RARUS'S GALLERY

Граф Нулин. Сочинение Александра Пушкина. Санкт-Петербург, в типографии Департамента народного просвещения, 1827. 32 стр., включая шмуцтитул и заглавный лист. Цензурное разрешение: «С дозволения Правительства» от 15 ноября 1827 года. В ц/к переплете эпохи с тиснением золотом на крышках и корешке. Тройной золотой обрез. Оригинальные под «мрамор» форзацы. Издательские обложки сохранены. На передней обложке в наборной рамке напечатано: «Граф Нулин. Сочинение Александра Пушкина. Санкт-Петербург. 1827»; на задней обложке в такой же рамке — типографская виньетка (лира), хотя у Смирнова-Сокольского немного другая задняя обложка — виньетка (букет) и текст: «Продается в С. Петербурге во всех книжных лавках по 2 рубля 50 копеек за экземпляр. За пересылку в другие прилагается 50 копеек». Причем, и количество страниц у него другое — 48. У Килгура количество страниц такое же как и у нас — 32, у Губара — 32, у Розанова — 32, у Лесмана — 32, у С.Л. Маркова — 36, в «Книжных сокровищах ГБЛ» — 32, у Мезиер — 32. Как известно, «Граф Нулин» выходил и в декабре 1828 года в издательском конволюте с «Балом» Е.А. Баратынского. Обьединенный тираж «Графа Нулина» составил 1200 экземпляров, причем 600 продавали отдельно, а вторую половину в конволюте. Наш экземпляр из библиотеки знаменитого библиофила Н.К. Синягина. Формат: 17х11 см. Редкость!

Библиографические источники:

1. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959, №879.

2. Цявловский М. Пушкин в печати. М., 1914, №306 и №371.

3. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, №1003 — почему-то 48 стр.!

4. Смирнов–Сокольский Н.П. Рассказы о книгах. Издание второе. Москва, 1960, стр. 192-202.

5. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №1877.

6. Дар Губара. Каталог Павла Викентьевича Губара в музеях и библиотеках России. Москва, 2006, №4.

7. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №1363.

8. Книжные сокровища ГБЛ. Выпуск 3. Отечественные издания XIX– начала XX веков. Каталог. Москва, 1980, №20 — в издательских обложках!

9. Собрание С.Л. Маркова. Спб., 2007, №17 — в издательских обложках!

10. Смирдин, № 10494 — 3 рубля!

11. Русская словесность с XI поXIX столетия включительно. Составила А.В. Мезиер. Спб., 1899, №№15078 и 15079.

12. Университетская пушкиниана. Прижизненные публикации и издания А.С. Пушкина. Каталог. Москва, 2000, №288 — из издательского конволюта с «Балом»!

Первое отдельное издание поэмы, до этого опубликованной А.А. Дельвигом в альманахе «Северные цветы». Выход в свет отдельного издания «Графа Нулина» А.С. Пушкин задержал, дав возможность А.А. Дельвигу распродать тираж альманаха. В декабре 1828 года на прилавках магазинов появилась книга «Две повести в стихах». Это был издательский конволют, соединивший часть тиража «Графа Нулина» 1827 года с первым изданием поэмы Е.А. Баратынского «Бал» (Спб., 1828). Соединение двух изданий имело целью обеспечить успешную распродажу «Графа Нулина», текст которого читатели хорошо знали по недавней публикации в «Северных цветах на 1828 год», опубликованных в декабре 1827 года. Кстати, при альманахе был приложен портрет поэта, писанный Кипренским и гравированный Уткиным. Таким образом, в течение одного года поэма А.С. Пушкина была трижды представлена читателям. Вот что писал по этому поводу Н.П. Смирнов-Сокольский в своих бессмертных «Рассказах о прижизненных изданиях Пушкина»:

— Появление отдельного издания «Графа Нулина» при жизни Пушкина было несколько необычным и породило невероятную путаницу в библиографических описаниях этой книги. Нет необходимости перечислять ошибки, которых не избежали редакторы собраний сочинений поэта: П.В. Анненков, П.О. Морозов и С.А. Венгеров, а также П.А. Ефремов и другие, отмечавшие существование якобы двух отдельных изданий «Графа Нулина», вышедших при жизни автора. С. Гессен, уже в 1930 году, правильно указав в своей брошюре «Книгоиздатель Пушкин», что поэма впервые полностью появилась в «Северных цветах» на 1828 год, сообщал далее:

