяя его к комедии обличительной и притом общественной («комедия цивилизации, где человек семейный уступает место человеку общественному»). «Дурное свойство человека, поддерживаемое общественным его положением, — пишет Андросов, — должно быть преследуемо нещадно». В «Ревизоре», осуществившем это требование, критик видит «истину идеи», выражение «сущности тех людей, из которых составляется разнородная масса наших провинциальных нравов». Таким образом, Андросов отметил обобщающее значение образов «Ревизора», хотя, в противоречии с этой мыслью и с заданиями самого Гоголя, дальше он видит в «Ревизоре» смех над «исключениями вольными или невольными». Откликом демократической критики на появление в 1836 г. «Ревизора» была статья А.Б.В., критика «Молвы». А.Б.В. установил, что публика«делится на два разряда огромные» и что «так называемой лучшей пуликой» «Ревизор» мог быть принят только враждебно. Он же дал краткое, но выразительное и содержательное определение «Ревизора», «этой русской, всероссийской пьесы, возникнувшей не из подражания, но из собственного, может быть, горького чувства автора. Ошибаются те, которые думают, что эта комедия смешна, и только. Да, она смешна, так сказать, снаружи, но внутри это горе-гореваньицо, лыком подпоясано, мочалами испутано. И та публика, которая была на «Ревизоре», могла ли, должна ли была видеть эту подкладку, эту внутреннюю сторону комедии?..» (Молва, 1835, №9). Вопрос об авторе цитированной статьи до сих пор не может считаться решенным. По предположению Л.В. Крестовой, статью написал Белинский (хотя сам Белинский авторство это отрицал). Несомненно, эту статью имел в виду Гоголь, говоря в «Авторской исповеди» о «Ревизоре»: «Сквозь смех, который никогда еще во мне не появлялся в такой силе, читатель услышал грусть».

Автентичных откликов Белинского на «Ревизора» (кроме самых беглых) от этих лет не сохранилось. Подробный анализ «Ревизора» Белинский дал в позднейшей статье — о «Горе от ума» (1840). Идея комедии была здесь определена абстрактно, как «идея призрачности», и наказание «человека призраков» — городничего — призраком же, «тенью от страха виновной совести». Уточняя понятие «призрачности», Белинский приходит к определению более конкретному: «пустота, наполненная деятельностью мелких страстей и мелкого эгоизма». Наконец, в анализе отдельных лиц и положений комедии Белинский вполне конкретен и очень близок к гоголевским заданиям. Особенно значительно определение «философии» и «нравственного развития» городничего, а также — анализ характера Хлестакова; гоголевские герои изображены Белинским не как исключения, а как явления заурядные и типические. Городничий «оправдывает себя простым правилом всех пошлых людей: «не я первый, не я последний, все так делают»». Хлестаков «не умеет думать, он влечется куда и как толкают его обстоятельства». Эти определения развиты были впоследствии самим Гоголем в его автокомментариях. Из дальнейших печатных отзывов о «Ревизоре» наиболее замечательным был отзыв Герцена, с большой энергией указавшего на революционизирующее действие «Ревизора» (в книге «О развитии революционных идей в России», 1851). «Никто никогда до него не читал такого полного курса патологической анатомии русского чиновника. С усмешкой на губах, он проникает в самые сокровенные изгибы этой нечистой и злобной души. Комедия Гоголя «Ревизор», его роман «Мертвые души» представляют собою ужасную исповедь современной России, подобную разоблачениям Котошихина в XVII веке» (подлинник по-французски). В 1836 г., после первых представлений «Ревизора» и первых печатных откликов, Гоголь, несмотря на всё разнообразие боровшихся мнений, обратил преимущественное внимание на отрицательные оценки и был этими оценками удручен. Ему казалось, что против него восстали «все сословия», он писал в письме к Щепкину (от 29 апреля 1836 г.): «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня». Даже о «литераторах» Гоголь говорит суммарно, не отделяя и здесь друзей от врагов. Как известно, этими впечатлениями было вызвано решение Гоголя уехать из России в Рим. Работа Гоголя над текстом «Ревизора» возобновилась в 1841-1842 гг. К этому времени закончен был и «Театральный разъезд после