RARUS'S GALLERY

Пб., Аквилон, 1923. 22, [1] с. с ил., [1] л. фронт. (цв. ил.), 22 л. ил. Тираж 1000 экз. В иллюстрированной цветной издательской обложке. 18,3x14,7 см. Библиофильское издание увидело свет в марте 1923-­го. Это были 23 акварели, выполненные еще в 1919—1920 годах. Их воспроизвели с помощью фототипии — дорогостоящей техники, обеспечивавшей превосходное качество репродуцирования. Вступительное слово к альбому написал писатель Евгений Иванович Замятин (1884—1937), который впоследствии эмигрировал, из-­за чего кустодиевский альбом попал в спецфонд. Кустодиев сделал к вступлению Замятина восемь рисунков, воспроизведенных цинкографией. Книгу открывал нарядный фронтиспис, отпечатанный в четыре краски. В хорошем виде - большая редкость!

Встреча Бориса Кустодиева и Евгения Замятина — двух художников, сердцевиной творчества которых было национальное, — состоялась в двадцатые годы ХХ столетия. Самое начало нэпа — время, когда рефлексии и штудии по национальному вопросу представлялись не совсем уместными. У каждого из них за плечами был собственный художественный опыт, каждый имел свой взгляд, мировоззрение, поэтику, говорившие об одном и том же, но слишком разное и по-разному. Пышный, избыточный, богатый формами и цветом образ русского мира Кустодиева и изощренный, узорочный, темный, мучительный — Замятина объединяло лишь то, что описывали они жизнь провинциальных городов, уездов, деревень и их обитателей: купцов, разночинцев, церковнослужителей, торговцев, лирников, странников.

«Кустодиев видел Русь другими глазами, чем я, — его глаза были куда ласковей и мягче», — писал Замятин в воспоминаниях об их совместной работе. И это была правда: праздничный, ярмарочный, позитивный образ Руси Кустодиев утверждал в живописи и отстаивал в полемике: «не нам, русским, называть пестроту варварской, — пусть это делают европейцы. А я считаю пестроту, яркость именно весьма типичной для русской жизни», — возражал он на замечание А.Н. Бенуа, вполне, кстати, сочувственное, о том, что «ярмарки Б.М. — это пестрядина, «глазастые» ситцы, варварская «драка красок». Тогда как Русь «непутевая, уездная», шатающаяся «на куличках», прозябающая «в чреве мира» («у русской печки — хайло-то какое ведь: ненасытное») смотрит диким глазом, подмаргивает из глубины колодца или ямы, куда заглядывает Замятин:» Раньше заглядывал — до переворота: Теперь, в 1923 году, после опыта существования в другой цивилизации (инженер Замятин строил корабли в Англии), двух революций одного года, после написания романа «Мы» с неизданием его на русском (и для Замятина неизданием на родине — пожизненным), словом, после проживания событий, составивших в несколько лет целую эпоху, воззрения писателя видоизменились: «Пышная кустодиевская Русь лежала уже покойницей. О мертвой теперь не хотелось говорить так, как можно было говорить о живой: Так вышло, что Русь Кустодиева и моя — могли теперь уложиться на полотне, на бумагу в одних и тех же красках».

