RARUS'S GALLERY

СПб, типография «Сириус», 1907-1916. «Старые годы» издавались в 1907—1916 годах ежемесячно. Всего за 10 лет вышло 120 номеров. Полный комплект за все годы в 39 переплетах. В 1907 г. журнал вышел в двух вариантах: в мягких издательских обложках и в издательских переплётах работы Шнеля. Данный комплект относится к второму варианту, остальные номера журнала в тканевых старых переплётах с кожанными наклейками и золотым тиснением. Часть дублей в мягких издательских обложках. 27х18,5 см. Серебряный век русской художественной культуры давно вызывает стойкий интерес у специалистов и любителей искусства, а одно из самых авторитетных и популярных изданий этой эпохи — журнал «Старые годы» считается суперклассикой отечественного искусствознания.

 

Журнал «Старые годы» и его издатель

В первых числах октября 1903 года в Петербурге, на Миллионной улице, 7, в особняке городского головы В.И. Ратькова-Рожнова у его сына Ильи Владимировича собралась группа библиофилов, решившая объединиться в Кружок любителей русских изящных изданий. Председателем Кружка единодушно избрали Василия Андреевича Верещагина (1861--1931), имевшего широкую известность как библиограф, библиофил и выдающийся знаток книги. Много лет спустя, вспоминая об этих событиях Василий Андреевич писал, что главной целью Кружка «было содействовать поднятию художественного уровня издаваемых в России произведений печатного слова и способствовать сближению собирателей этих произведений». Весной 1906 года на одном из заседаний Кружка Верещагин предложил выпускать ежемесячный журнал «Старые годы», посвященный старому искусству и коллекционированию предметов старины. Средства на его издание решили собрать путем «распространения паев», но необходимой суммы получить все же не удалось.

Тогда один из активных участников Кружка, его будущий секретарь Петр Петрович Вейнер (1879-1931),  заявил, что покроет «всю недостающую сумму и к делу можно приступать». Петру Петровичу Вейнеру, когда он взялся финансировать издание журнала, шел двадцать восьмой год. Его отец, тоже Петр Петрович, был удачливым предпринимателем. Он владел пивоваренными заводами в Астрахани и других городах, занимался общественной деятельностью и благотворительностью, за что был удостоен потомственного дворянства. В начале 1880-х годов многочисленное семейство Вейнеров (родители и четверо детей) переехало в Петербург, где вскоре поселилось в собственном доме на Сергиевской улице, 38. В 1898 году П.П. Вейнер-младший закончил Александровский лицей и поступил сверхштатным делопроизводителем в Государственную канцелярию. Ко времени образования Кружка Вейнер приобрел известность как коллекционер, незаурядный знаток живописи и прикладного искусства. Его тяготила разобщенность собирателей, отсутствие связей с музейными работниками, искусствоведами, реставраторами. Петр Петрович понимал, что для объединения коллекционеров, плодотворного обмена информацией, расширения и углубления знаний необходимо создание специализированного журнала, в котором могли бы сотрудничать коллекционеры и авторитеты в области искусствоведения. Предложив деньги, Вейнер одновременно взвалил на себя обязанности издателя «Старых годов». Редактором нового журнала стал В.А. Верещагин.

Член Кружка Сергей Константинович Маковский, известный художественный критик, свел Вейнера с владельцами типографии «Сириус» М.Н. Бурнашевым, С.Н. Тройницким и А.А. Трубниковым. Петр Петрович заключил с ними договор на печатание журнала. В России с 1703 по 1916 год издавалось почти восемь тысяч журналов. Если в XVIII и XIX веках на один год в среднем приходилось около восьми журналов, то в последние шестнадцать предреволюционных лет их число превосходило четыреста. Русские журналы этого периода по уровню издания не уступали западным, имевшим более продолжительные традиции. Навсегда вошли в золотой фонд русской и мировой культуры журналы «Аполлон», «Мир искусства», «София», «Золотое руно», «Художественные сокровища России», «Русский библиофил». К числу подобных изданий, несомненно, относятся и «Старые годы». Новый журнал поступил подписчикам и в книжные магазины Петербурга 15 января 1907 года. Первая книжка «Старых годов» прошла незамеченной: Верещагин заполнил ее не очень интересными материалами. Молодые члены Кружка любителей русских изящных изданий дружно критиковали своего председателя; особенно воинственно был настроен барон Николай Николаевич Врангель, талантливый искусствовед, знаток музейного дела и коллекционер. Но уже второй номер журнала ожидал громкий успех, чему во многом способствовала статья Врангеля «Забытые могилы», рассказывавшая читателю о надгробиях Лазаревского кладбища Александро-Невской лавры. После выхода двух первых номеров «Старых годов» Верещагин, служивший помощником статс-секретаря Государственного совета, в течение нескольких месяцев не имел возможности заниматься журналом. Возвратившись осенью 1907 года к редактированию «Старых годов», Василий Андреевич обнаружил, что «розовый юнец» Вейнер (выражение А.Н. Бенуа) превосходно справляется с выпуском журнала и без него. Обязательность и аккуратность Петра Петровича, его скромность и доброжелательность, бескорыстное, самоотверженное отношение к делу, глубокие знания и безупречный вкус перевесили опыт и авторитет Верещагина. Нет, это не было соперничеством за редакторское кресло, за которое ни тот ни другой вовсе не собирались бороться. Для Вейнера «Старые годы» значили больше, чем для Верещагина. Мэтр сам предложил молодому издателю легализовать фактически свершившееся — формально занять место издателя-редактора. Петр Петрович лишь после длительных колебаний и настойчивых уговоров друзей согласился принять на себя обязанности редактора журнала, но при условии создания Редакционного комитета. Комитет был образован в составе А.И. Бенуа, В.А. Верещагина, Н.Н. Врангеля, И.И. Лемана, С.К. Маковского, С.Н. Тройницкого и А.А. Трубникова. Функции секретаря комитета исполнял О.О. Витте. Начисто протоколы заседаний Редакционного комитета Вейнер переписывал сам. Все члены Редакционного комитета были постоянными участниками заседаний Кружка любителей русских изящных изданий. В течение первые двух лет существования «Старых годов» в выходных данных издания можно было прочитать: «Журнал издается при Кружке любителей русских изящных изданий». Но постепенно связь с Кружком ослабла — «Старые годы» переросли статус его печатного органа. Редакционный комитет интенсивно работал до ноября 1908 года.

За два года выполнения обязанностей редактора Вейнер приобрел опыт формирования журнала, и нужда в опеке комитета постепенно отпала. К тому же его состав изрядно поредел: Бенуа жил во Франции, Маковский и Врангель занялись подготовкой к изданию журнала «Аполлон», Тройницкий был поглощен музейной работой. Вместо еженедельных заседаний Редакционного комитета на Сергиевской, 38, в доме Вейнеров проходили теперь собрания единомышленников, сочувствующих изданию «Старых годов». На Сергиевскую по вторникам съезжались В.Я. Курбатов, Е.Е. Лансере, Г.К. Лукомский, Н.Е. Макаренко, A.А. Ростиславов, Н.В. Соловьев, А.А. Трубников, B.А. Щавинский, С.П. Яремич. Гостей приглашали в большое, не имевшее окон помещение библиотеки высотой в два этажа. По стенам между книжными шкафами были развешаны картины. Собрание живописи насчитывало более тридцати первоклассных полотен русских и западноевропейских мастеров XY-XIX столетий. Свет попадал через фонарь в потолке и равномерно рассеивался по комнате. Ни один звук не проникал в библиотеку извне. Здесь на протяжении почти десяти лет создавались «Старые годы». Друзья-единомышленники рассаживались за массивным квадратным столом, предназначенным для изучения гравюр и чтения фолиантов, обсуждали планы, намечали новые направления, подводили итоги. По завершении деловой части собравшиеся рассказывали о новых приобретениях, шутили, веселились.

В журнале сотрудничали люди, вовсе не склонные к сухой чопорности. В 1909 году Петр Петрович приобрел в доме родителей квартиру и оборудовал ее под нужды редакции. В ней же устраивались кратковременные выставки «Старых годов». Популярность «Старых годов» среди любителей искусства и коллекционеров росла от номера к номеру. Всего за 1907-1916 годы вышло 120 номеров журнала в 90 обложках, тексты занимают около 7500 страниц. Каждый год осенью, когда заканчивались летние отпуска и читающая публика возвращалась в город, выходил тройной номер «Старых годов» за июль-сентябрь. Как правило, он был тематическим, например, в 1907 году — «Очерки по искусству XVIII века в России», в 1910 году — «Старые усадьбы. Очерки русского искусства и быта», в 1911 году — «Иностранные художники XVIII столетия в России». Кроме того, в 1908-1910 годах вышло еще по одному тематическому номеру. С течением времени значение материалов, опубликованных в «Старых годах», существенно возросло. Так, в номере, посвященном старым дворянским усадьбам, описаны погибшие впоследствии помещичьи дома, парковые ансамбли, предметы искусства и быта.

Соловьев Н.В.

