Полярная Звезда.Спб., 1823-1825.

Полярная Звезда. Карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности на 1823, 1824 и 1825-й год изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. Спб., 1823-1825. Полный комплект! Редкость!

Полярная Звезда. Карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности на 1823-й год, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. Спб., тип. Н. Греча, 1823. Подробнее...

Полярная Звезда. Карманная книжка на 1824-й год для любительниц и любителей русской словесности. Изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. Спб., Военная типография Главного штаба, 1824. Подробнее...

Полярная Звезда. Карманная книжка на 1825-й год, для любительниц и любителей русской словесности. Изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. Спб., Военная типография Главного штаба, [1825]. Подробнее...

Библиографическое описание:

1. Остроглазов И.М. Книжные редкости. Москва, «Русский Архив», 1891-92, №№283-285.

2. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.2, М., «Книга», 1969, №1446.

3. Смирнов-Сокольский Н.П. Русские литературные альманахи и сборники XVIII-XIX в.в. Москва, 1965, №№247, 255, 269.

4. Книжные сокровища ГБЛ. Выпуск 3. Отечественные издания XIX- началаXX веков (до 1917 года). Каталог. Москва, 1980. №10.

5. Обольянинов Н. «Каталог русских иллюстрированных изданий. 1725-1860». Спб., 1914, №№2147-2149.

6. Материалы для библиографии русских иллюстрированных изданий. Выпуски первый-четвертый. Спб., 1908. №№146-148.

7. Верещагин В.А. Русские иллюстрированные издания XVIII и XIX столетий. (1720-1870). Библиографический опыт. Спб., 1898, №№718-720.

8. Н.Б. Русские книжные редкости. Опыт библиографического описания. Части I-II. Москва, 1902-03, №454.

9. Березин-Ширяев Я.Ф. Материалы для библиографии. Кн. I-VIII. Спб., 1868-70. Книжка VII, стр. 92 — «Все три книжки альманаха редки!»

10. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №№4558-4560.

11. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №№1820-21 — «Третья книжка отсутствует!»

12. Дар Губара. Каталог Павла Викентьевича Губара в музеях и библиотеках России. Москва, 2006, №№1077-79.

Без сомнения лучший русский литературный альманах первой четверти XIX века, яркий памятник декабристской печати. А.А. Бестужев и К.Ф. Рылеев сумели привлечь к участию в «Полярной звезде» крупнейших писателей того времени — А.С. Пушкина, И.А. Крылова, А.С. Грибоедова, И.П. Гнедича, В.А. Жуковского, Е.А. Баратынского, П.А. Вяземского, А.А. Дельвига и мн. др. Кроме Рылеева и Бестужева здесь выступали и другие декабристы: Кюхельбекер, Корнилович и др. В альманахе были напечатаны единственные прижизненные иллюстрации к поэмам А.С. Пушкина «Кавказский пленник» (рисовал И.А. Иванов, гравировали С.Ф. Галактионов и И.В. Ческий) и «Братья разбойники» (гравировал С.Ф. Галактионов). Альманах пользовался большим успехом у современников. Первая книжка «Полярной звезды» (тираж 600 экз.) была раскуплена менее чем за неделю; вторая книжка вышла тиражом 1500 экз. и разошлись в три недели. Всего вышло три книги «Полярной звезды» {на 1823, 1824 и 1825 годы). Четвертая книга под названием «Звездочка» была сдана в печать, но в связи с восстанием 14 декабря в свет не вышла. Мысль об издании «Полярной звезды» зародилась на литературных вечерах, которые устраивал у себя молодой, только что начавший приобретать известность, поэт Кондратий Федорович Рылеев. Из литераторов, посещавших эти вечера, ближе других сошелся с Рылеевым Александр Александрович Бестужев. Издание «Полярной звезды» и было предпринято ими совместно. «Полярная звезда» декабристов А.А. Бестужева и К.Ф. Рылеева, бесспорно,— лучший альманах пушкинской поры, положивший начало «альманачному периоду русской словесности». Появление этого издания было крупнейшим событием в литературной жизни, и все три выпуска «Полярной звезды» (на 1823, 1824 и 1825 гг.) восторженно встречались читателями и критикой. С.А. Венгеров в своем «Критико-биографическом словаре русских писателей» (т. 3, Спб., 1892, стр. 153), говоря об успехе альманаха, отмечал: «Интерес публики будет вполне понятен, если обратиться к содержанию книжек «Полярной звезды». Весь цвет литературы двадцатых годов поддержал приятелей, все дали отборные вещи своего портфеля: тут имеются Пушкин, Баратынский, Воейков, Вяземский, Гнедич, Дельвиг, Давыдов, Измайлов, Крылов, Дмитриев, Плетнев, Туманский, Глинка, Жуковский, Сенковский, наконец Греч и Булгарин, тогда еще завзятые «либералы» и закадычные приятели Бестужева. Всем этим громким именам «Полярная звезда» обязана, однако же, только частью своего успеха, наибольший же шум из всех пьес альманаха возбудили статьи самого Бестужева «Взгляд на русскую словесность», сначала в 1823, а потом в 1824 году. То был задорный манифест нарождающейся французско-романтической школы, в котором давалось генеральное сражение доживающему свои последние дни классицизму». Но С.А. Венгеров не указал главной причины успеха «Полярной звезды». Это было издание, смело пропагандировавшее свободолюбивую идеологию декабристов; его революционный характер был великолепно понят современниками, и в этом основная причина небывалого успеха альманаха. Пророчески прозвучали напечатанные в «Полярной звезде» стихи К.Ф. Рылеева:

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа,—

Судьба меня уж обрекла,

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода.

Мотивы гражданской свободы и любви к родине прозвучали и в прозе А.А. Бестужева ж во многих других произведениях, напечатанных в «Полярной звезде». Позже А.И. Герцен издавал альманах с тем же названием «Полярная звезда». В 1960 году Издательство Академии наук СССР перепечатало в серии «Литературные памятники» вое три книжки альманаха Бестужева и Рылеева, а также их невышедший из печати из-за событий 14 декабря 1825 года альманах «Звездочка». Выходила в 1832 году и контрофактная «Полярная звезда»- самозванка И. Глухарева, П. Иноземцева и Ф. Соловьева. К 1822 году Александр Бестужев-Марлинский (Марлинский — его литературный псевдоним, образованный от названия местечка Марли под Петергофом, где он служил в полку) — известный и боевой критик, выступающий против архаистов: Шишкова, Катенина, Шаховского. Он печатает в «Благонамеренном», «Невском Зрителе» и «Сыне Отечества» острые, вызывающие противника на полемику, полные блестящего остроумия статьи. В 1821 году вышла его книга «Поездка в Ревель», дневник путешествия. Он пишет и стихи. Вместе с Вяземским (хотя и не во всем они были друг с другом согласны) в начале 1820-х годов Бестужев-Марлинский был защитником принципов романтического направления в русской литературе, школы Жуковского — Пушкина. Как и Рылеев — независимо от него, — он увлекся русской героической стариной. В одном из тогдашних стихотворений он говорит:

И вспять течет река времен;

И снова край отчизны зрится,

Богатырями населен.

