RARUS'S GALLERY

Ура!.. На трех ударим разом! Федора Глинки. Победы Россиян над турками на суше и морях. Санкт-Петербург, 1854 года. Продается в пользу раненых солдат и матросов по 10 копеек серебром за экземпляр в квартире автора на Васильевском Острове, в 7-й линии, дом Капгера, №61. 14 стр., 5 гравированных на дереве виньеток в тексте с монограммами А.Ш., А.Б., и Ф. (вероятно, Шарлеман, Бейдеман и Фрейнд). Литографированные в печатне М. Тюлева пером издательские обложки с орлом и аллегорической рамкой из арматуры на фоне морского сражения. В верхней части передней обложки — автограф Ф.Н. Глинки: «И Твой от Твоих тебе приносяще, историку от поэта». Формат: 23х15 см. Это стихотворение о Крымской войне прославило автора. Оно было переведено не только на все основные европейские языки, но и даже на китайский язык, чего не удостаивался ни один российский поэт в те времена! Немного отдает "квасным патриотизмом". Ведь эту войну мы все равно проиграли из-за нерасторопности императора и чиновников, которые не проводили нужные реформы... Чрезвычайная, зачитанная солдатами, редкость с автографом автора!

Библиографическое описание:

1. Автографы современников Пушкина на книгах из собрания Государственного Музея А.С. Пушкина. Аннотированный каталог. Москва, 1988, стр. 88-92.

2. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959 — отсутствует!

3. Смирнов–Сокольский Н.П. «Моя библиотека», Т.1, М., «Книга», 1969 — отсутствует!

4. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989 — отсутствует!

5. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №460 — с автографом А.С. Уварову!

6. Обольянинов Н. «Каталог русских иллюстрированных изданий. 1725-1860». Спб., 1914, №352.

7. Верещагин В.А. «Русские иллюстрированные издания. 1720-1870». Библиографический опыт. Спб., 1898, №155 — «Книга продавалась в пользу раненых солдат и матросов по 10 копеек за экземпляр и стала редкой!»

8. Мезиер А.В. Русская словесность с XI по XIX столетия включительно. Спб., 1899, №5552.

9. Антикварная книжная торговля П.П. Шибанова в Москве. №2: Каталог большей частью редких и замечательных русских книг церковной и гражданской печати. М., 1886, №902.

Вот мчится тройка удалая

Вдоль по дорожке столбовой,

И колокольчик, дар Валдая,

Гудит уныло под дугой.

Ямщик лихой, он встал с полночи,

Ему взгрустнулося в тиши,

И он запел про ясны очи,

Про очи девицы-души.

«Вы, очи, очи голубые,

Вы сокрушили молодца.

Зачем, зачем, о люди злые,

Вы их разрознили сердца?

Теперь я бедный сиротина!..»

И вдруг махнул по всем по трем,

И песнью тешился детина

И заливался соловьем.

Глинка Ф.Н.

Выражением квасной патриотизм метко обозначено общественное явление, противоположное истинному патриотизму: упрямая, тупая приверженность к бытовым мелочам национального быта. Образ, легший в основу этого выражения, внутренняя форма этой фразы раскрываются в таких стихах поэта Мятлева, автора «Сенсаций и замечаний г-жи Курдюковой»:

Патриот иной у нас

Закричит: «дюквас, дюквас,

Дю рассольник огуречный»,

Пьет и морщится сердечный;

Кисло, солоно, мове,

Ме се Рюс, э ву саве:

Надобно любить родное,

Дескать, даже и такое,

Что не стоит ни гроша!

Намекая на ту же этимологию выражений квасной патриотизм, квасной патриот, В. Г. Белинский писал К. Д. Кавелину (22 ноября 1847 г.): «Терпеть не могу я восторженных патриотов, выезжающих вечно на междометиях или на квасу да каше». Сравните в «Евгении Онегине» Пушкина:

Им квас как воздух был потребен.

Потребность в ироническом «крылатом слове» для обозначения фальшивого, показного официального и в то же время мелочного «русофильства» — в отличие от глубоко прочувствованного народного патриотизма — особенно остро выступила в начале XIX в. в период Отечественной войны с французами и последовавших за нею политических движений среди революционно настроенной русской интеллигенции. В «Рославлеве» Пушкина так характеризуются новоявленные великосветские патриоты этого времени: «...гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжёг десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита, а принялся за кислые щи110. Все закаялись говорить по-французски». Тот же внешний, фарисейский патриотизм осмеивается Пушкиным и в русском дворянском быту 20—30-х годов XIX в.: «Некоторые люди... почитают себя патриотами, потому что любят ботвинью и что дети их бегают в красной рубашке» (Пушкин, «Отрывки из писем, мысли и замечания», 1949, т. 11, с. 56). Сравните у В. А. Жуковского в эпиграмме:

Наевшись щей, напившись кваса,

Их разобрал патриотизм...

