RARUS'S GALLERY

Пб.: Аквилон, 1923. 50, [6] с.: ил.; Тираж 1000 экз. В иллюстрированной цветной литографированной издательской обложке. 26,5x21,5 см.

Туземный город с копошащимся базаром и лавочками, несвязность памятников с этой жизнью - все это до тех пор не укладывалось в одно стройное целое, пока моя белая комната, зияющая дырами в потолок и на улицу, не начала заполняться этюдами и мои ручные мышата, разгуливая между ног моих и мольберта, почувствовали себя хозяевами винограда и орехов, которыми мы лакомились вместе. Комната была над каузом мечети. Утро начиналось купаньем из кауза или, пересекая узенькие проулочки, спускался я к Серебряному роднику - лечебному роднику сартов, свежесть которого на добрую половину дня делала меня бодрым. Раннее утро после такого купанья. В пекарне о гончарное брюхо печки шлепались узорные хлеба - "лапошки". Чайхана дымила самоваром. У стен Регистана чернело и зеленело виноградом, жужжали люди. Площадь Регистана меня мало тронула, очень знакомыми показались мне Улугбек и Ширдор. Особенно покачнувшиеся минареты на привязях, имитируя неустойчивость Пизанской башни, внушали мне скорее сожаление, чем удовольствие.

Но когда эта официальная архитектура в один из праздников наполнилась тысячами правоверных - цветные ткани и ритмические волны молящихся сделали площадь неузнаваемой: заговорила геометрическая майолика отвесов стен, углубились ниши и своды - на массовые действа рассчитанная, площадь себя оправдала. В большей мере с площадью Регистана связаны для меня впечатления фруктовые. На протяжении лета меняются натюрморты. Урюк и абрикосы, нежные персики, перебиваемые вишнями. Понемногу тут и там вспыхнут первые гроздья винограда. Впоследствии виноград засиляет все; самых разных нюансов и форм, он царит долго и настойчиво, пока не ворвутся в него кругляши дыней и арбузов и, наконец, заключительный аккорд золотых винных ягод заполнит лотки и корзины. В лавочках кишмишовый изюм разыграется янтарем к этому времени. Среди всего этого пшеничный цвет узорных, хрустящих по наколам, лепешек. Биби-Ханым приналегла на меня своими бегемотскими глыбами, - ее страшенный силуэт я оценил лишь потом извне города: как члены не улегшегося в долину чудовища, торчат они над Самаркандом. Гробница Тимура веет надуманным холодком дворцового зодчества. Вот Шахи-Зинда, та сразу, как только вынырнули ее купола в прорезах священной рощи, - она стала моей любимицей. Шахи-Зиндой я понял человеческое творчество Самаркандии, как высотами Чупан-аты понял работу Тянь-Шаньских ледников и Зеравшана, источивших котловину междугория и сбросивших в дыру пыли гордыню Биби-Ханым. Не обращающий на себя особого внимания портал Абдул-Азиса вводит в сказку лабиринта Шахи-Зинды. Сотни ступеней подымают к гробнице Кусама-ибн-Аббаса, к таинственному колодцу, на дне которого находится чудесный город великолепнее Самарканда, где сад, подобный оживленной персидской миниатюре, в котором и доселе живет в ожидании вселенской победы ислама Кусам-Зинда, двоюродный брат Магомета. Заброшенный борьбою за Коран с песком Аравии к Зеравшану, здесь и погиб он под наплывом монголов. От Абдул-Азиса до Шейх-Ахмета - Мистика, стеной которого кончается мавзолей, развертывается картина майолики Востока. Первое ударное пятно в изумруде, перебиваемом глухим ультрамарином мавзолеев Туркан-аки и Бек-аки, образующих коридор рефлектирующих друг на друга цветистостей. Переливы цвета в тончайших узорах орнаментики, кончающихся сталактитами, спорят с вечерним небом и не сдаются небу чистотой и звучностью гаммы. За Турканакой остатки мавзолея, в котором начинаются желтые оттенки с бирюзой и синим. Дальше пустынный лабиринт, замкнутый молчаливыми стенами до дерева Шахи-Зинды, распластавшегося над сводами гробницы, прорывшего корнями и стену, и грунт. Рассказывают: спасаясь бегством после окончательного поражения, Кусам-ибн-Аббас жестом отчаяния втыкает рукоятку нагайки в землю - рукоятка пустила корни и разрослась в дерево над могилою своего владельца... Всеведущий самаркандиолог Вяткин сам удивлен породою этого дерева, не встречаемого в Самаркандии. Отсюда заключительная цветовая поэма.

