RARUS'S GALLERY

Москва, Детгиз НКП РСФСР, 1943. 96 с. с ил. Тираж 25000 экз. Цена 4 р. 25 к. В цв. издательской обложке. Достаточно редка!

 

 

 

 

 

 

 

Синякова-Уречина, Мария Михайловна (13 ноября 1890 или 1898, Красная Поляна, Змиёвский район, Харьковская область — 1984, Москва) — российская художница, близкая к авангарду, Председатель земного шара.

Синякова-Уречина (в девичестве Синякова), Мария Михайловна родилась в 1890 (или 1898) г. в с. Красная Поляна Змиевского уезда Харьковской губернии в семье ювелира церковных предметов Синякова. В семье было ещё две сестры: Вера и Надя. Несколько слов о семействе Синяковых, в котором родилась Мария Михайловна. Оно было большим, талантливым, пёстрым по характерам, острым на язык и экстравагантным, — короче, таким, мимо которого пройти было невозможно. Когда умерла мать, то они так её в гробу расписали — нарумянили, накрасили губы, подвели ресницы, — что всё православное село (у них было имение в Красной Поляне под Мохначем) сбежалось посмотреть на это кощунство. Около 1910-го г. училась у Агафонова — в его студии «Голубая лилия», входила в одноимённую группу молодых харьковских художников-авангардистов. Еще в 1909 году группа провела одноименную выставку. Тогда же при ней был организован театр-кабаре «Голубой глаз», где ставились пьесы А. Блока, П. Потемкина, С. Городецкого и др., читались лекции по искусству. (Золотой век художественных объединений в России и СССР (1820–1932). Справочник. Пб., 1992. — с. 34, 54). Около 1913 — 1914 гг. недолго жила в Москве и училась там в художественной студии. М.М. Синякова-Уречина была экспонентом выставок Союза молодёжи (1913 — 1914 гг., Петербург) и «Союза Семи» (1918 г., Харьков). К 1919 г. была замужем за упоминаемым в рассказе Косарева Уречиным (биографических сведений о нём разыскать пока не удалось). Весной того же года участвовала в Первой совместной выставке-продаже, на которой были представлены работы профессиональных художников, самоучек и детей. Отчёт о выставке был напечатан в журнале «Пути творчества» за 1919 г., № 3., с. 47— 53. К М.М. Синяковой-Уречиной обращено стихотворение Велимира Хлебникова «Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова», первоначальный вариант которого был написан в 1916 г. в принадлежавшей Синяковым усадьбе в с. Красной Поляне под Харьковом. Слова из поэмы В. Хлебникова «Три сестры» (1920): «Одна, зачарована богом... и Другая окутана сказкой...» — также относятся к М.М. Синяковой-Уречиной. В 1952 Марию Синякову исключили из Союза художников за «пресмыкательство перед западным искусством». Единственная персональная выставка М.М. Синяковой-Уречиной состоялась в 1969 г. в киевском отделении Союза писателей. Умерла М.М. Синякова-Уречина в Москве в 1984 году.

Как профессиональная художница М.М. Синякова-Уречина оформляла книги, в том числе стихотворные — взрослые и детские: Григория Петникова «Поросль солнца» (1918), Алексея Кручёных «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-Маникюрщица» (1925), «Четыре фонетических романа» (1927), Николая Асеева «Про заячью службу и лисью дружбу», (1927), «Цирк» (1929), «Песенник» (1935), «Маяковский начинается» (1940), П. Незнамова «Звери на свободе» (1927), Л. Остроумова «Птичий переполох», 1928), Надежды (1930), М. Соловьёвой «Кораблики» (1930), Елизаветы Тараховской «Где овечка без хвоста?» (1930), Софьи Федорченко «Добрый сон» (1930), Корнея Павлович «Весёлая пчёлка» (1930), «Барабанщик совхоза» (1931, 1932), Н. Саконской «Витрины», Чуковского «Новые загадки» (1930), Р. Энгель «Про дырочку и про хвостик» (1930), Владимира Маяковского «Облако в штанах» (1937). Как видим, чрезвычайно плодотворным для М.М. Синяковой-Уречиной был 1930 г.: проиллюстрировано 8 книг!

В портфеле у Марии Михайловны достаточно много оформленных книг:

Григорий Петников. «Поросль солнца», 1918.

Алексей Кручёных. «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-Маникюрщица», 1925.

Алексей Кручёных. «Четыре фонетических романа», 1927.

Николай Асеев. «Про заячью службу и лисью дружбу», 1927.

Николай Асеев. «Цирк», 1929.

Николай Асеев. «Песенник», 1935.

Николай Асеев. «Маяковский начинается», 1940.

П. Незнамов. «Звери на свободе», 1927.