«В 1828 году Граф Нулин был перепечатан в одной книжке с поэмой Баратынского «Бал». Брошюрка продавалась по 3 рубля, несмотря на то, что издание имело полный материальный ущерб. Об успехе Нулина можно судить также по тому, что вскоре понадобилось выпустить в продажу еще и отдельные оттиски поэмы. Интересно, что, несмотря на отсутствие в оттисках произведения Баратынского, Пушкин не счел нужным уменьшить цену. Оттиски стоили те же 3 рубля». Здесь уже просто все неверно. Не говоря о том, что никаких «отдельных оттисков» из брошюры «Две повести в стихах» не было, стоила эта брошюра не три рубля, а шесть. Когда же «Граф Нулин» стал продаваться отдельно от «Бала» Баратынского, то цена ему была объявлена на обложке 2 рубля 50 копеек, а вовсе не «те же три рубля», которые он якобы стоил и вместе с «Балом». Порядок появления на свет поэмы Пушкина «Граф Нулин» указан в примечаниях к шестнадцатитомному академическому собранию сочинений поэта. Порядок этот таков:

а) «Северные цветы» на 1828 год.

б) «Две повести в стихах». Спб. 1828.

в) «Граф Нулин». Спб. 1827.

О последнем издании имеется в скобках примечание: «Вышло в 1832.— Оставшиеся экземпляры предыдущего издания». Последнее примечание как раз не очень точно: «Граф Нулин» 1827 года — это не «оставшиеся экземпляры предыдущего издания», а самостоятельная книга, поступившая в продажу не в 1832 году, а в начале 1829, чему ниже будут приведены доказательства. Следовало бы еще упомянуть о существовании нескольких, так называемых «авторских оттисков» поэмы, сделанных Дельвигом при печатании альманаха «Северные цветы» на 1828 год. Такие «авторские оттиски» делались с того же набора, с которого произведение печаталось в альманахе, причем в количестве, не превышающем 10-15 экземпляров. Были ли такие оттиски «Графа Нулина», сказать трудно. Библиографы о них упоминают, но видеть не видели, так как их пока не обнаружено ни в одном книгохранилище. Как же появилось на свет отдельное прижизненное издание «Графа Нулина»? Попробуем разобраться в этом вопросе подробно. Пушкин представил «Графа Нулина» на цензуру Бенкендорфу через Плетнева при сопроводительном письме от 20 июля 1827 года. Вместе с «Нулиным» были представлены и другие его произведения: «Ангел», «Стансы», третья глава «Онегина», «Фауст и Мефистофель» и «Песни о Стеньке Разине». Все произведения, кроме «Песен о Стеньке Разине», были пропущены цензурой, о чем Бенкендорф уведомил поэта 22 августа 1827 года. В частности, о «Графе Нулине» в этом уведомлении говорилось: «Графа Нулина Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и отметить своеручно два места, кои его величество желает видеть измененными; а именно следующие два стиха:

«Порою с барином гиалит» и «Коснуться хочет одеяла», впрочем прелестная пиеса сия позволяется напечатать».

