RARUS'S GALLERY

Стихотворения М. Лермонтова. Санкт-Петербург, в типографии Ильи Глазунова и Кº, 1840, [цензурное разрешение на издание было дано 13 августа, «завод» из типографии И. Глазунова — 25 октября, причем Лермонтов в это время находился в Чечне, в крепости Грозной], [4], 168, [3] стр. Текст, титул и шмуцтитул заключены в обычную прямоугольную рамку. В темно-зеленом марокеновом переплете эпохи с тиснением золотом на крышках и корешке. Оригинальные «marble» форзацы. Тираж 1000 экземпляров. На обложке указана цена: 1 руб. серебром, но фактическая розничная цена была 2 рубля 80 копеек. Издатель И.Н. Кувшинников, при участии Н.М. Карамзина. В сборник вошли лишь 26 стихотворений и 2 поэмы, из написанных 400 и 30, соответственно. Первая книга стихов поэта (и единственная при жизни…), приготовленная к печати им самим и оставленная в доме у Карамзиных; но изданием при этом занимался И.Н. Кувшинников — хозяин этого дома! Формат: 20х13 см. Редкость!

Библиографическое описание:

1. Смирнов–Сокольский Н. П. «Моя библиотека», Т.1, М., «Книга» , 1969. №822.

2. Книжные сокровища ГБЛ. Выпуск третий. Отечественные издания XIX - начала XX веков. Каталог. Москва, 1980, №37.

3. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959, №622.

4. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №1326.

5. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №869.

6. Мезиер А.В. «Русская словесность с XI по XIX столетия включительно», Спб., 1899, №10388.

7. Дар Губара. Каталог Павла Викентьевича Губара в музеях и библиотеках России. Москва, 2006, №559.

8. Библиотека Д.В. Ульянинского. Том III, Москва, 1915, № 4221 — первое издание, чрезвычайно редкое!