В гатчинском томе воспроизведены изображения интерьеров построек, разрушенных во время Великой Отечественной войны; особенно подробные сведения приведены о превосходном собрании западноевропейской живописи, размещавшемся в парадных залах дворца. Тройной номер за 1913 год изобилует интереснейшими документами, позволяющими представить процесс формирования принадлежавшей царской семье коллекции живописи, и образования из нее нынешней картинной галереи Эрмитажа. В 1907 году в виде приложения в конце каждого номера «Старых годов» публиковался «Алфавитный указатель С.-Петербургских золотых и серебряных дел мастеров, ювелиров, граверов и проч. 1714-1814», составленный главным хранителем Галереи драгоценностей Императорского Эрмитажа А.Е. Фелькерзамом (1861-1917). Еще одно приложение, но уже в виде отдельной книжки, вышло в 1908 году — «Каталог старинных произведений искусств, хранящихся в Императорской Академии художеств»; его автор — Н. Н. Врангель. Кроме приложений, отдельными оттисками было выпущено около пятнадцати статей из различных номеров журнала. Обычно они выходили в издательских обложках, иногда добавлялись виньетки. Тираж оттисков не превышал ста экземпляров. Каждый март с 1908 по 1916 год подписчикам «Старых годов» рассылалось справочное издание — «Алфавитный указатель. Оглавление. Главнейшие опечатки»; он содержал также списки иллюстраций и виньеток. В конце всех номеров «Старых годов» помещались рекламные объявления.

Подписчики могли прочитать подробные аннотации новых книг, авторы которых публиковались в «Старых годах» или входили в круг лиц, близких к журналу; ознакомиться с каталогами антикварных и букинистических магазинов России и западноевропейских государств; узнать о подписке на журналы, главным образом искусствоведческие и книговедческие. Почти в каждый номер «Старых годов» вкладывались превосходно оформленные проспекты книг, находившихся в печати, объявления о готовящихся или открывшихся выставках, циклах лекций по истории искусств, листовки «Музея Старого Петербурга» и Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины. Эти материалы столь интересны, что могли бы послужить темой для отдельного исследования. «Старые годы» привлекали не только содержанием, но и своим внешним видом: строгим, изящным оформлением, богатым иллюстративным материалом, прекрасным полиграфическим исполнением. Выдающийся знаток русской книги Н.П. Смирнов-Сокольский писал: «Внешние стороны издания не оставляют желать ничего лучшего: высокого качества бумага, прекрасная печать, превосходно выполненные иллюстрации». Действительно, журнал издавался великолепно. Серая, с чуть синеватым отливом обложка украшена рамкой; оригинал для нее предоставил из своей обширной коллекции выдающийся знаток гравюры Е.Н. Тевяшов. Печатался журнал на очень плотной кремового оттенка бумаге «верже» с характерной филигранью («водяными знаками»), Иллюстрации на отдельных листах и вклейках в тексте отпечатаны на более тонкой мелованной бумаге, обычно в одну краску: темно-серую, темно-коричневую, серо-зеленую, серо-синюю, серо-коричневую; лишь несколько репродукций многоцветны. Значительное число иллюстраций наклеено на бумагу, украшенную орнаментом. Безупречное качество печати, удобный формат (18,5x27 см), широкие поля, красивый шрифт, сдержанность цветового решения, превосходный подбор виньеток (даже они заслуживают специального исследования) — все говорит о высокой культуре издания. Шрифт в типографию «Сириус» поступил из Сенатской типографии (сообщил М.Д. Ромм). Елизаветинская гарнитура была изготовлена в 1904 году мастерами словолитни О.И. Лемана. Первой книгой, набранной этим шрифтом, была «Русская школа живописи» А.Н. Бенуа (СПб., типография Голике и Вильборга, 1904). В качестве предположительного автора эскиза крупнейший специалист по шрифту А.Г. Шицгал называет Е.Е. Лансере или А.Н. Лео. Инициатива, по его мнению, должна была принадлежать самому А.Н. Бенуа.

Заглавие журнала и некоторых рубрик набрали так называемым шрифтом 1812 года, вырезанным в той же словолитне О.И. Лемана. За десять лет существования журнал не изменил своего внешнего вида — столь удачно все было задумано и реализовано с самого начала. Документальных данных о том, кто занимался оформлением журнала, обнаружить не удалось. В «Старых годах» сотрудничал художник В.Я. Чемберс, известный книжный график. Возможно, он создал обложку и разработал основные принципы оформления «Старых годов». Бесспорно, художественным оформлением журнала занимался П.П. Вейнер. Возьмите любой номер «Старых годов», перелистайте его, вглядитесь — он сам есть произведение искусства! По признанию современников, журнал «занял одно из первых мест среди лучших художественных европейских периодических изданий. Неутомимо регистрируя памятники искусств, „Старые годы" всегда открывали ценнейший материал, и на страницах журнала зачастую впервые опубликовывались сообщения о редчайших предметах древнего художества». С ростом популярности журнала увеличивался его тираж, достигая в отдельные годы пяти тысяч экземпляров.

По распоряжению Вейнера, сверх основного тиража печаталось 50-150 экземпляров каждого номера, предназначавшихся для бесплатной раздачи библиотекам высших учебных заведений, авторам журнальных статей и другим лицам. Подписная цена «Старых годов» была установлена низкой, и издание журнала приносило Вейнеру убытки. Тираж журнала: 1907 год — 1000 экземпляров, 1908 — 1200, 1909 — 1500, 1910 - 2000, 1911 - 3200,1912 - 5000,1913 - 4500, 1914 -5000, 1915-4000, за 1916-й сведений разыскать не удалось. Судя по тому, что этот год встречался в букинистических магазинах не реже, чем 1913-1915 гг., его тираж составлял 4000-5000 экз. В 1911 г. расход составил 47558 руб., выручка от реализации—31050 руб., убыток — 16508 руб. Убыточными были и другие подобные издания. Так, издание журнала «Русский библиофил» за 1911-1915 гг. принесло его владельцу Н. В. Соловьеву около 40 тыс. руб. убытка. Корпус каждого номера «Старых годов» формировался по определенной схеме. В начале журнала печаталось несколько историко-искусствоведческих статей, занимавших основную часть объема. Следом за ними помещался раздел «Хроника». В него включались заметки о работе Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, о многочисленных случаях вандализма, обзоры докладов в научных обществах, описания картин, скульптур, памятников архитектуры, экспозиции музеев, сообщения о юбилеях, выставках, аукционах антиквариата, распродажах частных коллекций. Далее шли «Библиографические листки», содержавшие рецензии на книги по всем отраслям пространственных искусств, списки новых книг по искусству, истории и книговедению, вышедших в России и странах Западной Европы, короткие заметки о книжной торговле и издателях, обзоры литературы по отдельным вопросам. Следующий раздел — «Мелкие заметки» — печатался не всегда. В нем публиковались сообщения об архитектурных разысканиях, истории строительства наиболее интересных зданий, новых поступлениях в музеи России и европейских государств, атрибуции картин старых мастеров, описания редкостных предметов прикладного искусства и знаменитых подделок, сведения, дополняющие материалы, помещенные в предыдущих книжках журнала. Почти каждый номер завершался «Почтовым ящиком». В нем печатались вопросы читателей и ответы сотрудников редакции журнала, письма с пожеланиями подписчиков, сообщения читателей о личных коллекциях, памятниках архитектуры, предметах искусства, случаях вандализма.

Временные границы историко-искусствоведческих материалов, опубликованных в «Старых годах», простираются от раннего Средневековья до 1850-х годов. Среди них особое внимание уделено охране памятников культуры, описанию дворцов и старых дворянских усадеб, работе музеев, коллекционированию, движению предметов искусства от одних владельцев к другим, деятельности обществ, кружков, учебных заведений. Многие статьи написаны на основании архивных документов. Сегодня ценность таких публикаций возросла, ибо далеко не все архивы сохранились. Популярности «Старых годов» содействовали их постоянные авторы. В журнале активно сотрудничали выдающиеся историки, искусствоведы, музейные работники, художники, литераторы, библиофилы, коллекционеры (кроме уже упомянутых): Владимир Яковлевич Адарюков, Александр Николаевич Бенуа, Василий Андреевич Верещагин, Игорь Эммануилович Грабарь, Альфред Николаевич Кубе, Эрнст Карлович Липгарт, Николай Петрович Лихачев, Владислав Крескентович Лукомский, Сергей Константинович Маковский, Павел Павлович Муратов, Николай Константинович Рерих, Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский, Павел Константинович Симони, Андрей Иванович Сомов, Петр Николаевич Столпянский, Сергей Николаевич Тройницкий, Арминий Евгеньевич Фелькерзам, Джемс Альфредович Шмидт, Сергей Ростиславович Эрнст, Павел Давыдович Эттингер. Сам Петр Петрович Вейнер опубликовал в «Старых годах» около семидесяти материалов, это главным образом — мелкие заметки и семь статей: «Об иллюзии движения в пейзаже», «Несколько художественных предметов у кн. А.С. Долгорукого», «Жизнь и искусство в Останкино», «Марфино», «Собрание Алексея Захаровича Хитрово», «Убранство Гатчинского дворца». Знания и талант позволяли ему написать значительно больше, но много сил уходило на чтение корректур, подбор иллюстраций и виньеток, контроль за качеством исполнения клише и верстки, переписку с авторами, разработку планов номеров, отправку рукописей в типографию, наблюдение за своевременной подпиской, печатью и рассылкой готовых книг журнала.

