RARUS'S GALLERY

Арабески. Разные сочинения Н. Гоголя. Части 1-2. Санкт-Петербург, типография вдовы Плюшар с сыном, 1835. Цензурное разрешение сборника — 10 ноября 1834 года.

Ч. 1: [8], 287 стр.

Ч. 2: [6], 276 стр.

В одном ц/к коричневом переплете эпохи с тиснением на корешке. Формат: 21х13 см. Редкость!

Библиографические источники:

1. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, №606.

2. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959, №342.

3. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №616.

4. Собрание С.Л. Маркова. Санкт-Петербург, издательство «Глобус», 2007, №329.

5. Библиотека Д.В. Ульянинского. Библиографическое описание. Том III. Русская словесность преимущественно XIX века до 80-х годов. Москва, 1915, №4146.

В 1832 году литературная деятельность Николая Васильевича Гоголя несколько приостановилась за всякими домашними и личными хлопотами; но уже в 1833 года он снова усиленно работает, и результатом интенсивного творческого труда этих лет стали два литературных сборника. Сначала вышли «Арабески» (две части, Спб., 1835), где было помещено несколько статей популярно-научного содержания по истории и искусству, но вместе с тем и три новые повести, а спустя три месяца — «Миргород» (две части, Спб., 1835), содержащий четыре повести. «Арабески» были отпечатаны 20-22 января 1835 года. В 1-ю часть вошли: «Скульптура, живопись и музыка»; «О средних веках»; «Глава из исторического романа»; «О преподавании всеобщей истории»; «Портрет»; «Взгляд на составление Малороссии»; «Несколько слов о Пушкине»; «Об архитектуре нынешнего времени»; «Ал-Мамун». Во 2-ю часть вошли: «Жизнь»; «Шлецер, Миллер и Гердер»; «Невский проспект»; «О малороссийских песнях»; «Мысли о географии»; «Последний день Помпеи»; «Пленник»; «О движении народов в конце V века»; «Записки сумасшедшего». Впервые в этом сборнике появились только «Записки сумасшедшего» Все остальное было напечатано ранее в разных периодических изданиях. С конца 1833 года Гоголь увлекся мыслью столь же несбыточной, как были его прежние планы относительно службы: ему казалось, что он может выступить на ученом поприще. В то время приготовлялось открытие Киевского университета, и он мечтал занять там кафедру истории, которую преподавал девицам в Патриотическом институте. В Киев приглашали Максимовича; Гоголь думал основаться вместе с ним в Киеве, желал зазвать туда и Погодина; в Киеве ему представлялись, наконец, русские Афины, где сам он думал написать нечто небывалое по всеобщей истории, а вместе с тем изучать малороссийскую старину. К его огорчению, оказалось, что кафедра истории была отдана другому лицу; но зато вскоре ему предложена была такая же кафедра в Петербургском университете, конечно, благодаря влиянию его высоких литературных друзей. Он действительно занял эту кафедру; раз или два ему удалось прочесть эффектную лекцию, но затем задача оказалась ему не по силам: его расхолаживали равнодушие студентов, закулисные интриги завидовавших ему профессоров, а главное, снова увлекла работа над «Арабесками» и «Миргородом».

Преподавание стало для него обузой. Гоголь сказывался больным и приходил на занятия перевязанным шелковым платком, жалуясь на беспрерывную зубную боль, часто пропускал лекции, а потом выслушивал насмешливые и кислые замечания начальства в свой адрес … Николай Васильевич с трудом довел до конца курс, принял экзамены и в начале апреля 1835 года, испросив себе отпуск, уехал в свое родовое имение Васильевку. По возвращении, осенью подал прошение об отставке и навсегда отказался от профессуры. Это была, конечно, большая самонадеянность; но вина его была не так велика, если вспомнить, что планы Гоголя не казались странными ни его друзьям, в числе которых были Погодин и Максимович, сами профессора, ни министерству просвещения, которое сочло возможным дать профессуру молодому человеку, кончившему с грехом пополам курс гимназии; так невысок был еще весь уровень тогдашней университетской науки. «Я расплевался с университетом, — писал он 6 декабря 1835 года Погодину, — и через месяц опять беззаботный казак. Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в эти полтора года — годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся, — в эти полтора года я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души. Уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня...»