Начало мая 1840 года. Из Петербурга Лермонтов отправился в Москву и прожил там около месяца. Познакомился с Юрием Федоровичем Самариным, Аксаковыми, князем А. В. Мещерским и др. «Вскоре после вашего отъезда, — пишет Самарин кн. И.С. Гагарину, — через Москву потянулась вся плеяда 16-ти, направляющаяся на юг. Я часто видел Лермонтова за все время его пребывания в Москве. Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию, благодаря своей наблюдательности и значительной дозе индифферентизма. Вы еще не успели с ним заговорить, а он вас уже насквозь раскусил; он все замечает; его взор тяжел, и чувствовать на себе этот взор утомительно. Первые минуты присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он очень проницателен и читает в моем уме, но в то же время я понимал, что сила эта имела причиною одно лишь простое любопытство, без всякого иного интереса, и потому поддаваться этой силе казалось мне унизительным. Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите, — он вас самих слушает и наблюдает, и после того, как он вполне понял вас, вы продолжаете оставаться для него чем-то совершенно внешним, не имеющим никакого права что-либо изменить в его жизни. В моем положении, мне очень жаль, что знакомство наше не продолжалось дольше. Я думаю, что между им и мною могли бы установиться отношения, которые помогли бы мне постичь многое». 9 мая Лермонтов, вместе с И.С. Тургеневым, кн. П.А. Вяземским, М.А. Дмитриевым, М.Н. Загоскиным и др., был на именинном обеде у Гоголя, устроенном в саду при доме Погодина, и читал наизусть отрывки из поэмы «Мцыри». 10 июня Лермонтов приехал в Ставрополь, главную квартиру командующего войсками Кавказской линии, и был прикомандирован к отряду генерал-лейтенанта Галафеева. Состоя отрядным адъютантом, он принимает участие в двух больших походах: с 6 по 14 июля в Малую Чечню и с 27 сентября по 18 октября — в Большую Чечню; ему же поручено было и вести «Журнал военных действий» своего отряда. Выйдя 6 июля из крепости Грозной, отряд Галафеева очень быстро и почти беспрепятственно достиг Гехинского леса, где неприятель собрал все свои силы, чтобы воспрепятствовать дальнейшему движению. 11 июля произошло памятное сражение при Валерике — «речке смерти». «Впереди, — читаем в “Журнале военных действий”, — виднелся лес, двумя клиньями подходящий с обеих сторон к дороге. Речка Валерик, протекая по самой опушке леса, в глубоких, совершенно отвесных берегах, пересекала дорогу в перпендикулярном направлении, делая входящий угол к стороне Ачхой. Правый берег был более открыт, по левому тянулся лес, который был около дороги прорублен на небольшой ружейный выстрел, так что вся эта местность представляла нечто в виде бастионного фронта с глубоким водяным рвом... Добежав до лесу, войска неожиданно остановлены были отвесными берегами речки и срубами из бревен, за трое суток вперед приготовленными неприятелем, откуда он производил смертоносный ружейный огонь... Помогая друг другу, солдаты перебирались через овраг по обрывам, по грудь в воде, и вскочили в лес в одно время с обеих сторон дороги. В лесу они сошлись с чеченцами лицом к лицу; огонь умолк на время; губительное холодное оружие заменило его. Бой продолжался не долго. Кинжал и шашка уступили штыку! Фанатическое исступление отчаянных мюридов не устояло против хладнокровной храбрости русского солдата! Численная сила разбросанной толпы должна была уступать нравственной силе стройных войск, и чеченцы выбежали на поляну на левом берегу реки Валерика, откуда картечь из двух конных орудий... снова вогнала их в лес... В лесу снова начали раздаваться весьма частые ружейные выстрелы; но это не был уже бой, а походило более на травлю диких зверей! Избегая смерти с одной стороны и пробираясь между кустами, чеченец встречал ее неожиданно с другой стороны... Мало-помалу бой начал утихать; в лесу остались одни только мертвые, и войска начали вытягиваться с другой стороны поляны, чтобы обеспечить переправу, которую разрабатывали саперы, с трудом отозванные из леса, где они нашли пищу для своей необыкновенной храбрости…» (Г.С. Лебединцев, «М.Ю. Лермонтов в битвах с черкесами в 1840 году», «Русская Старина», 1891 г., кн. VІІІ, стр. 355-368). Что касается Лермонтова, то он во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел ответственное поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшей для него опасностью от неприятеля, скрывшегося в лесу за деревьями и кустами. «Но офицер этот, — доносит начальник отряда, — несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы». За дело при Валерике Лермонтов, не имевший никакого ордена, представлен был прямо к Владимиру 4-й степени, но в Петербурге в награде ему отказали.

Под впечатлением кровавого сражения при Валерике Лермонтов пишет небольшую поэму «Валерик», в виде письма к Вареньке Лопухиной. Это стихотворение дает нам не только жанровую картину боевой жизни, но и удивительнейшую страницу исповеди поэта, поражающую «сосредоточенною и жестокою печалью». Перечитывая страницы прошлого, поэт «теперь остынувшим умом» отмечает последовательные моменты своей жизненной драмы: сначала любовь, потом страданье и тревога, как расплата за дни блаженства, затем тяжелые годы бесплодного раскаянья и, наконец, холодное размышление, убившее последний жизни цвет... Кочевая военная жизнь, труды, заботы, ночью и днем, отвлекают поэта от его прежних тяжелых дум, но в то же время просыпается новая грусть:

…Жалкий человек...

Чего он хочет?... Небо ясно.

Под небом места много всем, —

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он... Зачем?..

