RARUS'S GALLERY

М.-Л., Госиздат, 1930. 32 с. с ил. (автотипии). Тираж 20000 экз. Цена 25 коп. В цв. издательской мягкой обложке с элементами фотомонтажа. 22х17 см.

 

 

 

 

 

 

Виктор Шкловский в 1930-м году написал книгу "Турксиб" - о строительстве Туркестано-Сибирской магистрали, соединившей Среднюю Азию с Сибирью. Очень доступно детям объясняется, в чем преимущества хлопка перед льном, как искали путь для магистрали и в каких условиях идет стройка. Особенно интересна главка "Жара и валенки". Например, фотографии В. Ланцетти в очерках о Турксибе и Днепрострое не только оживляют, конкретизируют текст, но и структурируют его, задают всей книге четкий и стремительный ритм. Разумеется, оформитель не может обойти вниманием контрасты старого и нового быта, но сравнения даются ненавязчиво, а иногда даже изящно. Так, на обложке «Турксиба» (1930) В. Шкловского сопоставляются неспешно бредущий по пустыне караван верблюдов и мчащийся поезд, при этом подпись автора располагается таким образом, что напоминает облако дыма, вырывающееся из трубы паровоза.

Использование фотографий в оформлении книг практиковалось еще в конце XIX в., однако во второй половине 1920-х—начале 1930-х гг. этот прием был самым кардинальным образом переосмыслен, получил особую остроту и актуальность, и прежде всего — благодаря усилиям конструктивистов. Вполне закономерен интерес мастеров этого круга к фотоизображению, ставшему для них воплощением современности, техники, фактографической точности. Работа с громоздким фотооборудованием придавала художнику лестное сходство с пролетарием, ограждала его от субъективизма и вкусовщины, давала повод для радикальных экспериментов. Возможности нового искусства представлялись многим энтузиастам поистине безграничными; по их мнению, фотография не только могла на равных конкурировать с традиционными формами творчества, имевшими многовековую историю, но и должна была в ближайшее время полностью вытеснить их из культурного пространства современности. «Для агитационного творчества понадобилась реалистическая изобразительность, созданная максимально высокой техникой и обладающая графической четкостью и остротой впечатления,— утверждал Г. Клуцис.—Старые виды искусства (рисунок, живопись, гравюра) оказались недостаточными по своей отсталой технике и методам работы, чтобы удовлетворять массовые агитпроп-потребности революции». «Объектив фотоаппарата — зрачок культурного человека в социалистическом обществе»,— писал А. Родченко. Он настолько увлекся экспериментами с фотокамерой, что на несколько десятилетий забросил занятия живописью. Не только ему, но и целому ряду новаторов создание даже самых авангардистских станковых картин казалось нелепым анахронизмом. К середине 1920-х гг. многие мастера «Левого фронта» уже устали от тиражирования формул абстрактного искусства, и фотография давала им прекрасную возможность оживить внешность оформляемых книг, плакатов, открыток, не прибегая при этом к «кустарному», приблизительному рисунку. Кроме того, работа с фотоматериалом напрямую сближала творчество художников книги с эстетикой самого молодого, но и самого популярного, массового искусства тех лет—кинематографа, позволяла заимствовать и переосмысливать эффектные приемы усиления визуальной выразительности, острого монтажного сопоставления отдельных изображений. Кстати, именно школьники 1920—1930-х гг. были самыми страстными и благодарными поклонниками кино, они готовы были смотреть понравившиеся фильмы десятки раз. Широчайшее применение фотография нашла прежде всего в оформлении обложек политических и технических изданий тех лет, в детской книге она встречается значительно реже. Фотоизображение, по природе своей — натуралистическое, перегруженное множеством деталей, зависимое от нюансов освещения и перспективы, при всей своей убедительности было все же достаточно сложным для восприятия самых юных читателей. Художниками были выработаны простые, но действенные способы адаптации ребенка к непривычному пластическому языку: использовались не целые снимки, а изображения людей и предметов, вырезанные по контуру, они комбинировались с рисунками, чертежами, наборными композициями. И все же яркие, лаконичные