Вот для характеристики такого обрядового патриотизма и таких формалистов национального благочиния появились в «Московском телеграфе» второй половины 20-х и вошли в широкий литературный оборот в 30-е годы выражения квасной патриотизм, квасной патриот. Они затем расширили и углубили свое значение и применение, став острым, презрительно ироническим прозвищем как официального, казенного патриотизма сторонников политики Уваровых и Бенкендорфов, опиравшейся на лозунг «православие, самодержавие, народность», так и реакционного народничества славянофилов. Вопрос об авторе, изобретателе выражения квасной патриотизм до сих пор еще остается спорным. Впрочем, вопрос об авторстве этого выражения все более и более склоняется в сторону П. А. Вяземского, хотя и для его конкурента — Н. А. Полевого тоже сохраняются веские шансы на первичное изобретательство в этом фразеологическом кругу. М. И. Михельсон в своих сборниках «ходячих и метких слов» не интересовался временем рождения и обстановкой распространения слова. По поводу выражения квасной патриотизм, квасной патриот он лишь отметил случаи их употребления в романе П. Д. Боборыкина «Китай-город», в «Воспоминаниях» известного составителя французско-русских и русско-французских словарей Н. Макарова, в «Литературных и житейских воспоминаниях» И. С. Тургенева и в «Сенсациях г-жи Курдюковой» Мятлева (Михельсон, Свое и чужое, 1912, с. 331). Таким образом, самая ранняя хронологическая грань, устанавливаемая этим материалом из истории употребления выражений квасной патриотизм, квасной патриот, относится к 40-м годам XIX столетия. Займовский в своей книге «Крылатое слово» (с. 179) сопровождает объяснение выражения квасной патриотизм такими хронологическими справками об его происхождении: «Впервые слово квасной патриотизм употреблено было, кажется, А. Н. Мухановым в июле 1832 г., в его ”Дневнике“. Тургенев впервые употребил его в 1852 г., по сообщению Авдотьи Панаевой». Эти замечания лишены всякого основания. Так как выражение квасной патриотизм уже в 30—40-х годах глубоко вошло в язык Белинского и Гоголя, то оно было, конечно, обычным и для языка юного Тургенева. Авдотья Панаева рассказывает в своих воспоминаниях о такой беседе между Тургеневым и Некрасовым. Тургенев превозносит европеизм. «Я... квасного патриотизма не понимаю. При первой возможности убегу без оглядки отсюда, и кончика моего носа не увидите!». Некрасов: «В свою очередь и ты предаешься ребяческим иллюзиям. Поживешь в Европе, и тебя так потянет к родным полям и появится такая неутолимая жажда испить кисленького, мужицкого квасу, что ты бросишь цветущие поля и возвратишься назад, а при виде родной березы от радости выступят у тебя слезы на глазах» (Панаева, 1928, с. 282). Кроме того, есть веские факты, решительно опровергающие гипотезу об участии Муханова в создании выражения квасной патриотизм. Наиболее серьезными претендентами на авторское право в отношении этого остроумного изречения являются Н. А. Полевой и кн. П. А. Вяземский. В. Н. Орлов в своей статье «Николай Полевой — литератор тридцатых годов» пишет: «По-видимому, Полевому принадлежит честь изобретения крылатого словца квасной патриотизм; во всяком случае, оно вышло из редакции ”Московского телеграфа“ и имело в виду именно тот официальный патриотизм Уваровых и Бенкендорфов, который нашел свое выражение в знаменитой триаде: ”православие, самодержавие, народность“» (Полевой Н., Материалы, с. 33). Действительно, Н. А. Полевой не раз в «Московском телеграфе» употреблял это выражение, а в предисловии к своему известному роману «Клятва при гробе Господнем» (1832) он пользуется им как своею собственностью. Тут в качестве предисловия помещен воображаемый «Разговор между Сочинителем русских былей и небылиц (т. е. Полевым. — В. В.) и Читателем». И читатель, упрекая сочинителя в предубеждении против всего русского, приписывает ему выражение квасной патриотизм: «...вы терпеть не можете ничего русского, не понимаете, или не хотите понимать — даже любви к Отечеству, и называете ее — квасным патриотизмом! Сочинитель, не отрицая своих прав на это выражение, отвечает: «Квасного патриотизма я точно не терплю, но Русь знаю, Русь люблю, и — еще более, позвольте прибавить к этому — Русь меня знает и любит». Любопытно, что еще до выхода в свет романа «Клятва при гробе Господнем» выражение квасной патриотизм фигурировало в иронических заметках о Н. А. Полевом с явным намеком на него как на автора. Фразы: квасной патриотизм, квасной патриот были тесно ассоциированы в 30-е годы с «Московским телеграфом» и, вероятно, с Полевым как их изобретателем. Так, в «Молве» (1831, № 48, с. 343) напечатана заметка Кораблинского «Любопытная новость», содержавшая злостный донос на либерализм Н. А. Полевого, на мятежный дух его писаний: «Если находятся еще в России квасные патриоты, которые наперекор Наполеону почитают Лафайэта человеком мятежным и пронырливым, то пусть они заглянут в № 16 ”Московского телеграфа“ и уверятся, что ”Лафайэт самый честный, самый основательный человек во Французском королевстве, чистейший из патриотов, благороднейший из граждан, хотя вместе с Мирабо, Сиесом, Баррасом, Баррером и множеством других был одним из главных двигателей революции“; пусть сии квасные патриоты увидят свое заблуждение и перестанут Презренной клеветой злословить добродетель!». Мнение о том, что Н. А. Полевой изобрел выражение квасной патриотизм, крепко держалось и в некоторых кругах русской интеллигенции 40-х годов. Н. В. Савельев-Ростиславич в «Славянском сборнике» (СПб., 1845, с. LXXXV) так иронизировал над Полевым: «Сметливый журналист, ради потехи почтеннейшей публики, особенно из недоучившихся купеческих сынков, придумал особое название квасного патриотизма и потчивал им всех несогласных с Рейнскими идеями, перенесенными целиком в ”Историю русского народа“». Однако сам Н. А. Полевой нигде открыто и прямо не объявлял себя «сочинителем» выражения квасной патриотизм. Между тем есть авторитетные, не вызывающие никаких возражений свидетельства людей 20-х — 30-х и 40-х годов и о том, что честь остроумной находки этого нового слова принадлежит кн. П. А. Вяземскому. Например, В. Г. Белинский неоднократно подчеркивал, что Вяземский, а не Полевой изобрел выражение квасной патриотизм. Так, в рецензии на «Славянский сборник» Савельева-Ростиславича Белинский писал: «Мы понимаем, что название квасного патриотизма, по известным причинам, должно крепко не нравиться г. Савельеву-Ростиславичу; но, тем не менее, остроумное название это, которого многие боятся пуще чумы, придумано не г. Полевым, а князем Вяземским, — и, по нашему мнению, изобрести название квасного патриотизма есть бо́льшая заслуга, нежели написать нелепую, хотя бы и ученую, книгу в 700 страниц. Мы помним, что г. Полевой, тогда еще не писавший квасных драм, комедий и водевилей, очень ловко и удачно умел пользоваться остроумным выражением князя Вяземского... против всех тех непризнанных и самозванных патриотов, которые мнимым патриотизмом прикрывают свою ограниченность и свое невежество и восстают против всякого успеха мысли и знания. Со стороны г. Полевого это заслуга, которая делает ему честь» (Белинский 1875, 9, с. 425). Еще раньше (в 1840 г.) в статье о стихотворениях Лермонтова Белинский тоже употребил выражение квасной патриотизм со ссылкой на автора — Вяземского: «Любовь к отечеству должна выходить из любви к человечеству, как частное из общего. Любить свою родину значит — пламенно желать видеть в ней осуществление идеала человечества и по мере сил своих споспешествовать этому. В противном случае патриотизм будет китаизмом, который любит свое только за то, что оно свое, и ненавидит все чужое за то только, что оно чужое, и не нарадуется собственным безобразием и уродством. Роман англичанина Морьера ”Хаджи-Баба“ есть превосходная и верная картина подобного квасного (по счастливому выражению кн. Вяземского) патриотизма» (Белинский, 1874, 4, с. 266). Ср. также в рецензии Белинского на «Сочинения кн. В. Ф. Одоевского» (1844): «Остроумному и энергическому перу князя Одоевского много дали бы материалов одни так называемые ”славянолюбы“ и ”квасные патриоты“, которые во всякой живой, современной человеческой мысли видят вторжение лукавого, гниющего Запада» (Белинский, 1875, 9, с. 66). Ср. также свидетельство М. П. Погодина в примечании к статье И. Кулжинского «Полевой и Белинский» (газета «Русский», 1868, № 114, с. 4). Знаменательно, что сам Вяземский, очень самолюбивый, тщеславный и щепетильный в вопросе о патенте на каламбур или остроту, открыто заявил о своем авторстве в отношении выражения квасной патриотизм. Он указал точно время, повод и условия возникновения этого выражения. Оно появилось в 1827 году113. Оно было подсказано Вяземскому не только русским бытом, но и французским остроумием. В «Письмах из Парижа» (3, 1827), напечатанных в «Московском телеграфе» за 1872 г. по поводу книги M. Ancelot о России, Вяземский пускается в такое рассуждение о патриотизме: «Многие признают за патриотизм безусловную похвалу всему, что свое. Тюрго называл это лакейским патриотизмом, du patriotisme d'antichambre. У нас можно бы его назвать квасным патриотизмом» (Вяземский 1878, 1, с. 244). И к этому выражению делается примечание: «Здесь в первый раз явилось это шуточное определение, которое после так часто употреблялось и употребляется». В «Старой записной книжке» Вяземский писал, явно подразумевая свое авторство в отношении квасного патриотизма и безуспешно стремясь наметить новые вариации «питьевых» эпитетов при определении разновидностей ложного патриотизма: «Выражение квасной патриотизм шутя пущено было в ход и удержалось. В этом патриотизме нет большой беды. Но есть и сивушный патриотизм; этот пагубен: упаси боже от него! Он помрачает рассудок, ожесточает сердце, ведет к запою, а запой ведет к белой горячке. Есть сивуха политическая и литературная, есть и белая горячка политическая и литературная» (Вяземский 1878—1896, 8, с. 138—139; ср. Старая записная книжка, 1929, с. 109). Пущенное в литературный оборот кн. П. А. Вяземским на страницах «Московского телеграфа» выражение квасной патриотизм, естественно, многими читателями было приписано редактору этого журнала — Н. А. Полевому. Тем более, что сам Н. А. Полевой быстро перенял это выражение от своего авторитетного сотрудника, язык, стиль и остроумие которого так высоко ценились в русской литературе 20—30-х годов.