В содружестве с «Аквилоном» Борис Михайлович Кустодиев создал три книги. «Полотном и бумагой» стала совместная книжка «Русь», опубликованная в питерском издательстве «Аквилон» в 1923 году тиражом одна тысяча экземпляров (часть тиража пронумерована) с оригинальными рисунками пером, заставками и двадцатью одной фототипией с кустодиевских акварелей, с текстом Замятина про «город Кустодиев» и случай из жизни в нем. Книга вышла стараниями в том числе близкого друга семьи Кустодиевых Ф.Ф. Нотгафта, одного из руководителей издательства «Аквилон», бывшего, кстати, во времена «Мира искусства» секретарем объединения и ставшего впоследствии хранителем Эрмитажа. В сущности, книга 1923 года по замыслу ее создателей могла бы стать художественно оформленным этнографическим опусом (все про исчезнувший — исчезающий! — этнос). Но в ней объективно отразилось нечто иное, большее. Первый биограф Кустодиева, в те годы хранитель отдела рисунков и гравюр Русского музея В.В. Воинов записывает в дневнике встреч с художником: «Этот текст очень нравится Борису Михайловичу. Замятин там говорит о существовании мифического города Кустодиевска (так у воспоминателя), где сконцентрировалось все специфически русское«. Произнесенное вскользь слово «мифический» здесь ключевое. Два художника творят миф о бывшем, которое должно сохранить. Кустодиев с Замятиным словно бы выстраивают некий заповедник, в котором этот миф и пребывает. Ушедшая жизнь — сожженный синий бор: Русь — дремучий лес. Догоревший дотла, оставшийся в памяти: Заповедная виртуальная зона. Русская Атлантида. Огонь — и нет ее.  Разумеется, Русь никогда не была такой — ни замятинской, ни кустодиевской. Эти великие стилисты собственными художественными средствами сделали бывшим никогда «в жизни» небывшее: сдвигом авторской речи с нейтральной на сказовую, стилизацией лучших русских реалистических сюжетов (Гоголя, Достоевского, Лескова, А. Островского, Ф. Сологуба) и разнообразных фольклорных форм (легко узнать традицию народных кукольных театров, тверской игрушки в изображении ярмарочных групп или характерных типажей у Кустодиева). Написали реквием в виде гротеска, таким жанровым парадоксом, помимо прочего, поставив свое творение в русло модернистской традиции, еще недавно остро актуальной, но которая в скором будущем также попадет под каток советской идеологии. Придали мечтательному воспоминанию форму иллюстрированной истории.

Книга «Русь» состоит из двух частей. Первая часть, замятинская, — рассказ про то, как была молодая красавица Марфуша замужем за пожилым купцом Вахрамеевым, который любил ее без памяти, да ревновал уж очень, а как взволновал ее веселый черный взгляд, так и помер муж, поев грибочков. Немудреная фабула, но какова выделка. Каждое словцо, каждый жест, каждая картиночка так чудно сотворены, что хочется развинтить да рассмотреть; подарок формалистам! — как сделано? «Как расправит свою — уже сивую — бороду, да сядет вот так, ноги расставив, руками в колени упершись, перстнем поблескивая, да пойдет рассказывать — краснобаек у него всегда карманы полны, — ну тут только за бока держись!» Во второй же, кустодиевской, части все это и изображено — и руки, упертые в колени: фототипия с акварели «Купец», пожалуйста! И бобровая с хвостами пелерина у красавицы, и как она «поднимет плеткой правую бровь», и как «поникнет цыганский глаз». Типы, одни поименования которых говорящие: «Лихач», или «Извозчик в трактире», или «Торговец шарами», «Сборщик на церковь», «Живописец вывесок», «Нищий слепец», «Странник» и т. п. Как бы восполняя монохромность изображений, память воспроизводит многоцветный мир ярмарочного гуляния: и синюю поддевку купца, и белую длинную рубаху с алым кушаком полового, и лиловый повойник купчихи, черноглазой, густобровой, с жарким ртом. Все цвета живой радуги!..  Тонкие, пленительные связи явлений, имен, календарных дат, существующих в большом времени, — есть одно из свойств высокой культуры. Перекличка голосов в русской культуре пленительна особенно, ибо опровергает расхожее мнение, что у нас всякое время для искусства несвоевременно и непременно рождает новых варваров. Сюжет аквилоновской «Руси» открывает простор для разнообразных ассоциаций, тут сошлось много чего: Пушкинские строки («Нард, алой и киннамон /Благовонием богаты: /Лишь повеет аквилон, /И закаплют ароматы») — «Мир искусства» — Эрмитаж — мир торговых, служилых, угрюмых, лихих уездных бородачей Кустодиева и Замятина — Русский музей — Хлебников — стихи Мандельштама

«Черпали воздух ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайки,

Лишь оперные бродят мужики»