Он углубился в изучение русской истории и фольклора, написал стихотворение о Михаиле Тверском, «старинную повесть» «Роман и Ольга». Таким образом, когда Бестужев и Рылеев встретились в Вольном обществе любителей российской словесности (другое название его — Общество соревнователей просвещения и благотворения), им было о чем поговорить. Бестужев, бывший на два года моложе Рылеева, состоял в это время адъютантом при главноуправляющем путями сообщения герцоге Александре Вюртембергском, брате вдовы Павла I. Неизвестно, кому из них первому пришла идея издавать альманах (князь Евгений Оболенский, декабрист, в своих воспоминаниях отметил, что Рылееву), но уже в апреле — мае 1822 года оба они направили ряд писем лучшим русским литераторам, в том числе Денису Давыдову, Пушкину, Жуковскому и Вяземскому. «Предпринимая с А.А. Бестужевым издать русский альманах на 1823 год, — писал Рылеев Вяземскому, — мы решились составить оный из произведений первоклассных наших поэтов и литераторов». Вяземский прислал три стихотворения, несколько эпиграмм и «Надписей к портретам». 21 июля 1822 года Пушкин из Кишинева отвечал Бестужеву: «Посылаю вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились». «С живейшим удовольствием, — прибавил он в конце, — увидел я в письме вашем несколько строк Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня». Пушкин прислал в альманах стихотворения «Гречанке», «Мечта воина» и «Овидию». Стихи и проза были получены новыми издателями от Ф. Глинки, А, Корниловича, В. Жуковского, Д. Давыдова, Н. Гнедича, А. Воейкова, О. Сомова, О. Сенковского, Н. Греча, И. Крылова, А. Дельвига, А, Измайлова и других авторов. Бестужев дал для «Полярной Звезды» две повести — «Роман и Ольга» и «Вечер на бивуаке», а также критический обзор, открывавший книжку, — «Взгляд на старую и новую словесность в России», а Рылеев — думы «Рогнеда», «Борис Годунов», «Мстислав Удалой» и «Иван Сусанин». «При составлении нашего издания, — писал Бестужев, — г-н Рылеев и я имели в виду более чем одну забаву публики. Мы надеялись, что по своей новости, по разнообразию предметов и достоинству пьес, коими лучшие писатели удостоили украсить «Полярную Звезду», она понравится многим... Подобными случаями должно пользоваться, чтобы по возможности более ознакомить публику с русской стариной, с родной словесностью, со своими писателями». Составители сумели в одной небольшой книжке карманного формата отразить современное состояние русской литературы. Практически все лучшие русские писатели приняли участие в «Полярной Звезде», причем рядом с крупными, выдающимися литераторами здесь поместили свои произведения поэты и прозаики второго ряда — Ободовский, Плетнев, Лобанов, Туманский, Панаев, Остолопов. Они не фон для великих, а часть общелитературного процесса, у них есть свои достоинства, и картина без них не была бы полна. «Ознакомить публику... с родной словесностью» (Бестужев) — вот цель издания. Была и еще цель, важная, но разумеется, не главная, — решить проблему литературного гонорара, дать пример, впервые в альманашно--журнальном деле вознаградив авторов за их труды. Однако полностью этой цели Бестужев и Рылеев достигли только в 1825 году, на третьем выпуске «Полярной Звезды», избавившись от издателя Оленина, который, платя составителям за право издания альманаха, ничем — по традиции — не вознаграждал авторов. Когда Рылеев писал Вяземскому о «Полярной Звезде», что «издание сие у нас — первое явление в этом роде», он имел в виду, конечно, не коммерческую сторону дела. Альманахи в России выходили и раньше, среди них были очень удачные, например содержательные сборники «Аглая» и «Аониды» конца XVIII века, изданные Карамзиным; «Свиток Муз» поэтов-радищевцев 1800-х годов, однако «альманачный» период в русской литературе, как отметил Белинский, открыли именно Бестужев и Рылеев — этот период продлится до конца 1830-х годов. Позднее — с 1825 по 1832 год — выходили великолепные «Северные Цветы», издававшиеся Дельвигом, «благоуханный» — по слову Гоголя — альманах, но «Полярная Звезда» осталась для всего периода классикой. В дальнейшем — после 1825 года — ни в одном легальном русском альманахе не были так сильны гражданские, вольнолюбивые мотивы. «Полярная Звезда» в этом смысле была и новой, и единственной. В выпуске на 1823 год есть немало стихотворений «на случай», вполне благонамеренных, но была помещена, например, элегия Пушкина «Овидию», которую автор просил напечатать без подписи, чтобы обойти цензуру, — ведь в ней ссыльный поэт вспоминает о другом, тоже некогда сосланном поэте, древнеримском, который «в тяжкой горести» обращался к друзьям. «Суровый славянин, я слез не проливал», — говорит Пушкин, достойно переносивший опалу. Стихотворение Пушкина «Мечта воина» («Война!.. развиты, наконец, шумят знамена бранной чести...») — о войне в Греции, о «стремленье бурных ополчений» в сражения за свободу народа. Вяземский в послании к поэту Ивану Дмитриеву клеймит тот разряд читателей, которых «осужденье — честь, рукоплесканье — стыд». В стихотворении Глинки, написанном на библейскую тему аллегория звучала до дерзости современно: «Рабы, влачащие оковы, высоких песней не поют». Басня Крылова «Крестьянин и овца» резкосатирична: суд Волка не мог не привести на память Петербургскую уголовную палату или любое другое судилище тогдашней России. Здесь же были патриотические думы Рылеева и повесть Бестужева о древнем вольном Новгороде. В дальнейших выпусках «Полярной Звезды» (на 1824 и 1825 годы) эти вольнолюбивые и гражданские мотивы будут звучать еще отчетливее. Была и еще замечательная новинка в альманахе — «Взгляд на старую и новую словесность в России» Бестужева-Марлинского, критический обзор, прообраз обзоров Белинского (начатых «Литературными мечтаниями» в 1834 году), Надеждина и Полевого. Статья Бестужева невелика, но он сумел живо и с присущим ему художественным остроумием «обозреть» русскую литературу от полумифических ее истоков в домосковской Руси до «последнего пятнадцатилетия», отметив почти всех русских поэтов и писателей в беглых, но интересных характеристиках. Бестужев явно на стороне романтиков, но вместе с тем, как и Рылеев, не одобряет разделения русских литераторов на «школы» («В отношении к писателям, я замечу, что многие из них сотворили себе школы, коих упрямство препятствует усовершенствованию слова»). Бестужев, которого, как и архаистов, заботит чистота русского языка, пишет, что в XVI—XVII столетиях «русское слово» было искажено «славено-польскими выражениями», что при Петре Великом в русский язык «вкралась... страсть к германизму и латинизму», а со времен Елизаветы настал «век галлицизмов». «Теперь только, — говорит Бестужев в своем обзоре, — начинает язык наш отрясать с себя пыль древности и гремушки чуждых ему наречий». Бестужев находил, что автор «Слова о полку Игореве» «вдохнул русскую боевую душу в язык юный». Он советует писателям читать «Задонщину» — «наравне со всеми древностями нашего слова, дабы в них найти черты русского народа и тем дать настоящую физиогномию языку». Рукопись этого критического обзора Бестужев обсуждал с Рылеевым — это ведь была их общая литературная программа. Их стремлением было развеять мрачные «туманы, лежащие теперь на поле русской словесности», — то есть начать говорить смело, открыто. 30 ноября 1822 года цензор А. Бируков, с которым издатели выдержали отчаянную борьбу по поводу многих стихотворений (его, как вспоминал один мемуарист, Рылееву и Бестужеву приходилось даже «закупать»), подписал в печать рукопись альманаха. Печатался он в типографии Греча и потом, в декабре, поступил в лавку книгопродавца Слёнина. Рылеев и Бестужев то и дело заходили в лавку — изящные, маленькие (в 16-ю долю листа) томики альманаха быстро переходили с полок в руки покупателей. Через неделю не осталось ни одного экземпляра. Успех был полным. Только «История государства Российского» Карамзина была продана до этого так же быстро. «Толки о «Полярной Звезде» не перестают», — отмечал Бестужев. Вскоре в журналах появились отклики на нее. Начались споры. Альманах взбудоражил не только литературный мир, но и все читающее общество. Много было похвал. Но были и нападки. Особенно сильно полемика разгорится после выхода второго выпуска «Полярной Звезды», в 1824 году.

Кашин Н.П. «Альманахи 20-х – 40-х годов». Москва, ГИЗ, 1925: Альманах — слово арабское. В конце средних веков так назывались заимствованные у арабов таблицы вроде календарных, к которым прибавлялись еще астрономические и другие примечания. В XVII в. к обыкновенным календарным сведениям начали прибавлять предсказания и разные известия, как, например, о движении почт, придворных балах, ярмарках и рынках, монетном дворе и пр. В других альманахах, предназначавшихся для распространения в народе, к календарным известиям вместо официальных сведений, подобных вышеприведенным, стали прибавлять анекдоты, стихотворения, небольшие рассказы и т.п. Наконец, календарные известия стали исчезать, и перевес взяли литературные произведения. Так возникли литературные альманахи. Смотря по своему содержанию и назначению, они назывались альманахами муз, дамскими, драматическими, театральными, генеалогическими, историческими, дипломатическими и т.п. В русской литературе термин «альманах» определился не очень скоро. Так, напр., Белинский, разбирая известные периодические издания «Репертуар» и «Пантеон», отнесенные теперь несомненно к числу журналов, писал: «Хотя «Репертуар» и «Пантеон» принадлежат к повременным и срочным изданиям, но их нельзя отнести к числу журналов, потому что они составляются из целых пьес одного рода, а не из разных статей, не выходящих из известного объема, допускаемого журналом, а не из отрывков от больших сочинений... Посему оба эти издания отнюдь не журналы, а разве драматические альманахи, срочно и по подписке издаваемые». В своем известном библиографическом труде «Русские книги» С.А. Венгеров также указывает на недостаточную определенность понятия об альманахах и понимает альманах, «как 1) сборник, непременно литературного или литературно-научного содержания, составленный 2) непременно из статей разных авторов и притом 3) статей большею частью появляющихся в первый раз в данном сборнике».

Вот почему названный ученый не относит к альманахам:

а) такие книжки, которые хотя и имеют в заглавии слово «альманах», но написаны одним лицом, напр., «Стихотворения Трилунного, альманах», и

б) собрания стихотворений, уже бывших в печати, потому что они относятся к хрестоматиям.

