RARUS'S GALLERY

Москва, тип. И.П. Мышкина, 1874. [4], 160 с. В печатной издательской обложке. . В п/к переплете эпохи с тиснением золотом на корешке. 15,5х11 см. Мышкин напечатал книгу без предварительной цензуры. Сборник запрещен постановлением Комитета министров от 18 июля 1874 года, а затем полностью уничтожен за "возбуждение прислуги против нанимателей" и пропаганду враждебности низших классов к высшим.  Крайне редкая и чрезвычайно любопытная книжица.

Библиографические источники:

1.Смирнов–Сокольский Н. П. «Рассказы о книгах». Издание второе. Москва, 1960, с.с. 511-527.

2.Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, № 1331.

3. Добровольский Л.М. Запрешенная книга в России" 1825-1904. М., 1962, № 93.

4. Минцлов С.Р. Редчайшие книги, напечатанные в России на русском языке. Спб, 1904. № 152.

5. Сводный каталог русской нелегальной и запрешенной печати XIX века. М., 1981, № 1151.

Содержание этой любопытной  книжицы касается взволновавшего в свое время русское общество дела некоей Марии Энкен, обвинявшейся  в безжалостном обращении со своей горничной. Дело, так сказать, новой Салтычихи, которое вызвало целую бурю в тогдашней печати и со всей наглядностью показало, в каком бесправном положении жил в российской империи рабочий человек. Умело сгруппированные в книге статьи из газет должны были помочь  читающей публике решить, "на чьей стороне правда и на чьей ложь, кто друг и кто враг общества". Цель эта была слишком очевидна, чтобы остаться незамеченной цензурным ведомством. Книга была сразу задержана, полностью запрешена и вскоре уничтожена. Хотя первичные цели у нее были весьма благородны и гуманистичны ...

Мышкин, Ипполит Никитич (1848, Псков — 1885, Шлиссельбург) — русский революционер, народник. Родился в семье унтер-офицера и крепостной крестьянки. В возрасте семи лет Ипполита отдали в школу кантонистов. Спустя пять лет был отправлен в Петербург в Военно-топографическое училище. После его окончания Мышкин стал работать в Академии Генерального Штаба, в 1868 году был отправлен в Москву на должность правительственного стенографа при окружном суде. В 1873 году Ипполит Мышкин приобрел типографию, в которой выпускалась агитационная народническая литература. Вскоре типография была разгромлена, а сам Мышкин эмигрировал. Недолго прожив в эмиграции, Мышкин возвратился в Россию и отправился в Сибирь с целью освободить Чернышевского. Был арестован в Вилюйске и доставлен в Петербург и заключен в Петропавловскую крепость. На процессе 193-х Мышкин произнес яркую речь. Приговорен к десяти годам каторжных работ. В 1880 года Мышкин был отправлен на Карийскую каторгу. Срок каторжных работ Мышкину несколько раз увеличивался: в 1881 году — на 15 лет за речь, произнесенную над гробом революционера Дмоховского, умершего по дороге на каторгу; в 1882 году — на 6 лет за побег. В июле того же года за участие в коллективной голодовке Мышкин был переведен в Петербург, где содержался вначале в Петропавловской крепости, а с августа 1884 в Шлиссельбурге. 25 декабря того же года в знак протеста против тюремного режима Мышкин бросил тарелку в смотрителя Соколова. За это он был предан военному суду и приговорен к смертной казни. Расстрелян 26 января 1885 года.