Глинка, Федор Николаевич (1786-1880) — знаменитый российский литератор-публицист и поэт, герой Отечественной войны с Наполеоном, декабрист с монархическим уклоном, родился в небогатой дворянской семье на Смоленщине в селе Сутоки Духовщинского уезда. В детстве тяжело и подолгу болел. В двенадцать лет поступил в 1-й кадетский корпус в Петербурге. Четыре года в этом учебном заведении оказали решающее воздействие на личность будущего поэта: интерес к чтению стал настоящей страстью, а поучения отца Михаила, преподававшего закон Божий, способствовали формированию глубокого религиозного чувства, во многом определившего жизненную программу юноши. Глинка осознал необходимость подвижничества и самопожертвования. Служил прапорщиком Апшеронского пехотного полка, на него обратил внимание М. Милорадович, и в семнадцать лет юноша стал генеральским адъютантом. Маленького роста, «вертлявый» («все в нем ходило ходенем», по словам Н. В. Берга), всегда готовый рассмеяться, картавый, Глинка мало соответствовал эталону адъютанта. Но Милорадович заметил в юноше искренность и готовность «служить делу, а не лицам», и не ошибся. Глинка участвовал в военных действиях против Наполеона в 1805 — 1806 гг., в битве при Аустерлице; в 1806 г. из-за слабого здоровья вышел в отставку и поселился в родовом имении. В автобиографии Глинка указывает, что первое его стихотворение, «Глас патриота», было опубликовано в Смоленске в 1807 г., однако издание это не найдено. Публикации его стихотворений появляются в 1808 г. в «Русском вестнике», «Аглае», «Друге юношества» одновременно с выходом книги «походных впечатлений» «Письма русского офицера о Польше, австрийских владениях и Венгрии, с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806 гг.». В 1812 г. Глинка возвращается на службу, участвует в сражениях при Тарутине, Малом Ярославце, Вязьме, Дорогобуже, в Бородинской битве, затем в заграничном походе русских войск, генеральном сражении при Бауцене. Он награжден рядом русских и иностранных орденов и шпагой «за храбрость». Впечатлениям Отечественной войны была посвящена новая книга «Писем», первую из восьми частей которой составила предыдущая.