Да, университет был школой и для самого Гоголя. Он со свойственной ему страстностью, с не знающей компромиссов и уступок прямолинейностью погрузился в мир истории. Он открыл там новый мир — мир народных судеб, беспрестанного движения, героических подвигов и событий. Это обогатило его как писателя. Но Гоголь-историк, Гоголь-ученый не смог оттеснить Гоголя-писателя. Результатом его занятий историей явился ряд блестящих статей: «О средних веках», «О преподавании всеобщей истории», «Ал-Мамун», «Шлецер, Миллер и Гердер», «О движении народов в конце V века», «Взгляд на составление Малороссии». То, что три повести появились в «Арабесках» в окружении разных статей и штудий, очевидно, должно было продемонстрировать, что автор во всех сферах находится на уровне европейской мыслительности – и как художник, и как теоретик, трактующий о проблемах красоты, искусства, разделения его различных отраслей («Скульптура, живопись и музыка»), о соотношении регилиозных эпох — язычества и христианства («Жизнь») — к этому надо прибавить и многочисленные рассуждения на собственно исторические темы.Эти статьи свидетельствуют и о многосторонней эрудиции Гоголя и о передовых по тому времени взглядах на историю как на процесс развития и прогресса народов. Но прежде всего они поэзия. Как и все, что писал Гоголь, его исторические статьи одушевлены блистательным, горящим слогом, исполнены того неугасимого поэтического пафоса, который и сейчас делает их образцом высокого словесного искусства. Цикл же «петербургских» повестей писателя уходит корнями в мистико-романтическое творчество Гофмана и Шиллера, «Мельмота-скитальца» Мэтьюрина и «Человеческую комедию» Бальзака. Обращаясь в «Невском проспекте» к картинам демонической жизни, Гоголь осмысливает причины ее одержимости и опустошенности. «Невский проспект» — метафора ада, который обустраивает сатана на земле. Демон силится придать видимость светоприсугствия, и этому подчинился человек, принявший обман за истину. Причуды зла неограниченны в городе-иллюзионе. Однажды Гоголь свернул с Невского проспекта и, проходя мимо незанавешенного окна одного из домов, нечаянно заглянул в него. В глубине узкой, тускло освещенной комнаты неподвижно сидел бледный молодой человек с вьющимися белокурыми волосами. Его лицо выражало страдание, он задумчиво смотрел перед собой, словно не решаясь пошевелиться. На стенах висели какие-то картины, в углу темнел мольберт. «Наверное, бедняк художник», — подумал Гоголь. Ему показалось, что судьба этого молодого человека, вероятно приехавшего в сырую холодную столицу в жажде славы из какой-нибудь дальней стороны, напоминает его собственную судьбу. Ведь он так же одинок, как этот молодой художник. За годы, проведенные в Петербурге, ему пришлось столкнуться с горькой нуждой, унижениями, завистью, изведать много горя и недоброжелательства. Перед глазами вставала картина Невского проспекта, то необычайно оживленного, кишащего нарядно одетыми завсегдатаями, с проносящимися блестящими экипажами, запряженными горячими, стройными как стрела лошадьми, то погружающегося в неверный полумрак, в котором скрывалась нужда, страдания.