Смирнов-Сокольский Н.П. в своих «Рассказах о книгах» писал:

В 1873 году, в журналах и газетах Москвы, Петербурга и ряда крупнейших городов вспыхнула жесточайшая полемика по весьма пустому, на первый взгляд, делу. Горничная Ефросинья Ульянова пожаловалась мировому судье Серпуховского участка, что ее хозяй­ка — жена провизора Мария Енкен побила ее ночью и выгнала из дома, не отдав паспорта. Причиной гнева необузданной барыни была какая-то, неподанная вовремя горничной, бельевая корзина. Мировой судья, которому подобное поведение разгневанной барыни показалось безобразным, приговорил ее к десятидневному аресту. Барыня апеллировала в высшую инстанцию, в так называемый «Съезд мировых судей», но и съезд утвердил приговор. Казалось бы трудно найти сторонников жестокой расправы барыни, учиненной ею над своей горничной. Как ни свежа была еще память о только что отмененном в 1861 году крепостном праве, как ни обманчива была сама по себе эта реформа, однако, встретить откровенных апологетов новоявленных «салтычих» было уже нелегко. Однако это только казалось! Влиятельнейшая газета того времени — «Московские ведомости», возглавляемая пресловутым М.Н. Катковым, разразилась гневной статьей, в которой вопияла, что «мировые судьи расшатывают общественный порядок», что они, «вместо того, чтобы чинить суд по закону, тенденциозно законодательствуют по вопросу об отношениях между нанимателя­ми и нанимаемыми». Выталкивание прислуги ночью на улицу, с произнесением скверных слов, «достопочтенный» Михаил Никифорович публично назвал «священными правами человека и гражданина». «Словно прорвалась навозная плотина, которая несколько лет удерживала в пруду протухшую воду», — писали «Отечественные записки» по поводу этих разглагольствований катковских «Московских ведомостей». В полемику по этому вопросу вступили «Вестник Европы», «Русские ведомости», «Русский мир», «Гражданин», «Неделя», «Одесский вестник», «Биржевые ведомости», «Новое время» и другие газеты и журналы того времени. Полемика развернулась не столько по линии взаимоотношений «господ с прислугой», сколько по вопросу самого института мировых судей, введенного в действие в 1864 году. Мировые судьи избирались уездными земскими собраниями, а в городах — городскими управами из лиц, владевших недвижимым имуществом и отвечающих требованиям ряда других ограничительных цензов. Но и эта, в сущности, жалкая пародия на общественные выборы, бесила реакционеров типа Каткова, казалась им излиш­ним демократизмом. Они требовали судей, назначаемых прави­тельством, то есть чиновников, которые, по их мнению, только одни и могли бы «охранить правильный порядок, спокойствие и благочи­ние», заключающиеся, как они считали, прежде всего, в безнака­занности битья по физиономии людей, «ниже их стоящих». Все статьи по этому вопросу, как «за», так и «против», умело собрал в книгу никому тогда еще не известный Ипполит Никитич Мышкин (1848—1885) — революционер-народник, только что организовавший типографию в Москве, на Тверском бульваре, в доме Полякова. Типография была организована с целью подпольного печатания революционной литературы, а официально печатала пока невинные каталоги и такие же невинные брошюры по уголовным процессам. Своего компаньона, ничего не знавшего о целях организованной типографии, опытного метранпажа-печатника Гольдмана, Мышкин приставил к обучению наборному искусству целой группы женщин-революционерок, которые и должны были, по его плану, в будущем печатать нелегальную литературу. «Я намерен,— говорил Гольдману, для отвода глаз, Мышкин,— поближе сойтись с этими барышнями в деле. Они больше трудятся, в праздничные дни не гуляют». Такими «барышнями» были жены и дочери офицеров и чиновников: Е. Супинская, Елена и Юлия Петрушкевичи, С. Иванова, О. Фетисова, Е. Ермолаева и другие. Ничего не подозревавший Гольдман усердно обучал их типог­рафскому искусству, набирая пока вместе с ними погодинскую «Простую речь о мудреных вещах». Наконец, Мышкин решил пустить «пробный шар», первую пропагандистскую книгу, сделанную им, как сказано выше, из тенденциозно подобранных полемических статей по делу горничной, побитой разгневанной барыней. Книга называлась: «Об отношении господ к прислуге и о мировом институте» (Москва. В типографии Мышкина на Тверском бульваре в доме Полякова, 1874). Рукопись этой книги Мышкин попытался провести предвари­тельно через цензуру, но Московский цензурный