Обе книги имели большой успех: их читали и обсуждали по всей России, ими восхищались. Доминанта «Писем» — широкое, крупномасштабное изображение войны и ее народного характера, осмысление влияния Отечественной войны на дворянскую молодежь, а также идея национального самосознания русского народа, способного сохранить «коренные добродетели» от «наносных пороков» и чуждых влияний. «Письма русского офицера...» отличаются яркостью и живостью стиля, в ткань повествования органично вплетены философские аллегории, исторические анекдоты, стихотворения, фольклорные записи. Имя Глинки благодаря этой книге сделалось широко известным, слава его росла не по дням, а по часам. В 1810 г. была опубликована стихотворная трагедия Глинки «Вельзен, или Освобожденная Голландия», представлявшая схему дворянского заговора в условиях бездействия народа. Вслед за трагедией появляются ряд статей, очерков, подборка афоризмов «Мысли», наконец «мирное» продолжение «Писем русского офицера» — «Письма к другу, содержащие в себе замечания, мысли и рассуждения о разных предметах, с присовокуплением исторического повествования: Зинобей Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия» (1816-1817, в трех частях). Все произведения 10-х гг. развивают тираноборческие идеи. С 1816 г. Глинка становится членом тайных обществ: петербургской масонской ложи «Избранного Михаила» (в которую входили многие будущие декабристы), Союза спасения, а после его роспуска — Союза благоденствия. К этому времени относится также масонская деятельность Глинки. 18 сентября 1815 г. основана была в Петербурге под главенством верховной ложи «Астреи» масонская ложа «Избранного Михаила».