В процессе редакционно-издательской деятельности Петр Петрович обрел глубокое убеждение, что книга есть предмет искусства. На Всеросийском съезде художников, происходившем в декабре 1911 — январе 1912 года, он выступил с докладом «Художественный облик книги». Выдающийся литературовед и историк российского библиофильства П.Н. Берков писал, что доклад Вейнера имел большой успех и был «воспринят как декларация библиофилов новой формации». «Старые годы» оказали заметное влияние на культурную жизнь России начала XX века.

«В музеях,— писал П.П. Вейнер,— где у нас было много друзей, в ведомствах, где должна была быть сосредоточена забота о тех или иных памятниках „культуры", стали считаться с нашими словами, и нередко заметка вскользь вызывала бурю среди заинтересованных, а нашим мнением стали дорожить. В публике уже стали прислушиваться к нашим отзывам и руководиться нашим вкусом...».

Бесспорное признание заслуг журнала перед отечественной культурой выразилось и в присуждении Императорской Академией наук редакции «Старых годов» в лице П.П. Вейнера золотой медали имени А.С. Пушкина. Это произошло 15 марта 1911 года, по прошествии первых четырех лет издания журнала.

В следующем году Вейнера избрали действительным членом Академии художеств. Кроме многочисленных обязанностей, связанных с издательской деятельностью, Петр Петрович принимал участие в организации всех выставок, проводимых редакцией «Старых годов» и ставших значительным явлением в культурной жизни столицы. Вейнер помогал устроителям в организации таких грандиозных выставок, как «Историческая выставка архитектуры и художественной промышленности», «Ломоносов и елизаветинское время», проходивших в залах Академии художеств. Началась Первая мировая война. Вейнер на свои средства организовал лазарет и реабилитационные «курсы для увечных воинов». Сестрами милосердия в лазарете служили жены его родственников. Возникли трудности с печатанием журнала. Несколько раз Петр Петрович принимал решение о приостановке его издания, но все откладывал: очень было жаль оставлять любимое детище. В последней книжке «Старых годов» за 1916 год, вышедшей в марте 1917, редактор-издатель поместил объявление о подписке на 1917 год и перечень материалов, которые предполагалось опубликовать в ближайших номерах. Но последовавшие в октябре 1917 года события получили такое развитие, что Петру Петровичу пришлось отказаться от дальнейшего издания журнала. «Старые годы» прекратили свое существование, не вышел и указатель содержания за 1916 год. Еще до появления последнего номера журнала комитет Кружка любителей русских изящных изданий решил торжественно отметить десятилетие «Старых годов». На заседании Кружка, состоявшемся 15 января 1917 года, редактору-издателю был преподнесен поздравительный адрес. Приведу из него извлечение:

«Есть в „Старых годах" нечто прекраснее убористой печати, бисером унизывающей строки журнала, и чудесных бархатистых переливов обильно помещенных на его страницах картинок. Есть и нечто превосходнее проявленного в отдельных статьях богатства познаний. Нечто лучезарное просвечивает сквозь серую дымку скромной обложки. Это та именно горячая любовь к искусству как высшему выразителю духовных сил человека и та беззаветная преданность интересам развития его в нашем дорогом отечестве, которыми насквозь проникнуто все, что появляется в „Старых годах", от первых напечатанных в них слов до последних».

После Октябрьского переворота 1917 года Петр Петрович, несмотря на слабое здоровье, взял на себя огромную нагрузку: с этого года он был председателем Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, вице-президентом Общества поощрения художеств и одновременно заведовал художественной частью Гатчинского дворца; в том же году его избрали почетным членом Совета Института истории искусств; в 1918-1925 годах он заведовал «Музеем Старого Петербурга» и входил в состав его Совета; в 1919-1922 годах преподавал в Институте истории искусств; в 1919-1920 годах вел научную работу в Академии материальной культуры; с 1920 года состоял членом Совета Эрмитажа; в 1921-1923 годах служил хранителем Историко-бытового отдела Русского музея. Кроме того, Вейнер постоянно читал лекции, давал экспертные заключения, участвовал в работе ряда издательств. В 1918 году был принят Декрет о регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусств и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений. Понимая угрозу этого декрета для частных коллекций и предвидя его последствия, Вейнер написал докладную записку и вышел из состава Историко-художественной комиссии Наркомата по просвещению, в которой с 1917 года занимался охраной памятников искусства. Результатом этого протеста явился отказ администрации Русского музея возвратить Петру Петровичу часть картин из его собрания, отданных туда в 1917 году на хранение. В 1925 году против опального Вейнера возбудили уголовное дело о «задолжности квартплаты». По приговору суда остатки его собрания были конфискованы и переданы в столичные и провинциальные музеи. Вскоре после истории с картинами Вейнера арестовали.

Он оказался в числе бывших выпускников Александровского лицея, обвинявшихся в связях с русским контрреволюционным центром в эмиграции. По «лицейскому делу» Вейнера осудили на три года ссылки. Отбывал ее Петр Петрович в Троицке (Чкалове). Вернуться в Ленинград ему не разрешили, и он поселился в Любани. Наконец в 1929 году все же удалось добиться возвращения в родной город. Собственный дом Вейнеров давно отобрали, старший брат находился в ссылке, сестры жили в коммунальных квартирах. Петр Петрович поселился у матери на ул. Петра Лаврова (Фурштадтской), 25. Она жила на втором этаже, что было существенно — с юношеских лет Вейнер страдал неизлечимой болезнью ног и с трудом передвигался, ссылка ухудшила еще более его здоровье. Впрочем, ходить было некуда. На работу его не брали, он кормился эпизодическими заработками, доставляемыми друзьями. Каждый день Петр Петрович ожидал, что за ним придут снова. Это случилось 21 июля 1930 года. Из дома его вынесли на носилках. Лишь в 1990 году стало известно, что Петр Петрович Вейнер был арестован за участие в несуществовавшей контрреволюционной монархической группировке и 7 января 1931 года расстрелян по приговору тройки ОГПУ в Ленинградском военном округе. Так закончилась жизнь создателя журнала «Старые годы». Что пришлось пережить ему в послереволюционные годы, известно одному Богу... Убили замечательного человека, созидателя, всю свою жизнь отдавшего служению русской и мировой культуре. Автор статьи: Ф.М. Лурье

П.П. Вейнер и его «Библиографические листки»

Серебряный век русской художественной культуры давно вызывает стойкий интерес у специалистов и любителей искусства, а одно из самых авторитетных и популярных изданий этой эпохи — журнал «Старые годы» считается классикой отечественного искусствознания. Но большое количество как научных, так и откровенно популярных работ, посвященных художественной жизни России 1900-1910-х годов, отнюдь не свидетельствуют об исчерпанности темы. Наоборот, именно сейчас пришло время для спокойных, взвешенных оценок, свободных от вынужденных умалчиваний и «эзопова языка» советского периода или патетического «возвращения» запретных имен во время перестройки. Практически каждая публикация мемуаров, дневниковых записей, эпистолярного наследия помогает оттенить или выявить новые факты, уточнить портреты деятелей того времени, насыщенного яркими личностями и выдающимися культурными проектами. К таким памятникам эпохи относится и предлагаемые читателю записки искусствоведа и издателя "Старых годов". Культура Петербурга начала XX века неразрывно связана с именем Петра Петровича Вейнера (1879-1931) - крупного коллекционера, пропагандиста истории искусства, всю сознательную жизнь защищавшего памятники Отечества, создателя Музея Старого Петербурга, редактора - издателя журнала «Старые годы». На многие годы имя П.П. Вейнера было вычеркнуто из истории культуры, из истории журналистики России. Ни в одном учебном издании нет сведений о журнале «Старые годы» и его редакторе - издателе П.П. Вейнере, не исследовалась и его публицистика. Долгое время имя П.П. Вейнера оставалось в тени таких деятелей, как А.Н. Бенуа, барон Н.Н. Врангель, В.Я. Курбатов и др. Это невнимание можно объяснить исключительно тем, что на долю П.П. Вейнера - человека, мецената, пропагандиста охраны памятников истории и культуры Отечества выпала тяжелая участь: аресты, конфискация имущества, репрессии и расстрел. Обвинения в контрреволюционном заговоре, трагическая кончина П.П. Вейнера не позволяли обращаться к его творчеству в советское время.

Воспоминания Петра Петровича Вейнера (младшего)

„Старые годы", их история и критика еп connaissance de cause (комментарии),а

включенное в заголовок французское выражение означает "со знанием дела".