Л. Остроумов. «Птичий переполох», 1928.

Надежда Павлович. «Весёлая пчёлка», 1930 (2 издания).

Надежда Павлович. «Барабанщик совхоза», 1931, 1932.

Н. Саконская. «Витрины», 1930.

М. Соловьёва. «Кораблики», 1930.

Елизавета Тараховская. «Где овечка без хвоста?», 1930.

Софья Федорченко. «Добрый сон», 1930.

Корней Чуковский. «Новые загадки», 1930.

Р. Энгель. «Про дырочку и про хвостик», 1930.

Владимир Маяковский. «Облако в штанах», 1937.

Атлас лекарственных растений СССР. М.: Государственное издательство медицинской литературы, 1962.

Из воспоминаний Марии Синяковой-Уречиной:

Встреча с Маяковским — еще до знакомства — произошла совершенно случайно. Просто мы ходили с сестрой Зиной по бульвару, и он к нам подошел, не будучи абсолютно знаком с нами. Тут что интересно? Сама фигура Маяковского, какой он тогда был. Он был весь в черном: в черном плаще, в черной шляпе, широкополой, и бросалась в глаза огромная роза, вдетая в петличку плаща, бледно-розовая. Это 1912 или 1913 год. Он был очень скромный, застенчивый и неловкий. Разговоры велись все вокруг розы, — в общем-то, я не помню. Но единственное, что я запомнила, это то, что он мне сказал: „Вы такая высокая, должно быть, вы добрая”. Мы даже не знали, кто он такой, и мы не назвали своих имен, а, наоборот, скрыли. Но вскоре мы узнали его имя. Он был ученик Училища живописи, а с (Д.Д.) Бурлюком мы были еще раньше знакомы — по линии живописи (Уречин учился в Москве с Бурлюком). Зина жила тогда в Москве, а я просто к ней приехала, я училась в Харькове в Училище живописи. Потом я встретилась с Маяковский уже после встречи его с Бурлюком, когда они объявили себя футуристами. Бурлюк привел Маяковского к нам в дом, и тут я его узнала. Кроме того, интересно, что он познакомился также и с другой моей сестрой, но отдельно. В Петровском парке на лодке они катались. Там были Зина и Оксана. Но Зина была старше нас, а мы уже как девочки были возле Зины, и я думаю, она тут сыграла главную роль. Она вообще его интересовала. Мы тогда восприняли футуризм с восторгом. Когда Бурлюк к нам пришел, они уже были футуристами. Оксана еще не была замужем за Асеевым, но Николай Николаевич вошел в нашу семью задолго до женитьбы, еще по Харькову. Мы прошли большую поэтическую школу именно из-за Николая Николаевича. У него уже были определенные левые вкусы. Так что когда появились футуристы, это совершилось для нас последовательно. В Москве мы не жили постоянно. В то время у нас бывал еще Игорь Терентьев (он писал пьесы), потом Гордеевы, Петников. Из художников бывал только Бурлюк. Познакомил с ним Уречин. Бурлюк был человек довольно лирический, все время читал стихи, и свои тоже стихи часто читал. Но это еще до Маяковского. Когда появился Маяковский, он больше читал стихи Маяковского и Хлебникова. Хлебников появился у нас позднее, когда Маяковский носил желтую кофту, тогда облик его вполне уже сформировался. Привел его Бурлюк, он всех футуристов ввел к нам. С Пастернаком мы познакомились гораздо раньше, и не по линии Бурлюка, а по линии Николая Николаевича. Хлебников был совершенно изумительный красавец, элегантный человек. У него был серый костюм, хорошо сшитый. Фигура у него была совершенно изумительная. Красивее Хлебникова я никого не видела. Он был в котелке. Все, что было дальше, ничего общего с этим не имело. Говорил он тихо и отрывисто, но тех странностей, которые потом у него появились, совершенно тогда не было. Он был очень замкнутый, почти никогда не смеялся, только улыбался, громкого смеха никогда не было. Но что он был изумительный красавец, это действительно так. Костюм на нем выглядел элегантно. Был он немножко сутулый. Мы были горячие поклонницы тогда и его, и Маяковского. Потом появились у него странности, и это очень прогрессировало. Говорят, что у него была шизофрения. Но это такая болезнь, которую мы разобрать не можем. Он во всех по очереди был влюблен, и, кроме основных, он влюблялся и попутно, так что это была сплошная влюбленность. Но легкомыслие невероятное просто при этом было. Я хочу сказать, что если он увлекался одной, то это длилось очень недолго. Правда, не увлекался он только Надеждой почему-то. Достаточно было быть недурной собой чуть-чуть, чтобы он был увлечен. Мы