рисунки смотрелись на страницах «книжек-картинок» гораздо более уместно и убедительно. Чаще всего фотографии помещались в изданиях для детей среднего и старшего школьного возраста, причем преимущественно—посвященных производственной тематике. Критика видела в этом двойной резон: во-первых, фотоязык ограждал сакральный образ рабочего от неуместных «формалистических» искажений, во-вторых, снимок давал наглядное представление об устройстве станков и других механизмов, разобраться в которых было непросто даже самому искушенному рисовальщику. Однако известны и случаи фотоиллюстрирования книг совсем иного плана. Помещенные в этом разделе примеры дают возможность познакомиться с самыми разными стратегиями применения фотографии в детской и юношеской книге, преобладают здесь московские издания начала 1930-х гг. Стоит отметить, что многие представленные мастера: А. Родченко, Г. Клуцис, С. Сенькин, С. Телингатер, Р. Кармен, В. Грюнталь были членами группы «Октябрь» (1928-1932), включавшей в себя деятелей разных искусств, готовых на смелые эстетические эксперименты. Как отмечает А. Лаврентьев, несмотря на многочисленные и неизбежные в те годы политические декларации, с которыми выступали лидеры объединения, оно было «последней группировкой, базировавшейся большей частью на творческих, а не на политических и организационных установках». Важной заслугой фотосекции «Октября», куда наряду с мэтрами принимались и подающие надежды фотолюбители, стала выработка новой стилистики репортажной съемки. Здесь сформировалось целое поколение фотографов, отличавшихся нетривиальным пластическим мышлением. Помимо профессионального совершенствования они должны были регулярно выступать в печати, осуществлять непосредственную связь с производством, возглавлять фотокружки на местах. В отечественной фотографии этого периода, как и в других видах творчества, наблюдалась острая борьба разных направлений, она нашла свое выражение и в искусстве книги. Основной конфликт возник между старой школой «художественной» фотографии и сторонниками новой документальной репортерской эстетики, решительно изгонявшими из своих работ всевозможные старомодные «красивости». Если представители старой школы культивировали стилистику, в значительной степени имитирующую приемы живописи эпохи модерна: импрессионистическое мерцание тонов, размытость контуров изображения, эффектные фактурные акценты и т.п., то для новаторов подобный подход был совершенно неприемлем. «Я был ярым противником так называемой художественной фотографии,— вспоминает известный кинодокументалист Р. Кармен, начинавший свою карьеру в качестве фоторепортера журналов „Огонек" и „Тридцать дней", газет „Рабочая Москва" и „Вечерняя Москва". Художественность я видел в использовании свойств фотографической техники, то есть в оптике, светотени, композиции, скорости затвора. Я был убежден, что фотография не должна рабски копировать живопись, считал, что искусство фотографии должно утверждаться своими самобытными путями». В своих мемуарах режиссер подчеркивает, что у истоков нового понимания возможностей документальной съемки стояла целая плеяда фоторепортеров 1920-х гг., для которых «сила и выразительность была не в туманных, снятых моноклем закатах, не в живописных „картинах" уходящей в прошлое помещичьей русской усадьбы. Новое искусство фотографии отражало жизнь, нашу советскую действительность». Особенно значительными и актуальными в те годы считались, конечно же, фотоочерки о грандиозных стройках, о работе заводов, фабрик, колхозов. Такие материалы (в сопровождении оптимистических, «идейно выдержанных» словесных комментариев) в огромных количествах публиковались на страницах иллюстрированных журналов, нередко они выпускались и отдельными изданиями, в том числе и для юношеской аудитории. Например, фотографии В. Ланцетти в очерках о Турксибе и Днепрострое не только оживляют, конкретизируют текст, но и структурируют его, задают всей книге четкий и стремительный ритм. Разумеется, оформитель не может обойти вниманием контрасты старого и нового быта, но сравнения даются ненавязчиво, а иногда даже изящно. Так, на обложке «Турксиба» (1930) В. Шкловского сопоставляются неспешно бредущий по