«Старые годы» начали выходить в такое время, когда в России интерес к искусству прошлого был очень вял. В конце 1890-х годов появился «Мир искусства», привлекший к себе внимание главным образом пропагандой новых течений и явившийся для русской публики синонимом «декадентства», но попутно — одно время даже через номер — посвященный старому искусству; однако так называвшееся «декадентство» — теперь «отсталое» «мирискусничество» — придавало ему характер особенно боевой, невольно отражавшийся и на оценке минувших достижений. Устройство «Миром искусства» нескольких ретроспективных выставок, особенно же «Портретной 1905 г.» в Таврическом дворце, открыло многим глаза. Он и горячая проповедь Александра Бенуа, в частности знаменитый крик его о красоте Петербурга, стали вехами в вопросах отношения к старине, искусству и эстетике вообще культурных кругов столицы. Но «Мир искусства» не был устойчив в материальном отношении и, сыграв роль будильника в узкой среде, покончил свое существование. С 1902 года Александр Бенуа перенес свою деятельность в этом направлении, направлении изучения и пропаганды старого искусства в «Художественные сокровища России», но уже на третьем году издания там произошел скандал, повлекший за собою его уход, и редакция перешла в руки Прахова, где журнал стал медленно, но неуклонно падать, и в 1907 году, когда родились «Старые годы», имел всего около 300 подписчиков, иначе говоря, вовсе не был распространен и не мог пользоваться никаким влиянием. «Старые годы» почти сразу стали иметь большой успех, который рос до конца, и просуществовали десять лет. Значение, признававшееся за ними, доказано хотя бы тем, что Академия художеств избрала меня в действительные члены, а Академия наук proprio motu (по собственной инициативе (лат.)) присудила им в моем лице золотую Пушкинскую медаль. Статьи академического содержания интересовали научную среду; статьи, где смешивалось искусство с историей, изучение частных собраний с описанием усадеб и вообще ласкалось частновладельческое тщеславие, привлекали широкий круг.

Несколько скандальный шум около выставки 1908 года сыграл роль большой рекламы, и в результате, кроме искреннего влечения, возбужденного в части читателей, появилась и мода на «Старые годы» и стало считаться «bien vu»(хорошим тоном (фр.)) говорить о них, ссылаться на них и если не читать,— то хоть иметь их на столе, тем более, что много таких лиц, на мнение которых нельзя было не обращать внимания, высказывали лестные для нас отзывы. В музеях, где у нас было много друзей, в ведомствах, где должна была быть сосредоточена забота о тех или иных памятниках, стали считаться с нашими словами, и нередко заметка вскользь вызывала бурю среди заинтересованных, а нашим мнением стали дорожить. В публике же стали прислушиваться к нашим отзывам и руководствоваться нашим вкусом, а то, что недавно предавалось остракизму и осмеянию, сделалось предметом вожделения для многих, кто боялся показать свою «отсталость». Это все очень отразилось на отношении учреждений, на ценах, на росте антиквариата и породило множество собирателей, которые нахватались имен и терминов и которым антиквары сбывали всякий хлам, но которые были очень горды своим вкусом и пониманием, тщательно подгоняемыми под «Старые годы». Таким образом, влияние «Старых годов» проявилось с несомненностью в течение 1907-1917 гг., сказалось даже кое-где в провинции, и можно сказать, что эти годы в художественно-культурном отношении протекли под знаком «Старых годов», который даже, может быть, иными эмигрантами вывезен за пределы России. Поэтому, вероятно, когда-нибудь роль «Старых годов» заинтересует исследователей нашей эпохи, а история их и откровенная исповедь их недостатков (которые потомки не преминут заметить) приобретают некоторый интерес, а так как вряд ли кто знаком с первою и сознает последние так, как я, то и я задумал это рассказать, пока я в силах это сделать. Заранее оговариваюсь, однако, что меня, может быть, обольщает близость к этому делу, и я останавливаюсь на вещах, посторонним не интересных. Весною 1906 года Василий Андреевич Верещагин, бывший уже несколько лет председателем Кружка любителей русских изящных изданий, на одном из собраний обратился к Кружку (тогда еще собирались в помещении 0бщества любителей печатного дела в Словолитне Лемана на Звенигородской, 20) с предложением издавать журнал, посвященный старому искусству и собирательству. «Перефразируя слова Кречинского,— говорил он,— можно сказать, что в Петербурге в каждом доме есть любители и собиратели старины, надо только их найти, что нам, знающих антикваров и коллекционеров, нетрудно. А каждый из них будет рад, чтобы его вещи были изданы. Рады будут и другие их увидать, обмениваться вещами, делиться опытом, получать советы». Вот как В.А. Верещагин излагал цель журнала. Члены Кружка с удовольствием присоединились к этой мысли, но Кружок, не имевший никаких средств, не мог принять в издании материального участия. Через несколько заседаний я спросил, в каком положении осуществление прекрасной мысли и получил ответ, что дело за деньгами, которых у Кружка нет, и никто не дает тех 6000 рублей, которые, по легкомысленному подсчету автора предложения, нужны для начала.

Предполагалось, что каждый № должен стоить около 500 рублей при одном листе текста и 12 иллюстрациях, следовательно, двенадцать ежемесячных №№ — 6000 рублей в год, каковые должны вернуться путем подписки, объявлений и т. п. доходов и дать возможность дальнейшего издания, словом, быть основным капиталом. Тогда я предложил разделить эту сумму на паи, 200 паев по 30 рублей и среди любителей собрать эти деньги, причем Кружок станет во главе начинания, и, не откладывая, сейчас же открыть подписку. Я рассуждал, что если на покупки мы все тратим ежегодно кто сотни, кто тысячи и десятки тысяч рублей, то даже небольшая доля этих трат очень легко составит нужное для дела, нам близкого и нас интересующего, и такое участие мне казалось естественным. Подписка тут же была произведена, но, увы, дала только около 30 паев, причем Кружок как таковой, подписался на 10 паев и я на 12, что многие, в том числе сам Верещагин, назвали сумасшествием и расточительством. Делу все-таки был дан ход, мы разобрали подписные листы по рукам, но я был крайне изумлен, что самые крупные подписки (Юсуповых, великого князя Николая Михайловича, Утемана) не превосходили 5 паев. Вдвоем с Верещагиным побежали мы за поддержкою в Москву, но там подписался, если не ошибаюсь, один Остроухов, а все прочие, очень горячо приветствуя мысль, денег давать не хотели, причем, например, богатейший П.И. Щукин обещал всяческое содействие, предоставлял свои музеи в наше распоряжение, но средства-де ему не позволяют принять участие в подписке. Словом, мы понапрасну съездили, если не считать, что многие нам обещали активное участие и сотрудничество. Точный список «пайщиков» у меня сохранялся, но исчез при конфискации моего имущества наряду с многими любопытными документами. В нем значилось записей на 110 или 115 паев всего, причем возможности, казалось, были исчерпаны. Тут вскоре настало лето, большинство разъехалось из города, а дело наше осталось в воздухе и, по безнадежному мнению Верещагина, нужная сумма вообще собрана быть не могла. Однако, когда он осенью вернулся в Петербург, то опять оказался настроенным бодро, вследствие встречи в Париже с Сергеем Маковским, который, услышав про нашу мысль, горячо за нее ухватился и, с обычным своим увлечением, уверял в возможности ее осуществления. В это время Верещагин был помощником статс-секретаря Государственного совета, Маковский библиотекарем там же, а я делопроизводителем Государственной канцелярии сверх штата, следовательно, мы все встречались в Мариинском дворце и могли разговаривать о нашем замысле. Некоторые новые попытки привлечь пайщиков не дали результата, и тогда я заявил, что, возмущенный таким отношением любителей, я покрываю всю недостающую сумму и к делу можно приступать. На это мне заметили, что раз я иду на известный денежный риск, то зачем же мне не быть хозяином, у меня все равно будет подавляющее число паев и решающее большинство голосов, но всякий пайщик будет за свои 30 рублей иметь право мешаться в дело и осложнять его ведение, не лучше ли мне взять все паи и быть единоличным распорядителем? Обдумав, я согласился, но, ввиду того, что мысль впервые проявилась в Кружке и он хотел заведовать отделом библиографии, то на журнале должно быть указано, что он издается «при Кружке К. Л. Р. И. И.». Подписавшиеся пайщики были извещены, что капитал путем подписки собрать не удалось и дело будет поставлено на иных началах.

Участие Кружка выразилось лишь в том, что он должен был редактировать библиографический отдел, но это еще до выхода первого номера вызвало пререкания и борьбу самолюбий, а также в том, что И.И. Леман (как казначей Кружка) взял на себя ведение отчетности. Однако при воплощении дела в жизнь эти участия приняли характер вполне персональный. Вскоре С.К. Маковский собрал нас у себя, чтобы свести с типографией «Сириус», которая горячо хотела близко подойти к намечавшемуся изданию. До тех пор единственной художественной печатней в Петербурге была типография Голике и Вильборг, где мы и думали печатать, но она всегда была загружена работой и не могла у себя в помещении приютить нашу редакцию. Между прочим, «Сириус», незадолго до того основанный тремя молодыми правоведами почти кустарно со специальной целью напечатать радищевское «Путешествие», и очень интересовался нашим делом, и мог нам уступить комнатку в своем подвальчике на углу Соляного переулка и Рыночной улицы. В сущности, мы пошли на невероятный риск, доверяясь малоопытной типографии, только одушевленной лучшими желаниями, когда и сами были мало знакомы с условиями печатного дела. Денег у «Сириуса» тоже не было никаких, и он вырос на «Старых годах», как художественно, так и материально; вся заслуга этого роста принадлежит Л.К. Савопуло, который непрестанно улучшал и расширял дело типографии, относился к ней как к своему дитяти, а в отношении журнала сразу принял на себя обязанности заведывающего конторой. Итак, мы собрались у Маковского, Верещагин, И. В. Ратьков-Рожнов, И.И. и Н.К. Леман (И. И. как опытный по печатному делу и финансовой его стороне) и я, а со стороны типографии три ее хозяина — С.Н. Тройницкий, А.А. Трубников и М.Н. Бурнашев. Эти лица и составили ядро будущей редакции. Оформив всякие подробности, мы стали готовить первый № к 15 января 1907 года. В конце ноября 1906 г. заболел Ратьков-Рожнов и, не увидав даже первой книжки, был смертью выхвачен из нашего состава. Издателем был объявлен я, а редактором Верещагин, который хотел ретиво заниматься журналом и, действительно, в самом начале отдавал ему много времени и забот. После выхода первого номера я собрал у себя главных участников, членов Кружка и сотрудников, сначала на заседание, потом на ужин.