Это была ложа по преимуществу интеллигенции; в ней собирались люди науки и искусств, речи шли о философии, об оккультных науках, о поднятии любви к русской словесности, русскому языку, о воздействии на подрастающее поколение и на темные массы путем насаждения школ, о необходимости широкого благотворения. Великим мастером этой ложи был гр. Ф.П. Толстой, в числе членов ее насчитывались многие из соратников Ф.Н. Глинки по перу, как, напр.: Н.И. Греч, К.И. Арсеньев, В.К. Кюхельбекер и др.; сам Глинка, поступивший в эту ложу почти тотчас же после ее основания, в 1815 г. избран был оратором, в 1817-1818 гг. состоял первым надзирателем ложи, а 24 июня 1818 г. был утвержден и введен в ответственную должность наместного мастера (т. е. помощника управляющего ложей и заместителя его). 10 июня 1821 г. он был переизбран на эту же должность. Ф. Н. состоял также членом Великой ложи Астреи и был в ней представителем от ложи Избранного Михаила. Такое доверие, оказанное молодому масону его сотоварищами по ложе, может быть объяснено исключительно энергией, с какою Глинка взялся за работу на новом поприще. Действительно, почти с момента зачисления в адепты масонства он целиком отдался пропаганде взглядов и идей этого движения в литературе, как в области ему наиболее доступной.

Он принимал участие и деятельно сотрудничал в большинстве сборников и других изданий, предпринимавшихся в то время обществами «вольных русских каменщиков». Свои мистически-гуманные масонские идеи Глинка пропагандировал в своих «Песнях». Между прочим, по некоторым догадкам именно ему приписывается составление известного масонского «Гимна Торжествующих». Значительная часть стихотворений, посвященных масонству, была издана им отдельной книжкой под общим заглавием «Единому от всех». С 1819 по 1825 г. он избирался председателем Вольного общества любителей российской словесности, куда вступил еще в 1816 г. Здесь поэт возглавлял «левое» крыло, поэтому было закономерно его участие в работе кружка Н. Всеволжского «Зеленая лампа». Глинка энергично взялся за учреждение училищ «по методе взаимного обучения»; писал книги для народа («Подарок русскому солдату», 1818; «Лука да Марья», 1818); разрабатывал планы литографирования за границей агитационных материалов; занимался благотворительной деятельностью — помогал заключенным, организовал выкуп крепостного поэта И. Сибирякова (хотя имение Глинки в 1812 г. было разорено и он жил одним жалованьем). Деятельность поэта была поистине подвижнической: став с марта 1819 г. чиновником по особым поручениям при Милорадовиче (в то время Петербургском Генерал-губернаторе), он добивался пересмотра приговоров, возвращал с этапа невинно осужденных, помогал высылаемому из Петербурга Пушкину, существенно облегчив его участь (1820), о чем впоследствии рассказал в письме к П.И. Бартеневу. В сентябре 1820 года Глинка публикует стихотворное приветствие ссыльному А.С. Пушкину.Тогда, почти вслед за его отъездом из С.-Петербурга Ф. Н. поместил в 38-й книге «Сына Отечества» за 1820 год свое послание к опальному поэту, кончавшееся следующим бодрым четверостишием:

«Судьбы и времени седого

Не бойся, молодой певец!