пустыне караван верблюдов и мчащийся поезд, при этом подпись автора располагается таким образом, что напоминает облако дыма, вырывающееся из трубы паровоза. Патетичные изображения реалий технического прогресса, достоверные типажи охваченных энтузиазмом «новых людей» даются и в таких изданиях, как «30 лошадей» (1931), «Бронесилы» (1932), «Крылья Советов» (1930). Большинство фотографов-новаторов не довольствовались протокольной, беспристрастной фиксацией происходящих на их глазах событий, спокойной и деловой констатацией фактов. Всячески открещиваясь в своих декларациях от любых проявлений «искусства», представители нового направления очень быстро выработали свои излюбленные приемы, сперва шокировавшие зрителя, но вскоре вошедшие в моду. В их работах, как справедливо отмечали критики, было ничуть не меньше эстетизма, чем в произведениях их предшественников, но это был уже эстетизм иного рода, имевший гораздо более радикальную авангардистскую ориентацию. Поиски новых выразительных средств сопровождались крайне интересными и полезными экспериментами. «От увлечения живыми зарисовками жизни, быта, от съемок репортажа, спортивных съемок я часто устремлялся в чисто формальные поиски, — пишет Кармен.  Я испытывал свойства оптики для выявления тематически главного элемента в своем снимке, выводя во внефокусность второстепенные детали и резко очерчивая главные изобразительные элементы. Этими поисками свойств оптики я занимался и в съемках портрета и деталей станка. Экспериментировал я и в светотеневой гамме — выявляя ярким пучком света главный элемент или, наоборот, вычерчивал его силуэтным пятном, высвечивая фон. Увлеченно и вдумчиво я работал над проблемами линейной композиции кадра». Под влиянием А. Родченко в практику многих фотографов вошли острые и непривычные ракурсы съемки; композиции часто строились диагонально, в них совмещались разные проекции одного объекта, до неузнаваемости деформировались даже знакомые бытовые предметы, показанные «сверху вниз» или «снизу вверх». Результаты подобных лабораторных изысканий внедрялись в повседневную репортерскую работу, публикации таких фотографий в книгах и журналах приучали читателя к возможности нового, свежего, парадоксального взгляда на мир. Влияние экспериментов такого рода сказывается, например, в фотоочерке Р. Кармена «Аэросани» (1931), посвященном пробегу Ленинград—Москва. В период работы над этим изданием автор был уже студентом ВГИКа. Приобщение к новой профессии, к кинематографической эстетике, к спорам о принципах монтажа особенно заметно в том, как оформитель располагает свои снимки в пространстве книги: панорамы перебиваются крупными планами, камера выхватывает из общей картины выразительные детали, для усиления динамики изображения чередуются с текстом в шахматном порядке. Начинающий кинорепортер, увлеченный поиском самых точных и эффектных решений, сумел запечатлеть в книге не только увлекательный рассказ о конкретном событии, но и свое восторженное юношеское мироощущение. Другой, гораздо более смелый и рискованный опыт внедрения экспериментальной фотографии в детскую книгу представлен в работе В. Грюнталя и Г. Яблоновского «Что это такое?» (1932). В начале 1930-х гг. на страницах журнала «Пролетарское фото» подробно обсуждались перспективы развития фоторомана, фотопоэмы, фотофильма, в которых основное повествование велось бы на визуальном языке, с минимальными словесными комментариями. Теоретикам тех лет казалось, что фотографии вполне под силу взять на себя функции традиционных жанров беллетристики и именно такие издания нужны современному читателю. Книга «Что это такое?» — оригинальная заявка на новый жанр визуальной литературы, единственный в своем роде сборник фотозагадок. Структура издания весьма своеобразна. Зрительный ряд состоит из серии загадочных картинок, как правило, это фрагменты фотографий, выполненных в непривычных ракурсах, при необычном освещении или данных в сильном увеличении. Каждый из снимков сопровождается определенной арифметической задачей — только решив ее, читатель может узнать номер помещенной в конце книги опять же визуальной разгадки, где данная вещь представлена в легко узнаваемом виде. Например, панорама