На заседании, имевшем целыо обсудить новорожденный № и определить дальнейшее направление журнала, пришлось выслушать много неприятного (но заслуженного), и сразу определилось коренное разногласие между Верещагиным и его группою с одной стороны и группою молодежи с другой: Верещагин заполнил № заметками, извлеченными из ряда полупопулярных книг и хотя не лишенными интереса, но ничего в науку не вносившими; молодежь же, имея Врангеля застрельщиком, издевалась над таким дилетантизмом и настаивала на том, что журнал должен иметь научную ценность на всем своем протяжении, а такие заметки достойны «Нивы» и отобьют охоту писать для журнала серьезные статьи, которые одни и определяют его удельный вес. Этот спор не потерял своего значения до конца издания, и постоянно приходилось искать равнодействующую между двумя направлениями, из которых одно заставляло редакцию равняться па ученых, а другое — на читателя. Первый №, сверх подписчиков, был разослан многим для рекламы, и, кроме того, все первые книжки продавались и рознично, что нарушало число комплектов; почему полный 1907 год и достиг вскоре такой высокой цены. Впрочем, объясняется это и другой естественной причиной: 1907 г. печатался в количестве 1000 экземпляров] (+ 150, которые всегда печатались для рассылки сотрудникам и другим бесплатным подписчикам, например учреждениям), 1908 г.— 1200, 1909 г.- 1500, 1910 г.- 1800 или 2000, 1913 г.- уже 4500, 1914 — 5000, т. е. увеличение тиража шло последовательно и постоянно, а все позднейшие подписчики искали себе комплекты предыдущих годов, и их не могло хватать на всех.

Большой успех имел 2-й (февральский) №, в котором появилась статья Врангеля «Забытые могилы», начавшая собою блестящий ряд его статей и его исключительно ценное и близкое сотрудничество. К весне он занял в редакции совсем выдающееся место, поразительно умея будить в нас интересные мысли, смело берясь за живые начинания и развивая редкую энергию, при всем том будучи крайне привлекательным в частом общении, смеясь над собою и над другими, но ясно и широко понимая задачи истории искусства. Эту февральскую книжку пришлось выпустить вторым изданием — единственный случай за все время издания, потому что вскоре же мы ограничили розничную продажу 50 экземплярами и комплекты дальше не разбивались. В марте или апреле, в связи с созывом Государственной думы, Верещагин был назначен ведать стенографическим ее отделом и был так занят по службе, что имел очень мало времени для журнала, и редакторские обязанности стал исполнять я, однако это считал только товарищеской услугой и все представлял на его утверждение, во всяком случае, не меняя ни слова текста без его санкции. Когда в июне он освободился, то поехал за границу, и я уже должен был вести дело самостоятельно, но у нас было решено за три летних месяца (июль—сентябрь) выпустить тройной № одной книжною, дабы он вышел 15 сентября, когда уже многие вернулись в город из летних поездок и книжка не рискует заваляться; читаемы №№ летом вряд ли будут, и никто без них скучать не будет, а нам это дает возможность, объединяя тройную книжку одной темой, помещать более основательные статьи и не стесняться их размером, а в то же время передохнуть от обычной напряженной спешки. Вообще предустановленные границы журнала (1 лист текста и 12 иллюстраций) не соблюдались с самого начала: с первого выпуска — в отношении текста, а с четвертого — в отношении и иллюстраций, и постепенно в этом смысле проявлялась все большая безудержность, приведшая к тем чувствительным финансовым результатам, которые нас так поразили и были так далеки от скромных первоначальных расчетов. На этом пути первым и резким увлечением была летняя книга 1907 г., зато давшая нам очень солидную репутацию. Вскоре по выходе ее подписка была покрыта, и было положено начало ежегодному ее прекращению до истечения подписного года, что обыкновенно падало на сентябрь или октябрь. Многие полагали, что этого-то я и добивался, то ли из снобизма, то ли из желания придать «Старым годам» характер библиографической редкости.

Но никаких подобных побуждений я не искал, и постоянное увеличение тиража это доказывает, но я, действительно, очень боялся того, что не все количество разойдется и придется кланяться в ножки Вольфу и прочим книготорговцам, почему я неоднократно умолял подписчиков подписываться до начала года, чтобы я мог печатание сообразовать с числом желающих. Это тем менее было бы затруднительно, что подписная плата была так низка, и что подписываются же люди на газеты вовремя, а тут непременно опаздывают, и подписка сосредотачивается к трем моментам — Новому году, Пасхе и осени. (Впоследствии я распорядился перед закрытием подписки оставлять в моем личном распоряжении 50 экземпляров], коими мог услужить тем из опоздавших, кого хотел лично одолжить.) Таким образом, я никогда не мог предвидеть числа желающих и, прибавляя известное количество ежегодно, думал, что на этот раз сумею удовлетворить всех. Но предугадывал я неверно и в меньшую сторону. Также боялся я делать второе издание и предлагал книготорговцам, меня уговаривавшим, гарантировать известный тираж, но на этот риск уже они не шли. Однако любопытно, что иные из них (Вольф, Шибанов и др.) подписывались сразу на большие количества, но на свое имя, т. е. были уверены, что желающие у них будут, но нам, таким образом, не открывали имен этих подписчиков. Это меня не огорчало, и я не стремился проникать в их тайну, охотно продолжая платить им комиссионные, так как цель моя была не материальною, а заключалась в распространении журнала.

Возвращаясь к первому году, отмечу, что, когда я в конце лета тоже на месяц уехал лечиться, то редакторские обязанности взял на себя Врангель, что с тех пор и принято было за правило, и он меня всегда заменял в мое отсутствие, хотя все корректуры я получал, где бы ни был, и с обратной почтой их возвращал, так что участие мое никогда не прекращалось, и без моего ведома и утверждения печаталось лишь что-либо срочное или очень незначительное. Когда осенью Верещагин возвратился в Петербург, то опять вернулся к редакторскому делу, хотя уже с ослабевшей энергией, и я не прекращал своего участия в этой части работы, но, когда я испрашивал его санкции, Верещагин мне говорил, что это лишь формальности, что я могу и сам справляться, и т. п. Наконец, как-то раз он ко мне приехал и мне прямо предложил взять от него на себя редакторство официально, а когда я стал ужасаться, ссылаться на неумение и опасение выставить свое имя, слишком незнакомое в научном мире, он объяснил, что молодежь, с Врангелем во главе, заявила, что раз обязанности большею частью несу я, то надо, чтобы и подпись стояла моя, что существующее положение несправедливо и т. д., и что они на этом настаивают. Я со всеми переговорил, нашел всех очень твердыми, выслушал убеждения, что «не боги горшки обжигают» и обещания мне всякой помощи. Тогда я согласился рискнуть, но с условием, что вместе со мною будет подписывать «Редакционный комитет». Состоял он из Александра Н. Бенуа, Врангеля, Верещагина, Лемана, Маковского, Тройницкого и Трубникова. Необходимо упомянуть еще двух лиц: М.Н. Бурнашева и Н.К. Лемана. Первый принимал близкое участие, как один из совладельцев «Сириуса», а второй как ревностный член Кружка и служащий в «Библиотеке его величества», но они выбыли уже в 1908 г., первый — запутавшийся в денежных отношениях по «Сириусу», в которых разбираться пришлось мне, и выделенный из дела типографии (если можно так выразиться, так как дело никакой денежной стоимости тогда не имело), а второй — преданный уголовному суду за хищения в библиотеке. Бенуа, не принимавший участия при начале «Старых годов», так как жил тогда во Франции, заинтересовался, однако, нашим изданием еще там и сблизился с нами, когда вернулся в Россию в конце первого же лета, поэтому включение его в Редакционный комитет с апреля 1908 г. было только внешним признанием уже обозначившихся отношений и попыткою поближе его привлечь к нашему делу. Роль Редакционного комитета была такова: некоторые его члены приходили в редакцию часто и принимали непосредственное участие в редакционной работе, Леман продолжал вести расчеты с Голике, сотрудниками и другими лицами, а все сходились у меня по вторникам вечером, когда сначала обсуждались текущие дела и совместно вырабатывались декларативные или особо важные заметки, а часам к 11 подъезжали кое-кто из сотрудников, закусывали и за вином сидели иногда до позднего часа. Здесь происходили многие забавные сцены, о которых мне неудобно говорить даже теперь, потому что многие из участников здравствуют, но после бурных споров начала вечера бывали и взрывы бурного хохота. Вторники эти, я думаю, памятны многим из собиравшихся на них. На этих собраниях обсуждались все вопросы, связанные с журналом и с жизнью искусства вообще.