«Термин «альманах», бывший в большом употреблении в 20-30 годах XIX столетия, — эпоху особенного расцвета литературы альманахов, — во второй половине века, — справедливо замечает С.А. Венгеров, — почти исчезает и заменяется словом «сборник». Но... по существу такие литературные и научно-литературные сборники ничем не отличаются от альманахов», разве только тем, добавим мы, что как увидим дальше, они не составляются из отрывков, как это сплошь и рядом имело место в альманахах, а включают в себя сочинения, хотя не огромные, но целые. В известной «Перекличке альманахов» гр. Е. Путятина и «Дополнении» к ней за 56 л. (с 1754 г. по 1850 г.) зарегистрировано всего 262 русских альманаха; эта цифра, конечно, нуждается в поправке и, прежде всего, в новом дополнении. Наибольший расцвет альманашной литературы падает на 30-е годы, когда выходило чуть ли не по двадцати альманахов в год, хотя это все-таки не может идти в сравнение, напр., с Германией, где по неполным библиографическим сведениям выходило до сорока альманахов в год. Русские альманахи, появившиеся, конечно, в подражание альманахам западным, своим происхождением обязаны Н.М. Карамзину. Ему принадлежит честь водворения в России этого рода изданий. По словам Булгарина, «он заставил нас читать русские журналы своим «Московским Журналом» и «Вестником Европы»; он своими «Аонидами» и «Аглаей» ввел в обычай альманахи». В истории издания альманахов в России 1823 год был в своем роде знаменательным: в этом году вышла «Полярная Зведа», карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности на 1823 г., изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. Она была украшена изящным фронтисписом. Издатели предполагали поместить в своем альманахе и другие рисунки, но не успели, как сообщал Рылеев П.П. Свиньину. «Издание сей книжки,— писал рецензент «Русского Инвалида»,— было для нас столь же новым, как и приятным явлением. При постепенном обогащении нашей литературы, при умножающейся любви к чтению на языке отечественном, собрание сего рода было давно уже очевидною потребностию. Следуя примеру чужестранных своих предшественниц, «Полярная Звезда» наша соединяет в себе имена, давно сияющие на горизонте изящной словесности, но под их покровом появляются также молодые писатели, коих юный развивающийся талант возбуждает справедливые ожидания и подает благоприятные надежды. В этом состоит первая цель подобных изданий; но они имеют еще и другую, не менее полезную. Сие заключается в том, что под скромным названием и в красной одежде «Календарика» и «Карманной книжки», открывают они себе путь не только в кабинет литератора и на письменный стол журналиста, но и в гостиные большого света и на туалеты красавиц. Обстоятельство тем более важное, что изучение отечественного языка и любовь к русской литературе не довольно еще у нас распространились между прекрасным полом и, вообще, между людьми высшего сословия». Эту цель имели в виду и издатели «Полярной Звезды».— «При составлении нашего издания г. Рылеев и я, — писал А. Бестужев в «Сыне Отечества» в ответ как раз на статью «Русского Инвалида»,— имели в виду более чем одну забаву публики. Мы надеялись, что по своей новости, по разнообразию предметов и достоинству пьес, какими лучшие писатели удостоили украсить «Полярную Звезду»,— она понравится многим; что не пугая светских людей сухою ученостью, она проберется на камины, на столики, а может быть, и на дамские туалеты и под изголовья красавиц. Подобными случаями должны пользоваться, чтоб по возможности, более ознакомить публику с русскою стариною, с родною словесностью, своими писателями». Среди общего хора похвал по адресу «Полярной Звезды» послышались нотки и неодобрения. «Книга сия, — писал автор критической статьи в «Соревнователе Просвещения», — относится к роду альманахов, французами и немцами ежегодно издаваемых в большом количестве; а в России она — еще первая в этом роде. Альманах, как нечаянный подарок, должен отличаться от других повременных изданий сколько внутренним своим совершенством, столько и наружным. В последнем отношении «Полярная Звезда» далеко не дошла до иностранных альманахов: формат велик; книжка толста; остались типографические ошибки — и, что всего скучнее, немного можно найти пиес по цифрам, выставленным в оглавлении; одним словом, недостает в ней типографической роскоши, которая, впрочем, у нас вообще мало известна». Рецензенту «Сына Отечества» также не нравится формат «Полярной Звезды», так как он слишком велик для карманной книжки. «Жаль также, — замечает он, — что при ней нет картинок: это — существенная часть всякого альманаха». Издатели «Полярной Звезды» не преминули принять к сведению эти указания критиков: две следующих книжки нашего альманаха и меньшего формата и украшены картинками. Впрочем, что касается картинок, то издатели и сами хотели украсить ими свой альманах, да не успели. По отношению к содержанию, что без сомнения гораздо важнее, пишет автор статьи в «Соревнователе Просвещения», «русский альманах (т.-е. «Полярная Звезда») не только не уступает лучшим из иностранных, но очень многие из них превосходит. Любительницы и любители отечественной словесности найдут в сей книжке прозу по большей части чистую, легкую и занимательную, а поэзию приятную, живую и — очень часто — вдохновенную. У иностранцев нередко наполняют альманах такими сочинениями, которые не живут больше дня: это, впрочем, извинительно, судя по стечению большего количества издателей. В нашем альманахе участвовали многие из первоклассных писателей; таким образом, некоторые из помещенных в нем пиес переживут не одно полное собрание чьих-нибудь трудов». Из прозаических статей много толков вызвала статья А. Бестужева: «Взгляд на старую и новую словесность в России», в авторе которой некоторые его критики отмечали оригинальность и самостоятельность его воззрений. «Вообще говоря, — писал только что цитированный автор, — в его (Бестужева) замечаниях много истинного, решительного и нового. Он, как критик, смотрит на предметы своими глазами и по большей части, с надлежащей стороны, говорит не двусмысленно, не вполголоса—и ошибается (кто без ошибок?) не слишком грубо». Что касается стихотворной части, то «выбор пиес вообще приносит честь вкусу издателей сей книги». Из отзывов о стихотворениях приведу отзыв о Пушкине, как довольно характерный для того времени: «Две небольшие пиесы Александра Пушкина: «Гречанка» и «Элегия», по всей справедливости могут стать на ряду с теми совершеннейшими произведениями древних, которые сохранились для нас в их Антологии». Вторая книга «Полярной Звезды» (на 1824 г.) также имела большой успех. О. С. (О. Сомов) в «Соревнователе Просвещения» писал по поводу ее выхода: «Сие небольшое, но приятное светило показалось и в другой раз на литературном нашем горизонте вместе с новым годом, и, кажется, в 1824 г. блестит оно ярче прошлогоднего. Формат нынешней «Полярной Звезды» ближе к формату Альманахов иностранных, шрифт хотя мелкий, четкий и красивый, притом же к ней приложены пять прекрасных картинок, рисованных и гравированных отличными русскими художниками; и вообще типографическая часть ее тщательнее, нежели прошлогодней ее предшественницы». Что касается приложенных иллюстраций, то сюжеты их взяты из следующих произведений русских поэтов: 1) Из «Водопада» Державина. Рисовал П. Иванов, гравировал Чес-кий. 2) Из «Душеньки» Богдановича. Рисовал граф Ф.П. Толстой, грав. А. О-ий. 2) Из «Ермака» И.И. Дмитриева. Рисовал И. Иванов, гравировал М. Иванов. 4) Из «Вадима» Жуковского. Рисовал И. Иванов, гравировал Галактионов. 5) Из «Кавказского Пленника» Пушкина. Рисовал И. Иванов, гравировали Галактионов и Ческий. Кроме того, в начале книги находим фронтиспис, а в конце — ноты к песне кн. Вяземского «Давным давно»; музыка соч. гр. Вьельгорским. Внутренняя сторона книжки так же богата. «Многие прозаические статьи, как по содержанию своему, так и по слогу,— писал автор рецензии в «Благонамеренном», — заслуживают всякое одобрение, равно как и большая часть стихотворений славнейших наших поэтов и стихотворцев. Где нет посредственных и даже слабых стихов? — Не только вкрадываются они в литературные календари и календарики, но даже и во все собрания так называемых образцовых стихотворений». О. Сомов в цитированной выше статье поздравлял издателей «Полярной Звезды» с самым полным успехом и смело предсказывал, «что карманная эта книжка не залежится у них в кармане, но без сомнения найдет место и на туалетах и в кабинетах». Предсказание его оправдалось: по сообщению «Благонамеренного», «Полярной Звезды» на нынешний 1824 г. разошлось менее, чем в неделю, слишком шестьсот экземпляров. «Нам весьма приятно объявить, — сообщает автор статьи «Литературные Новости» в «Литературных Листках», — что «Полярная Звезда» столь же лестно принята публикою; в три недели раскуплено оной 1500 экземпляров: единственный пример в русской литературе; ибо, исключая «Историю Государства Российского» г. Карамзина, ни одна книга и ни один журнал не имели подобного успеха». По каким то обстоятельствам третья книжка «Полярной Звезды» на 1825 г. несколько замедлила выходом и должна была появиться, как объявляли издатели, не к 1 января 1825 г., но к Пасхе. В этом объявлении были следующие любопытные строки: «Если она («Полярная Звезда») была благосклонно принята публикою, как книга, а не как игрушка, то издатели надеются, что перемена срока выхода ее в свет не переменит о ней общего мнения. В этом случае успех «Полярной Звезды» будет гораздо лестнее прежних по совместничеству ее с новыми Альманахами; ибо ее пример возбудил на сем поприще не только соревнование литераторов, но и деятельность книгопродавцев». И эта книжка альманаха имела успех. «Сказав читателю, писал Н. Полевой в «Московском Телеграфе»,—что на нынешний год «Полярная Звезда» не отстала от прежней своей привычки быть изящною, мы выразим в немногих словах сущность дела, ибо за два прошедшие года «Полярная Звезда» уже оценена суждением знатоков и общим приговором публики». По поводу стихотворной части «Полярной Звезды» Полевой писал: «Мы уверены, что сами сочинители признают свои поэтические безделки просто безделками, скажем прямо: в «Полярной Звезде» найдется прелестных безделок десятка два». О прозаической части «Полярной Звезды» в той же статье читаем: «Хорошая проза у нас—дорогая гостья. Порадуемся, что в «Полярной Звезде» и самый строгий критик отдаст полную справедливость прозаическому отделению». Свою рецензию автор заканчивает выражением благодарности издателям: «Полярная Звезда» точно подарок русским читателям» и прибавляет такое замечание о внешности этой книжки: «Наружность сего альманаха красивее наружности других его собратий; но картинки могли бы быть изящнее: впрочем, на Руси не явился еще Девериа — что делать!». Отметим, что в III книжке «Полярной Звезды», кроме фронтисписа, имеются иллюстрации к рассказу А. Бестужева «Ревельский турнир» и к поэме Пушкина «Братья разбойники». Автор первой гравюры неизвестен, автор второй — Галактионов. Этой книжкой и закончилось издание альманаха «Полярная Звезда». В статье «Альманахи на 1825 год», напечатанной в «Библиографических листах» П. Кеппена, в отделе о .