густо засеянного поля — это на самом деле всего лишь многократно увеличенная фотография сапожной щетки; горящие лампы превращаются в яйца, лежащие на темном фоне; вишни оказываются при ближайшем рассмотрении головками спичек. Безусловно, такой чисто игровой подход к материалу интриговал и увлекал юных читателей, развивал их фантазию. В откликах на эту книгу подчеркивались большие потенциальные возможности, заложенные в изобретенном авторами жанре: «Фотообъектив, ловя крупным планом какую-нибудь деталь знакомой ребенку вещи, обновляет ощущение этой вещи. Ребенок настораживается. Фотообъектив может раскрыть перед ним иное сочетание масштабов, подталкивает его любознательность, расширяет круг его представлений. Фотоснимок приучает ребенка к острому, зоркому взгляду на вещи и явления». Однако в данном случае, как справедливо отмечал рецензент «Пролетарского фото», не были учтены реальные возможности аудитории, что значительно снизило познавательную ценность интереснейшего начинания: «Десятилетний читатель— не энциклопедист. В двадцати снимках раскрыть ему мир вещей и понятий от микробиологии до рояля и швейцарского сыра в мудрейших ракурсах — задача недоступная. Ассоциации ребенка более просты. Вместо того, чтобы отправляться от представлений школьника, авторы решили отправиться от своего опыта людей, искушенных в приемах профессиональной фотографии, они столь перемудрили, что даже родители или педагоги не расшифруют сразу самой простенькой фотозагадки из этой книжки». На страницах библиографического бюллетеня детской литературы эксперимент Грюнталя и Яблоновского получил еще более строгую оценку. По мнению критика, материал в книге располагался крайне бессистемно, не наблюдалось движения от простого к сложному, от конкретного к абстрактному. Особое возмущение вызвал тот факт, что математические действия, которые предлагалось произвести читателям, никоим образом не были связаны с изображенными предметами. Но и в этой заметке фотографам-новаторам предлагалось продолжить начатые поиски: «Книжка вредная и ненужная, хотя идея авторов по своему замыслу интересна. Необходимо эту идею тщательно продумать и разобрать применительно к программному материалу школ». К сожалению, к этому совету не прислушались ни фотографы, ни издатели, и многообещающий жанр фотозагадки не получил дальнейшего развития в отечественной детской книге. Но иллюстраторы находили иные способы расширить горизонты детского восприятия действительности, открыть ребенку таинственный мир, заключенный в самых, казалось бы, обыденных вещах. Например, художник М. Махалов вместе с авторами научно-популярного очерка «В стране дзинь-дзинь» (1936) уменьшил юных героев книги до микроскопических размеров и отправил их в путешествие по внутренностям электрического звонка. Благодаря этому свифтовскому приему рассказ о природе электричества приобрел черты фантастики и гротеска. Комический эффект, возникающий от фотомонтажного сопоставления в одной композиции крохотных фигурок пионеров и гигантских механизмов, способен был заинтересовать содержанием книги даже детей, не проявлявших особого интереса к физике. Фотомонтаж нередко использовался в оформлении вполне серьезной и даже официозной литературы, но его стилистика стремительно менялась. Хотя в теоретических статьях конструктивисты прославляли объективность, неопровержимую достоверность фотографии, на практике она зачастую использовалась более чем субъективно, приобретала символический, а не буквальный смысл. Излюбленным приемом новаторов 1920-х гг. было эффектное соединение в одной композиции фрагментов разных снимков, позволявшее создавать емкие и парадоксальные визуальные метафоры, извлекать из столкновения разнородных изображений неожиданные ассоциации, обыгрывать семантическое, масштабное, стилистическое несоответствие отдельных компонентов. Уже первые опыты российских авангардистов в этой области стали сенсацией, вызвали массу подражаний. Метод получил настолько широкое распространение, что среди издателей даже обсуждался проект «перевести всю печать на монтаж или иллюстрации по способу Родченко». Лидеры конструктивизма абсолютизировали значение фотомонтажа, провозглашали его могучим орудием