Вначале я видел в Редакционном комитете своего рода конституционное учреждение и все предположения по «Старым годам» вносил на его обсуждение и разрешение. Но с течением времени я убедился в равнодушии некоторых из участников, с одной стороны, а с другой — в необходимости некоторые вопросы разрешать немедленно и не ожидая коллегиального обсуждения. Таким образом, постепенно Комитет выродился в инстанцию мифическую, с которой я делился только самыми животрепещущими вопросами, но прикрывался ее коллегиальностью в переговорах с посторонними, когда не хотел действовать от своего имени или оттягивал ответ. Положим, Комитет сам меня толкал на путь такого самодержавия, так как почти во всех серьезных вопросах в нем оказывалось разногласие, и когда я спрашивал, как же в конце концов поступить, то мне обыкновенно предлагали разрешить вопрос самому. Это было, конечно, не результатом авторитета, которым я и не мог пользоваться, а следствием лени довести дело до конца. Обыкновенно при спорах одну сторону представлял Верещагин; он вообще придавал огромное значение стороне материальной, и так как она зависела исключительно от меня, то — как он не раз мне лично говорил — считал меня единоличным распорядителем, а советоваться и принимать советы была моя добрая воля. (Я же находил, что дело общее, куда вкладываются труд, знание, деньги — кто что может.) Другою стороною была молодежь, руководимая разными соображениями: Маковский и Верещагин друг друга не терпели, и стоило одному выступить с какой-либо мыслью, как другой, точно пришпоренный, приводил всевозможные возражения, и дело превращалось в борьбу самолюбий; Врангель, бывавший в редакции почти ежедневно, знал, что я с ним переговорю отдельно, интересовался, по существу, только серьезными вопросами, а в мелочах видел только забавную, анекдотическую или диалектическую сторону; Трубников по природе je m’en fichiste (человек, относящийся ко всему наплевательски (фр.)), а Тройницкий принимал к сердцу лишь ведомственное — Эрмитажное или специальное — геральдическое; Леман ограничивал свое участие вторниками, где добросовестно докладывал по финансовой части, а Бенуа бывал не часто и по натуре для коллегиального вершения дел не приспособлен, и обыкновенно высказывался лишь по вопросам общего значения, где мнение его было всегда авторитетно, и редко встречал возражения; кроме того, его участие вообще нельзя было считать постоянным и близким. С конца 1908 г., когда разыгрался инцидент Врангель — Боткин, Маковский очень боявшийся повседневной прессы и общественного мнения, принял некрасивую позицию по отношению к Врангелю, в итоге чего последовали и трещина в отношениях с самим Врангелем (что не мешало Врангелю поддерживать с ним внешне приятельские отношения и вскоре принять соредактор-ство в «Аполлоне»), и охлаждение его к «Старым годам» вообще. Он сразу стал очень редко посещать редакцию и собрания, а вскоре совсем устранился от какого бы то ни было участия, так что хотя числился членом Редакционного комитета, но это было исключительно на бумаге; помня его прежние заслуги пред журналом, я не считал удобным вычеркнуть его фамилию, он же не находил нужным на эту ненормальность обратить внимание сам. Таким образом, с 1909 года Маковский не работал в «Старых годах», и участие его было исключительно мифическим; даже при случайных встречах он никогда ни словом не обмолвивался о делах журнала и даже ничем не отозвался на праздновавшийся в 1917 году десятилетний юбилей. Когда был основан «Аполлон», то сначала он был посвящен только современному искусству, но постепенно стал втягиваться в область старинного, и, кажется, уже со второго года был приглашен соредактором Врангель специально для ретроспективной части 15. Я в этом видел конкуренцию «Старым годам», тем более что само имя Врангеля являлось пред публикою большим козырем, удивился поступку Врангеля и имел с ним но этому поводу объяснение. Он говорил, во 1-х, что для него важно вознаграждение, положенное ему в виде жалованья, во 2-х, что подход к темам в «Аполлоне» предполагался совершенной иной, гораздо менее исторический, и, наконец, находил, что взаимное подшпоривание только полезно для существа дела. Я не очень был убежден его словами, так как знал, что выбор сотрудников чрезвычайно ограничен и поневоле придется иметь дело с одними и теми же лицами, чем мы, несомненно, будем друг другу мешать, а в первом пункте готов был Врангелю идти навстречу, лишь жалея, что никто меня в свое время не надоумил. Надо заметить, что труд Редакционного комитета никак не оплачивался вообще. Это может показаться ненормальным и даже эксплуатацией, но нельзя упускать из вида, как создались «Старые годы» исторически, что тут любовь и интерес к делу являлись главными двигателями, что дело было очень убыточно и я лично, сверх материальных жертв в довольно крупном размере, вносил и большой труд, который меня связывал не меньше, чем любая служба. При таких условиях я взирал совершенно спокойно на бесплатность небольшого труда других, столь же преданных искусству, и — каюсь — самая мысль об оплате их труда мне не приходила до этого случая. Если бы я ее установил, то, может быть, это бы принесло пользу делу; но мне хотелось поддерживать то начало, которое привилось с первых дней, начало такого интереса к задаче, где бы люди охотно делали свой вклад временем и энергией, и считал, что такая жертва сама собой непременно ведет и к привязанности. В сущности, речь могла идти только о Верещагине и Врангеле, так как Тройницкий и Трубников были первым делом и материально заинтересованы в «Сириусе», а для «Сириуса» жизненным вопросом был успех «Старых годов», на которых он вырос и окреп; поэтому эти двое косвенно некоторое вознаграждение получали. О других членах Комитета не говорю, так как их работа была совсем незначительна, а отчетная часть, которую вел И.И. Леман, производилась его бухгалтером, получавшим за это соответственное вознаграждение. Разумеется, все экстренные расходы (как поездка по усадьбам и т. п.) покрывались кассою журнала, а авторский гонорар члены Редакционного комитета получали наравне с прочими сотрудниками; принимая же их труды во внимание, я предоставлял им возможность помещать при статьях количество иллюстраций но их усмотрению и вообще распоряжаться свободно, что я считал своего рода нравственным вознаграждением за близкое участие в деле. Возвращаясь к Врангелю, скажу, что вопрос об оплате его редакционной работы и тут прямому обсуждению не подвергался, так как он на известный срок уже связал себя с «Аполлоном» и я был уверен, что совместная работа с Маковским долго длиться не может, в чем и оказался прав, и через некоторое время Врангель вернулся к нам. Не помню сейчас тех соображений, по коим вопрос о вознаграждении его за труд по редакции больше не возбуждался, но признаюсь, что временное его «дезертирство» меня все-таки задело. Но даже и в то время, когда Врангель соредакторствовал в «Аполлоне», он не прерывал близкой связи со «Старыми годами», часто бывал в редакции, и все вопросы с ним по-прежнему обсуждались. Совсем он был оторван от редакции лишь когда во время войны работою по Красному Кресту был отвлечен сначала в Ригу, а затем в Варшаву, где он почти скоропостижно умер в июне 1915 г. Хотя тут уже «Старые годы» продолжались как бы по инерции, так как было время войны и сокращенных возможностей, но все-таки исчезновение Врангеля нанесло нам болезненный и тяжелый удар. Очерк десятилетней жизни «Старых годов» был бы неполон, если бы я обошел молчанием финансовую сторону их существования. Как я говорил, с самого начала дело было поставлено не на коммерческую ногу. Тратилось столько, сколько было нужно, не считаясь с тем, может ли этот расход покрыться, и девиз был «сделать хорошо», а не «сводить концы с концами». В круглых цифрах, каждый год приносил убытка 10-30 тысяч рублей. Когда такой дефицит определился за первый год издания, то его приписали исключительно малому тиражу. На следующий год тираж увеличился, но убыток остался таким же: и номера «дубли», и примы оставались дорогими. К этому сверх того в 1908 г. присоединилась выставка, которая дала тоже около 30 тысяч убытка, зато послужила нам дорогою, но действительною рекламой. Мы убедились, что при подписной цене в 6 рублей свести концы с концами невозможно и подняли цену до 10рублей (на дефицит до 15тысяч рублей я был согласен). Однако убыток оставался неизменным, и мы продолжали его приписывать исключительно организационным причинам. Между тем, успех все рос, и из года в год увеличивался тираж. За границею имеют большой тираж и доход только такие популярные издания, как «Moderne Kunst», «Kunst & Decoration», «The Studio» и некоторые другие, a прочие все существуют только на доход с объявлений, которых у них много, или на субсидии. Мы обратились к объявлениям, и сколько я агентов перепробовал для этой цели, но ставил им условие, чтобы были по содержанию необидны, т. е. подходящи для художественного журнала (антиквары, магазины художественных] принадлежностей, книжные и т. п.), но результаты были плачевные до последнего дня, хотя стали поступать объявления и зарубежные, но притоку их помешала война. Чтобы привлечь частных объявителей, я помещал иллюстрированные объявления о собственных вещах, намеченных у меня к продаже, но пример не привлек других: у нас такой прием слишком чужд. Думали мы, что увеличение тиража наконец-то отзовется на дефиците. Действительно, тираж возрос неожиданно быстро и в 1913 г. равнялся 4500, а в 1914 и 1915 гг.— 5000. Цифра эта, очевидно, очень высока даже на европейскую мерку, вот доказательство: «Burlington Magazine» — более или менее аналогичный но значению лондонский журнал, просил нас разослать подписчикам свой проспект и спрашивал о числе; мы сообщили цифру 4500; тогда они отозвались, что очевидно, в письмо вкралась ошибка, и лишняя либо первая цифра (4), либо последняя (0), но мы подтвердили свою цифру, и тогда они отказались от своего намерения, так [как] не могли себе представить, чтобы речь шла о таком количестве. Равным образом, когда в 1913 г. был в Петербурге международный съезд музейных деятелей, так называемый Falscherverein - союз борьбы с подделками (нем.), то они — преимущественно немцы — были потрясены, узнав цифру нашего тиража. Однако убыток был неизменен. И тогда мы рассчитали, что всякий новый подписчик, при цене в 10 р., оплачивает только стоимость бумаги, фальцовки и брошюровки своего экземпляра, а все основные расходы (набор, клише, гонорары, содержание редакции и т. п.) остаются непокрытыми. Уменьшить эти расходы представлялось невозможным, не понижая качества журнала. Число иллюстраций мы постарались уже ограничить известными рамками и фантазию свою тоже обуздали, настолько она могла отозваться на стоимости; конторский расход был минимален, так как служащие «Сириуса» совмещали эти обязанности с типографскими, а около 1913 г. туда же перешла и казначейская часть, так как Леман нашел свой груд излишним и отпало вознаграждение его бухгалтера, а редакционный расход был очень скромен: помещение составляла одна комната, а получше помещение (этажом выше) взяли летом 1914 г., и оно сразу же было отдано под лазарет, но и то стоило лишь 100 рублей в месяц, а личный состав ограничивался сначала одним, затем двумя секретарями (почти сначала архитектор О. О. Витте, эпизодически В.Р. Соболев, Б.С. Мосолов и ряд лет Н.А. Габилев). Гонорар платился но 8 копеек с печатной строки, а со времени войны 15 копеек, заграничным сотрудникам по 30 сантимов. Здесь будет, кстати, указать, что многие из последних удивлялись гонорару, так как большинство соответственных журналов за границею либо вовсе ничего не платят, и авторы пишут за честь, либо платят очень мало. За участие в хронике гонорар был повыше из того соображения, что тут надо возможно большее количество сведений вжать в возможно малое число строк, а потом даже оплачивался месячным вознаграждением, независимо от строк, дабы я мог свободнее сокращать. Думали об удешевлении технической части работы, но Голике за клише брал возможно дешево, благодаря связям Лемана и моим личным отношениям; действительно, известная фирма Meisenbach постоянно старалась нас сманить дешевизной, но я и принципиально не хотел давать работу в Германию и практически находил неудобным ставить себя в журнальном деле в зависимость от почтовых сношений. Леман неоднократно замечал, что «Сириус» ставит высокие цены и Голике, делая не хуже, взял бы дешевле. В этом была своя доля правды, и я старался цены сбить, но мне трудно было говорить с «Сириусом», с которым связался дружбой, привычкой и удобством соединения в одном месте редакции и типографии, не говоря о моем характере, неприспособленном для коммерческой стороны дела. Все изложенное привело нас к выводу о необходимости поднять подписную плату до 15 рублей, чего мы уже не так боялись, так как журнал стоял твердо. Мы так и решили сделать с 1915 г., но это совпало с войною, когда все цены выросли, и их не могла покрыть разница в подписной плате. Ввиду продолжавшегося роста цен, пришлось на 1917 г. объявить цену уже в 24 рубля, но тут наступила революция и подъем цен сделался таким фантастическим, что никаких соображений делать было нельзя и пришлось закрыться, что нам казалось мерою временною. Увы, временность эта оказалась окончательной! Возвращаясь к тиражу, укажу на дальнейший его ход. В 1914 г., как сказано, он был в 5000, но во второй половине началась война. Вернувшись в Петербург в августе, я нашел всех до того погруженными в интересы войны, что ни о чем другом не думалось и не говорилось, а многих отвлеченными специальной работой, и потому, уверенные в кратковременности войны, мы объявили временный перерыв издания. Однако к Новому году, увидев затяжку войны, мы возобновили издание, не уменьшив тиража на 1915 г., но подняв цену как сказано. Этот перерыв, в связи с отъездом многих, вызвал значительное уменьшение подписки, и 1915 г. кончился с таким остатком, что 1916 г. мы стали печатать лишь в количестве 3500, а остаток я даже думал сжечь, не надеясь на последующий спрос на него. Меня отговорила контора и была права, так как в течение 1916 г. его почти весь расхватали, а самым 1916 годом мы далеко не всех желающих могли удовлетворить. Этим объясняется, почему на антикварном рынке он особенно ценился, хотя и качество иллюстраций, и достоинство бумаги в 1916 г. оставляли желать лучшего, так как на них отозвались военные условия. Обстоятельства не позволяли выпустить указатель за 1916 г. (вполне готовый, но не отпечатанный, и последняя книжка 1916 г. вышла уже в мае 1917 г., так как работа происходила в исключительных условиях). 1917 же год выпускать было совсем немыслимо. Детали истории «Старых годов» буду вспоминать в виде комментариев при их разборе.