Следы исчезнут поколений,

Но жив талант, бессмертен гений».

Этот теплый привет Глинки, дошедший к Пушкину на берега Черного моря, глубоко тронул его впечатлительную и признательную душу, и он откликнулся известным стихотворением «Ф.Н. Глинке» («Когда средь оргий жизни шумной меня постигнул остракизм»), в котором называл Ф.Н. «великодушным гражданином» и писал ему:

Пускай мне дружба изменила,

Как изменила мне любовь,

В моем изгнанье позабуду

Несправедливость их обид;

Оне ничтожны, — если буду

Тобой оправдан, Аристид!..

Относясь с уважением и любовью к Глинке как к человеку, Пушкин, впрочем, не высоко ценил его литературное дарование, называл (в 1817 г.) «довольно плоским певцом» и посвятил ему не только вышеуказанное «послание», но написал на него эпиграмму: «Наш друг Фита (Глаголь)», в которой называет его «кутейником в эполетах», «дьячком», «ижицей в поэтах», и поместил его в свое «Собрание насекомых»: «Вот Глинка Божия коровка» (1828 г.). Однако, посылая эпиграмму кн. Вяземскому, Пушкин писал ему: «не выдавай меня, милый, не показывай этого никому: Фита бо друг сердца моего, муж благ, незлобив, удаляйся от всякия скверны». Впоследствии, когда сам Глинка очутился в ссылке, Пушкин в свою очередь хлопотал об улучшении его участи. Глинке удалось нейтрализовать ряд доносов на тайное общество; два года за ним велась слежка.

Радикализация действий заговорщиков побудила Глинку выйти из масонской ложи и прервать с ними отношения. Такое решение было определено его твердой гражданской позицией: он (единственный) выступал против республики, доказывая, что «в России не может существовать никакое правление, кроме монархического». Из-за доноса М. Грибовского в мае 1821 г. Глинка имел резкое объяснение с Милорадовичем, в результате чего впал в глубокую депрессию, близкую к помешательству. В это время меняется жизненная программа Глинки: теперь целью своей деятельности он считает пророчествования, долженствующие указать обществу истинный путь к Богу. С 22 февраля 1822 г. в продолжение нескольких десятилетий Глинка записывает свои «видения», аллегорически отражающие события его жизни. Стихотворения 20-х гг. — в основном это переложения библейских сюжетов, а также аллегории в духе библейских притч — составили книги «Опыты аллегорий, или Иносказательных описаний в стихах и прозе» (1826) и «Опыты священной поэзии» (1826). Изданные после восстания декабристов, эти стихотворения полны «крамольных» идей: «элегические псаломы» под пером Глинки превращались в «гражданские оды»:

Рабы, влачащие оковы,

Высоких песен не поют!

«Плач пленных иудеев».