комитет книгу запретил, причем на основании ст. 71 устава цензуры сама рукопись была задержана. Тогда Мышкин решил напечатать книгу без цензуры, поместив требующийся по закону гриф «Дозволено цензурой 9 января 1874 года» на задней странице обложки, на которой были напечатаны объявления о вышедших из его же типографии брошюрах о «Замечательных уголовных процессах». Таким образом гриф «Дозволено цензурой» сам по себе не был подложным и без опасений был представлен инспектирующему типографию чиновнику. Однако, на самом деле, относился гриф не к книге, а лишь к объявлению о брошюрах. Объявление это действительно было дозволено к печати в виде отдельного листка. Мышкин пока явно искал пути и возможности распространения революционной литературы. Трюком с листком объявлений, разрешенным цензурой, удалось обмануть только чиновника, инспектирующего типографию. В инстанции повыше — трюк разгадали. На книгу, выпущенную таким образом, поступил донос, и по поводу ее вышло такое заключение цензора, просматривавшего книгу: «Книга Мышкина имеет целью: 1. Группировкой статей произвести на читателя сильнейшее впечатление, 2. Пропагандировать уравнение прав и отношений двух классов и 3. Вселить в читателях недоверие к мировому институту». По докладу начальника Управления по делам печати книга Мышкина постановлением Комитета министров от 18 июня 1874 года была запрещена, отобрана у типографии и затем уничтожена. Найденная мною эта бесцензурная пропагандистская книга, напечатанная в типографии одного из пионеров русской подпольной революционной печати семидесятых годов Ипполита Никитича Мышкина, сейчас весьма редка и чрезвычайно интересна. Впрочем, деятельность самого Мышкина и работа организованной им подпольной типографии этой книгой только лишь началась. Боясь, что его «пробный заход» обратит ненужное внимание полиции на типографию на Тверском бульваре, Мышкин расходится с фактическим владельцем типографии Вильде, у которого он был только арендатором, и открывает новую типографию на Арбате в доме Орлова. Именно в этой типографии, просуществовавшей вплоть до разгрома ее полицией, Мышкин весьма продуманно начал массовое печатание нелегальной революционной литературы. Типография состояла из двух помещений. В первом мужчины-наборщики, по-прежнему, набирали и печатали различного рода «благонамереннейшие» издания. Вход в это отделение был свободен. Во второе, так называемое «женское» наборное отделение, вход посторонним не допускался, в целях якобы сохранения «благонравного поведения» женщин-наборщиц и их нежелания слушать «сквернословие мужиков», на которое, по правде сказать, русские печатники в то время никак не скупились. В этом «женском отделении» набирались и печатались такие вещи, как «История одного французского крестьянина» (переделанная самим Мышкиным), некоторые статьи Лассаля, статьи из зарубежного нелегального журнала «Вперед», «Книга для чтения рабочим», «Чтой-то братцы», «Хитрая механика», некоторые сочинения Н. В. Берви-Флеровского и многое другое. Помимо этого, печатались паспортные бланки для снабжения фальшивыми «видами на жительство» распространителей в народе этой литературы. Печатная продукция типографии не фальцевалась и не брошюровалась в Москве, а прямо листами упаковывалась в ящики и отправлялась в провинцию, где печатные листы брошюровались в книги и выдавались на руки распространителям. Все это Мышкин проделывал на средства ближайшего своего соратника, тоже виднейшего революционера-народника, Порфирия Ивановича Войнаральского. Последний все свое состояние в несколько десятков тысяч рублей, доставшееся ему по наследству, предоставил в распоряжение народнической организации. На себя он взял только руководство распространением напечатанной Мышкиным литературы. С этой целью Войнаральским были открыты отделения, под видом сапожных и столярных мастерских, в Саратове, Пензе, Калуге и других городах. В эти адреса Мышкин отправлял ящики с отпечатанными листами, под видом ящиков с лимонадом и сельтерской водой, пронося эти ящики мимо носа ничего не подозревавшего полицей­ского чина, дежурившего в типографии. Работа Мышкина столь ловко была поставлена, что его типогра­фия избежала провала. Провалилось саратовское отделение Война­ральского, законспирированное под видом сапожной мастерской некоего Пельконена. Сделанный 31 мая 1874 года обыск, дал понять полиции, что это за «сапожная мастерская», и «охранка» начала