Круг ассоциаций может быть каким угодно. Но это всегда спасательный круг, а значит — помогающий спасению. Как сложилась судьба основных участников «проекта» 1923 года? В дальнейшем Ф.Ф. Нотграфт предполагал выпустить альбом литографий Б.М. Кустодиева, М.В. Добужинского и Г.С. Верейского, но проект этот выполнен не был, так как в декабре 1923 года «Аквилон» прекратил свое существование, Кустодиеву пришлось искать других издателей. Издательство «Аквилон» вместе с другими немногими уникальными, эстетскими («Петрополис», «Неопалимая купина» и др.), где стихи и проза печатались на «полицейской бумаге верже» (О. Мандельштам), или на беленой, или на ноздреватой, толстенькой, цвета слоновой кости бумаге, крошечным тиражом, с богатыми закладками, фронтисписами, заставками, виньетками, специально для них выполняемыми: эти издательства, а также множество простых, демократичных, «бедных» будут сметены потоком нового исторического времени. В 1929 году наступит эпоха сталинского «великого перелома»  и время «русских типов и купечества» надолго остановится. Замятин, измученный рапповской травлей, через восемь лет будет писать Сталину и, получив высочайшее разрешение, эмигрирует в Париж навсегда (то есть еще на шесть лет жизни). Через четыре года Кустодиев умрет — не от многолетнего недуга, приковавшего его к инвалидному креслу, а от случайной простуды и воспаления легких. Много сил и труда он отдал иллюстрированию «Леди Макбет Мценского уезда». Н.С. Лескова. Часто бывавший у него в первые послереволюционные годы К.С. Сомов записал 18 февраля 1923 года в своем дневнике: «Б.М. показывал мне иллюстрации к “Леди Макбет Мценского уезда” и воспроизведения с его русских типов. Он был довольно веселый и бодрый, хотя вообще ему хуже, он всего 5 ч. в день может сидеть в кресле». Племянник К.А. Сомова Е.С. Михайлов впоследствии вспоминал: «Несколько раз дядя брал меня с собой, навещая Бориса Михайловича Кустодиева. Дядя любил его искусство, удивлялся отсутствию озлобленности и выдержке Бориса Михайловича, лишенного возможности передвигаться из­за тяжелого заболевания». Совершенно особое место в творчестве Б.М. Кустодиева занимает ленинская тема. Можно по­разному относиться к деятельности вождя мирового пролетариата. В последние годы мы узнали много нового о делах этого человека, которого в недавние времена обожествляли. Но, говоря словами В.В. Маяковского, «громадье» его планов поражало современников. И они вполне искренно восхищались им. Смерть Ленина в январе 1924 года воспринималась как непоправимая катастрофа. Отсюда и стремление Кустодиева сказать об ушедшем вожде что­то свое. Понятно, что тема эта была совершенно чужда певцу купеческой России, но он отважно взялся за ее решение — так появились иллюстрации к воспоминаниям А. Ильина-­Женевского «Один день с Лениным» (Л.; М., 1925) и к предназначенным для юного читателя книгам «Ленин и юные ленинцы» (Л.; М., 1925) и «Детям о Ленине» (М.; Л., 1926). Художник с вождем никогда не встречался, но он был портретистом милостью божией, умевшим работать не только с натуры, но и по фотографиям. Ленин на его штриховых рисунках не только узнаваем, но безусловно похож. Особенно хороши рисунки, изображающие гимназиста Володю Ульянова, ставшие со временем своеобразной классикой. В бесчисленных, иногда бесконечно слащавых изображениях «Ленинианы» эти рисунки занимают особое место, и не стоит игнорировать их, как это делают некоторые авторы недавних посвященных Б.М. Кустодиеву книг. Маслом ленинских портретов художник никогда не писал, да и не стремился к этому, так как не хотел фальшивить. Принимать или не принимать революцию? Такой вопрос вроде бы для Кустодиева не стоял. Но что же все­таки дороже для него — воспоминания об ушедшей России или же новая, иногда жестокая действительность? Рассуждая на эту тему, А.А. Сидоров в свое время писал: «Уход в старину ради нее самой для советского искусства неприемлем. В графической деятельности Б.М. Кустодиева можно видеть преодоление этого силами реальной жизни. Конечно, и он не стал полностью новым, советским художником». Выше было отмечено, что Б.М. Кустодиев редко обращался к иллюстрированию произведений современных ему писателей — исключение было сделано для Максима Горького. Писатель и художник были лично знакомы: в 1919 году Алексей Максимович посетил больного Кустодиева, а вскоре после этого художник послал Горькому вариант своей знаменитой обнаженной «Красавицы», сопроводив подарок запиской: «Вы первый, кто так проникновенно и ясно выразил то, что я хотел в ней изобразить, и мне было особенно ценно услышать это лично от Вас». Алексей Максимович сохранил записку и вспомнил о ней незадолго до смерти художника 23 марта 1927 года в письме к своему биографу И.А. Груздеву. Не удивительно, что когда Государственное издательство попросило Кустодиева оформить серию горьковских книг, художник сразу же согласился. Так в 1926­1927 годах появились «Челкаш», «Фома Гордеев», «Дело Артамоновых». Особенно интересными кажутся нам обложки этих изданий с портретами главных героев. Художник начал иллюстративный ряд с обложки, что, по сути дела, было новаторством. Молодой и красивый Фома Гордеев резко контрастирует со сгорбленным стариком Артамоновым, причем последний рисунок выполнен в технике силуэта, для Кустодиева, вообще говоря, редкой (ранее он использовал силуэт при иллюстрировании «Дубровского» в 1919 году). Надо сказать, что Максим Горький не вполне был доволен рисунками Кустодиева, он посчитал, что они слишком «интеллигентны», и пожелал, чтобы они были «погрубее и поярче». В эти же годы Б.М. Кустодиев много занимался «ремесленной» работой. Он иллюстрирует календари, делает обложки для журналов и даже для книг сельскохозяйственной тематики, которые выпускало Государственное издательство. Среди его работ — оформление книг «Ягодный сад крестьянина» (Л., 1925), «Деревенский тележник» (Л., 1926). Вряд ли можно упрекать художника в неразборчивости, ведь и великому мастеру нужно думать о повседневных делах, зарабатывать на жизнь. Тем более что даже в этих работах, которые в посвященных Кустодиеву монографиях никогда не репродуцируют, можно найти немало интересного — рука мастера чувствуется всегда.  26 мая 1927 года Борис Михайлович Кустодиев скончался в возрасте 59 лет. А 2 июля К.А. Сомов, живший во Франции, написал в Москву сестре: «Вчера я узнал о смерти Кустодиева. Напиши мне подробности, если знаешь... Бедный мученик!».  Преодолевая страдания и физическую немощь, Борис Михайлович Кустодиев, сумел создать десятки ставших классическими произведений книжно­журнальной графики. Заканчивая статью о нем, мы найдем совсем другие слова, чем К.А. Сомов, — «Великий подвижник!»