30 декабря 1825 г. Глинка был арестован по делу декабристов, признан причастным к их деятельности, отставлен от военной службы, разжалован в коллежские советники и сослан в Петрозаводск. В своих показаниях Глинка так излагал свою политическую веру: «Я представляю себе Россию, как некую могучую жену, спокойно, вопреки всего почиющую. В головах у ней, вместо подушки — Кавказ, ногами плещет в Балтийское море, правая рука закинута на хребет Урала, а левая, простертая за Вислу, грозит перстом Европе. Я знаю, я уверен, что превращать древнее течение вещей есть то же, что совать персты в мельничное колесо: персты отлетят, а колесо все идет своим ходом. Вот моя политическая вера!» Противник насилия, он только желал блага России и цветущего ее положения, и находил, «что благополучна та страна, где тюрьмы пусты, житницы полны, доктора ходят пешком, а хлебники верхами; где на ступенях храмов Божиих толпится народ, а крыльца судилищ заросли травою». Глинка собирал сведения о жертвах тогдашних наших русских порядков, как это видно из оставшихся после него бумаг. В его поэзии конца 20-х — начала 30-х гг. поэт-пророк уступает место поэту-страдальцу. Основные настроения его творчества этого периода отразила поэма «Иов. Свободное подражание священной книге Иова» (1834), которая была опубликована полностью только четверть века спустя. В ссылке Глинка собирает фольклорные материалы, создает две поэмы, имеющие «местный колорит»: «Дева карельских лесов» (1828), «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой» (1830). Пушкин отозвался о «Карелии» сочувственно, отметив органичное соединение, казалось бы, противоположных элементов. В это сложное для него время Глинка пишет самые известные свои стихотворения, ставшие песнями,— «Песнь узника» («Не слышно шуму городского...») и «Тройка» («Вот мчится тройка удалая...»). В 1830 г. благодаря хлопотам Жуковского Глинка переведен в Тверь. В марте 1831 г. он женился на А.П. Голенищевой-Кутузовой (страстно влюбившейся в него тридцатипятилетней старой деве, обладательнице большого состояния, фанатично религиозной, нетерпимой к слабостям окружающих, отметившей в автобиографии: «...решила подать руку человеку, обставленному также неблагоприятными для него обстоятельствами»). Став обеспеченным человеком, Глинка вышел в отставку (1834); почти двадцать лет прожил безвыездно в Москве, где по понедельникам в их доме бывали литературные вечера. В 40-е годы в Москве у Глинок по понедельникам бывали постоянные посетители: Е.М. Бакунина, Н.В. Берг, А.Ф. Вельтман, М.А. Дмитриев, С.Е. Раич, П.Я. Чаадаев, художник К.И. Рабус и др. Портрет Глинки этих лет оставил Берг: «Федор Николаевич был тогда еще крепыш, живой, маленький человек без усов и бороды, но с черными бакенбардами и густыми, тоже черными с проседью волосами… Все лицо розовое. Черные глазки вечно смеялись. Говорил он несколько картавя и никогда не мог быть спокойным: все в нем и сам он ходил ходенем… Читал он редко. Это были дни торжественные для его поклонников, которые относились к нему как к настоящему, но недостаточно признанному поэту…». Вместе с женой он пишет поэму «Таинственная капля» (Авдотья Павловна, бесконечно преданная мужу, говорила: «Это писал апостол Федор!») на сюжет легенды о разбойнике, распятом вместе с Христом. Поэма была запрещена духовной цензурой до 1871 г. В 1853-1859 гг. Глинки живут в Петербурге; Федор Николаевич пишет прославившее его стихотворение «Ура!.. На трех ударим разом!» о Крымской войне, которое было переведено не только на европейские, но и на китайский язык. «Понедельники» Глинок в столице посещали П.А. Вяземский, Н.И. Греч, актриса П.И. Орлова-Савина, Ф. Толстой, П.А. Плетнев и др. В 1862 г. Глинки переехали в Тверь. В 1863 г. Авдотья Павловна скончалась. Поэт продолжал заниматься благотворительной деятельностью, жаловался в письмах друзьям на «век безверия», писал воспоминания. С годами у Глинки нарастали мистические настроения, приведшие его даже к увлечению спиритизмом. В 1877 г. Глинка напечатал по случаю объявления войны Турции патриотическое стихотворение: «Уже прошло четыре века», где он вспоминает предсказание об освобождении Константинополя Белым Царем. Но оставаясь подвижным и полным энергии, Глинка, несмотря на свой преклонный возраст, продолжал до самой смерти принимать участие в общественных и благотворительных делах; он продолжал также весьма живо интересоваться общественными и научными вопросами, постоянно следил за новостями и открытиями в области исторических наук, а также и за политической жизнью, испещряя пером получаемые номера газет. Храня в своей памяти летопись почти целого столетия, Ф.Н. был всегда интересным собеседником и знакомил других с разными эпизодами своей богатой событиями жизни. Живя в провинции, Глинка продолжал и там вести образ жизни петербуржца, поздно начинал свой трудовой день и заканчивал его в 5-6 часов утра. Владея довольно значительным состоянием, Ф.Н., если и не вел роскошного образа жизни, то, во всяком случае, ни в чем себе не отказывал. Еще при жизни он укрепил за своими наследниками более 4000 десятин земли и столько же оставил им после смерти, не считая домов и капитала. Глинка редко отказывал в помощи нуждающимся, хотя быть может и не был особенно щедр в этом отношении. Интересно, между прочим, его отношение к своим крестьянам. Случайно получив большое имение, перешедшее к нему от родственников жены, он стал вдруг крупным помещиком, располагая почти тысячью душ крестьян и 12000 десятин земли, населенной по преимуществу карелами. Имение это находилось прежде в дворцовом ведомстве, а в 1797 г. было пожаловано адмиралу И.Л. Голенищеву-Кутузову. Первоначально Глинка предполагал после смерти предоставить своим крепостным свободу, но осуществить этого ему не пришлось, так как свободу крестьяне получили еще задолго до его смерти. Зато отношения самого Глинки к крестьянам с годами сильно изменились. Тревоги и опасения, возникшие в помещичьей среде вслед за появлением манифеста 1861 г., подчинили себе и Ф.Н., который в одном из своих стихотворных посланий к генералу A.Э. Циммерману писал в мае 1861 г. по этому поводу:

Бог знает, из нависшей тучи

Какая вылетит беда,

Когда пойдут на спор кипучий

Кулак, топор и борода.