О внешности «Старых годов»

Как часто всевозможные издатели обращались ко мне с просьбами предоставить им книжные украшения из «Старых годов» или, в желании похвастаться, говорили, что старались подойти к внешнему виду их, полагая, что в этом заключается идеал книги. И как трудно было мне их разубедить! Между тем, «Старые годы» к возможному совершенству — и то для журнала, а не для книги вообще — только подходили, а недостатки их нами вполне осознаны.

Во-первых, формат. Он был весьма приятен для обращения с книжкой, но очень невыгоден для иллюстраций, которые часто не вмещались на странице, если были очень квадратные, то их приходилось либо слишком уменьшать, либо втискивать, оставляя малые и неравномерные ноля. Мы даже позволяли себе складные иллюстрации, что совершенно недопустимо как с точки зрения книги как таковой, так и в смысле непрактичности сгибов. Большинство иллюстрированных журналов были гораздо больше размером (зато их неудобно держать) или — как «Аполлон» — выбирали более квадратный формат. У нас же уже здесь сказалось эстетическое начало в ущерб научному, то есть желание сделать приятную книжку, хотя бы от того страдали иллюстрации в смысле наглядности и удобства. То же условие — формат — часто вынуждал делать иллюстрации боковыми, что неудобно при чтении, а потому непозволительно для книги.