«Полярной Звезде» указано: «Обещано прибавление к сему Альманаху, которое издается под названием: Звездочка». Но осуществиться этому изданию, которое уже началось печатанием, не удалось: издателей, как известно, ждала иная, жестокая судьба. Виссарион Григорьевич Белинский сокрушил литературную славу Бестужева. Белинский восстал на «внешний» романтизм, «псевдо-романтизм» Бестужева; но при всей своей антипатии к Бестужеву великий критик не мог не признать, что он был «первый наш повествователь», «зачинщик русской повести». В самой приподнятости его авторской психологии и стиля Семен Афанасьевич Венгеров справедливо видит «протест против пошлости окружающей среды, подготовивший ту выработку презирающей житейскую действительность свободной личности, которая легла в основу новой русской общественной мысли». Не меньшее значение имел Бестужев как критик. «Ты достоин создать критику», писал ему (1825) Пушкин, всю жизнь мечтавший, когда-то явится в России «истинная критика». Сам Белинский говорил о Бестужеве: «Многие светлые мысли, часто обнаруживающие верное чувство изящного, и все это, высказанное живо, пламенно, увлекательно, оригинально и остроумно, — составляют неотъемлемую и важную его заслугу. Он был первый, сказавший в нашей литературе много нового... Марлинский не много действовал как критик, но много сделал, — его заслуги в этом отношении незабвенны»... В критике он, при всей природной нелюбви к абстракции, при романтической ненависти к предвзятой теории, руководствовался непосредственным эстетическим чутьем. На критику Бестужев смотрел как на «краеугольный камень литературы». Понимая, что молодое общество, в котором «литературное имя можно подчас купить и завтраками», надо «водить под ручку», Бестужев, стоя с начала двадцатых годов на критической страже, «кричал как гусь капитолийский», не брезгуя, как впоследствии и Белинский, и самыми ничтожными поводами: «кого бы и как бы ни разбирали, все-таки рано, поздно ли, это принесет пользу; в спорах критических образуется вкус, и правила языка принимают твердость». Элементарные воззрения его на критику быстро развились и усложнились, и уже в «Полярной Звезде» на 1823 г. появилась его большая и серьезная статья: «Взгляд на старую и новую словесность России». После множества отрывочных, по большей части, комплиментных отзывов о современных писателях, Бестужев пришел к заключению, что русская литература находится, несмотря на множество писателей, еще в младенческом состоянии, что доказывается бедностью прозы и преобладанием стиха — этой «детской гремушки»; причины этого явления он усматривал в территориальной огромности России, мешающей «сосредоточиванию мнений», т.е. возникновению центров образованности, а также в пренебрежении общества к родному языку, в писательской кружковщине. В следующем обзоре: «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.» («Полярная Звезда» за 1824 г.), Бестужев констатировал общий застой в литературе, наступивший, по его мнению, после периода войн (1812-1814), и недостаток творческих мыслей. Гораздо ценнее была его третья статья «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» («Полярная Звезда» за 1825 г.); в ней он прямо заявил, что «у нас нет литературы» (за ним это повторили Надеждин, Н. Полевой, Белинский), потому что нет воспитания, нет общественной жизни, где было бы поприще уму и характеру. Средства для борьбы с таким положением вещей Бестужев указал в напечатанной им в 1825 г. переводной статье о поэзии XIX в., где удостоверял, что в литературе уже проявилась наклонность к реализму, удовлетворить которую может народность: «...нам нужно народное содержание. У нас народ остается вне литературы... Будем же ровесники нашему времени, будем оригинальны и самобытны и совокупим воедино все точки зрения, вместим в себе все системы». В этой формуле видна попытка создать эклектическую связь между реализмом и романтизмом. Развивая несколько лет спустя («Московский Телеграф», 1833) свои мысли о последнем, Бестужев снова отнес к нему все самобытное, органически-народное, оригинальное; в этом определении, по которому, как заметил Белинский, все талантливые писатели — романтики, а романизм — ключ ко всякой мудрости, выразилась теоретическая слабость Бестужева, но сказалось и верное практическое чутье, влекшее его к художественной свободе и независимости от цепей предустановленного канона. Этого чутья, впрочем, было бы мало для более или менее правильного руководства шагами Бестужева как критика; но им придавали относительную твердость его общественные взгляды. Систематическое выражение их находим в письме к Николаю I, писанном в крепости. Царю Бестужев указал на то же явление, на которое указывал в критических статьях читающей публике, — что в России нет общественной жизни. В стране мало денег; крестьянство угнетено; буржуазии не дают развиваться: «Мещане, класс почтенный и значительный во всех других государствах, у нас ничтожен, беден, обременен повинностями, лишен средств к пропитанию». Войско эксплуатируют и просто грабят. Сельское духовенство, нищее и лишенное нравственного авторитета, не оказывает никакого доброго влияния на народ. Дворянство разоряется в праздности и сутяжничестве. В государственной службе неслыханно развиты протекция и капральство; в судах царит лихоимство. Эта мрачная картина, сама по себе не новая и в общих чертах сходящаяся с показаниями многих других членов тайного общества, показывает, как внимательно изучал окружающую жизнь блестящий гвардеец-писатель, как сильно было в нем гражданское чувство. Оно насквозь пропитало его критические опыты; им дышат его отзывы о Пушкине, которые мы должны принять с рядом оговорок, для Бестужева и тридцатых годов необязательных; но они ясно показывают, какие общественные требования предъявлялись Бестужевым писателю. Он был «готов схватить Пушкина за ворот, поднять его над толпой и сказать ему: «Стыдись! Тебе ли, как болонке, спать на солнышке перед окном, на пуховой подушке детского успеха? Тебе ли поклоняться золотому тельцу, которого зовут немцы «маммон», а мы, простаки, «свет»?»... «Скажите ему от меня, — писал он однажды Н. Полевому, — ты надежда Руси, не измени ей, не измени своему веку, не топи в луже таланта своего, не спи на лаврах»... Во всех его произведениях, особенно в критических статьях, чувствуется публицистическая жилка, и некоторые рецензии Бестужева дали министру графу С. С. Уварову благодарный материал для обвинительного акта против «Московского Телеграфа». Не только философской и исторической стороной своей критики, но и публицистической Бестужев уготовал путь критике Белинского. То повышенное чувство, которое вложил Бестужев в своих героев и в свой стиль, роднилось в нем с беззаветным оптимизмом; рядом с восторженностью и страстностью у него нет места пессимизму или пассивному квиетизму. Бестужев был убежден, «что если один народ коснеет в варварстве, если другой отброшен в невежество, зато десять других идут вперед по пути просвещения, и масса благоденствия растет с каждым днем; это льет бальзам в растерзанную душу честного человека, утешает гражданина, обиженного обществом». Поколение тридцатых и сороковых годов черпало в произведениях Бестужева нравственную бодрость и волю к жизни, с которыми ему легче было терпеть и бороться с жестокими общественными условиями. В «Полярной звезде» печатались самые видные в то время литераторы (Пушкин, Жуковский, Д. Давыдов, Крылов, Баратынский, Вяземский, Грибоедов, Дельвиг, Гнедич, Глинка, Бутарин, Плетнев, Греч, Сомов, Воейков, Корнилович, Сенковский, Батюшков, Кюхельбекер и др., в том числе и оба издателя), большая часть из которых входили в Вольное общество любителей российской словесности. Общество «соревнователей» и оказалось, таким образом, литературной средой, из которой вышла «Полярная звезда»; авторы ее были одновременно и вкладчиками «Соревнователя». Вместе с тем, альманах был детищем создавшейся в обществе более узкой литературной группы, объединявшей будущих участников Северного общества декабристов. Отдельные произведения, вошедшие в «Полярную звезду» на 1823 г., рассматривались на официальных заседаниях, что зарегистрировано в протоколах «ученых упражнений» Вольного общества (подробнее о зависимости первого выпуска альманаха от Вольного общества см.: Полярная звезда, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым / Изд. подгот. В.А. Архипов, В.Г. Базанов и Я.Л. Левкович. М.; Л., 1960. стр. 816-818). Собирать материал для аьманаха издатели начали в 1822 г. Альманах включал произведения различных жанров: стихотворения, отрывки из поэм, эпиграммы, повести, очерки, письма и пр. Материал не был четко разграничен по рубрикам. Особое место в каждой книжке занимали критические обзоры Бестужева. В них выражалась литературная программа «Полярной звезды», и сопоставление трех этих обзоров обнаруживает определенные изменения в литературно-эстетической позиции альманаха в целом: от обзора к обзору все отчетливее становится требование «самобытности», «народности», а также требование гражданственности в поэзии, обращения к высоким, общественно значимым темам; все резче критикуется «подражательность»; все явственнее осознается зависимость состояния литературы от современных общественных и политических обстоятельств. Альманах имел большой успех. Как сообщал Булгарин в «Литературных листках», «...в три недели раскуплено оной «Полярной звезды» 1500 экземпляров: единственный пример в русской литературе, ибо, исключая «Историю государства Российского» г. Карамзина, ни одна книга и ни один журнал не имели подобного успеха». В ноябре 1825 г. Рылеев писал Пушкину: «Мы опять собираемся с Полярною. Она будет последняя, так по крайней мере мы решились». К этому времени, оба издателя были полностью поглощены непосредственной политической деятельностью. По воспоминаниям М.А. Бестужева, «...около декабря 1825 года дела тайного общества усложнились сношением с Южным обществом, когда остающееся от служебных обязанностей время было посвящено более священной деятельности, — брат Александр и Рылеев решились издать уже собранный материал в небольшом альманахе под названием «Звездочка»...» «Звездочка» готовилась к новому году. До 14 декабря в типографии Главного штаба было отпечатано 80 страниц альманаха. По приказу Следственного комитета сразу же после восстания отпечатанные листы были конфискованы и 36 лет пролежали в кладовых бывшей военной типографии. В 1861 г. они были сожжены. Но все же два экземпляра «Звездочки» дошли до нашего времени. Один оказался в руках А.Н. Креницына, друга Бестужева, другой — у известного библиофила и издателя П.А. Ефремова. Существуют свидетельства о намерении издателей «Полярной звезды» превратить альманах в журнал. 18 ноября 1825 г. Вяземский писал Бестужеву: «Мне сказали, что вы свой альманах обращаете в журнал, и я порадовался. Кто о чем, а я все время брежу о хорошем журнале». Журнальная форма издания открывала гораздо большие возможности для пропаганды литературных, эстетических и общественных программ, непосредственной реакции на явления современной литературной и социальной жизни, для полемики и т. д. «Полярная звезда» уже имела сложившуюся читательскую репутацию, программу и едва ли не лучший в России контингент участников и могла бы перерасти в периодическое издание, однако ситуация осени 1825 г. вряд ли оставляла Бестужеву и Рылееву достаточно возможностей для осуществления такого плана, даже если они и вынашивали эти намерения. «Полярная звезда» положила начало «альманашному периоду русской словесности». Вслед за ней стали появляться новые альманахи: «Мнемозина» (1824-1825 гг.), «Северные цветы» (с 1825 г.), «Невский альманах» (с 1825 г.) и др. В «Полярной звезде» напечатаны следующие произведения Пушкина: В 1823 г. — «К Овидию», «Гречанке», «Увы, зачем она блистает...», «Война» (под названием «Мечта воина»). В 1824 г. — «Друзьям» («К чему, веселые друзья...»), «Нереида», «Адели» (под названием «В альбом малютке»), «К Морфею», «Редеет облаков летучая гряда...», «Отрывок из послания В. Л. Пушкину» («Что восхитительней, живей...»), «Простишь ли мне ревнивые мечты...», «Домовому», «К портрету Вяземского» (под названием «Надпись к портрету»). В 1825 г. — отрывок из поэмы «Цыганы», «Послание к А<лексееву>» («Мой милый, как несправедливы...»), отрывок из поэмы «Братья разбойники». В «Звездочку» Пушкин отдал отрывок из III главы «Евгения Онегина» («Ночной разговор Татьяны с ее няней»).