Здесь ясный ультрамарин, в нем разыгрались до полной звучности золотые, желтые и зелено-бархатные вариации. Их пронизывает скромными жилками откровение Востока - бирюза. Эти солнечные стихии, втиснутые в непоколебимые узоры и линии, переплетаются вширь и ввысь. Здесь магометанки юркают в темные своды гробницы. Здесь, развалившийся на подушках, угощает нас зеленым чаем Мулла-Лисица. В нише на циновке татарин Галей, многознающий Галей из Казани. Задняя стена Ахмеда-Мистика китайской рельефной майоликой заканчивает лабиринт. Налево лесенка в низкую дверь наружу на кладбище Афрасиаба. Здесь начало другой Самаркандии: снега Тянь-Шаня, высоты Чупан-аты, хребет Агалыка видны отсюда. Любил я в неурочное время прийти на Шахи-Зинду. Галей спал. Друг Галей, он так просто очеловечивал Аллаха. Он имел на то право: одиннадцать лет и долгих зим с ревматическими сквозняками и лихорадками Зинды изучал он Коран и рычание внутренностями во славу Единого. И был Галей неузнаваем в кануны пятниц на шиитских действах - он растворялся в низах животной стихии - это была сфера до дремлющего растения, до спящего минерала. В этом было нечто мудреное, и Галей многого не говорил из того, что он знал... Небо загоралось звездами. У гробницы Зинды слабо светились верхние окна. В ковре утопала босая нога. Запоздалая мышь зашуршит листами Корана. Я спускаюсь в подземную молельню, где жуть времени рассказывает об ушедших, идущих и сменяемых поколениях... Древние люди умели сосредоточиваться над вещами и строить из них любые формы. К.С. Петров-Водкин.

В 1921 году Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878-1939) принял участие в экспедиции в Туркестан, которую организовала Академия истории материальной культуры для изучения состояния архитектурных и исторических памятников. Удивительный колорит древнего восточного города покорил художника, и из его наблюдений и рисунков и сложилась эта книга.  Иллюстрированные путевые заметки Петрова-Водкина отпечатаны на кремовой мелованной бумаге. Обложка — из более плотной шероховатой бумаги также кремового цвета. Для издания художник выполнил тушью (пером и кистью) 22 рисунка: 14 занимают страницу полностью, 7 заставок открывают каждый очерк, завершает текст 1 концовка. Все иллюстрации чёрно-белые, исключение составляет лишь обложка с изображением юноши на фоне среднеазиатского орнамента. Композиционное и шрифтовое решение обложки — выразительный пример авангардной графики. Мир, нарисованный Петровым-Водкиным словами, — это тоже мир цвета: «цветных тканей», «золотых винных ягод», «розового сияния сартянки», «чёрного ила», «янтаря кишмишового изюма», «ультрамарина мавзолеев», «золотых, жёлтых и зелёно-бархатных вариаций». Вот, к примеру, одна только цитата из его заметок: «Небо я видел во все часы суток. Днём оно невероятных разливов от нежностей горизонта до дыры, зияющей в звёзды на зените. От окружения солнца оно имеет ещё новые разливы до противустоящей солнцу точки. Этот переплёт ультрамарина, сапфира, кобальта огнит почву, скалы, делая ничтожной зеленцу' растительности, вконец осеребряя её, — получается географический колорит страны в этих двух антиподах неба и почвы. Это и даёт в Самаркандии ощущение зноя, жара, огня под чашей неба.

Человеку жутко между этими цветовыми полюсами, и восточное творчество разрешило аккорд, создав только здесь и существующий колорит бирюзы. Он дополнительный с точностью к огню почвы, и он же отводит основную синюю, давая ей выход к смешанности зелёных. Аральское море подсказало художникам эту бирюзу». В иллюстрациях же цвет не просто отсутствует — он чужд и неприемлем для Петрова-Водкина. Временами жирный и глубокий, временами тонкий и едва уловимый, но всегда частый, рваный, хаотичный штрих, ломаная, утловатая линия создают в каждом рисунке тревожную экспрессию. Напряжение чувствуется и в статике, и в динамике бытовых, жанровых сцен: вечернее чаепитие, раскуривание кальяна, путешествие на верблюде, на осле, в запряжённой лошадьми арбе, — в пустынном пейзаже с виднеющимися на заднем фоне очертаниями гор, в архитектуре мечетей, мавзолеев и дворцов, в пересекающихся линиях стен, окон, козырьков, городских крыш, увиденных художником в смелых и неожиданных ракурсах. Экспрессия и в то же время иррациональная отстранённость образов сближают иллюстрации «Самаркандии» с ярко проявившимися в живописи Петрова-Водкина традициями иконописного искусства.