Во-вторых, иллюстрации. Печатать их через сетку (автотипией), как известно, можно только на глянцевой бумаге, но все знают, как она неприятна для чтения. Поэтому мы взяли для текста матовую бумагу верже и так как сплошные страницы без иллюстраций скучны a la longue (в конце концов (фр.)), то решились на наклейки. Кстати отмечу, что бумага эта все-таки состоит в большой части из древесной массы, следовательно, обречена на естественную гибель, и я очень сожалею, что с самого начала не печатал 2-3 экземпляра (Публичной библиотеке и себе) на тряпичной бумаге, чем была бы обеспечена прочная сохранность. Я вообще носился с мыслью, чтобы государство, ввиду перехода всех на древесную (дешевую) бумагу, имело запасы тряпичной бумаги и обязало издателей печатать хоть один экземпляр] всего печатаемого на тряпичной бумаге для государственных хранилищ, которые при настоящих условиях ничего из современного не сохранят в более или менее скором будущем. Война помешала мне пропагандировать эту мысль, связанную с довольно крупным расходом, но гарантирующую от близкой катастрофы. Такой прием в книге вообще недопустим, так как книга составляет одно ненарушимое целое, а наклейки, легко отлетающие, могут ее цельность нарушить. Можно было прибегнуть к другому способу воспроизведения, но он дорог, и, кроме того, в журнале трудно заранее определить точное место иллюстрации, а когда она печатается не одновременно с текстом, то это должно быть сделано задолго и место является окончательным. Поэтому мы постепенно стали уменьшать число наклеек, тем более, что самая техника их, при увеличившемся тираже, очень задерживала выпуск книжек. Кроме того, обрезка наклеек, когда они не были четырехугольными, требовала чрезвычайной тщательности и при форме овальной или круглой должна была производиться от руки, что кропотливо, длительно и все-таки несовершенно; вскоре же мы от последнего приема отказались, но зато должны были оставлять белые уголки, словом, все время имели дело с компромиссами, каковыми эта система наклеек была уже по существу. Причины чисто экономические толкнули нас на четвертом году издания на печатание внетекстовых иллюстраций с обеих сторон листа, что сначала вызвало бурю негодования среди правоверных книжников. Дело в том, что при печатании гравюр использование обеих сторон бумаги немыслимо технически, и пустой оборот иллюстрационной страницы стал привычным в глазах знакомых со старою книгою. Однако при автотипиях техника не препятствует печатанию с обеих сторон, и белый оборот — только вопрос традиции, вряд ли оправдываемый эстетическими законами и совершенно зря вызывающий утолщение книги. Между тем, отказавшись от старого приема, мы выгадывали половину меловой бумаги. Соображение это заставило нас порвать с традицией, которая иными причинами, чем заслугою лет, не оправдывалась, но нападки на эту меру не прекращались до конца. Большая ошибка, что при воспроизведениях не указывались размеры оригинала (в самом конце относительно гатчинских вещей это помечалось, но только относительно их одних) и очень часто по этой причине терялась всякая масштабность вещей. Разительный пример хотя бы дает в 1909 г. статья Неустроева о Рубенсе, где нередко маленькие эскизы воспроизведены крупнее, чем огромные полотна и, смотря на них подряд, если не знаешь оригиналов, получаешь ложное впечатление о картинах и, во всяком случае, выносишь неправильное суждение об их сравнительной значимости и даже технике. То же относится до всяких предметов (не картин), которые то воспроизведены в величину оригинала, то во много раз уменьшены. Следовало бы размеры указывать под самым воспроизведением. Это соображение нам, вероятно, не приходило в голову оттого, что большинство вещей нам было хорошо знакомо, и мы, видя снимок, представляли себе подлинник, но такую оплошность не простят ни интересы читателя, ни требования науки. Странно, что никто ни разу не обращал на это нашего внимания. Замечание это, впрочем, касается меньше внешности, чем содержания журнала. Характерной особенностью «Старых годов» со дня их появления были книжные украшения — виньетки. Таковые были у нас не современные, а старые, взятые из хороших изданий, иногда просто типографские старинные, большею же частью рисованные славными мастерами, причем через некоторое время мы стали их указывать в оглавлении, с обозначением, из какой книги они позаимствованы, и старались в каждом номере сосредотачивать, по возможности, виньетки из одной и той же книги или хотя бы того же автора,— словом, старались и в этой части проявить не простую эстетичность, а тоже некоторую библиофильскую научность. В первые годы журнал выходил с чрезвычайной аккуратностью 15-го числа каждого месяца, а за летние месяцы 15 сентября. Каждое опоздание на день-два приводило меня в отчаяние. Но постепенно, с внедрением в типографии некоторой рутины, опоздание на несколько дней стало обычным, и я вотще с ним воевал. А во время войны, когда условия работы становились все менее и менее нормальными, периодичность сделалась вообще относительною и достигла своего апогея в 1917 году, когда декабрьская книжка 1916 года была выпущена 12 мая 1917 года! Однако условия журнальной работы — то есть к сроку  и наспех — заставляли нас не раз их жать в зависимости от места свободного на странице, что выяснялось лишь в последний момент, и стиль виньеток поэтому иногда получался неподходящим. Равным образом иногда виньетка оказывалась оттиснутою тесно или вообще не отвечающей архитектонике страницы. Это последствия журнальных условий работы. Но случалось, что на месте заставок ставились концовки, что нарядные буквы попадали в соседство неподходящих заставок, что виньетки не соответствовали ширине текста и т. п. Это уже ошибки, недосмотр. Скажу в личное оправдание, что иногда книжные украшения ставились не мною самим, когда я уезжал, или спешка была исключительная. Однако, это не оправдание, а извинение, и вину продолжаю нести я. В итоге за время существования «Старых годов» в них составился как бы кодекс книжных украшений и, хотя мы далеко не исчерпали всего материала прежних веков, нахождение его становилось все труднее, и недалеко было то время, когда бы нам пришлось либо повторять виньетки, либо найти другой выход из положения. Одним из существенных недостатков нашей системы заимствований было то, что многие виньетки в оригинале сделаны очень тонкою гравюрою на меди, у нас же они воспроизводились штриховыми клише (цинкографией), а таковые тонкую гравюру на меди передать не могут, и либо мы заказывали тоновые клише, плохо отпечатываемые на верже, либо мирились с очень плохими штриховыми передачами, то есть опять-таки были поставлены перед компромиссом. Но все эти недостатки видны были немногим, и так как художественная культура большинства читателей шла параллельно со «Старыми годами», то они, в большинстве, не замечали ошибок и, напротив того, видели в эстетике журнала идеал. Поэтому-то столь многие стали им подражать или даже подделывать личные опыты под их внешний вид, упуская из вида, однако, что у них нет тех оправданий, которые имеет периодическое издание, и книге, составляемой спокойно и «без хлыста», не извинительно то, что можно не ставить в вину журналу. Эта мода на старинные виньетки к концу нашего десятилетия так распространилась, что мне лично уже стало противно встречать их перепечатки (тем более, когда перепечатывалось не с оригиналов, а с перепечатки же в «Старых годах»), и я с радостью и отдыхом взирал на книгу, где их не было. Так мы устаем от пирожного, и нам хочется иногда простого хлеба. Во внешности журнала, композиции страниц и текста, есть ряд ошибок и оплошностей, главным образом бросающихся в глаза в первые годы и существенно нарушающих то правильную архитектонику, то выдержанность стиля. Вот наиболее резкие:

1907, стр. 23, 28, 29 — подпись в виде буквы поставлена из чуждого, очень пошлого шрифта. На стр. 75 шрифт строчки «Очерк...» и на стр. 163 заглавия совершенно не подходит к ревильону, как и курсив,например, на стр. 60 и 460), впоследствии замененный разрядкою. Печать и шрифт заглавия на стр. 480 (и даже на с. 92 за 1909 г.); но редкость у нас хороших шрифтов вообще, а тем более заглавных, общеизвестна и составляла всегда предмет нашего огорчения, заставляя нас нередко прибегать и к компромиссам (например, рисованным ad hoc (специально для этого (лат.)) надписям и подписям, печатанным с клише, а не набором). Столь же неподходящ был слишком светлый латинский шрифт (кроме курсива в подписях), после долгого искания уступивший место более близкому к русскому.

1909, стр. 19, 21, 60 и др.— квадратные «пупочки» — скверное современное типографское украшение в стиле модерн, отнюдь не вяжущееся ни с виньетками, ни со шрифтом, но, к счастью, вскоре изгнанное с наших страниц и внесенное здесь вследствие неизжитой «боязни пустоты». Непозволительно также сочетание (на заглавном листе приложения] к 1907 г.) на одной странице узорной виньетки с типографской чертой внизу. На стр. 26 и 30 заставками поставлены стрелки, имеющие смысл только между двумя столбцами набора, а не сверху текста. На стр. 69 палочка помещена вверх ногами, также заставка в конце стр. 23 приложения] к 1908 г., на стр. 139 концовка слишком низко, на стр. 194 виньетке мало воздуха, и, напротив того, на стр. 134 некрасиво пустое место между заставкою и текстом (вероятно, предполагалась другая виньетка, замененная настоящей в последний момент). Тоже безотносительна к месту виньетка на стр. 19 приложения] к 1908 г. Неуместно использование на стр. 163 в начале текста очевидной концовки. Таковы же виньетки на стр. 457 и 461: последнюю заканчивает междустрочная, тогда как между абзацами на стр. 457 типичная концовка - cul de lampe -в широком смысле: цоколь, нижняя часть; в издательском деле: концовка (фр.), заостренная книзу. Еще в 1909 г. на стр. 549 концовка поставлена криво. Нехорошо еще, что на стр. 264 и 278 1907 г. размеры наклеек совершенно не соответствуют оставленному для них месту. На стр. 139 нелепо украшение начальной буквы, которое по самому своему смыслу должно заключать ее в себе, а здесь поставлено рядом и оттого бессмысленно. На стр. 604 концовка вверх ногами, что видно по рисунку лилии (но не бросается в глаза, так как по очертанию виньетка даже лучше в таком перевернутом виде). Тут же, на одной странице недопустимо соседство двух разных манер гравировки; это незаконно в одной книге, а тем паче на одной странице, и впечатления от резко черной стрелки и от сероватой концовки, не говоря о разности стилей, слишком различны, чтобы не царапать глаз. Жалкою представляется сейчас, спустя время, прелестная виньетка Иванова гравюра Ческого на стр. 33, являющаяся именно примером того, что не может ни при каких условиях быть передано хорошо цинкографиею (штриховое клише), а мы хотели непременно эту виньетку перенести на наши страницы и, может быть, тогда не чувствовали всего безобразия этого насилия. С точки зрения распределения печати нехорошо (на ht - cокр. от Heft — тетрадь (нем.); здесь — блок иллюстраций после стр. 508) помещение русской и французской подписей одной под другою, тогда как слева пусто (что не объясняется даже практической необходимостью). Еще неопытные, мы допускали ошибки при помещении иллюстраций, например, на ht после стр. 332 очень некрасиво кривое расположение их на листе, объясняемое невозможностью поместить одно над другим и при этом уместить и довольно длинные подписи (это один из компромиссов, извиняемых срочностью журнальной работы), или после стр. 264 не в ту сторону вклеен рисунок, так как некрасиво, чтобы читателю сразу представлялась пустая страница там, где глаз привык находить себе пищу. Тот же недостаток замечается после стр. 302, объясняемый желанием гобелены показать еп regard (первым планом (фр.))и еще кое-где. В летнем выпуске 1907 г. крайне безвкусны яркие бумажки, на которые наклеены внетекстовые иллюстрации; это недопустимая, крикливая пестрота. В майской книжке очень неудачно на серой бумаге отпечатаны рисунки Прокофьева, которые в оригинале сделаны на писчей бумаге. Другими своими замечаниями буду делиться в последовательности книжек журнала.