Немного информации об издателях:

Бестужев–Марлинский, Александр Александрович (1797-1837), писатель, критик, декабрист, настоящая фамилия Бестужев, Марлинский — псевдоним, родился 23 октября 1797 года, умер 7 июля 1837 г. Детство его, по словам брата, М.А. Бестужева, протекло в самых благоприятных условиях. Отец его был человек образованный, душою преданный науке и просвещению. «Наш дом, — рассказывает М.А. Бестужев в своих воспоминаниях, — был богатым музеумом в миниатюре... Будучи вседневно окружены столь разнообразными предметами, вызывавшими детское любопытство, пользуясь во всякое время доступом к отцу..., слушая его толки и рассуждения с учеными, артистами и мастерами, мы невольно... всасывали всеми порами нашего тела благотворные элементы окружающих нас стихий... «Прилежный Саша» (т.е. Александр Александрович), читал так много, с такою жадностью, что отец часто бывал принужден на время отнимать у него ключи от шкафов... Тогда он промышлял себе книги контрабандой — какие-либо романы или сказки». 10-ти лет А.А. поступил в горный корпус. По словам брата, А.А. был крайне впечатлительной, экзальтированной натурой. В корпусе он постоянно был первым или из первых, хотя не любил математики и немецкого языка. Литературные наклонности в нем сказались еще на ученической скамье. Будучи в корпусе, он вел дневник. «Непонятно, — говорит брат его, — каким образом, при однообразной корпусной обстановке, он ежедневно находил столько сил в своей ребяческой головке, чтобы наполнить целые страницы дневника, не повторяясь в описаниях происшествий обыденной жизни или в изображении длинной галереи портретов, сменяя веселый тон на более серьезный и даже иногда впадая в сентиментальность». Особенно хороша была та часть дневника, в которой Бестужев в карикатуре чертил портреты своих товарищей, учителей, офицеров и даже служителей. «Очарованный лес» был вторым произведением юного Бестужева. Это была пьеса в 5 актов, составленная для домашнего кукольного театра. В этих двух ранних произведениях будущего Марлинского, по словам его брата, сказались его недостатки и достоинства как писателя. «Недостаток цветистого слога, говорит М.А., был у него врожденный». Вообще Бестужев был мальчиком талантливым, но увлекающимся то тем, то другим. После первых литературных опытов, он начал увлекаться театром. «Упражнения под руководством художников — рассказывает брат, — так развили его декораторский талант, что когда впоследствии в горном корпусе образовался театр, Александр был главным декоратором и костюмером. Брат брал всегда роли самые эффектные». За увлечением театром последовало увлечение морской службой, с которой Бестужев познакомился, пожив несколько времени на корабле у старшего брата, Николая, тогда гардемарина. Бестужев вымолил у матери согласие на оставление горного корпуса и начал деятельно готовиться к экзамену на гардемарина. Вскоре, однако, он оставил это намерение, за трудностью высшей математики, и принялся было за изучение артиллерии и фортификации; в конце же концов, он поступил юнкером в л.-гв. драгунский полк, по предложению генерала Чичерина. Через год, в 1818 г., он был произведен в офицеры. Драгунский полк стоял тогда в Петергофе, и Бестужев жил в Марли, почему первая его критическая статья (в 1821 г. «Письмо к издателям» «Сына отечества») появилась под псевдонимом Марлинского (Марли — небольшой двухэтажный каменный дворец в Петергофе, при входе в нижний сад; он построен при Петре II и назван «Марли» по примеру такого же дворца, находящегося в окрестностях Парижа). Первым печатным произведением Бестужева, помещенным в «Сыне Отечества» 1819 г., ч. 52, стр. 180—181, был «Отрывок из комедии Оптимист». За ним последовал ряд переводов и оригинальных статей по истории, промышленности, истории литературы; они помещались главным образом в «Соревнователе просвещения и благотворения». 15 ноября 1820 г. Бестужев, тогда уже поручик драгунского полка и адъютант при главноуправляющем ведомством путей сообщения Бетанкуре, был избран членом Общества любителей российской словесности. Первым произведением Бестужева, обратившем на себя внимание публики и критики, была его «Поездка в Ревель». Сначала это путешествие печаталось в «Соревнователе», а затем вышло отдельным изданием. За ним последовал ряд критических статеек в том же журнале и в «Сыне Отечества». В 1821 г. Бестужев был избран цензором библиографии Общества при журнале «Соревнователь» и оставался в этом звании до своей ссылки, т.е. в течение 4-х лет. В первой половине 1822 г. Бестужев задумал, вместе с К.Ф. Рылеевым, издавать альманах — тип издания, не появлявшийся у нас со времен карамзинских «Аонид». В 1823 г. действительно вышла в свет «Полярная звезда», встреченная единодушными похвалами журналов и имевшая среди публики огромный успех, что объясняется сотрудничеством в ней лучших тогдашних сил нашей литературы — А.С. Пушкина, Крылова, Жуковского, Дельвига, Баратынского, и др. В «Полярной звезде» 1823 г. особенно замечательна статья Бестужева: «Взгляд на старую и новую словесность в России», из за которой возгорелась полемика. Имели успех среди публики также его повести «Роман и Ольга» и «Вечер на бивуаке». «Полярная звезда» продолжала выходить в 1824 и 1825 гг., имея тот же шумный успех, как и раньше. В этом замечательном по своему времени альманахе Бестужев напечатал за 1824 и 1825 гг. «Взгляды на русскую литературу в течение 1823 и 1824 гг.», целый ряд мелких рецензий, поименованных в статье о Бестужеве г. Семевского, несколько беллетристических произведений, как «Замок Нейгаузен», «Роман в семи письмах», «Ревельский турнир» и др. Последние произведения имели меньший успех, чем его обзоры литературы, интересовавшие всех. Несмотря на кратковременность, критическая деятельность Бестужева оставила заметный след в истории русской литературы: Марлинский у нас первый представитель романтической критики, главным деятелем которой позже был Полевой. К 1826 г. готовился четвертый том альманаха, под видоизмененным заглавием «Звездочка», но 14 декабря остановило его. Однако, уцелело несколько напечатанных листов и весь рукописный текст, и этот материал был издан П.А. Ефремовым в «Русской Старине», 1883 г., т. XXXIX. В 1825 г. Бестужев был адъютантом герцога Виртембергского и принадлежал к тайному обществу. 14 декабря он привел батальон московского полка на Сенатскую площадь и был здесь одним из главных действующих лиц. Когда мятежники были рассеяны, Бестужев успел скрыться, но на следующий день сам явился на гауптвахту Зимнего дворца и повинился. Так как степень его соучастия была не так значительна, как двух его братьев, Николая и Михаила, причисленных верховным уголовным судом к 2 разряду, а Высочайшим указом сравненных в наказании с преступниками 1 разряда, то он был сослан в Якутск. С конца 1825 г., в течение трех лет, сочинения Бестужева не появляются в печати. Но и в Сибири он не оставлял литературных занятий: при самом скудном выборе пособий, получаемых из Петербурга, он изучал в Якутске иностранные языки, а также изучал край, нравы жителей; это дало содержание нескольким этнографическим статьям его о Сибири, вошедшим в собрание его сочинений (1832, ч. 1 и 4). Он виделся в Якутске и подружился с ученым путешественником доктором Эрманом. Писал Бестужев в Сибири и стихи, напечатанные только после его смерти (т. XII, изд. 1839 и 1843 гг.). Первым сочинением, появившимся в печати после 1825 г., была первая глава повести в стихах «Андрей, князь Переяславский» (Москва, 1828). Осенью 1829 г., в виде особенной милости, Бестужев был переведен на Кавказ рядовым в черноморский №10 батальон, с выслугою. Стоя гарнизоном в Дербенте, он принялся за беллетристическую деятельность и первой, написанной им здесь повестью было «Испытание» (напечатано в «Сыне Отечества» 1830 г., без имени автора). Последующие произведения печатались в том же журнале, а также в «Московском Телеграфе» и «Библиотеке для чтения». Из них особенно пользовались известностью: «Страшное гаданье» (1831 г.), «Аммалат-Бек» (1832 г.), «Фрегат Надежда», (1833 г.) и «Мулла-Нур». Марлинский имел огромный круг читателей, хотя критика, в лице Белинского, не разделяла увлечения публики, которой особенно нравились его картины кавказской природы и нравов, описанные хотя напыщенно и изысканно, но бойко и увлекательно. Белинский, признавая в Марлинском выдающийся талант, говорил, что он принадлежит «к числу примечательных и важных в литературном развитии отрицательных деятелей». Марлинский был одним из ярких представителей романтического направления в русской литературе, господствовавшего около 20 лет и уступившего только реалистическому влиянию Пушкина и Гоголя. — На Кавказе Бестужев в совершенстве изучил татарский язык и несколько горских наречий. В стычках с горцами он выказывал чудеса храбрости, как в делах при Байбурге, на мосту Чирчея, под стенами Дербента. За это он был произведен в прапорщики и представлен к георгиевскому кресту, но не получил его, так как попал под суд по обвинению в убийстве у него на квартире (в 1832 г.) его возлюбленной Ольги Нестерцовой, при весьма загадочных обстоятельствах. Полагали, что убийство совершено Марлинским из ревности; однако следствие, пристрастное скорее против Бестужева, чем в его пользу, с очевидностью доказало, что смерть Нестерцовой была просто несчастной случайностью. Последние четыре года своей жизни он охладел ко всему и почти перестал заниматься литературой. При взятии мыса Адлера (Константиковского), Бестужев был в отряде генерала В. Д. Вальховского. Последний неоднократно удерживал его от опасности, прося стоять в кордоне. Но Бестужев, со свойственной ему отчаянной храбростью, слишком углубился вперед, был убит и изрублен горцами в куски.