создания новой визуальной реальности, действенным средством переосмысления статики факта, пересмотра вековых канонов искусства. При этом в оформительской практике нередко доминировало игровое, эксцентричное начало, эксплуатировались самые простые и в то же время самые эффектные приемы: многократное повторение одного и того же изображения, гротескное сочетание разномасштабных объектов. Доброжелательное, но слегка ироничное отношение к фотографии как некоему эстетическому сырью, податливому строительному материалу позволяло пионерам конструктивизма смело манипулировать снимками, смешивать их фрагменты в самых невообразимых сочетаниях, безжалостно удалять маловыразительные детали. Но со временем натуралистическое, описательное естество фотографии стало брать верх над авангардистскими экспериментами, придавать иллюстрациям все большую традиционность формы и однозначность содержания. От композиций, построенных на сложных ассоциативных связях, на сюрреалистическом принципе сочетания несоединимых вещей, художники постепенно переходили к буквальному иллюстрированию поэтических или политических метафор, их отношение к фотографии становилось гораздо более бережным и серьезным. На рубеже 1920— 1930-х гг. авангардисты увлечены уже не столько манипуляциями с клеем и ножницами, сколько методикой создания выразительных снимков, проблемой их размещения в пространстве книги. Фотомонтаж продолжает оставаться в арсенале оформительских приемов, но в значительной степени девальвируется, становится все более умеренным и корректным, хотя по-прежнему неизменно вызывает раздражение критиков. Достаточно редкий для начала 1930-х гг. пример откровенно эксцентричного использования фотомонтажа—книга «Большевистский слет», посвященная 16 съезду ВКП(б). Оформители весьма смело, изобретательно и остроумно распоряжаются документальными фотоматериалами, делая ставку на зрелищность. Например, портрет Ленина накладывается на снимок мачты электропередач, образует с ним единое целое, создавая почти мистический образ первоисточника физической и одновременно — идеологической энергии. На одном из разворотов этого издания помещено целых восемь изображений вождя мирового пролетариата: кадры хроники накладываются друг на друга, создавая иллюзию движения, зафиксированного с кинематографической точностью. Такой экстравагантный способ «оживления» персонажа, безусловно, восходит к традиции живописи футуристов, для усиления динамики картины изображавших велосипеды с десятками колес или собак со множеством ног. В 1920-е гг. столь вольное обращение художников с канонизированным образом не было редкостью. Достаточно вспомнить родченковскую обложку брошюры «К живому Ильичу», где четыре Ленина удерживают в своем энергетическом поле земной шар, или плакат Клуциса, на котором «самый человечный человек» несет в руках многоэтажный дом. Еще один крайне важный образ «Большевистского слета» — голосующая за очередное судьбоносное решение «рука миллионнопалая», соединяющая целый лес разрозненных рук в едином порыве. Техника фотомонтажа позволила наглядно материализовать метафору Маяковского, придать умозрительному образу черты реальности. Этот же прием более четко и убедительно использовал Клуцис в известном плакате «Все на перевыборы Советов!» (1930). Однако на рубеже 1920—1930-х гг. фотографы спорили между собой главным образом не о вопросах фотомонтажа, а об этических проблемах документальной съемки, о допустимой степени ее достоверности. Многих участников дискуссии настораживал тот факт, что репортажные кадры, выхватывающие из гущи жизни определенное событие иногда даже без ведома его участников, все чаще подменялись съемками «постановочными»; под видом документации подлинного события читателям преподносилась его инсценировка. И тот факт, что в подобных инсценировках были задействованы настоящие рабочие, колхозники и красноармейцы, а не актеры московских театров, не менял существа дела. Не вдаваясь в подробности этого спора, отметим, что у «постановочной съемки» нашлось немало сторонников и именно такие фотографии часто использовались при оформлении не только политической, производственной, этнографической, но даже художественной литературы.