Несколькими днями позже, а именно 27 августа 1827 года, П.А. Плетнев, с этого времени уже официальный доверенный Пушкина по его издательским делам, писал ему: «Я уже приступил к печатанию Онегина. Какое сделать употребление из Нулина, когда ты пришлешь новые два стиха, в замену непропущенных?». Ответа Пушкина Плетневу на это письмо не сохранилось, но нет сомнения, что в нем он просил Плетнева напечатать «Графа Нулина» отдельной книжкой так же, как и третью главу «Онегина». Доказательством служат даты билетов на выпуск из типографии (по книге «Дела Ш-го отделения», стр. 61-62) третьей главы «Онегина» от 9 октября 1827 года, а «Графа Нулина» — от 15 ноября 1827 года. Следовательно, первое прижизненное полное и отдельное издание «Графа Нулина» (единственное!) появилось из типографии ранее, чем эта поэма была напечатана в «Северных цветах» на 1828 год, цензурное разрешение на которое было получено лишь в начале декабря 1827 года (в продажу они поступили 15 декабря). Однако, несмотря на то, что отдельное издание «Графа Нулина» было напечатано явно ранее «Северных цветов», Пушкин в продажу его не пустил, а «законсервировал», так как обещал эту поэму дать Дельвигу для поддержки его альманаха. Очевидно, условие было такое: дать возможность «Северным цветам» распродать свой тираж (а у альманахов эта распродажа, как у товара «сезонного», должна была быть быстрой), а уже потом выпустить на рынок и отдельное, временно «законсервированное» издание «Графа Нулина». Разумеется, продажа этого отдельного издания поэмы, после появления ее в «Северных цветах», была уже более трудной, поэтому друзья Дельвига и Пушкина стали искать какой-нибудь облегчающий выход. Здесь следует напомнить, что в том же альманахе «Северные цветы» на 1828 год, впервые полностью познакомившем читателей с «Графом Нулиным», был также напечатан отрывок из повести Е. Баратынского «Бал», под названием «Бальный вечер». Отрывок этот имел успех, и Дельвиг решил издать «Бал» полностью, отдельной книжкой, прошедшей цензуру 31 октября 1828 года. Имеется письмо Дельвига к Пушкину с сообщением: «Бал отпечатан, в пятницу будет продаваться». Письмо это от 3 декабря 1828 года. Но ни в пятницу, ни в какой-либо другой ближайший день поэма Баратынского «Бал» в продажу не поступила. Она появилась на прилавках книжных магазинов лишь 15-го декабря, причем, объединенной с «Графом Нулиным» Пушкина одной обложкой, под общим названием «Две повести в стихах». Технически это было сделать не сложно. Оба произведения печатались в одной типографии, в одном и том же формате, следовательно, их просто сброшюровали вместе, напечатали новую специальную обложку, шмуцтитул, и этот своеобразный типографский конволют был готов. У каждого произведения сохранились и свой отдельный заглавный лист, и свое отдельное цензурное разрешение. Тираж этого объединенного вида издания был, по всей вероятности, 600 экземпляров. Я исхожу из соображения, что обе книги порознь печатались обычным тиражом по 1 200 экземпляров каждая. Так вот, половину этого количества сброшюровали вместе и продавали как «Две повести в стихах», а вторую половину продавали каждой поэмой в отдельности. Пустили в продажу эти отдельные виды «Бала» и «Графа Нулина» чуть позже, чем «Две повести в стихах», но вовсе не в 1832 году, как определили авторы книги «Пушкин в печати». Главным аргументом для такого определения они считали отсутствие «Бала» и «Графа Нулина» порознь в «Росписи» А.Ф. Смирдина, вышедшей в свет в конце 1828 года. Это абсолютно верно. Но достаточно было заглянуть не в самую «Роспись», а в первое прибавление к ней, вышедшее в июне 1829 года, как тотчас же можно было обнаружить наличие в продаже и отдельного издания «Бала» (№10490), и отдельного издания «Графа Нулина» (№10494). Это, кстати, подтверждает большой успех объединенного вида издания «Две повести в стихах», книги, ставшей редкой еще при жизни авторов. Она буквально разлетелась в три-четыре месяца. Этим мое соображение, что книги было заготовлено всего 600 экземпляров, также несколько подкрепляется.

Самый факт соединения произведений двух поэтов — Пушкина и Баратынского — в одной книге не вызвал в то время ни малейшего удивления. Пушкин высоко ценил поэзию Баратынского и, в частности, о повести «Бал» имеется такой его отзыв:

«Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию».

Но отзывы общей прессы об этих произведениях были чрезвычайно разноречивы. Наряду с восторженными рецензиями о «Графе Нулине» в журналах «Бабочка» (1829, №6) и «Сын отечества» (1829, №5), признавшими повесть за «образец остроумия и утонченного вкуса», критик Н.И. Надеждин в «Вестнике Европы» обвинял автора «Графа Нулина» в безнравственности и, произведя общий суд над обеими поэтами, писал: «Кончим рассмотрение наше общим замечанием об обеих повестях, нас занимавших. Это суть прыщики на лице вдовствующей нашей литературы! Они и красны, и пухлы, и зрелы, но...». Шаликов в «Дамском журнале», слегка задетый в «Бале» Баратынским, разразился следующей эпиграммой в адрес обоих поэтов:

Два друга, сообщась, две повести издали,

Точили балы в них и все нули писали;

Но слава добрая об авторах прошла,

И книжка вдруг раскуплена была.

Ах, часто вздор плетут известные нам лица,

И часто к их нулям мы ставим единицы.