распутывать клубок, приведший потом к знаменитому процессу по «Делу о революционной пропаганде в империи», процессу, носящему в истории также название «Большого процес­са» или «Процесса 193-х». Описанию напечатанного в 1878 году, но немедленно сожжен­ного цензурой, «Стенографического отчета» по этому процес­су— замечательной и редчайшей русской книги, будет уделено в этом рассказе наибольшее внимание. Пока вернемся к будущему главному герою «Процесса 193-х» — Ипполиту Никитичу Мышкину. Когда полиция размотала клубок этого дела и начала хватать правых и виноватых (первоначально было арестовано до двух тысяч человек), Мышкин ареста избежал. Из Саратова ему в Москву, на имя одной из его наборщиц, была послана следующая телеграмма: «Потрудитесь передать Пудикову (такова была конспиративная кличка Мышкина), чтобы он готовился к принятию наших давно ожидаемых знакомых, которые только что посетили нас в Саратове и, вероятно, вскоре посетят вас». Мышкин немедленно скрылся за границу, успев ликвидировать свою «женскую наборную». Собственно этим для него все могло бы и кончиться. Но Мышкин не умел оставаться без дела. Недаром Владимир Ильич Ленин позже высоко оценил его революционную деятельность, поставив имя Мышкина наряду с именами П. Алексеева, С. Халтурина и А. Желябова. В 1875 году Мышкин нелегально возвращается в Россию и здесь задумывает организовать побег Н. Г. Чернышевского, томившегося в то время в далеком Вилюйском остроге. Ни расстояние, ни опасности, ни трудности не останавливают Мышкина. Переодевшись жандармским офицером и имея на руках фальшивые, но ловко сделанные предписания о производстве им обыска у арестанта Чернышевского и препровождения его, якобы, для доследования в Благовещенск, Мышкин выехал в Вилюйск. И он и его соратники предполагали в дальнейшем переправить Чернышевского за границу. Хорошо задуманный побег не удался, как всегда, по самым пустяковым причинам. Принято думать, что на Мышкине неправильно были надеты офицерские аксельбанты, и это послужило причиной его провала. Однако М. Александров в журнале «Былое» рассказывает, что встретившийся по дороге в Вилюйск Мышкину помощник Вилюйского исправника, задал ему несколько наводящих вопросов, на которые Мышкин не сумел правильно ответить. Заподозривший неладное, помощник исправника предупредил своего шефа в Вилюйске о предстоящем приезде к нему подозрительного жандармского офицера. Вилюйский исправник немедленно по приезде Мышкина в Вилюйск арестовал его. Отправленный в Якутск с двумя стражниками, Мышкин по дороге, отстреливаясь и ранив одного из них, бежал в лес. Через несколько дней его выдали якуты-охотники. Все это подтверждают материалы предварительного следствия «Процесса 193-х», героем которого оказался Мышкин, в особенности, благодаря произнесенной им на суде яркой революционной и зажигательной речи, произведшей огромное впечатление на все передовое русское общество того времени и особенно на революци­онно настроенную молодежь. Речь Мышкина тогда же была отлитографирована и нелегально распространена. И. Мышкин, П. Войнаральский, Д. Рогачев и С. Ковалик привлекались как организаторы «сообщества», поставившего своей задачей «ниспровержение существующего строя». Мышкину, кро­ме того, инкриминировали попытку устроить побег Чернышевско­го. Из привлеченных по делу почти двух тысяч подсудимых многие подверглись высылке в административном порядке еще до процесса, часть была освобождена по отсутствию улик. Многие подсудимые провели по 3—4 года в предварительном заключении, и из них некоторые умерли, некоторые кончили жизнь самоубий­ством, некоторые посходили с ума, некоторые бесследно исчезли. Количество свидетелей было огромно. Процесс происходил в «Особом присутствии» Сената с 18 октября 1877 года по 23 января 1878 года и закончился приговором 28 подсудимых к каторге от 3 до 10 лет; многие были отправлены в ссылку, остальные освобождены, ввиду продолжительности пред­варительного заключения. Первоприсутствующим (так тогда называли председателя) был сенатор К. Петере, обвинял товарищ обер-прокурора В. Желяховский. Среди защитников был весь цвет тогдашней адвокатуры: Ста­сов, Герард, Потехин, Корш, Боровиковский, Спасович, Коробчевский, Гернгрос, профессор петербургского университета Таганцев, Щепкин, Александров, Самарский-Быховец и другие. При организации процесса были допущены всевозможные беззакония, нарушены основные права