«Русь» — третья работа Б.М. Кустодиева в «Аквилоне». Текст к изданию написал Евгений Иванович Замятин, судьба которого драматическим образом сказалась на судьбе кустодиевского альбома: в 1931 году писатель эмигрировал из СССР, и его книги на родине подверглись запрету; под запретом оказалась и «Русь». Вышла «Русь» тиражом 1000 экземпляров, часть тиража была нумерованной. Со слов Э.Ф. Голлербаха известно также, что «из остатков репродукций было приготовлено около 50 экземпляров (не для продажи) без текста». Цветная обложка издания выполнена «в стиле русских подносов первой половины прошлого века». Открывается оно нарядным фронтисписом, исполненным в четыре краски в технике хромотипии. На фронтисписе изображена главная героиня: «атласная, пышная, розовая, белая, круглая — не из морской пены, из жарких банных облаков — с веником банным... русская Венера». Издание состоит из двух частей. Первая часть — замятинская, в ней рассказывается случай из жизни мифического города Кустодиевска, где жила молодая красавица Марфуша, супруга пожилого купца Вахрамеева, который любил её без памяти и ревновал; однажды уехал муж на ярмарку, а к Марфе зашёл «казанский “князь”, в ватной шапке горшком, лопоухий, глаза вострые», взволновал он Марфушу; наутро воротился с ярмарки муж, за обедом поел грибочков да и помер. Текст сопровождают 8 рисунков художника, выполненных пером и воспроизведённых в технике цинкографии. Вторая часть — кустодиевский альбом, 23 иллюстрации, выполненные в технике фототипии с акварелей, созданных художником в 1919-1920 годы. Здесь, собственно, и представлены народные типы, так ярко описанные Замятиным: «Лихач», «Купец», «Игуменья», «Сундучник», «Торговец шарами», «Живописец вывесок»... «...Кустодиев видел Русь другими глазами, чем я, — вспоминал Замятин, — его глаза были куда ласковей и мягче... Так вышло, что Русь Кустодиева и моя — могли теперь уложиться на полотне, на бумаге в одних и тех же красках».