Один из классических примеров фотоиллюстрирования беллетристики — поэма А. Безыменского «Комсомолия» в оформлении Соломона Телингатера. Сегодня литературные достоинства этого произведения представляются весьма сомнительными, а отдельные строки звучат откровенно пародийно. Грубоватые зарисовки комсомольского быта чередуются здесь с «философскими» отступлениями («ЦеКа играет человеком. / Оно изменчиво всегда») и верноподданническими заверениями («Мне ВЧК—маяк»), казенная лексика разбавляется молодежным сленгом. Автор берется декларировать позицию целого поколения:

Мы любим, любим труд, винтовку,

Ученье (хоть бы на лету),

Мы любим вкусную шамовку.

И даже смерть, но  — на посту!

Из нас бы каждый сердце вынул

Иль с радостью хоть где корпел,

Чтоб только быть достойным сыном Огромной мамы—РКП!

Приведенные строки особенно часто цитировались в рецензиях; именно они дали повод сказать, что «хотя не у каждого из нас есть трехбуквенная мамаша, но зато у каждого имеется трехбуквенная тетка ГПУ», с тех пор в узком писательском кругу грозную карательную организацию принято было по-родственному именовать «теткой». Но в 1920-е гг. у поэмы было немало почитателей, и даже Л. Троцкий признавался, что именно «Комсомолия» помогла ему по-настоящему понять психологию современной молодежи. Любопытно сравнить особенности оформления разных изданий этого текста. Возможно, наиболее адекватно авторскую стилистику передают незамысловатые, чисто карикатурные иллюстрации В. Козлинского (1933). В издании 1924 г. обложка выполнена Б. Ефимовым в силуэтной манере под явным влиянием Ю. Анненкова, а иллюстрации представляют собой «постановочные» фотографии: фигуры комсомольцев запечатлены в предлагаемых поэтом «типических обстоятельствах»: в рабочем клубе, на собрании, на отдыхе. В начале книги строки «И вот вам, вот мое лицо, / Лицо рабочего подростка» сопровождаются целым набором типажных фотопортретов: читателю как бы предлагается по своему усмотрению выбрать внешний облик героя поэмы. В финале дается снимок счастливого юноши, гордо размахивающего партбилетом. Местами поэтический текст прерывается вкраплениями нот. Такое оформительское решение нельзя не признать оригинальным, хотя и достаточно эклектичным. Однако в историю искусства книги по праву вошло издание 1928 г. альбомного формата, посвященное 10-летнему юбилею комсомола. Оформляя его, Телингатер в некоторых случаях использовал те же самые фотографии, но распорядился ими совсем иначе; кроме того, в подготовке издания была задействована целая группа работников Совкино. Фотокадры включаются в предложенную художником образную структуру на равных правах с другими изобразительными элементами: наборными композициями, сатирическими набросками, фрагментом чертежа, телеграфным бланком. Чаще всего оформитель использует снимки фрагментарно, вычленяет лишь самые существенные детали. Некоторые кадры тонированы красным цветом, что позволяет расставлять дополнительные смысловые и эмоциональные акценты. Фотографии активно взаимодействуют со шрифтом, служат как бы продолжением строк, уравновешивают полосу набора. Одна из главных особенностей «Комсомолии» 1928 г. — виртуозное полиграфическое воплощение сложного замысла. Лично осуществляя набор и верстку, Телингатер стремился в максимальной степени использовать технические ресурсы первой Образцовой типографии. Как справедливо отмечают исследователи, его работа сродни искусству декламации: буквы мгновенно реагирует на малейшие колебания поэтической интонации, меняя размер и окраску. По мере надобности отдельные строки располагаются диагонально и даже волнообразно. Подбирая соответствующий шрифт, художник вдумчиво интерпретирует каждую фразу поэта, определяет значимость и удельный вес каждого слова. В результате этих манипуляций беспомощные вирши наполняются подлинной патетикой, их издание становится одним из самых ярких художественных документов своего времени. Возможно, именно литературное несовершенство данного произведения в какой-то степени стимулировало инициативу оформителя, давало ему определенную творческую свободу. Один из западных искусствоведов охарактеризовал «Комсомолию» как итоговую книгу отечественного конструктивизма, блестяще демонстрирующую выразительные возможности этого стиля и в то же время свидетельствующую об исчерпанности его приемов. Метод использования фотографий в оформлении художественной литературы представлялся некоторым художникам и теоретикам чрезвычайно перспективным. На страницах «ЛЕФа» даже высказывалось предположение, что подобная практика вскоре окончательно избавит литераторов от утомительной обязанности описывать внешность своих персонажей. Но на практике применение этого метода далеко не всегда выглядело убедительно. В «Комсомолии» фотоиллюстрации были полностью оправданны собирательным характером героя, социальный типаж был здесь гораздо важнее индивидуального характера. (Кстати, и в кинематографе тех лет многие режиссеры работали с непрофессиональными исполнителями, предпочитая ярко выраженную типажность актерскому профессионализму).