подсудимых. Под видом якобы отсутствия достаточно вместительного зала была нарушена гласность суда, и процесс фактически велся при закрытых дверях. Это обстоятельство и разбивка подсудимых на 17 групп вызвали с их стороны мужественные протесты. На вопрос первоприсутствующего о виновности, один за другим подсудимые вставали и отвечали: «Я подвергнут был три года предварительному заключению и теперь приведен сюда силой и отказываюсь от всякого участия в суде». Подсудимый Волховской на тот же вопрос о виновности ответил: «Если бы у меня даже не отняли навсегда здоровье, силы, способности, поприще деятельности, свободу, домашний очаг, жену, ребенка, если бы я не проводил шестой год в одиночном заключении — я бы все равно постарался не быть пешкой, передви­гаемой на шашечной доске арлекина, снабженного всеми атрибу­тами палача рукой. Я прошу вас удалить меня отсюда!» Стенограмма рассказывает, что после этих слов все подсудимые кричат: «Мы присоединяемся к заявлению нашего товарища и просим нас удалить из суда на тех же основаниях!» Первоприсутствующий удаляет подсудимых за «оказание не­уважения к суду». Защитники не раз ставили первоприсутствующего в смешное положение. Когда на вопрос о виновности, подсудимая Гейштор ответила: «Я должна заявить, что настоящий строй в России мне ненавистен, потому что в нем всем живется очень гадко, не исключая и вас, господа судьи...»,— то первоприсутствующий приказал удалить подсудимую из суда «за оказанное неуважение». Тогда присяжный поверенный Герард заявил: «Подсудимая вовсе не желала оскорблять суд. Она только сказала, что при таком порядке вещей всем живется в России очень скверно, не исключая и вас, господа судьи. Вот были ее слова!» Первоприсутствующий, не поняв всей иронии этого заявления защитника, ответил: «Я не расслышал. В таком случая верните подсудимую». Защита, вообще, в пределах предоставленной ей возможности, действовала смело и решительно. Весьма характерен такой, например, эпизод. Обер-прокурор, избравший непристойную манеру допроса свидетелей путем т. н, «наводящих вопросов», спрашивает у свидетеля Белякова: «Гово­рили ли подсудимые о братстве, равенстве и свободе?», или: «Говорили ли, что государь налагает большие подати, что деньги тратит на балы, на театры, на поездку за границу?», или: «Говорили ли, что бедные существуют от того, что у нас существу­ют чиновники, дворяне, купцы?» Запуганный свидетель на все эти вопросы, буквально как попугай, отвечает: «Да, говорили». Защитник Гернгрос прерывает допрос возгласом: «Свидетель не понимает смысла вопросов и отвечает «да», на все, что ему предлагают!» Слова Гернгроса вызывают строжайшее ему предупреждение со стороны первоприсутствующего. Тогда присяжный поверенный Дорн задает свидетелю, много раз уже подтвердившему, что «подсудимые занимались пропагандой», такой вопрос: «Как вы понимаете слово «пропаганда»? Что это такое: зверь или растение?» Свидетель чистосердечно отвечает: «Ей-богу, не знаю!» Дружный хохот присутствующих подчеркивает всю непригляд­ность подтасованных следствием свидетелей. Эта подтасованность свидетелей, а, зачастую, и прямая покупка их показаний следователями, подтверждается на процессе множе­ством еще более ярких примеров. Так, некий «свидетель» Сима, на вопрос присяжного поверенного Бардовского: «Как вас рассчиты­вают за предательство: поденно или поштучно?» — со всей искрен­ностью поспешил ответить: «Я не знаю их расчета. Я получил от шефа жандармов 350 рублей за все». На процессе выяснилось, что у свидетелей вырывали нужные для полиции показания также и запугиванием, арестами, вождением их по улицам под конвоем, голодом и пытками. Этими же методами заставляли и подсудимых в некоторых случаях выдавать своих товарищей. Подсудимый Любавский на суде сказал: «Будучи заключен в одиночную камеру так называ­емой Пугачевской башни, о содержании в которой могут судить только те, которые были заключены в ней, я легко поддавался влиянию лиц производивших дознание и показывал заведомо ложь». И. Н. Мышкину первоприсутствующий задал такой вопрос: «Вы обвиняетесь в том, что с целью распространения участвовали в составлении, печатании и рассылке сочинений, по содержа­нию своему направленных к явному возбуждению и неповиновению власти верховной. Признаете ли вы себя в этом виновным?» На это Мышкин ответил: «Я признаю, что считал своей обязанностью в качестве содержа­теля типографии печатать и