Рылеев, Кондратий Феодорович — писатель, поэт и политический деятель; родился в небогатой стародворянской семье 18-го сентября 1795 года. Год рождения Рылеева долгое время был в литературе предметом разногласия (см. сообщение Д. Кропотова в «Русск. Старине» 1872 г., №11, стр. 602-604, статью А. Бестужева: «Взгляд на старую и новую словесность в России» в «Полярной Звезде» 1823 г., стр. 29, ст. В. Е. Якушкина: «Из истории литературы двадцатых годов» в «Вестн. Европы» 1888 г., ноябрь, стр. 196-199), пока наконец не был установлен с точностью на основании показания близкого к нему А.А. Бестужева и соображений редактора собрания его сочинений, П.А. Ефремова. Отец его, Федор Андреевич Р., служил главноуправляющим имениями княгини В.В. Голицыной; он отличался жестоким и деспотическим характером. Не такова была его жена, мать Кондратия Федоровича, Анастасия Матвеевна (урожденная Эссен), покорная, тихая, кроткая натура. Федор Андреевич очень дурно обращался с женою, запирал ее в погреб, наносил ей побои; так же круто поступал он и с маленьким сыном. От матери Р. наследовал кроткий характер, глубокое религиозное чувство и чрезвычайную впечатлительность. Когда мальчику было три года, он опасно заболел, и наступил такой критический момент, когда болезнь клонилась к печальному исходу; Анастасия Матвеевна заснула за молитвой о выздоровлении своего дитяти, и ей привиделась во сне виселица, на которой суждено было ее сыну окончить свои дни (сообщение В. Савицкой «Сон Рылеевой» — «Исторический Вестник», 1804 г., январь, 210—214). Безобразные сцены, которые устраивал буйный отец, тихие слезы и молчаливая покорность матери раздирали душу бедного мальчика, и, как ни горько было Анастасии Матвеевне расставаться с сыном, маленький Р. был помещен в Первый Кадетский Корпус, куда был принят в январе 1801 года, в Отделение для малолетних. В корпусе того времени, где был Директором генерал Клингер, науки не особенно процветали, но телесные наказания применялись в видах возмездия и устрашения. Рылеева часто секли, но наказания не могли сломить его, и иногда, перенеся наказание, он тут же, немедленно, грубил начальству. Корпусная жизнь Р. изобиловала шалостями и проказами; особенно популярна была его проделка с любимцем всех кадет, добрейшим экономом А.П. Бобровым. В этой шутке впервые обнаружилась и его страсть к стихам. Выбрав удобный момент, Р. выкрал из треугольной шляпы Боброва рапорт, с которым тот шел к начальству, и на место его положил свою шуточную поэму в стихах — «Кулакиаду». В этой поэме, состоящей из двух песней и 156 стихов, описывалась скорбная кончина «творца пирогов», корпусного повара Кулакова, и горе эконома Боброва, который, «наперсника лишенный, восплакал, возрыдал». Подобные остроумные и довольно безобидные шалости доставили Рылееву любовь товарищей и репутацию удальца. Учился он очень недурно и только в математике был слаб, зато до чтения был большой охотник. В одном письме к отцу он просит денег на книги: «сделайте милость, не позабудьте мне прислать денег на книги, потому что я, любезный батюшка, весьма великий охотник до книг». Среди сантиментально-слезливой беллетристики Рылееву от времени до времени попадалось и «философское» чтение. Книги были для него учителями жизни; в 1812 г. он писал отцу: «я знаю свет только по одним книгам, и он представляется уму моему страшным чудовищем, но сердце видит в нем тысячи питательных для себя надежд». Из того же письма (17-го декабря 1812 г.) видно, как пессимистически смотрит 17-летний юноша на жизнь: «В свете ум мой видит ряд непрерывных действий и ужасается. Несчастия занимают первое место; за ними следуют обманы, грабительства, вероломства в так далее». Вообще все это письмо, в котором молодой Р. излагает свои взгляды на жизнь, носит печать влияния тогдашних романов с их чувствительными, рассудительными и подолгу разглагольствовавшими героями; что же до развиваемых в нем политических взглядов, то по ним можно судить, как мало способствовали корпусное воспитание и замкнутся жизнь развитию политических убеждений Рылеева, который только по выходе из Корпуса на самостоятельную дорогу выработал и развил то политическое credo, певцом, деятелем и мучеником которого суждено было ему стать. Из ранних его произведений, кроме «Кулакиады», до нас дошло только несколько стишков приторно-идиллического настроения, прославляющих прелести скромного и мирного жития (в одном из писем к матери, 1814 года), да ода «Любовь к отчизне», внушенная войной с французами и помеченная 4-м июня 1813 года. Выход Рылеева из Корпуса или, как он выражался в упомянутом письме к отцу, «переход в волнуемый страстями мир» состоялся 10-го февраля 1814 г., когда он был произведен в офицеры и выпущен в первую резервную артиллерийскую бригаду, в конную № 1 роту. Рылеев очень обрадовался свободе и долгожданным офицерским эполетам. Почти немедленно по производстве в офицеры он был отправлен в действовавшую за границей армию. 28-го февраля он писал матери из Дрездена, где комендантом был его родственник, Михаил Николаевич Рылеев; в марте находим его в Шафгаузене. Полгода он был в походе и побывал в Швейцарии и во Франции, а в сентябре уже опять находился в Дрездене, где комендант Рылеев выхлопотал ему место при артиллерийском магазине. Здесь он пробыл недолго и в том же году за какую-то провинность был послан обратно в Россию, в Минскую губернию, где была расквартирована бригада, в которой он состоял. 12-го апреля 1815 г. он был вторично отправлен в заграничный поход и побывал в Париже, откуда 23-го сентября того же года поехал на родину. Заграничное путешествие принесло много пользы его развитию и многому его научило. Среди рассеянной, полной недоступных на родине удовольствий Парижской жизни Рылеев учился, читал и сам писал. Его занимала история; до нас дошли некоторые его суждения («Нечто о средних временах» и отрывок из письма из Парижа от 18-го сентября 1815 г.); они проникнуты духом сентиментального либерализма. Из его стихов заграничного периода до нас дошла только небольшая часть сатиры «Путешествие на Парнас», написанной в Дрездене и помеченной 15-м октября 1814 г. Заграничный поход сильно подвинул развитие Рылеева; он был свидетелем великих политических событий, завершивших эпопею великого завоевателя XIX века, и, может быть, грандиозный пример обаяния Наполеона на массы внушил ему мысль, что и его личность сможет влиять так же сильно на окружающих; он видел разницу между просвещенным западом и своей бедной родиной; он привык задумываться об историческом ходе развития общества, и в нем, еще незаметно для него самого, начинало прозябать революционное семя. Такие настроения и мысли привез он в Россию. Опять потекла его служба. Материальные же дела Рылеева и его родных были очень запутаны. Федор Андреевич Р. умер в начале 1814 г., и вдова его принципала, князя Серг. Фед. Голицына, княгиня Варвара Васильевна, сделала на него начет в 80000 рублей. Бедную семью Рылеева этот начет окончательно подкосил; всю свою жизнь старался он снять с наследственного имущества это тяжелое бремя, но дело было окончено только после его смерти. Воинская часть, в которой служил Рылеев (11-ая конно-артиллерийская рота), стояла в Острогожском уезде Воронежской губернии. Служба была не обременительна, и Рылеев ею не тяготился. Вот как описывает он свою жизнь в одном письме к матери (10-го августа 1817 г., из слободы Белогорья): «Время проводим весьма приятно; в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятным беседам, или прогулке; ездим по горам и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном берегу растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни и чрез минуту уничтожаем оные; рассуждаем, спорим, умствуем»... Здесь, в гостеприимном доме жившего в 30 верстах от Белогорья, летней стоянки части, где служил Рылеев, помещика Михаила Андреевича Тевяшева, Рылеев нашел себе жену в лице младшей дочери Тевяшева, Наталии Михайловны. В письме к матери (17-го сентября 1817 г., из Белогорья), прося ее благословения. Р. описывает свою невесту: «Ее невинность, доброта сердца, пленительная застенчивость и ум, обработанный самою природою и чтением нескольких отборных книг, в состоянии соделать счастье каждого, в ком только искра хоть добродетели осталась. Я люблю ее, любезнейшая матушка, и надеюсь, что любовь моя продолжится вечно... Узнав некоторые достоинства милой Наталии, а особенно доброту души ее, я полюбил ее, и теперь время от времени любовь моя более и более увеличивается»... По желанию Тевяшевых прапорщик Р. вышел в отставку 26-го декабря 1818 г., с чином подпоручика, но, вследствие различных дел и хлопот, свадьба его с Натальей Михайловной состоялась только 22-го января 1820 г. После женитьбы Рылеев переехал в Петербург. Здесь снова началась его служебная деятельность, — хотя на ином поприще, и правильные литературные занятия. Поэтический талант его окреп. К этому времени принадлежит его перевод написанной по-польски сатиры Ф.В. Булгарина «Путь к счастью» (см. «Вестник Европы» 1888 г., ноябрь, стр.217-221). В столице кипела умственная жизнь, издавалось несколько журналов, существовали масонские ложи. Рылеев был избран в члены Вольного Общества любителей Российской словесности (25-го апреля 1821 г. он был выбран в члены-корреспонденты, а 5-го апреля 1823 г. — в действительные члены); вместе с тем он участвовал в масонской ложе «Пламенеющей Звезды» и в 1820-1821 гг. числился в ней действительным членом 1-ой степени; прения велись там исключительно по-немецки, из чего видно, что Рылеев знал этот язык; польским и французским языками он также владел. Он не писал в это время почти ничего серьезного: его тогдашние произведения — игривые, легкие любовные песенки, буколические послания и описания и беззлобные сатирические опыты. Среди всего этого малозаметного и легковесного литературного багажа начинающего писателя ярко выделилась доставившая ему большую популярность дерзкая и резкая выходка против всемогущего графа А.А. Аракчеева, обличавшая в Рылееве уже вполне созревшего гражданина. Это была сатира «К временщику», явившаяся в «Невском Зрителе» 1820 г., в IV кн., и бывшая первым печатным произведением Рылеева. Она была напечатана с указанием, что это подражание сатире Персия «К Рубеллию»; у Персия ничего подобного сатире Рылеева нет, и ссылка на римского поэта была только уловкой, придуманной для того, чтобы отвлечь подозрения цензуры. Вся читающая публика была поражена смелостью автора, который называл «преданного без лести», всесильного временщика «подлецом», «тираном» и обличал его «низкие страсти и подлую душу». К счастью, этот первый дебют в журнальной литературе прошел Рылееву благополучно: «наверху» не заметили или сделали вид, что не заметили смелого нападения. Сатира сразу сделала Рылеева известным, и он стал «своим» в лучших литературных кругах. Наиболее близки к нему были А.А. Бестужев (Марлинский) и Ф.В. Булгарин, тогда еще не занимавший в литературе той позорной позиции, на которой он очутился впоследствии, и пользовавшийся дружбой и расположением такого человека, как А.С. Грибоедов. Познакомился он и с А.С. Пушкиным, бароном А.А. Дельвигом, Н.И. Гнедичем. Писал и печатал Рылеев немного; свои произведения он помещал в «Невском Зрителе», «Литературных прибавлениях к «Русскому Инвалиду» А.Ф. Воейкова, «Благонамеренном» А.Е. Измайлова, «Сыне Отечества» Н.И. Греча, «Соревнователе просвещения и благотворения», «Литературных Листках» и «Северной Пчеле». Лето Рылеев обыкновенно проводил в Малороссии, в имении родных жены. «Пирую на Украйне, пью донские вина и обжираюсь стерлядями», — писал он из Острогожска 20-го июня 1821 г. Ф.В. Булгарину. Острогожск Рылеев описал в особой исторической заметке («Об Острогожске») и воспел в думе «Петр Великий в Острогожске» этот «городок уединенный острогожских казаков». Литература не могла поддерживать Рылеева; другие его средства были ничтожны, и ему приходилось служить. Благодаря тому, что у Рылеевых было маленькое именьице в С.-Петербургской Губернии — сельцо Батово, Петербургского уезда, — дававшее ему необходимый служебный ценз, он был избран 24-го января 1821 г. заседателем от дворянства Палаты Уголовного Суда; на этой должности он пробыл до 1824 г. Служба по судебному ведомству в те времена не пользовалась общественным уважением, и если Рылеев выбрал ее, то им, несомненно, руководило желание не только вообще служить, но приносить народу пользу, и притом в такой сфере, где честных и преданных долгу людей было тогда очень немного. Всю свою службу Р. посвятил борьбе с «мучительными крючкотворствами неугомонного и ненасытного рода приказных», как назвал он судейских взяточников в письме к Ф.В. Булгарину из сл. Подгорной, от 8-го августа 1821 г.: «это настоящие кровопийцы, и я уверен, что ни хищные татарские орды во время своих нашествий, ни твои давно просвещенные соотечественники в страшную годину междуцарствия не принесли России столько зла, сколько сие лютое отродье…» Как судья Рылеев стоял на высоте своего призвания, и его очень любили и ценили. Однажды Петербургский военный губернатор граф М.