Будучи по преимуществу и по роду основных занятий художником, Петров-Водкин на протяжении своей жизни никогда не оставлял литературы. В 1915 он попробовал свои силы как автор детских книг, что вполне соответствовало его внутреннему мировидению и художественному почерку. Его книги для детей, в особенности «Аойя. Приключения Андрюши и Кати в воздухе, под землей и на земле» имели определенный успех, а для автора стали очень удачным лабораторным опытом, так как законы «сферической перспективы», пропущенные через детское сознание, получили в его глазах дополнительное оправдание. Будучи одним из 12 членов-учредителей Вольфилы, он обосновывал свои суждения перед слушателями в целом ряде докладов. На некоторых слушателей его идеи о сферичности и о планетарном существовании и «свечении» предметов окружающего, в т.ч. и бытового мира, оказали известное воздействие. Это относится прежде всего к О. Форш. В февр. 1919 Петров-Водкин был подвергнут кратковременному аресту вместе с А. Блоком, Евг. Замятиным, Р. Ивановым-Разумником, А. Ремизовым — по сфальсифицированному обвинению о заговоре левых эсеров. В 1923 Петров-Водкин выпустил созданную еще ранее книгу «Самаркандия. Из путевых набросков 1921 г.». В ней он в полной мере реализовал свойственное ему, как и Н. Гумилеву, стремление передать мир во всей яркости и насыщенности красок. Средняя Азия как бы вернула его к опытам «африканской» прозы, заодно подтвердив в его представлении и справедливость открытой им «сферической перспективы». С августа 1924 по июль 1925 Петров-Водкин жил в Париже. Общение с западными художниками и писателями дополнительно обогатило его познания в теоретических основах искусства. Возможно, его выступления о сферичности земли и космичности бытия, его планетарности содействовали тому, что он был избран членом Французского астрономического общества. Последние годы жизни Петрова-Водкина были омрачены тяжелой болезнью, но это несчастье способствовало его творческому уединению и более тесному, «домашнему» общению с писателями и людьми искусства. Он жил в здании пушкинского Лицея, а по соседству оказались Вяч. Шишков, А. Толстой, О. Форш, К. Федин, И. Соколов-Микитов, М. Пришвин. Он откликнулся на их советы писать автобиографическую прозу. Так была начата трилогия. 1-я часть — «Хлыновск» — появилась в 1930, 2-я — «Пространство Эвклида. Моя повесть» — в 1932, от 3-й части сохранились фрагменты, в которых идет речь о «Мире искусства», о худож. жизни Петербурга в 1908-10. Обе вышедшие книги получили признание со стороны авторитетных литераторов. В частности, очень высоко оценил автобиографическую прозу Петрова-Водкина Ю. Тынянов. Вразрез с высокими оценками шло резко отрицательное отношение к его прозе М. Горького, которого, по-видимому, раздражала фрагментарность философических рассуждений о планетарности, космизме и сферичности, прерывавшая традиционную повествовательность. Вместе с тем автобиографическая проза Петров-Водкин — это прекрасная реалистическая литература, близкая и самому М. Горькому, если иметь в виду его автобиографическую трилогию — «Детство», «В людях», «Мои университеты». Их сопоставление, которое пока никто не сделал, дало бы немало родственных точек схождения. Интересно отметить, что Петров-Водкин иллюстрировал рассказы М. Горького. Родственна автобиографической прозе Петрова-Водкина проза И. Шмелева, особенно его «Лето Господне», но первые главы этого произведения появились в парижской печати в 1927, когда Петров-Водкин уже вернулся на родину. Сцены мещанско-купеческого быта, увиденные у И. Шмелева глазами ребенка, удивительно родственны по тональности, по краскам, по лиризму описаниям детства и отрочества в «Хлыновске» Петрова-Водкина. Как писатель реалистической школы Петров-Водкин продолжил классические традиции, пронизав их собственными исканиями и окрасив сугубо индивидуальным видением мира.