Не оставаясь в долгу, Пушкин отвечал язвительными эпиграммами на Надеждина, Каченовского, Шаликова, а в оставшихся после смерти поэта бумагах нашли и своеобразные его «антикритики» по поводу нападения «литературных староверов» на «Графа Нулина». В одной из таких «антикритик» Пушкин писал:

«Граф Нулин наделал мне больших хлопот. Нашли его (с позволения сказать) похабным,— разумеется в журналах, в свете приняли его благосклонно — и никто из журналистов не захотел за него заступиться. Молодой человек ночью осмелился войти в спальню молодой женщины и получил от нее пощечину! Какой ужас! как сметь писать такие отвратительные гадости?, подняли противу меня всю классическую древность и всю европейскую литературу. Верю стыдливости моих критиков; верю, что «Граф Нулин» точно им кажется предосудительным. Но как же упоминать о древних, когда дело идет о благопристойности? И ужели творцы шутливых повестей: Ариост, Бокачио, Лафонтен, Касти, Спенсер, Чаусер, Виланд, Байрон известны им по одним лишь именам? Ужели, по крайней мере, не читали они Богдановича и Дмитриева? Какой несчастный педант осмелится укорить Душеньку в безнравственности и неблагопристойности? Какой угрюмый дурак станет важно осуждать модную жену, сей прелестный образец легкого и шутливого рассказа?».

Всю эту самозащиту Пушкина можно считать напрасной (не даром он ее не напечатал), поскольку ему лучше, чем многим другим, было известно подлинное количество «угрюмых дураков» и «несчастных педантов» среди критиков его поэзии. Значение «Графа Нулина» было оценено позднее, когда, вслед за В.Г. Белинским, было понято, что поэма эта — первая ласточка, предвещавшая гоголевские «Мертвые души», «натуральную школу» в русской литературе. В тех же посмертных бумагах Пушкина найдена его заметка, рассказывающая историю написания «Графа Нулина» и передающая мысли, которые продиктовали ее содержание. Заметка эта такова:

«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая Лукрецию, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? — Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобно тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоторжском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть. Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. «Граф Нулин» писан 13 и 14 декабря.— Бывают странные сближения». Эта заметка Пушкина, написанная в 1830 году, поразительна. Действительно, в тот самый день 14 декабря 1825 года, когда Пушкин заканчивал свою шуточную поэму, в которой «пародировал историю», на Сенатской площади в Петербурге разыгрывалась подлинная историческая трагедия — разгром восстания декабристов. Слова Пушкина «бывают странные сближения» звучат очень многозначительно. Наиболее ранний черновик «Графа Нулина», поступивший в Пушкинский Дом из Онегинского собрания, датирован автором 13 декабря 1825 года (село Михайловское), и поэма носит заглавие «Новый Тарквиний». На антикварном рынке «Две повести в стихах» и «Граф Нулин» отдельно встречались редко. В 1918 г. издательство М. и С. Сабашниковых выпустило точное фототипическое воспроизведение «Графа Нулина» 1827 года. Ну а что происходило с Пушкиным в это время? К концу 1826 года относится увлечение поэта Софией Федоровной Пушкиной, золовкой его приятеля Василия Петровича Зубкова. Это увлечение, мимолетное и неожиданное, привело поэта к сватовству, впрочем, неудачному. Недавно найденное письмо Пушкина прекрасно рисует легко увлекающегося поэта и назревшую в его душе мечту о женитьбе: «Дорогой Зубков» — писал Пушкин 1-го декабря 1826 г. — «вы не получили письма от меня, и вот этому объяснение: я сам хотел 1 декабря, т. е. сегодня, прилететь к вам как бомба, так что выехал, тому пять-шесть дней, из моей проклятой деревни на перекладной, ввиду отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня. У меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать. Взбешенный — я играю и проигрываю. Но довольно: как только мне немного станет лучше, буду продолжать мой путь почтой. Ваши два письма прелестны. Мой приезд был бы лучшим ответом на размышления, возражения и т. д. Но так как я, вместо того, чтобы быть у ног Софи, нахожусь на постоялом дворе во Пскове, то поболтаем, т.е. станем рассуждать. Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т.е. познать счастье. Вы мне говорите, что оно не может быть вечным: прекрасная новость! Не мое личное счастье меня тревожит, — могу ли я не быть самым счастливым человеком с нею, — я трепещу лишь, думая о судьбе, быть может, ее ожидающей, — я трепещу перед невозможностью сделать ее столь счастливою, как это мне желательно. Моя жизнь, такая доселе кочующая, такая бурная, мой нрав — неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый — вот что внушает мне тягостное раздумье. Следует ли мне связать судьбу столь нежного, столь прекрасного существа с судьбою, до такой степени печальною, с характером, до такой степени несчастным? — Боже мой, до чего она хороша! и как смешно было мое поведение по отношению к ней. Дорогой друг, постарайтесь изгладить дурное впечатление, которое оно могло на нее произвести. Скажите ей, что я разумнее, чем имею вид, и доказательство тому — что тебе в голову придет. Мерзкий этот Панин: два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе, — а я вижу ее раз в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь! Если она полагает, что Панин прав, она должна думать, что я сошел с ума, не правда ли? Объясните же ей, что прав я, что, увидев ее, — нельзя колебаться, что, не претендуя увлечь ее собою, я прекрасно сделал, прямо придя к развязке, — что, полюбив ее, нет возможности полюбить ее сильнее (моего), как невозможно впоследствии найти ее еще прекраснее, ибо прекраснее быть невозможно... Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня!» В этом оригинальном соперничестве с Паниным поэт оказался побежденным: в 1827-м году Софья Федоровна вышла замуж за Вал. Алекс. Панина. Младшую дочь президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки А.Н. Оленина Пушкин знал еще девочкой, а вернувшись в Петербург после семилетней ссылки, увидел уже очаровательной девушкой. Выросшая и воспитанная в среде людей искусства, Annette и сама обладала незаурядными музыкальными способностями — она прекрасно пела и сочиняла музыку. Достаточно упомянуть, что уроки ей давал М.И. Глинка. В продолжение трех месяцев Пушкин был влюблен в Оленину, и ему представлялось, что он встретил ту единственную, с которой готов разделить свою жизнь. В тот период поэт постоянно думал об Annette — об этом свидетельствуют посвященные ей стихи, рисунки на полях рукописей. Были частые поездки в загородное имение Олениных Приютино, были свидания в Летнем саду. Об одной из совместных прогулок А.А. Оленина спустя тридцать лет вспомнит в письме Вяземскому:

«Помните ли вы то счастливое время, где мы были молоды, и веселы, и здоровы! Где Пушкин, Грибоедов и вы сопутствовали нам на невском пароходе в Кронштадте. Ах, как все тогда было красиво и жизнь текла быстрым шумливым ручьем...»

Именно через день после той прогулки Александр Сергеевич передал Annette стихотворение «Ты и вы», где она под текстом сделала пояснение: «Анна Алексеевна Оленина ошиблась, говоря Пушкину ты, и на другое воскресенье он привез эти стихи». А вскоре родилось новое стихотворение, связанное вновь с Annette, — «Ее глаза» — ответ Вяземскому на его стихи «Черные глаза», воспевающие А.О. Россет — в нем Пушкин сказал о своем выборе:

...Но сам признайся, то ли дело

Глаза Олениной моей!

Какой задумчивый в них гений,

И сколько детской простоты,

И сколько томных выражений,

И сколько неги и мечты!..

Известно, высокое чувство вдохновляет — услышав однажды, как Оленина напевала грузинскую мелодию, Пушкин создал шедевр лирической поэзии «Не пой, красавица, при мне...». В честь любимой были написаны им и другие прекрасные стихи: «Вы избалованы природой...», «Увы, язык любви болтливый...», «Волненьем жизни утомленный...», «Предчувствие» («Снова тучи надо мною...»), «Город пышный, город бедный...». Существуют предположения, что еще три стихотворения отчасти связаны с Annette — по крайней мере они вписаны поэтом в ее альбом: «Приметы» («Я ехал к вам: живые сны...»), «В альбом» («Что в имени тебе моем?») и «Я вас любил: любовь еще, быть может...». Конечно же, Annette льстило признание первого поэта, но все же она, избалованная всеобщим вниманием родных и гостей дома Олениных, не смогла достойно оценить проявленную к ней любовь. Первое же испытание, выпавшее на ее долю, не было выдержано. Не сохранилось точных свидетельств причин разрыва влюбленных, но, несомненно, Пушкин делал попытку просить руки А.А. Олениной, и по этому поводу исследователи делают несколько предположений. Коротко их перечислю: во-первых, родителей девушки настораживала политическая неблагонадежность Пушкина, во-вторых, его поэма «Гаврилиада», ходившая в то время в списках по рукам, вызвала у матери Annette, человека консервативного и глубоко религиозного, негодование, и, в-третьих, поэт несдержанно произнес фразу в присутствии неверного человека: «Мне бы только с родными сладить, а с девчонкой я уж слажу сам». Эти неосторожные слова стали известны В.Д. Полторацкой и были использованы для интриги — мечтая о браке своего брата Н. Киселева с Олениной, она преподнесла последние речи Пушкина так, что Annette, поддавшись на провокацию, в раздражении порушила намечавшийся союз. Все перечисленные факты и приводят подчас нас к давно ненужным домыслам типа «что было бы, если бы...». Но как сложилась в последующие годы жизнь А.А. Олениной? Можно предполагать, что много раз она пожалела о своем гневном порыве — судьба наказала ее за несдержанность и строптивость. Долго Анна Алексеевна после описанных событий не могла устроить свою личную жизнь, чем доставила немалое беспокойство родителям. Вышла она замуж за офицера Ф.А. Андро лишь в 1840 году и длительное время прожила с ним в Варшаве, воспитывая четверых детей. У ее мужа, сына французского эмигранта графа А.Ф. Андро де Ланжерона, был тяжелый нрав, что делало жизнь супруги довольно сложной — он запрещал жене все, что связывало ее с прекрасным прошлым, даже как воспоминание. Вследствие этого архив А.А. Олениной — переписка, сувениры, альбомы, заполненные стихами Пушкина, Вяземского, Гнедича, Крылова, Козлова, рисунками Брюллова, Кипренского, музыкальными записями Глинки — был сложен в сундук и отправлен на чердак, где и находился более сорока лет, до смерти ревнивого супруга. В начале декабря 1827 года Пушкин вернулся в Москву и прожил здесь до весны. Москвичи опять с распростертыми объятиями приняли поэта. В Москве в это время жили Вяземский с женой, С. А. Соболевский, известный библиофил и библиограф, принимавший участие в хлопотах по издании сочинений Пушкина («Руслан и Людмила», «Братья Разбойники» и др.), П. В. Нащокин, отставной гусар и приятель Пушкина еще с Царского Села, наконец П. Я. Чаадаев, вышедший в отставку и безвыездно живший в Москве. Различные салоны, литературные кружки и вообще интеллигентные московские семейства гордились посещениями поэта. В Москве он перезнакомился почти со всеми молодыми деятелями, имена которых, так или иначе, связаны с историей просвещения России. В доме А.