А. Милорадович пригрозил какому-то мещанину отдачей под суд; мещанин обрадовался и стал благодарить графа: «Теперь я знаю, что избавлюсь от всех мук и привязок; знаю, что буду оправдан. Там есть Рылеев, — он не дает погибать невинным». Даже Н.И. Греч, постаравшийся в своих «Записках» унизить и очернить Рылеева, признает за ним эту благородную сторону его служебного поприща. Между 29-м ноября 1823 г. и 1-м октября 1824 г. Рылеев вышел из заседателей Петербургской Палаты Уголовного Суда и тогда же перешел в Российско-Американскую Компанию правителем Канцелярии; там он и прослужил до самого декабря 1825 года. Его честность и исполнительность и здесь были достойно оценены. Благодаря своей службе в Компании он свел знакомство с М.М. Сперанским и с графом Н.С. Мордвиновым. Последний, которого высоко ставили современники (между прочим, и Пушкин) за его честность и прямоту, внушил Рылееву такое уважение к себе, что поэт посвятил ему оду «Гражданское мужество» и отдельное издание своих «Дум». «Думы» Рылеева — ряд исторических картин, в стихах, исполненных в духе умеренного либерализма, лишенных всякого протеста, и проникнутых довольно скромной и невинной гражданской моралью. Судя по ним, трудно угадать в авторе будущего заговорщика и мятежника; негодующего пыла, энергичного гражданского возмущения в них совершенно нет. Тем не менее, строгая цензура к некоторым из них отнеслась сурово и отказала им в своей санкции, так что увидеть свет им пришлось лишь много лет спустя после смерти их автора. В доме Рылеева происходили иногда собрания литераторов. На одном из этих собраний возникла мысль об издании альманаха-ежегодника. В «Сыне Отечества» 1822 г., №XLVIII («Новости неполитические», стр. 84), появилось извещение о готовящемся издании, которое было первым в России типичным альманахом и послужило образцом для многих подобных изданий: «Два известные литератора К.Ф. Рылеев и А.А. Бестужев вознамерились сделать в сем роде первый опыт. Они издают на будущий 1823 год карманную книжку, или альманах, под заглавием «Полярная Звезда». Многие русские поэты и литераторы сообщили им статьи в стихах и прозе для составления сего альманаха». В конце 1822 г. явилась «Полярная Звезда» на 1823 год. Этот небольшой сборник обратил на себя всеобщее внимание; Пушкин писал о нем брату Льву Сергеевичу 30-го января 1822 г., из Кишинева: «Бестужев прислал мне «Звезду», — эта книга достойна всякого внимания». В «Полярной Звезде» были между прочим пьесы Пушкина, подписанные **. Издателем альманаха был книгопродавец И. В. Сленин. Следующий выпуск «Полярной Звезды» в 1824 г. имел еще больший успех: в три недели были раскуплены полторы тысячи экземпляров; издателем был тот же Сленин. В 1825 г. Рылеев и Бестужев издали свой альманах сами. К 1826 г. они приготовили меньшего объема альманах, под названием «Звездочка», но событие 14-го декабря 1825 г. не позволило ей появиться в свет; отпечатанное издание сгнило в подвалах Третьего Отделения. Третья книжка альманаха была посвящена Императрицам Марии Феодоровне и Елизавете Алексеевне; Бестужев получил за это золотую табакерку, а Рылеев — два бриллиантовые перстня. В « Полярной Звезде» на 1824 г. был напечатан отрывок из поэмы Рылеева «Войнаровский», по поводу которого Пушкин писал брату Льву Сергеевичу в январе 1824 г., из Одессы: ««Войнаровский» полон жизни». Вообще, «Поэмы» Рылеева стоят по политическому подъему чувства гораздо выше его «Дум»; о последних такой тонкий ценитель, как Пушкин, отзывается, что они происходят не от польского слова, а от немецкого dumm, и был очень невысокого мнения об их однообразном тоне искусственной, по его мнению, морали; он писал В. А. Жуковскому: «Думы Рылеева и целят, да все невпопад». Самому автору великий поэт писал: «Что сказать тебе о «Думах»? Во всех встречаются стихи живые: окончательные строфы «Петра в Острогожске» чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой, составлены из общих мест: описание мест действия, речи героя и нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключая «Ивана Сусанина» — первую думу, по которой начал я подозревать в тебе истинный талант)». В «Поэмах» талант Рылеева проявил себя ярче и сильнее. Материал для них он взял из истории борьбы вольного и свободолюбивого Малороссийского казачества за веру в народную свободу. Герои их — Войнаровский, Наливайко, Хмельницкий. В поэмах этих заметен значительный подъем лирического боевого чувства; еще не виден тот Рылеев, который сложил свою голову на эшафоте, потому что в поэмах нет особенно яркого революционного протеста, но все же они не звучат простыми воздыханиями о свободе скромного «либералиста» Александровской эпохи. Рылеев тогда уже был членом тайного общества. Весьма любопытны мнения Пушкина о поэмах Рылеева. 12-го января 1824 г. он писал А.А. Бестужеву: «Рылеева «Войнаровский» несравненно лучше всех его «Дум»: слог его возмужал и становится истинно повествовательным, чего у нас почти нет». В марте 1825 г. «Войнаровский» вышел из печати весь, отдельной книгою, с посвящением А.А. Бестужеву и с жизнеописаниями Мазепы, которое написал А. О. Корнилович, и Войнаровского, написанным А.А. Бестужевым. Пушкин писал тогда брату: ««Войнаровский» мне очень нравится. Мне даже скучно, что его здесь нет у меня». Князю П.А. Вяземскому Пушкин писал: «Поэма «Чернец» (Козлова) полна чувства и умнее «Войнаровского», но в Рылееве есть больше замашки или размашки в слоге. У него есть какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал». Когда Рылеев напечатал отрывок «Палей» из поэмы «Богдан Хмельницкий», Пушкин писал брату: «Если «Палей» пойдет, как начат, Рылеев будет министром» (на Парнасе). Менее понравился Пушкину отрывок из «Наливайка»; он писал Рылееву: «…об «Исповеди Наливайки» скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым; но и тут, конечно, наложил Р. свою печать». Общий отзыв Пушкина о поэзии Рылеева мы находим в одном из его писем к Бестужеву: «Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своею дорогой. Он в душе поэт; я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел к тому случай; да черт его знал! Жду с нетерпением «Войнаровского» и перешлю ему все мои замечания. Ради Христа, чтоб он писал, да более, более!» Князь П.А. Вяземский смотрел на «Думы» с другой стороны и одобрял их за то, что находил в них «цель» и «намерение». «Цель» и «намерение» свои Рылеев кратко указал в посвящении А.А. Бестужеву «Войнаровского»: «Прими ж плоды трудов моих... Ты не увидишь в них искусства, — зато найдешь живые чувства: я не поэт, а гражданин». Свое поэтическое и человеческое credo Рылеев выразил в послании «К А.А. Бестужеву»: «Моя душа до гроба сохранит высоких дум кипящую отвагу; мой друг, недаром в юноше горит любовь к общественному благу». Уверенностью в своем призвании звучат его стихи (из того же послания): «В чью грудь порой теснится целый свет, кого с земли восторг души уносит, на зло врагам тот завсегда поэт, тот славы требует, не просит!» Мнения свои о поэзии Рылеев изложил в «Нескольких мыслях о поэзии» («Сын Отечества» 1825 г., ч. СІV). Предмет статьи — еще не разрешенный спор о романтической и классической поэзии, и взгляд, высказываемый по этому поводу Рылеевым, делает много чести его критическому пониманию: «Ни романтической, ни классической поэзии не существует. Истинная поэзия в существе своем всегда была одна и та же, равно как и правила оной. Она различается только по существу и формам, которые в разных веках приданы ей духом времени, степенью просвещения и местностью той страны, где она появлялась... Много вредит поэзии суетное желание сделать определение оной, и мне кажется, что те справедливы, которые утверждают, что поэзии вообще не должно определять. По крайней мере, по его перу никто еще не определил ее удовлетворительным образом: все определения были или частные, относящиеся до поэзии какого-нибудь века, какого-нибудь народа или поэта, или общие со всеми словесными науками... Идеал поэзии, как идеал всех других предметов, которые дух человеческий стремится обнять, бесконечен и недостижим, а потому и определение поэзии невозможно, да, мне кажется, и бесполезно». Пушкин был совершенно прав, когда писал о Рылееве: «я его учитель в стихотворном языке»; действительно, Рылеев не мог не поддаться влиянию Пушкина, но не сделался его подражателем и сохранил свою самостоятельность, которую за ним признавал и Пушкин: «он идет своею дорогой». Рылеев преклонялся пред Пушкиным. В письмах он расточает ему горячие похвалы и называет его чародеем, чудотворцем, гением, но в мотивах и содержании своей поэзии остается вполне самостоятелен. Впоследствии он «заплатил» Пушкину, своему учителю: Пушкин воспользовался «Войнаровским» как богатым материалом для своей «Полтавы». Рылеев был в дружеских отношениях не только с Булгариным и А.А. Бестужевым: он водил дружбу с Е. А. Боратынским, Н.И. Гнедичем, которому написал «Послание» и посвятил думу «Державин», и завязал сношения с польским писателем и патриотом Юлианом Урсыном-Немцевичем. Его «Исторические песни» своим горячим патриотизмом привлекли внимание Рылеева, который в предисловии к, отдельному изданию своих «Дум» привел слова Немцевича из предисловия к «Историческим песням» и перевел одну из них — «Глинский». По этому поводу между ними завязалась переписка. Письмо от 11-го сентября 1822 г., при котором Рылеев послал Немцевичу перевод думы «Глинский», отыскалось лишь недавно; нашел его и напечатал в журнале «Kraj» польский историк А. Краусгар (см. «Новое Время», 16-го марта 1904 г., №10069). В письме к Немцевичу (январь 1823 г.) русский поэт-гражданин превозносит польского патриота за то, что он, «как Тиртей, высокими песнями возбуждал в сердцах сограждан любовь к отечеству, усердие к общественному благу, ревность к чести народной и другие благородные чувства». Домашняя жизнь Рылеева не отличалась особым спокойствием. Первый его ребенок, Александр, умер в 1824 г., в 1823 г, у Рылеева родилась дочь Анастасия, впоследствии издательница его сочинений; в 1824 г. умерла его мать, и пошатнулись его денежные дела; пришлось заложить имение. На долю Рылеева, вообще отличного семьянина и, как можно видеть из его писем к жене, любящего мужа, выпало несчастье: он увлекся какой-то госпожой К., женщиной недостойной и преследовавшей отнюдь не любовные цели. Влюбившись в нее, Рылеев не переставал любить и жену, сознание своего падения мучило его, и он переживал тяжелые душевные страдания. Отголосок этой внутренней драмы находим в его поэзии: «молю, да ненависть» — писал он — «заступит преступной страсти пламень злой — и честь, и стыд, и мой покой ценой достойною искупит». Он сознавал, что «преступная страсть» губит его и отвлекает от дела, которому он себя обрек (в это время Рылеев уже целиком был погружен в революционные замыслы): «мне не любовь теперь нужна, занятья нужны мне иные, отрадна мне одна весна, одне тревоги боевые. Любовь никак нейдет на ум. Увы! Моя отчизна страждет, душа в волненье тяжких дум теперь одной свободы жаждет». В начале 1824 г. Рылееву пришлось драться на дуэли. В доме у него жила его побочная сестра, Александра Федоровна, девица уже немолодая, но ветреная и легкомысленная. С ней вступил в связь молодой офицер лейб-гвардии Финляндского полка князь Шаховской, и репутация девушки пострадала. Рылеев вызвал его на поединок; тот отказался, и Рылеев, чтобы заставить его принять вызов, плюнул ему в лицо. Дуэль состоялась, и Рылеев был ранен в ногу навылет. Гражданские стремления, воодушевлявшие Рылеева еще в самом начале его поэтической деятельности и носившие в начале какую-то расплывчатую, туманную физиономию, с течением времени становились все яснее и определеннее, и поэт стал говорить в стихах уже не просто об «общественном благе», а об отмене рабства, об уничтожении царившего в суде и в администрации произвола, о необходимости просветить народ. В оде «Видение», написанной на день тезоименитства Великого Князя Александра Николаевича, будущего Александра II, Рылеев обращается к нему: «Люби народ, чти власть закона..., дай просвещенные уставы в обширных северных странах, наукам очисти нравы и веру укрепи в сердцах..., люби глас истины свободной..., рабства дух неблагородный — неправосудье истреби..., будь просвещенья покровитель..., будь человек для человека, будь гражданин для сограждан». Самая священная, почетная деятельность в глазах Рылеева — деятельность самоотверженного гражданина, который «души возвышенной свободу хранит в советах и суде» и презирает «неправый глас страстей»; его удел истинно прекрасен и высок: «подвиг воина гигантский и стыд сраженных им врагов в суде ума, в суде веков ничто пред доблестью гражданской» (ода «Гражданское мужество»). Из опубликованных В. Е. Якушкиным черновых набросков Рылеева («Вестник Европы» 1888 г., ноябрь, стр. 210—212) можно видеть, как живо интересовался Рылеев русской историей и национально-русскими и общемировыми политическими вопросами. В программе для статьи: «Дух времени, или судьба рода человеческого» он записывает положения: «I. Человек от дикой свободы стремится к деспотизму; невежество причиною тому. II. Человек добр и добродетелен по знанию, по уверенности, что быть таковым для его блага необходимо». «Усовершение есть цель, к которой стремится человечество по предназначению Промысла; история всех народов служит тому неопровержимым доказательством». Таковы были взгляды Рылеева; его живая и кипучая натура рождала труд, рождала возможности осуществить свои мечты, не оставить праздными свои чаяния. Кругом себя Рылеев видел серую, безотрадную русскую действительность: дряблое, инертное, слабо на что-то надеющееся русское общество и грузным гнетом нависшую над ним могучую реакцию последних годов Александровского царствования. В одной только сфере деятельно мыслили, работали для лучшего будущего; это было революционное тайное общество, — и Рылеев примкнул к нему. Союзы Благоденствия и Общественного Спасения уже не существовали: первый закрылся к началу 1818 г., второй распался в 1821 г. На смену им образовались два новые тайные союза: первый, центр которого находился в Тульчине, где квартировал штаб Южной армии, и северный — в Петербурге. Главным деятелем в Южном союзе был Пестель, а во главе Северной думы стоял Никита Муравьев. Северное общество, возникшее в конце 1822 г., состояло из убежденных и соединенных или согласных. Право набирать новых приверженцев принадлежало только убежденным, которые занимали в обществе главенствующее положение и из числа которых избиралась дума или директория. — Свободолюбивый поэт, участник великой войны за освобождение Европы, пламенный гражданин, популярный деятель, вступая в Северное общество, был принят прямо в разряд «убежденных», минуя разряд «согласных». Ввел его в общество И.