распространять книги. Мысль о печатании этих книг созревала во мне постепенно, уже давно, и только в 1874 году я решился привести ее в исполнение, потому что окончательно убедился, что печать наша находится в безнадежно жалком положении, не соответствующем ни массе, ни интеллиген­ции. У нас каждый неподкрашенный рассказ из жизни русского народа, освещающий его страдания, каждая статья, указывающая на язвы в организме народной жизни — все это воспрещено и строго преследуется...» Неоднократно прерываемый и перебиваемый первоприсутству­ющим, Мышкин в своей обширной и смелой речи развернул перед судом и публикой грозную картину наступления революции. «Не нужно быть пророком,— говорил он,— чтобы предвидеть при нынешнем, отчаянно бедственном положении русского народа, как неизбежный исход из этого положения вещей—всеобщее народное восстание». Коснувшись положения крестьян, Мышкин опять был прерван первоприсутствующим: »Вы не представитель крестьян. Они одни могут судить о том, каково их положение!» На это Мышкин ответил: «Я сын крепостной крестьянки и солдата. Я видел уничтожение крепостного права и, тем не менее, не только не благословляю эту реформу, но стою в рядах отъявленных врагов ее. Освобождение крестьян, в конце концов, сводится к одному — к переводу более 20 миллионов населения из разряда помещичьих холопов — в разряд государственных или чиновничь­их рабов». Мышкин успевает коснуться положения рабочего класса, вопро­сов религии, доказать всю неприглядность и фальшивость принци­пов народного образования и, между прочим, говорит: «Нас обвиняют, что будто мы возводим невежество в идеал. Я считаю это клеветой, и опровергнуть эту клевету мне не стоит труда: кого скорее можно считать невежественными — тех ли, кто печатает, например, книги Лассаля, или тех, кто их сжигает?» Первоприсутствующий употребляет все усилия, чтобы спутать Мышкина и заставить его замолчать, но Мышкин, остроумно «вышибая скамейки» из-под всех возражений растерявшегося сенатора, продолжает обличать самодержавие в тяжких преступле­ниях перед народом. Он говорит о насилиях и пытках, которые применялись к заключенным. О себе он рассказывает, что «после первого же допроса я, за нежелание отвечать на некоторые из предложенных мне вопросов, был закован сначала в ножные кандалы, а затем и в ручные. Я был лишен права пользоваться не только собственным чаем, но даже простой кипяченой водой». «Когда я унижался,— продолжал Мышкин,— до ничтожной просьбы о дозволении носить под кандалами чулки, потому что от кандалов образовались на ногах язвы, то даже на эту ничтожную просьбу я получил отказ». На слова первоприсутствующего, что подобное заявление подсу­димого голословно, Мышкин доказывает блестящими документи­рованными примерами, что обращение с подсудимыми было «хуже, чем турок с христианами», и говорит в заключение: «Я могу, я имею полное право сказать, что это не суд, а простая комедия, или нечто худшее, более отвратительное, более позорное, чем дом терпимости. Там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы, из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов, торгуют чужой жизнью, истиной и справедливо­стью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!» Далее беспристрастный стенографический отчет приводит та­кую запись стенографов: «Тут поднялся такой шум и крики, что последних слов уже не было слышно. Жандармы столпились около подсудимых и, оттолкнув некоторых из них, начали избивать Мышкина и остальных. Присяжный поверенный Потехин, вместе с некоторыми другими, обратился к суду с просьбой, чтобы было занесено в протокол, что жандармы позволяют себе бить заключен­ных». Суд удаляется на совещание и заседание объявляют прерван­ным до 16 ноября. Когда 16 ноября тот же Потехин обратился в начале заседания к первоприсутствующему с вопросом — «будет ли занесе­но в протокол его заявление об избиении подсудимых», первопри­сутствующий, с хладнокровием, достойным лучшего применения, ответил: «Я считаю это излишним!» Как говорилось выше, Мышкин был из тех, кто получил на этом процессе высшую меру наказания — десять лет каторги. Среди подсудимых, освобожденных ввиду продолжительности предвари­тельного заключения, были, тогда еще молодые,— А. Желябов, С. Перовская, Н. Саблин, которые, получив первую закалку на этом процессе, впоследствии сказали свое громкое слово в революцион­ном движении. Некоторые из них, правда, пошли по