П. Елагиной он познакомился с ее сыновьями — братьями Киреевскими, с кн. Одоевским, А.И. Кошелевым, С.П. Шевыревым, М.А. Максимовичем, Д.В. Веневитиновым. Здесь же, у Елагиной, бывали Языков, Чаадаев, Баратынский, Погодин, Хомяков. К этому же времени пребывания Пушкина в Москве относится знакомство его с Адамом Мицкевичем. Эта встреча не имела никакого значения ни для того, ни для другого: оба были уже вполне сложившиеся люди, вышедшие из того периода, когда люди поддаются «влияниям»; за этот период особенно сблизился Пушкин с университетским кружком Шевырева. Поэт давно уже носился с мыслями об улучшении современной русской критики, о поднятии у нас журнального дела: литературная чернь вроде Булгарина и Греча, тогда владевшая положением, претила его художническому самолюбию. «Толки о журнале, говорит Погодин, начатые еще в 1824 и 1825 году, в обществе Раича, усилились. Множество деятелей молодых, ретивых были, так сказать, налицо и сообщили ему (Пушкину) общее желание. Он выразил полную готовность принять самое живое участие». Редактором был выбран Погодин, помощником ему Шевырев. Новый орган носил название «Московский Вестник»; основание его было отпраздновано шумно и весело. «Мы собрались в доме бывшем Хомякова», вспоминает Погодин: «Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Веневитиновых, два брата Киреевских, Шевырев, Титов, Мальцев, Рожалин, Раич, Рихтер, Оболенский, Соболевский... Нечего описывать, как весел был этот обед, сколько тут было шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предположений». Новый журнал просуществовал недолго, хотя «Пушкин, которому было по душе чисто художественное направление журнала, поддерживал его всеми силами; 33 стихотворения его, в том числе отрывок из «Графа Нулина» и два отрывка из «Евгения Онегина», появились в «Московском Вестнике». Литературная жизнь кипела. Тот же Погодин вспоминает об этом времени: «Между тем в Москве наступило самое жаркое литературное время. Всякий день слышалось о чем-нибудь новом. Языков присылал из Дерпта свои вдохновенные стихи, славившие любовь, поэзию, молодость, вино; Денис Давыдов — с Кавказа; Баратынский выдавал свои поэмы; «Горе от ума» Грибоедова только что начало распространяться». Оживилась и сцена: водевили Писарева, новые комедии Шаховского, талантливые артисты работали в московских театрах (Щепкин и др.); Загоскин писал «Юрия Милославского», Дмитриев — переводил Шиллера и Гете. «Все они, говорит Погодин, составляли особый от нашего приход, который вскоре соединился с нами, или, вернее, к которому мы с Шевыревым присоединились, потому что все наши товарищи, оставаясь, впрочем, в постоянных сношениях с нами, отправились в Петербург. Оппозиция Полевого в «Телеграфе», союз его с «Северной Пчелой» Булгарина, усиленные выходки Каченовского, к которому явился вскоре на помощь Недоумко (Н.И. Надеждин), давали новую пищу. A там еще Дельвиг с «Северными Цветами», Жуковский с новыми балладами, Крылов с баснями, которых выходило по одной, по две в год, Гнедич с Илиадой, Раич с Тассом и Павлов с лекциями о натуральной философии, гремевшими в университете, Давыдов с философскими статьями. Вечера, живые и веселые, следовали один за другим: у Елагиных и Киреевских за Красными Воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского в доме на Дмитровке, у княгини Волконской на Тверской. У Мицкевича открылся дар импровизации. Приехал Глинка, связанный более других с Мельгуновым, и присоединилась музыка». В таком головокружительном водовороте жило московское передовое общество. Пушкин, попав