«Невский проспект» — это повесть о Петербурге, о жестоких контрастах большого города, о гибели честного, одаренного художника Пискарева и о благополучии пошлого и .самодовольного поручика Пирогова. Гоголь сначала назвал своего художника Палитриным, но потом изменил его фамилию на Пискарева, подчеркнув этим его скромность, неприметное место его в жизни наподобие маленькой незаметной рыбки. Этих полунищих чудаков Гоголь встречал во время своих посещений Академии художеств. Они обычно бывали добрыми и застенчивыми, любили свое искусство, наивно верили в справедливость и чистоту окружающих людей. С душевной болью, взволнованно рассказывал Гоголь трагедию художника, ставшего жертвой своей всепоглощающей страсти. Его Перуджинова Бианка, столь прекрасная в прозрачном сиянии вечернего искусственного света, на деле оказалась грубой и вульгарной потаскушкой. Герой повести Пискарев, пораженный превращением красавицы в обитательницу публичного дома, задумывается о двойственности человека, о предпочтении, оказываемом «адскому духу» и в отчаянии кончает жизнь самоубийством. Гоголь нарисовал грустную и суровую по своей правде картину его похорон, похорон нищего, никому не нужного человека. Повесть «Портрет» Гоголь счел своей неудачной попыткой и позднее значительно его переработал. В новой редакции он был опубликован в третьей книге журнала «Современник» за 1842 год. Прототипом художника, приславшего из Италии на выставку в Петербург свою картину, послужил А. А. Иванов, всю жизнь работавший над одной картиной — «Явление Христа народу». Его черты отразились также в образе ушедшего в монастырь старца художника. В статье «Исторический живописец Иванов», вошедшей в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», Гоголь писал: «Что за непостижимая судьба этого человека! Уже дело его стало, наконец, всем объясняться. Все уверились, что картина, которую он работает, — явленье небывалое, приняли участие в художнике, хлопочут со всех сторон, чтобы даны были ему средства кончить ее, чтобы не умер над ней с голоду художник... и до сих пор ни слуху ни духу из Петербурга... Сюда принеслись нелепые слухи, будто художники и вся профессура нашей академии художеств, боясь, чтобы картина Иванова не убила собою все, что было доселе произведено нашим художеством, из зависти стараются о том, чтоб ему не даны были средства на окончание. Это ложь, я в этом уверен. Художники наши благородны, и если бы они узнали все то, что вытерпел бедный Иванов из-за своего беспримерного самоотверженья и любви к труду, рискуя действительно умереть с голоду, они бы с ним поделились братски своими собственными деньгами, а не то чтобы внушать другим такое жестокое дело. Да и чего им опасаться Иванова? Он идет своей собственной дорогой и никому не помеха. Он не только не ищет профессорского места и житейских выгод, но даже просто ничего не ищет, потому что давно уже умер для всего в мире, кроме своей работы... Нет, пока в самом художнике не произошло истинное обращение ко Христу, не изобразить ему того на полотне. Иванов молил Бога о ниспослании ему такого полного обращенья, лил слезы в тишине, прося у Него же сил исполнить Им же внушенную мысль; а в это время упрекали в медленности и торопили его! Иванов просил у Бога, чтобы огнем благодати испепелил в нем ту холодную черствость, которую теперь страждут многие наилучшие и наидобрейшие люди, и вдохновил бы его так изобразить это обращение, чтобы умилился и нехристианин, взглянувши на его картину; а его в это время укоряли даже знавшие его люди, даже приятели, думая, что он просто ленится, и помышляли серьезно о том, нельзя ли голодом и отнятием всех средств заставить его кончить картину». Структура «Записок сумасшедшего», являющиеся по форме дневником, последовательно фиксирующем этапы сумасшествия главного героя Поприщина, членится на комическую историю титулярного советника, комическую историю сумасшедшего, вообразившего себя «отыскавшимся» наследником испанского престола, и заключительную запись, страстный монолог замученного человека. Трагедия героя, пропущенная через комический слог его монолога, состоит в том, что в своих амбициях он метит на что-то более высокое, чем те социальные и духовные рамки, в которых вынужден существовать. «Плюю на всех!» Это верх мизантропии и ненавистничества, самая черная зависть. Бессильная жажда мщения. Неистовство в желании унизить весь мир. И вместе с тем вопль о помощи. Лихорадочно ищет герой Гоголя выхода из своего несчастного положения (он и его любовь осмеяны), ищет выхода в возвышении над обидевшим его, в скачке чисто материальном, сословном, наглядном. Он не может даже титула подобрать, чтоб пожестче отомстить за себя. Так дорастает он до короля. Король — это не только насмешка над табелью о рангах (такого чина там нет), но и таинственность поприщинского мышления, его иносказательность, ибо король-то испанский, а в Испании и короля-то нет, и трон пуст. Для русского читателя этот факт уже был сказкой, мифом, непонятной мечтой, и в эту-то мечту (бывшую реальностью для Европы 1833 года) и перенесся герой Гоголя. Действительность врывается в повесть Гоголя и подталкивает воображение Поприщина, подсказывает ему: дерзай! Трон в Испании пуст. Ты король! Ты истинный наследник престола, ты тот, кого все ждут и все ищут и кто должен наконец занять свое место под солнцем. И вот первая запись в дневнике обретшего себя героя. «Сегодняшний день — есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я!» Поприщин совершает свой скачок. Как уверяет П.