неверному пути индивидуального террора, который был не в пользу, а в ущерб массовым революционным выступлениям трудящихся, но их личный героизм в борьбе против самодержавия несомненен. Героична и вся дальнейшая судьба Ипполита Никитича Мышкина. Осенью, на пути следования в Сибирь, в Карийскую тюрьму, Мышкин в Иркутске, в тюремной церкви, над гробом революционе­ра-народника Льва Дмоховского, умершего в тюремной больнице, произносит революционную речь, кончающуюся такими словами: «На почве, удобренной кровью таких борцов, как ты, дорогой товарищ, расцветет древо русской свободы!» Стоявший тут же в полном облачении тюремный священ­ник— яростно воскликнул: «Врешь — не расцветет!». Сей почтенный «служитель бога», конечно, мало чем отличался от сенаторов, приговоривших Мышкина к десятилетней каторге. Однако за эту свою речь Мышкин получает тут же еще, добавочно, двадцать лет. Итого — тридцать! В 1882 году Мышкин организует побег с Кары, но во Владиво­стоке его арестовывают и отправляют в Шлиссельбургскую кре­пость. Неоднократно избиваемый, измученный кандалами и оди­ночными заключениями, Мышкин доходит до последнего предела. Он ищет смерти. Но мысль о самоубийстве не приходит ему в голову. Он ищет смерти революционера. В конце декабря 1884 года он бросает тарелку в лицо жандарм­ского офицера-смотрителя, причем, тут же, на первом допросе, говорит: «Я не сделал это с намерением оскорбить смотрителя, но чтобы в этом был повод к достижению смертной казни». Царские чиновники понимали, что казненный Мышкин для них более опасен, чем Мышкин, умерший своей смертью, но они вынуждены были в январе 1885 года его расстрелять. Оставлять оскорбление действием жандармских офицеров со стороны полити­ческих заключенных безнаказанным — тюремное начальство не рискнуло. Так был окончен жизненный путь одного из организаторов печатания и распространения подпольной революционной литера­туры в семидесятых годах — И.Н. Мышкина. Несколько подробностей о самой книге «Стенографический отчет по делу о революционной пропаганде в империи». Как уже говорилось, одним из пунктов нарушения прав подсудимых было отсутствие широкой гласности процесса, предус­мотренной существовавшим в то время законодательством. Печа­тавшиеся в «Правительственном вестнике» и других официальных органах фальсифицированные отчеты вызывали только возмуще­ние у подсудимых. Защита обратилась с ходатайством о разрешении ей за свой счет пригласить стенографов и записать процесс с целью последу­ющего издания стенограммы. Отказать в этом первоприсутствующий не мог и на одном из первых заседаний торжественно провозгласил подсудимым: «Отчет будет напечатан стенографический, полный, следова­тельно в этом отношении вы получите полное удовлетворение». Какова была цена этому торжественному заверению царского сенатора, видно из последующей судьбы самого стенографического отчета. Напечатанный в 1878 году в типографии Стасюлевича в Петербурге, на деньги защитников (официальным издателем считался профессор Н.С. Таганцев), том первый отчета был немедленно по напечатании арестован в типографии. Министр внутренних дел А.Е. Тимашев 1 ноября 1878 г., в своем представлении Комитету министров так мотивировал арест книги: «Учитывая вредные последствия, которые по существу содержащихся в помянутом стенографическом отчете подробно­стей, могли бы иметь из-за распространения этого издания в различных слоях общества и в особенности между молодежью, считаю необходимым представленное в цензурный комитет ча­стное издание, заключающее в себе стенографический отчет по этому делу, воспретить». Постановлением Комитета министров 14 ноября 1878 года книга была запрещена и 22 декабря того же года уничтожена в количестве 1175 экземпляров. «Стенографический отчет» по делу 193-х не был переиздан и до наших дней. Лишь в 1906 году, в дни относительной свободы печати, издательством Саблина, с предисловием В. Каллаша, была издана книга под названием «Процесс 193-х». Но в книге, кроме предисловия Каллаша и официального обвинительного акта, хоро­шо известного и до этого — никаких подробностей о процессе не приведено. А между тем, сожженная цензурой книга «Стенографический отчет», уцелевшая, как говорят опытные книжники, всего не более, чем в десяти экземплярах (включая и находящийся у меня), полна самого захватывающего интереса и подробно рассказывает об одной из ярких страниц русского революционного прошлого.