в это общество, волею судеб попал в самый элицентр этой шумной, интенсивной жизни. Всю зиму он прожил безвыездно в Москве, разделяя свое время между литературными сборищами, картами и пирушками, охота к которым в нем еще не остыла. Весной поэт захотел побывать в Петербурге. Помня наставление Бенкендорфа всякий раз испрашивать разрешения на такие поездки, он 24-го апреля 1827 г. обратился к нему за разрешением, которое было дано 3-го мая с характерной припиской: «Его Величество не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном мысле сдержано». Очевидно, Бенкендорф, да по-видимому, и Государь по-прежнему не доверяли поэту и третировали его по-прежнему, как недоросля. Конечно, на впечатлительного поэта такие наставления должны были действовать удручающе и, быть может, потому посещение Петербурга не доставило ему никакого удовольствия, и зима, проведенная в Москве, предстала теперь в его воображении с отрицательной стороны: праздное любопытство, предметом которого он был, некультурность общества, партийность литераторов и ученых, нескрываемая вражда людей «благонамеренных» — все то, что не бросалось в глаза сначала, теперь выступило на первое место, и поэта стало тянуть к той деревне, из которой еще так недавно рвался он на свободу: «Что мне сказать вам», писал он Осиповой, «о моем пребывании в Москве и моем прибытии в С. П. Б.? Пошлость и глупость наших обеих столиц одна и та же, хотя в различном роде; и так как я имею претензию быть беспристрастным, то скажу, что если бы мне дали обе на выбор, то я выбрал Тригорское, почти так же, как арлекин, который на вопрос: предпочитает ли он быть колесован, или повешен, отвечал: «я предпочитаю молочный суп!» Цензирование Государем произведений «блистательного пера» Пушкина тоже доставляло немало горя поэту. Из дел III Отделения ясно видно, что цензировал Пушкина какой-то неизвестный; с его мнением соглашался Бенкендорф, мнений же Государя в делах нет. Известное стихотворение «19-е октября» вызвало, например, такое замечание: «вовсе не нужно говорить о своей опале, о несчастиях, когда автор не был в опале, но был милостиво и отечески оштрафован» за такие поступки, за которые в других государствах подвергнули бы суду и жестокому наказанию. Нежелательным показалось Бенкендорфу упоминание заглавных букв друзей и товарищей в этом же произведении (4 марта 1827 г.). Пушкину оставалось только благодарить: «Чувствительно благодарю Вас за доброжелательное замечание касательно пиесы «19-е октября»; непременно напишу барону Дельвигу, чтоб заглавные буквы имен и вообще все, что может подать повод невыгодным для меня заключениям и толкованиям, было им исключено». Между тем, Бенкендорф искал везде предлогов, чтобы найти основание для таких «невыгодных заключений». 30-го июня 1827 г. он поручил разузнать, сам ли Пушкин выбрал виньетку для своей поэмы «Цыгане», или это сделал типограф: «трудно допустить, писал он, чтобы она выбрана была случайно». Генерал-майор Волков, которому было поручено разузнать это, донес, что виньетка выбрана была Пушкиным, что сделана она была в Париже и украшает не только произведение Пушкина, а и другие творения. Объяснить же истинный смысл рисунка он не брался. Дело о виньетке на этом заглохло, но возбуждение его характерно для гр. Бенкендорфа. 3-го мая Пушкин еще был в Москве (см. письмо Бенкендорфа от 3-го мая 1827 г. А.А. Волкову), а 29-го июня был уже в Петербурге и являлся к своему «покровителю»; 5-го июля, 20-го июля, судя по датам его писем, он все время был в Петербурге; лишь письмо от 10-го сентября отправлено было из Опочки. Вся эта переписка была вызвана возобновлением жалобы Пушкина на статского советника Ольдекопа, перепечатавшего в 1825 году текст «Кавказского Пленника» с немецким переводом. Тогда, в 1824 году, жалобу, по просьбе поэта, подавал отец его, но она ни к чему не привела; теперь дело возобновилось: он ограждал свою «литературную собственность», но Бенкендорф стал на сторону Ольдекопа — и Пушкину пришлось