его целовали. Он был как младенец, как ребенок, относиться к нему как к взрослому было совершенно невозможно. Это проявлялось в каждой мелочи у него. Как дети шести лет ведут себя, так же и он себя вел. Например, такая подробность. Как-то Брики ему подарили великолепную шубу со скунсовым воротником. Все принимали в нем участие вообще. Но это было почти безнадежно. Он к нам приехал поздней весной в этой шубе, когда уже было жарко, и почему-то ему пришла такая фантазия: он ее разорвал, отделил от меха, мех снял и начал прогуливаться в одном ватине; или наденет в жару верх с меховым воротником и ходит, как Евгений Онегин, — он за ним, как плащ, волочится, а сам идет босой. Ну, в последнем ничего особенного не было, мы все тогда ходили босые, было лето, сад был большой. Или, например, если посмотреть его комнату. Там довольно много было комнат у нас на даче, и у него была комната отдельная. Если ему прибрать комнату, постель — наутро все это будет абсолютно перевернуто. Рукописи его валялись по всей комнате, просто как мусор, и для того, чтобы они не погибали, мы запирали комнату, а он лазил в окно. Называли мы его или Дума, или Витюша. Он сворачивал все свои бумаги, как мусор, и клал в наволочку. В этом отношении взять его как-нибудь в руки было совершенно невозможно. Если ему давали простыни, они все равно валялись на полу, а он спал на матрасе. И вместе с тем он очень трезво, очень холодно и очень критически относился к людям и недоверчив часто бывал к людям, с одной стороны, но, с другой стороны, это был совсем младенец. Он был в университете на математическом факультете, но окончил или нет, не знаю. В последнее время он уже не учился в университете. Когда они бывали с Маяковским, Маяковский к нему очень нежно относился. А Хлебников к нему? Почтительно или любовно — это не подходит, дружески — тоже нет. Я просто не могу найти слова. С признанием Маяковского — вернее так сказать. Хлебников его стихи иногда читал, бормотал. О политике, мне кажется, у него были детские представления. Он хотел поехать на фронт. Но почему? Потому что моя двоюродная сестра Вера поехала на фронт со своим мужем. Хлебников был в нее влюблен, он даже меня спрашивал: „Куда мне ехать? Поехать ли и мне туда?” Я говорю: „Нет, Витюша, езжайте-ка вы лучше в Астрахань, к родным”. Но туда он не поехал и попал в Персию. Это гофмановская фигура, совершенно, фантастика сплошная. Иногда он вызывал смех, нельзя было не смеяться. Например, в период, когда он был влюблен в Веру, он захотел понравиться, и вот он принарядился. У него были такие ботинки солдатские с обмотками, и подметки у них отстали: и вот он их привязал какими-то веревочками, а костюм у него был — сюртук длиннополый, обтянутые брюки черные, воротничка не было, грудь была открыта совершенно, он приколол огромную белую астру и попросил, чтобы его напудрили. Ну, что же, мы его напудрили. Вот такая фигура. Это когда был уже сильный голод. Мы тогда жили в Красной Поляне. Хлеба не было. Раз Хлебников говорит: „А ведь лягушки вкусные, во Франции их едят”. Я говорю: „Давайте попробуем”. Он поймал несколько, и мы зажарили. И представьте себе, действительно было вкусно, как куриное мясо. Потом он попросил приготовить ему еще улиток. Мы ему нажарили. Ничего, только очень жесткое мясо было. Он ел с удовольствием, но, правда, мы сделали их с маслом и с яйцами. О Хлебникове можно бесконечно говорить. Бурлюк Маяковского водил, как поводырь медведя. Он так и рекомендовал его: „Гениальный поэт — Маяковский” И в этот период Маяковский был очень веселый, энергичный, это огонь был. А дальше он все мрачнее и мрачнее становился. Маяковский все время читал стихи, как только приходил, запоем совершенно. Его не надо было просить. Свои стихи читал. Бурлюк в него был совершенно влюблен. Потом, у Бурлюка было такое свойство, что он вдохновлял людей, внушал веру в себя, как никто другой, такое любование, внимательное отношение у него было к чужому творчеству. В нем было заложено огромное отцовство, везде он выкапывал какие-то таланты. Так же он относился и к Хлебникову.

Воспроизведено по:

Мария Синякова. Из воспоминаний.

В кн.: Русский футуризм: теория, практика, воспоминания.

М., Наследие, 1999 г., стр. 383–385.