В. Анненков, он однажды застал в Петербургской квартире Гоголя на Малой Морской пожилого человека, рассказывавшего о привычках сумасшедших, строгой, почти логической последовательности, замечаемой в развитии нелепых их идей. Гоголь подсел к нему, внимательно слушал его повествование, и когда один из приятелей стал звать всех по домам, Гоголь возразил, намекая на своего посетителя: «Ты ступай... Они уже знают свой час и, когда надобно, уйдут». Большая часть материалов, собранных из рассказов пожилого человека, употреблены были Гоголем потом в «Записках сумасшедшего». Вероятно, пожилой незнакомец был опытным врачом-психиатром. Во всяком случае, как отмечают современные специалисты, в «3аписках сумасшедшего» клинически точно описано зарождение и развитие шизофренического бреда, сосредоточение на одной посторонней идее, выросшей до маниакальной idee fixe. Важную роль в повести играет заимствованная у Гофмана «переписка собачек», позволяющая, наряду с раскрепощением сознания «сумасшедшего», увидеть мир привычных явлений в естественно-обнаженном виде. «Арабески» — это арабские узоры, представляющие собой соединение разнородных элементов. Отсутствие единства, разнобой, разлад Гоголь декларировал и в предисловии к книге, а затем и в письмах, сопровождающих дарственные экземпляры. Гоголевский сборник объединил статьи, посвященные истории, географии, литературе и искусству, а также повести петербургской тематики. В предисловии к «Арабескам» Гоголь подчеркивал: «Собрание это составляют пьесы, писанные мною в разные эпохи моей жизни. Я не писал их по заказу. Они высказывались от души, и предметом избирал я только то, что сильно меня поражало. Между ними читатели, без сомнения, найдут много молодого. Признаюсь, некоторых пьес я бы, может быть, не допустил вовсе в это собрание, если бы издавал его годом прежде, когда я был более строг к своим старым трудам. Но вместо того, чтобы строго судить свое прошедшее, гораздо лучше быть неумолимым к своим занятиям настоящим. Истреблять прежде написанное нами, кажется, также несправедливо, как позабывать минувшие дни своей юности. Притом если сочинение заключает в себе две, три еще не сказанные истины, то уже автор не вправе скрывать его от читателя, и за две, три верные мысли можно простить несовершенство целого». По вечерам Гоголь обычно становился за конторку и писал. Он любил писать на больших листах конторских книг, из простой бумаги с кожаными корешками, служащих обычно для записывания входящих и исходящих бумаг в канцеляриях. В этих тетрадях Гоголь набрасывал черновые, первоначальные тексты своих произведений, планы, замыслы. Мелким, нечетким, несколько женским почерком он очень тесно, не оставляя ни полей, ни клочка свободного места, исписывал всю страницу, без всякой системы, без нумерации, рыжеватыми, как бы несколько выцветшими чернилами. Буквы сплетались в длинные, однообразные строчки, которые иногда слегка подымались или опускались, словно выражая внутренний, ритм фразы. Помарки и поправки он делал тонкими, почти незаметными буквами над строкой. Замыслы и планы перегоняли друг друга, сталкивались на одной и той же странице. Вот на листе набросано начало статьи «Скульптура, живопись и музыка»,прерванное на седьмой строке. Тут же тщательно выведено «Повесть из книги под названием; «Лунный свет в разбитом окошке чердака на Васильевском острове в 16 линии». Несколько строк так и не оконченного рассказа об улице, озаренной странным блеском одинокого фонаря. А дальше начальные фразы «Невского проспекта»: «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге...» Через несколько страниц наброски статьи «Шлецер, Миллер и Гердер», а за нею четыре строки из окончания «Записок сумасшедшего». Мы словно видим здесь, как щедро роились замыслы Гоголя, как неисчерпаем был его творческий порыв, избыточность, творческое богатство писателя. Наряду с работой над художественными произведениями много времени и сил он отдавал занятиям историей, чтению источников, научных исследований, монографий. В его тетрадях — выписки из редких книг и источников, конспекты, записи собственных мыслей. Здесь и рассуждение о местожительстве славянских народов, и заметки «О варягах», «Союзы государей европейских с русскими», «Век Людовика XIV», наброски лекций — о Мидии и персах, о «Распространении норманнов», об «Италии до вестготов» и многое другое. Сколько нужно было подвижнического труда, неутомимой работы, тщательного изучения, чтобы накопить эту массу материалов! В лирической заметке, посвященной новому, наступающему 1834 году, Гоголь писал: «Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, — этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками с своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр...» Гоголь мечтает уйти от меркантильности Петербурга, его доходных домов, вопиющих противоречий блеска и бесцветности, роскоши и нищеты. Он обращается к своему гению, к мечте о всемирной гармонии, красоте, блаженстве человека: «О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой. Я совершу... Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу... О, поцелуй и благослови меня!» Эта лирическая исповедь, эта мечта поэта о гармоническом мире, о счастье человека была тем взволнованнее и проникновеннее, чем мрачнее и безысходнее было все то несправедливое, низменное, продажное, что его окружало. Мечта о всеобщей гармонии, об освобождении человека от пошлости окружающего сказалась и в ряде статей, написанных с тем же вдохновенным пафосом и включенных вскоре в сборник «Арабески». Эти статьи проникнуты страстной любовью к человеку, тревожной заботой об его участи в этом меркантильном мире чинов и золота, всеобщей продажности и падения: «Все составляет заговор против нас, — писал Гоголь, — вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей...». Впервые Гоголь упомянул «Арабески» в письмах М.П. Погодину от 2 ноября и 14 декабря 1834 г.: «...страшно занят... печатаю кое-какие вещи!» и «Печатаю я всякую всячину. Все сочинения и отрывки, и мысли, которые меня иногда занимали. Между ними есть и исторические, известные уже и неизвестные. — Я прошу только тебя глядеть на них поснисходительнее. В них много есть молодого». В начале января 1835 г. Гоголь послал предисловие к А. А.С. Пушкину: «Я посылаю вам предисловие. Сделайте милость, просмотрите и если что, то поправьте и перемените тут же чернилами. Я ведь, сколько вам известно, серьезных предисловий еще не писал, и потому в этом деле совершенно неопытен». Неизвестно, внес ли Пушкин какую-либо правку в текст своего младшего собрата по литературе. 22 января 1835 г. Гоголь послал экземпляр А. А.С. Пушкину, отметив в письме: «Вычитайте... и сделайте милость, возьмите карандаш в ваши ручки и никак не останавливайте негодование при виде ошибок, но тот же час их всех на лицо. — Мне это очень нужно». В тот же день экземпляры Арабесок были посланы М.П. Погодину и М.А. Максимовичу. М.П. Погодину Гоголь писал: «Посылаю тебе всякую всячину мою. Погладь ее и потрепли: в ней очень много есть детского, и я поскорее ее старался выбросить в свет, чтобы вместе с тем выбросить из моей конторки всё старое, и, стряхнувшись, начать новую жизнь. Изъяви свое мнение об исторических статьях в каком-нибудь журнале. Лучше и приличнее, я думаю, в журнале просвещения. Твое слово мне поможет. Потому что и у меня, кажется, завелись какие-то ученые неприятели. Но ёб их мать!» М.А. Максимовичу Гоголь сообщал: «Посылаю тебе сумбур, смесь всего, кашу, в которой есть ли масло, суди сам». В.Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835) невысоко оценил статьи Арабесок, посвященные истории: «Я не понимаю, как можно так необдуманно компрометировать свое литературное имя. Неужели перевести, или, лучше сказать, перефразировать и перепародировать некоторые места из истории Миллера, перемешать их с своими фразами, значит написать ученую статью?.. Неужели детские мечтания об архитектуре — ученость?.. Неужели сравнение Шлецера, Миллера и Гердера, ни в каком случае не идущих в сравнение, тоже ученость?..» Коммерческого успеха «Арабески» не имели. В связи с этим Гоголь 23 марта 1835 г. писал М.П. Погодину: «...Пожалуйста, напечатай в Московских Ведомостях объявление об «Арабесках», что сия книга возбудила всеобщее любопытство, что расход на нее страшный (№6, до сих пор ни гроша барыша не получено) и тому подобное». Издателем «Арабесок» был сам Николай Васильевич. В письмах своих он раздраженно отзывается о Смирдине, жалуется на книгопродавцев. 7 октября 1835 г. Гоголь жаловался А.С. Пушкину: «Мои ни «Арабески», ни «Миргород» не идут совершенно. Чёрт их знает, что это значит. Книгопродавцы такой народ, которых без всякой совести можно повесить на первом дереве». Впоследствии большинство произведений, вошедших в «Арабески», Гоголь ценил не слишком высоко. 16(28) ноября 1836 г. он писал из Парижа М.П. Погодину: «Мне страшно вспомнить обо всех моих мараньях. Они в роде грозных обвинителей являются глазам моим. Забвенья, долгого забвенья просит душа. И если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры «Ревизора», а с ними «Арабески», «Вечера» и всю прочую чепуху, и обо мне, в течение долгого времени, ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова, — я бы благодарил судьбу. Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки». В статье «Русская литература в 1841 году» В.Г. Белинский отмечал, что в А. «Гоголь от веселого комизма переходит к «юмору», который у него состоит в противоположности созерцания истинной жизни, в противоположности идеала жизни — с действительностью жизни. И потому его юмор смешит уже только простаков или детей; люди, заглянувшие в глубь жизни, смотрят на его картины с грустным раздумьем, с тяжкою тоскою... Из-за этих чудовищных и безобразных лиц им видятся другие, благообразные лики; эта грязная действительность наводит их на созерцание идеальной действительности, и то, что есть, яснее представляет им то, что бы должно быть...»