уступить. Всю осень провел Пушкин в деревне и лишь в октябре вернулся в Петербург. На возвратном пути, 15-го октября 1827 г., Пушкин на одной из станций встретил Кюхельбекера, которого, за участие в мятеже 14-го декабря, везли в Сибирь. Свидание было крайне тягостно для обоих: товарищи «кинулись друг к другу в объятия... Жандармы нас растащили», рассказывает Пушкин. «Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством. Я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали». Вернувшись поздней осенью в Петербург, поэт повел тоскливое существование одинокого человека: он чужд был родной семьи и в то же время не мог уже с прежней юношескою жизнерадостностью отдаваться утехам холостой жизни; он чувствовал себя неизмеримо выше общества и литераторского, и светского; наконец, он сознавал, что не исполнились его мечты о независимом существовании, ради которого принесено было столько жертв; он постиг цену себе, жизнь была ясна ему — и в награду за эти великие знания он обречен был играть по-прежнему унизительную роль «поднадзорного»... Немудрено, что прежнее тревожное настроение, рассеянное деревенской жизнью, теперь опять возвращается к нему: он становится нервен, раздражителен, избегает людей; в обществе бывает редко, а если и бывает, то является в нем или скучающим, или резким, придирчивым, озлобленным и неприятным для собеседников. «По словам людей, знавших поэта в этом периоде его жизни, он бывал самим собою только с близкими друзьями; но стоило войти в комнату постороннему человеку — и он мгновенно менялся: веселость его становилась нервною и натянутою, начинались шутки, переходившие всякие границы, и выходки, часто до того циничные, что слушавшие их приходили в ужас и, конечно, составляли себе весьма невыгодное о Пушкине мнение. В многолюдных великосветских салонах Пушкин по большей части молчит и скучает. По-видимому, Пушкин плохо держал все свои обещания, данные Бенкендорфу относительно поведения в Петербурге — поэт знал, что каждый его шаг, каждое слово доходит до ушей шефа жандармов. Даже из стихотворения его «Друзьям» («Нет, я не льстец») сумели сделать для него источник обид и унижений. Написанное из желания оправдать себя в глазах друзей, которым непонятна была перемена в отношениях поэта к правительству, это произведение было представлено Государю; он остался «совершенно доволен им» (6-го марта 1828 г., письмо Бенкендорфа), собственноручно написав: «cela peut courir, mais pas été imprimé». Нельзя было глубже оскорбить поэта, как немедленно пообещав ему за такие стихи «назначение». 5-го марта Пушкин не без волнения спрашивал об этой новой «милости», но, очевидно, ответа не получил, так как 19-го апреля писал следующее письмо Бенкендорфу: «По приказанию Вашего Превосходительства являлся я сегодня к Вам, дабы узнать решительно свое назначение, но меня не хотели пустить и позволить мне дожидаться». С поэтом не церемонились: он так и не узнал, что ему было предназначено. Отказывая Пушкину принять участие в походе, Бенкендорф писал, что Государь его не забудет и воспользуется первым случаем, «чтобы употребить отличные дарования его на пользу Отечества». Его вызывающая манера держаться по отношению к «толпе», «черни» и была слабым проявлением того чувства обиды, которое накипело в его исстрадавшемся сердце. А.П. Керн рассказывала, что в эту зиму он бывал часто «мрачным, рассеянным и апатичным». Он задыхался в Петербурге. Осиповой он писал, что «горит желанием изменить» свое житье «тем или другим образом». «Признаюсь», пишет он, «что шум и суета Петербурга сделались мне совершенно чужды, я с трудом их переношу. Я предпочитаю ваш прекрасный сад и красивый берег Сороти». Под влиянием этой тревоги, он нигде не может найти себе места: из Петербурга едет в Москву, оттуда возвращается в Петербург. Когда началась Турецкая война, он просит разрешения отправиться к войскам. Конечно разрешения ему не дают (ответ Бенкендорфа 20-го апреля 1828 г.) — и к прежним обидам присоединяется еще новая.