представления новой комедии», развернутый автокомментарий Гоголя к его драматургической практике и, в первую очередь, к «Ревизору». В существе своем этот автокомментарий не только не отступает от теоретических положений статей 1836 г. о петербургской сцене, но развивает и углубляет их, не противореча самой художественной ткани «Ревизора». Здесь Гоголь широко использовал журнальную полемику вокруг «Ревизора» отзывы о нем как дружественные, так и враждебные. Нападки на «плоскость шуток», на «сальности», «несообразности», «неблагородство тона», как видно, мало затронули Гоголя: он ограничился приведением мнения Вяземского (не названного, как и все другие участники полемики). Гораздо внимательнее отнесся Гоголь к вопросу о самих принципах построения сюжета на новой — не любовной, а общественной — основе и к вопросу о положительном герое. Немало места уделено и отводу обвинения в клевете на Россию, в возможности «вредного» влияния. «Театральный разъезд» — вещь сложного происхождения. Гоголь работал над ней на большом промежутке времени (март 1836 г. — 1842 г.), и его теория комедии отразилась здесь не в цельном, не в законченном виде, а в эволюции. «Театральный разъезд» был компромиссом между Гоголем-обличителем и Гоголем-провозвестником «примиренья с жизнью». Эта компромиссность отчасти присутствует даже в произведениях позднего Гоголя. В самих «Выбранных местах из переписки с друзьями», начатых осуждением собственных сочинений, нет отречения от идеи «высокой комедии» в смысле комедии общественной. В статье «В чем же наконец существо русской поэзии», содержание «Недоросля» и «Горя от ума» вполне сочувственно раскрыто как «не легкая насмешка над смешными сторонами нашего общества», — насмешка, в которой вскрыты «раны и болезни нашего общества, тяжелые злоупотребления внутренние». Конкретные же «раны и болезни» Гоголем переосмыслены в духе консервативного морализма этих лет; причины «ран и болезней» усматриваются не в общественной системе, а в каждом отдельном человеке. То же противоречие обнаруживается в «Развязке Ревизора», которой Гоголь предполагал в 1846 г. заключить представление «Ревизора» в пользу бедных. С одной стороны здесь выдвинуто требование, «чтобы... дурное было выражено в таком презрительном виде, чтобы зритель не только не почувствовал желания примириться с выведенными лицами, но, напротив, желал бы поскорей их оттолкнуть от себя». Но эти призывы парализованы речью «первого комического актера», который предлагает видеть в «Ревизоре» иносказание. Знаменательна также попытка одновременного «Предуведомления» для актеров — найти смягчающие моменты при обозначении характера городничего («ему некогда было взглянуть построже на жизнь», «злобного желания притеснять в нем нет» и т. п.). «Развязка» встретила резкий отпор со стороны друзей Гоголя, прежде всего Щепкина, для бенефиса которого и предназначалась. «Не давайте мне никаких намеков, что это-де не чиновники, а наши страсти», — писал Щепкин Гоголю 22 мая 1847 г.: «нет, я не хочу этой переделки; это люди, настоящие, живые люди, между которыми я взрос и почти состарился... Нет, я их вам не дам, не дам, пока существую. После меня переделывайте хоть в козлов, а до тех пор я не уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог». Гоголь вынужден был объясняться и в письме к Щепкину и в новой редакции финала «Развязки», где доказывалось, что аллегорическое толкование не обязательно, что автор не имел его в виду, а задавался целью изобразить «ужас от беспорядков вещественных, не в идеальном городе, а в том, который на земле...» Но эта оговорка существенного значения не имела: если корни «беспорядков вещественных» сказывались не «на земле», а в душе каждого единичного человека, — комедия тем самым переносилась в план личной проповеди и общественно-разоблачительное значение ее утрачивалось. Практического значения эти оговорки также не имели, так как «Развязка Ревизора» была запрещена театральной цензурой. Все эти позднейшие переосмысления не могли, однако, иметь никаких последствий для судьбы «Ревизора». Последующие поколения воспринимали художественную ткань «Ревизора», не считаясь с ними. Такова вкратце сложнейшая и непростая судьба «Ревизора»…