И. Пущин, известный друг Пушкина. В какой дружбе был с ним Рылеев, видно из одного письма Рылеева к неизвестному (в марте 1825 г.): «Спасибо, что полюбил Пущина... Кто любит Пущина, тот уже непременно сам редкий человек». В конце 1824 г., когда из-под пера Рылеева уже выходили прокламации в стихах с прямым призывом к революционному восстанию, он был избран одним из трех директоров общества, на место князя С.П. Трубецкого. По своим убеждениям Рылеев был настоящий демократ. Выработанный Муравьевым проект аристократической конституции не пользовался его одобрением; конституционный проект Южного общества, который, при всем своем радикализме, устанавливал олигархию и игнорировал возможные требования народа, Рылеев также отвергал. Точно определенной политической программы у Рылеева не было, как впоследствии не оказалось и разумной революционной тактики. Несмотря на свои дышавшие призывом к восстанию революционные песни (их нет в русских изданиях сочинений Рылеева, и печатаются они только в заграничных), Рылеев признавал себя сторонником ограниченной монархии и находил, что для республиканской формы правления Россия еще далеко не созрела. Известие о смерти Александра І застало оба тайные союза врасплох; приходилось действовать скоро и решительно. С величайшей неохотой согласился Рылеев на кровавый умысел, возникший среди заговорщиков, уступая усердным настояниям пламенного Якубовича и пылкого Каховского. Наконец, и он согласился, что цареубийство должно быть совершено. Незадолго до кончины Александра І, именно 8-го сентября 1825 г. произошла известная дуэль Чернова, двоюродного брата Рылеева, подпоручика Семеновского полка, с флигель-адъютантом Новосильцевым. Она кончилась смертью обоих противников. Дуэль эта имела особенное значение, так как поведение Новосильцева истолковывалось, как обычное поведение аристократа и богача по отношению к людям не столь выдающегося общественного положения. На либеральную часть общества сильнейшее впечатление произвели слова предсмертной записки Чернова: «пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души». Рылеев в этой дуэли участвовал в качестве секунданта со стороны Чернова. Похороны последнего носили характер политической манифестации. Рылеев написал проникнутое грозящим протестом стихотворение «На смерть Чернова»: «Клянемся честью и Черновым, — вражда и брань временщикам, тиранам, нас угнесть готовым. Нет, не отечества сыны питомцы пришлецов презренных! Мы чужды их семей надменных, — они от нас отчуждены... Я ненавижу их, клянусь, клянусь и честью, и Черновым!» Столь высокий гражданский пафос мог быть продиктован только глубоким гражданским негодованием и готовностью бороться с вековым гнетом, одним из проявлений которого была даже та семейная история, которая навлекла гибель оскорбленного — Чернова и оскорбителя — Новосильцева. Наступило после смерти Александра І то «роковое время», когда, по словам Рылеева («Гражданин»), было постыдно «позорить гражданина сан и подражать тебе, изнеженное племя переродившихся славян». Те, которые «постигнуть не хотят предназначенья века и не готовятся для будущей борьбы за угнетенную свободу человека», впоследствии «раскаются, когда народ, восстав, застанет их в объятьях праздной неги и в бурном мятеже ища свободных прав, в них не найдет ни Брута, ни Риэги». Момент для государственного переворота, о котором мечтали деятели тайного общества, казался им очень удобным. В народе не знали, кто будет на престоле: Константин Павлович или Николай Павлович, так как отречение Константина Павловича от прав на престол почему-то хранилось в тайне; заговорщики рассчитывали на растерянность войска, с помощью которого надеялись произвести переворот. 14-е декабря 1825 г., день, когда назначено было принесение войсками присяги Николаю Павловичу, был роковым днем для Северного общества и, в частности, для Рылеева. Многие из заговорщиков изменили данному слову и не явились на Сенатскую площадь, где стояла сбитая с толку горсть солдат. Избранный в «диктаторы» князь Трубецкой не явился на площадь. Рылеев недолго был там и, видя полный неуспех задуманного дела, «увидал безначалие и неустройство», как показал он впоследствии своим судьям, и мрачный и опечаленный вернулся домой. Надежда на успех вооруженного восстания разлетелась, — и Рылеев сидел дома, погруженный в тупую апатию, ничего не предпринимая. Ночью он был арестован и отвезен во дворец, где заговорщиков допрашивал сам государь. Оттуда его свезли в Петропавловскую крепость, и он был заключен в каземат №17 Алексеевского равелина. На государя он произвел, по-видимому, довольно выгодное впечатление, потому что он разрешил ему переписываться с женою и оказал ей значительное денежное пособие. Рылеева, как одного из самых важных деятелей заговора, часто вызывали в Следственную комиссию для дачи показаний и очных ставок. Показания Рылеева отличались откровенностью, прямотою и спокойствием. За товарищей своих он стоял горой и всячески старался своими показаниями облегчить их участь. Он осуждал себя и своих товарищей за их отчаянную попытку, упрекал себя в неумении взвешивать обстоятельства и оценивать реальные силы, но напоминал судьям, что «дух времени — такая сила, перед которою они не в состоянии были устоять». Из крепости Рылеев писал государю: «Государь, будь милосерд к товарищам моего преступления. Я виновнее их всех; я, с самого вступления моего в думу Северного общества, упрекал их в недеятельности; я преступною ревностью своею был для них самым гибельным примером; словом, я погубил их, чрез меня пролилась невинная кровь. Они по дружбе своей ко мне и по благородству не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет». Как рассказывает А.О. Смирнова в своих известных «Записках», Николай Павлович не знал тогда, что Рылеев поэт; узнал он это только впоследствии и пожалел о том, что не знал этого раньше, — иначе он оставил бы жизнь поэту. Сидя в крепости, Рылеев горько и искренно раскаивался в своем увлечении; о нем можно сказать его же словами о Новгородском борце за свободу Вадиме, который занимал умы тогдашней «вольнолюбивой» русской интеллигенции (о «Вадиме» пробовал писать и Пушкин): «Несмотря на хлад убийственный сограждан к правам своим их от бед спасти насильственно хочет пламенный Вадим». Напечатанное П. Е. Щеголевым дело об отношениях А.С. Грибоедова к декабрьскому движению («А.С. Грибоедов и декабристы», Спб. 1905) показывает, что запутанный в несчастное дело автор «Горя от ума» благополучно избавился от грозившей ему большой опасности только благодаря показанию Рылеева, решительно заявившего, вопреки другим показаниям, что Грибоедов, хотя и знал из его намеков о существовании тайного общества, однако, не был принят в него совершенно, так как не выказывал полного сочувствия его целям. Письма Рылеева к жене полны дружеской нежности; он дает ей советы и указания по разным денежным и домашним делам. Защищаться Рылеев не пытался, как не пытался он бежать 14-го декабря. Суду он говорил то же, что писал государю: «Я признаю себя главным виновником происшествий 14-го декабря: я мог все остановить и, напротив, был пагубным примером преступной ревности. Если кто заслужил казнь, вероятно, нужную для блага России, то, конечно, я, несмотря на мое раскаяние и совершенную перемену образа мыслей». В мае 1826 г. следствие было закончено, и дело из Комиссии перешло в учрежденный 1-го июня Верховный Уголовный Суд; из числа членов этого Суда был избран особый Комитет, в девять человек, для определения меры наказания осужденным. В это время жене Рылеева было разрешено свидание с мужем, которое и произошло 9-го июня. Во второй половине июня Комитет установил законные меры наказания, и дело снова перешло в Верховный Суд для определения степени виновности каждого. Осужденные были разделены по тяжести их вины на четырнадцать разрядов; ни в один из них не были включены П. И. Пестель, С. И. Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Каховский и Рылеев: доклад Суда гласил, что, «превосходя других во всех злых умыслах силою примера, неукротимостью злобы, свирепым упорством и, наконец, хладнокровною готовностью к кровопролитию, они стоят вне всякого сравнения». Рылеев был признан виновным в том, что «умышлял на цареубийство, назначал к совершению оного лица, умышлял на лишение свободы, на изгнание и на истребление Императорской фамилии и приготовлял к тому средства, усилил деятельность Северного общества, управлял оным, приуготовлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинить манифест о разрушении правительства, сам сочинял и распространял возмутительные песни и стихи и принимал членов, приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных, возбуждал к мятежу нижних чинов чрез их начальников посредством разных обольщений и во время мятежа сам приходил на площадь». В числе особо поименованных пяти человек Рылеев был приговорен к четвертованию, но наказания всем осужденным были смягчены — и они приговорены были к повешению. Перед самой казнью Рылеев написал жене письмо, полное удивительного спокойствия и благодарного чувства за то счастье, которое она ему дарила в течение всей их супружеской жизни. Рылеев находился эти дни в чрезвычайно повышенном состоянии какого-то мистического восторга пред раскрывавшеюся смертью. «О, милый друг», — писал он жене, — как спасительно быть христианином! Благодарю моего Создателя, что он меня просветил, и что я умираю во Христе». 13-го июля, на рассвете, казнь совершилась. Казнимые были в оковах выведены из своих келий и приведены к эшафоту. Впереди всех шел П.Г. Каховский, за ним Бестужев-Рюмин под руку с Муравьевым, потом Пестель с Рылеевым, тоже под руку; они говорили по-французски. Когда приговор был им прочитан и они услышали слова: «за такие злодеяния повесить!» — Рылеев бодро обратился к товарищам: «Господа, надо отдать последний долг», и все они упали на колена, и, обращая взоры к небу, крестились. Рылеев молился вслух о благоденствии России. Поцеловав руку у священника и сказав ему: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите мою дочь», — он перекрестился и первый взошел на эшафот. Вследствие дурного устройства эшафота, Рылеев выскользнул из петли и больно расшибся; то же случилось с Пестелем и Каховским. Их немедленно подняли, взяли другие веревки и повесили. Где покоится прах Рылеева, в точности не известно. Среди наших гражданских поэтов Рылееву принадлежит первое место. Нравственная чистота «Рыцаря Полярной Звезды», обаяние, которое он производил на окружающих, глубокая гражданская скорбь, жажда борьбы делают его одной из самых привлекательных, светлых личностей нашей культурной истории. «Я не поэт, а гражданин» говорил о себе Рылеев, но он был и гражданином, и поэтом, и если применить к его произведениям то художественное мерило, которого он сам чуждался, придется заключить, что в нем угасло большое художественное дарование.

RARUS'S GALLERY

Fine Books,Prints,Photographs & Icons

Забавная библиография

Сейчас на сайте

Ваше мнение

Полярная Звезда.Спб., 1823-1825.

Книжные сокровища России

Листая старые книги

Ваш прогноз