«Я надеялся, — сознается Лермонтов словами Печорина, — что скука не живет под чеченскими пулями, — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанью и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду…». По окончании экспедиции в Малую Чечню Лермонтов уехал в Пятигорск, чтобы отдохнуть и полечиться. Наезжая из Пятигорска в Кисловодск, он познакомился с женою французского консула в Одессе, Аделью Гоммер-де-Гелль, поэтессою, очень красивою и образованною женщиною, пользовавшеюся громадным успехом среди многочисленных поклонников. Начав ухаживать за Лермонтовым, чтобы позлить влюбленную в него Нину Александровну Реброву и какую-то «Петербургскую франтиху», обворожительная француженка, по-видимому, сама увлеклась поэтом, «этим, как она выражалась, Прометеем, прикованным к скалам Кавказа», «золотым руном Колхиды», которым так заманчиво было бы овладеть... «Мы очень весело провели время, — пишет она одной из своих подруг. — Лермонтов был блистателен, Реброва очень оживлена. Петербургская франтиха старалась афишировать Лермонтова, но это ей не удавалось. В час мы пошли домой. Лермонтов заявил Ребровой, что он ее не любит и никогда не любил. Я ее, бедную, уложила спать, и она вскоре заснула. Было около 2 часов ночи. Я только что вошла в мою спальню. Вдруг, тук-тук в окно, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просит позволения скрыться от преследующих его неприятелей. Я, разумеется, открыла дверь и впустила моего героя. Он у меня всю ночь остался до утра. Бедная Реброва лежала при смерти. Я около нее ухаживала. — Я принимаю только одного Лермонтова. Сплетням не было конца. Он оставил в ту же ночь свою военную фуражку с красным околышком у Петербургской дамы. Все говорят вместе с тем, что он имел в ту же ночь rendez-vous с Ребровой. Петербургская франтиха проезжала верхом мимо моих окон в фуражке Лермонтова, и Лермонтов ей сопутствовал. Меня это совершенно взорвало, и я его более не принимала под предлогом моих забот о несчастной девушке…». «Я правды так и не добилась. Лермонтов всегда и со всеми лжет. Такая его система. Все знакомые, имевшие с ним сношения, говоря с его слов, рассказывали все разное. Обо мне он ни полслова не говорил. Я была тронута…» («Русский Архив», 1887 г., №9, стр. 131). В конце августа приехал в Кисловодск муж г-жи Гоммер-де-Гелль, и она уехала с ним в Крым, взяв с Лермонтова слово, что он, при первой возможности, приедет к ним в Ялту. Возвратившись в действующий отряд, Лермонтов, с конца сентября до половины октября, участвует в 20-дневной экспедиции генерала Галафеева в Большую Чечню, командуя небольшим отрядом охотников, прозванным «Лермонтовским отрядом». «Не знаю, что будет дальше, — пишет поэт А.А. Лопухину, — а пока судьба меня не очень обижает: я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков — разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно действовать, то, авось, что-нибудь дадут; я ими только четыре дня в деле командовал и не знаю еще хорошенько, до какой степени они надежны; но так как, вероятно, мы будем еще воевать целую зиму, то я успею их раскусить…». «Эта команда головорезов, — добавляет историк Тенгинского полка, — рыская впереди главной колонны войск, открывала присутствие неприятеля; как снег на голову, сваливалась на аулы чеченцев и, действуя исключительно холодным оружием, не давала никому пощады…». Принимая участие в нескольких «делах», Лермонтов обратил на себя внимание начальника отряда «расторопностью, верностью взгляда, пылким мужеством» и, по окончании экспедиции, представлен был к награде золотою саблею с надписью: «За храбрость». Во время походов в Чечню Лермонтов познакомился и близко сошелся с К.Х. Мамацевым, в то время молодым артиллерийским офицером. «Я хорошо помню Лермонтова, — рассказывает Мамацев, — и как сейчас вижу его перед собою то в красной канаусовой рубашке, то в офицерском сюртуке без эполет, с откинутым назад воротником и переброшенною через плечо черкесской шашкой, как обыкновенно рисуют его на портретах. Он был среднего роста, со смуглым или загорелым лицом и большими карими глазами. Натуру его постичь было трудно. В кругу своих товарищей, гвардейских офицеров, участвовавших вместе с ним в экспедиции, он был всегда весел, любил острить, но его остроты часто переходили в меткие и злые сарказмы, не доставлявшие особого удовольствия тем, на кого были направлены. Когда он оставался один или с людьми, которых любил, он становился задумчив, и тогда лицо его принимало необыкновенно выразительное, серьезное и даже грустное выражение; но стоило появиться хотя одному гвардейцу, как он тотчас же возвращался к своей банальной веселости, точно стараясь выдвинуть вперед одну пустоту светской петербургской жизни, которую он презирал глубоко. В эти минуты трудно было узнать, что происходило в тайниках его великой души. Он имел склонность и к музыке, и к живописи, но рисовал одни карикатуры, и если чем интересовался, так это шахматною игрою, которой предавался с увлечением…». У Мамацева осталось впечатление, что Лермонтов никогда бы не сделал на военном поприще блестящей карьеры — для этого у него недоставало терпения и выдержки. Он был отчаянно храбр, удивлял своею удалью даже старых Кавказских джигитов, но это не было его призванием, и военный мундир он носил только потому, что тогда вся молодежь лучших фамилий служила в гвардии. Даже в походах он никогда не подчинялся никакому режиму, и его команда, как блуждающая комета, бродила всюду, появляясь там, где ей вздумается, в поисках самых опасных мест. 18 октября, по приказанию военного министра, в командование Чеченским отрядом Галафеева вступил генерал-адъютант Граббе, предпринявший новый поход в Большую и Малую Чечню, но Лермонтов, по всей вероятности, в этих экспедициях уже не принимал участия, так как в конце октября и в начале ноября мы видим его в Крыму с Гоммер-де-Гелль, а 18 ноября отряд был распущен на зимние квартиры. 29 октября Гоммер-де-Гелль пишет своей подруге: «Лермонтов сидит у меня в комнате, в Мисхоре, принадлежащем Ольге Нарышкиной, и поправляет свои стихи... Как я к нему привязалась! Мы так могли быть счастливы вместе! Не подумай чего дурного, у тебя на этот счет большой запас воображения. Между нами все чисто. Мы оба поэты... Он сблизился со мною за четыре дня до моего отъезда из Пятигорска и бросил меня из-за старой рыжей франтихи, которая до смерти всем в Петербурге надоела и приехала попробовать счастья на Кавказских водах. Они меня измучили, и я выехала из Кисловодска совсем больная. Теперь я счастлива, но не надолго…» Из дальнейших ее писем видно, что Лермонтов пробыл в Крыму до 5 ноября, торопился в Петербург и ужасно боялся, чтобы не узнали там, что он заезжал в Ялту, так как из-за этого может пострадать его карьера. Расставаясь с Гоммер-де-Гелль, Лермонтов написал ей на память по-французски стихотворение «Près d'un bouleau qui balance», в котором рассказал об одном курьезном приключении во время их совместной прогулки в Симеиз. «Не правда ли, — спрашивает Гоммер-де-Гелль свою подругу, — стихи очень звучны? Они так и льются в душу. Я их ставлю выше стихов, которые мне посвятил Альфред Мюссе... По смерти Пушкина Лермонтов — величайший поэт России... Мне жаль его: он дурно кончит. Он не для России рожден…» Встреча с Гоммер-де-Гелль и на Лермонтова произвела сильное впечатление. Вспоминая о ней через год, он признавался барону Е. И. фон Майделю: «О, если бы вы знали, что это за женщина! Умна и обольстительна, как фея. Я в тележке проскакал до двух тысяч верст, чтобы несколько часов пробыть наедине с нею…»