Глинка в такой мере разделял эти опасения, что готов был верить, будто «целый дом поднять на вилы готов разнузданный мужик». При составлении уставных грамот Глинка предложил своим бывшим крепостным купить у него все имение на весьма льготных условиях, а именно выплачивая ему в течение 30 лет по 1 рублю годичного оброка с десятины, но сделка эта не состоялась, так как крестьяне предпочли ограничиться получением узаконенных наделов. Впоследствии, впрочем, у Ф.Н. отношения с крестьянами снова стали довольно миролюбивыми. Часто случалось крестьянам обращаться к Глинке с просьбой о прощении оброчной недоимки, и Ф.Н., после более или менее продолжительного увещевания, прощал недоимку, поступая следующим образом: сначала он заставлял крестьян молиться у себя в моленной, и затем приказывал вынуть икону из киота и посмотреть, «не послал ли им Бог чего за усердную молитву», в иконе крестьяне всегда находили требуемую сумму, которую и вносили старосте для уплаты оброка. По общим отзывам Ф.Н. сохранил до самой смерти здравый ум, общительность и вообще все черты характера, которые позволяли ему сохранить связи и добрые отношения с современниками. Только за два года до кончины он стал видимо дряхлеть; зрение его, между прочим, к этому времени настолько ослабло, что сам читать он уже не мог. Но вместе с тем необходимо отметить, что, являясь одним из ветеранов русской литературы 20-30-х годов прошлого столетия и будучи заброшен долгой жизнью в 60-70-е годы, Ф.Н. не мог не чувствовать в это время своего одиночества и отчужденности от новых общественных настроений. Когда в 1866 г. Общество любителей российской словесности устроило публичное заседание по поводу пятидесятилетия со дня избрания кн. П.А. Вяземского и Ф.Н. Глинки в члены Общества, Ф.Н., не приняв лично участия в этом торжестве, в письме на имя председателя Об-ва, между прочим, сам подчеркивал, что он «как-то нечаянно... поставлен был от круга литераторов и в отношения, недружившие литературе». Далее, поэт говорил, что «бури жизни не сломили бы и позднее упорные стремления к прекрасному, но оно ослабевало и улеглось глубоко на дно души, когда едва ли не развенчанная поэзия уступила место, конечно, почтенной, но вместе и угрюмой прозе»; «теперь причисленный к заштатным городам литературы, — писал он, — я в тиши и уединении гляжу издали на развитие кипучей жизни и радуюсь за новых деятелей в литературе и обществе». Есть указания, что даже и в более раннюю эпоху, а именно почти с 40-х годов Глинка был довольно неприязненно настроен против течений своего времени. По этому поводу кем-то были даже сочинены стихи, носившие характер эпиграммы, в которых супругам Г. вменялась ненависть к западу и проклятие Гегеля.

В частности, что касается отрицательного отношения Ф.Н. к нашему западничеству, то оно несомненно проскальзывало у него и в литературных его произведениях. Многие взгляды Глинки на русскую жизнь, в особенности то уважение, с каким он относился к старому русскому быту, находя в нем много светлых сторон, скрытых под наплывом чуждых нам понятий и обычаев, — очень приближают его к направлению старых славянофилов. Во всяком случае он безусловно отрицательно относился к подражанию Западной Европе, видя в нем пустое и вредное обезьянство, лишь мешающее естественному развитию нашей народной жизни. Так, в одном из неизданных стихотворений Глинки, говоря о присущей русской интеллигенции подражательности, саркастически замечает, что мы, напрягая усилия «стать с Европой наравне», не раз уже обожгли крылья и «жар чужой гребем руками, а каштаны отдаем». Умер Глинка на 94 году жизни 11-го февраля 1880 г. и был погребен в Желтиковом монастыре, близ Твери. При погребении ему, как имевшему золотое оружие, отданы были воинские почести. Литературное наследие Федора Глинки — им написано около восьмисот стихотворений, двести прозаических произведений — до сих пор не изучено. Некоторые его стихотворения были опубликованы только в середине XX столетия, например «Две дороги», где спорят шоссе и «горделивая чугунка», а лирический герой смотрит сквозь время:

И станет человек воздушный

(Плывя в воздушной полосе)

Смеяться и чугунке душной,

И каменистому шоссе.

Так помиритесь же, дороги,—

Одна судьба обеих ждет. А люди? —

люди станут боги,

Или их громом пришибет.