25 октября 1840-го года. Вышел в свет сборник «Стихотворения Лермонтова. Спб., в типографии Ильи Глазунова и К0, 1840». На цензурном экземпляре, хранящемся в Научной библиотеке им. М. Горького при Ленинградском государственном университете им. А.А. Жданова, рукой А.В. Никитенко сделана помета: «Выдать билет 25 окт. Цензор Никитенко. №1608-й. Октября 8-го 1840 года». В сборник стихотворений вошли: Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова; Бородино; Узник; Молитва («Я, матерь божия...»); Дума; Русалка; Ветка Палестины; Не верь себе («Не верь себе, мечтатель молодой...»); Еврейская мелодия (Из Байрона) («Душа моя мрачна...»); В альбом (Из Байрона) («Как одинокая гробница...»); Три пальмы (Восточное сказание); Молитва («В минуту жизни трудную...»); Дары Терека; Памяти А.И. О-го; 1-е Января («Как часто, пестрою толпою окружен...»); Казачья колыбельная песня; Журналист, Читатель и Писатель; Воздушный корабль (Из Зейдлица); «И скучно, и грустно...»; Ребенку («О грезах юности томим воспоминаньем...»); Отчего; Благодарность; Из Гёте («Горные вершины...»); Мцыри; «Когда волнуется желтеющая нива»; Сосед («Кто б ни был ты, печальный мой сосед...»); «Расстались мы; но твой портрет...»; Тучи.