Шаржи Марии Синяковой

Эти портреты привлекают к себе сразу. Крупный план, нетвердый, «плывущий» контур, лапидарность и даже грубоватость линий — своеобразный шаржевый примитивизм, напоминающий детский рисунок, в котором есть ироничное простодушие, возможное лишь при полной свободе выражения отношения автора к людям и лицам. В синяковской галерее их много, и большинство моделей художницы хорошо знакомы по фотографиям и портретам признанным, известным, канонизированным. «Камея» — Ахматова и грустно-меланхоличный Пастернак, ораторствующий Маяковский и юношески лиричный Есенин, улыбчивый Шкловский и спокойно-уверенный Асеев…

А. Ахматова, 1920-е

А. Белый, 1920-е

Н. Асеев, 1924

В. Брюсов, 1925

М. Кольцов, 1924

Д. Петровский, 1920-е

С. Есенин, 1926

И. Северянин, 1920-е

И. Сельвинский, 1925

А. Крученых, 1924 (2), 1925

М. Левидов, 1924 (3)

В. Маяковский, 1924

О. Брик, 1924

С. Третьяков, 1924

В. Шкловский, 1923

Теперь кажется, что беря за основу портретную классику, Синякова как бы иронизировала над зрительским восприятием, шаржируя то, что становилось каноном, превращалось в традицию. И это вполне объяснимо: вызов общепринятому, свойственный левому искусству и, конкретно, тому литературно-художественному кругу, которому была близка Мария Михайловна, не мог не проявиться в творчестве молодой художницы, был вполне «в ее стиле».

Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова

Приплыли вы, как лебедь в озере,

Я не ожидал от вас иного,

И я забыл прочесть письмо зари…

Мы вместе сидели на скошенном жите,

Здесь не было «да», но не будет и «но»,

Что было — забыто, что будет — не знаем,

Здесь Божия Матерь мыла рядно

И голубь садился на темя за чаем.

Так в поэтических образах В. Хлебникова, созвучных декоративно-праздничным акварелям ранней Синяковой, запечатлен ее чуть загадочный образ.  «Синие оковы» семьи Синяковых воспеты многократно («Вот 5 сестер, парящих в воздухе…»), их дом в Харькове, и в Красной поляне, и в Москве привлекал своей открытостью, приверженностью идеям литературного и художественного авангарда, эксцентричностью и независимостью сестер. «Синяковых пять сестер. Каждая из них по-своему красива. Жили они раньше в Харькове… В их доме родился футуризм. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Надю — Пастернак, в Марию — Бурлюк, в Веру — Петников, на Оксане женился Асеев», — вспоминала Л.Ю. Брик*. И хотя слова о футуризме могут тут показаться спорными — впоследствии они были исключены из текста, — это нисколько не умаляет известности дома Синяковых как пристанища новых проектов и начинаний.

*ЦГАЛИ, ф. 336, оп. 5, ед.хр. 153

Здесь складывался кружок «Лирика», выросший в литературное объединение «Центрифуга» во главе с Г. Петниковым и С. Бобровым, к которому затем примкнули Б. Пастернак, К. Большаков, у сестер бывали В. Маяковский, В. Каменский и Д. Петровский, художники харьковской группы «Союз семи». [«Синие оковы» — поэма Велимира Хлебникова, написанная в марте — апреле 1922 года, посвящена сестрам Синяковым (заглавие восходит к фамилии адресатов) — Мария Ольшанская]. О своей встрече с Марией Синяковой в 1915 году Л.Ю. Брик писала особо: «Мария поразила меня красотой, она загорела, светлые глаза казались белыми на темной коже, и на голове сидела яркая, кое-как сшитая шляпа». Необычной красоте и экстравагантности молодой художницы вполне соответствовал и ее независимый нрав, проявлявшийся столь же ярко и неожиданно. «Рано утором я и Мария шли по Тверскому бульвару, — рассказывает К.М. Асеева. — У Марии в руках была красная роза. Нам встретился красивый высокий молодой человек, — это был Маяковский. Он подошел к нам со словами: «Деточка, почему у вас в руках такой пошлый цветок?» На что Мария ответила:

— Цветы не могут быть пошлыми.

Маяковский улыбнулся и спросил:

— А не хотите ли пойти на вечер футуристов в Политехнический музей? Там будут выступать все футуристы: Бурлюк, Крученых, Хлебников, Каменский и другие.

Мария обрадовалась приглашению, и вечером мы отправились в Политехнический…»*

* Асеева К.М. Из воспоминаний «Воспоминания о Николае Асееве», М., 1980, с.14

Таков облик молодой Синяковой — многообещающей, одаренной самобытным талантом художницы, участницы выставок «Союза молодежи», в двадцатые годы уверенно пробующей себя в книжной графике (ее работы демонстрировались на международных выставках в Лейпциге, Кельне, Париже), еще заметной в тридцатые (иллюстрации к Маяковскому, Асееву, детские книги), а затем почти исчезающей из поля зрения современников, на многие годы лишенной зрителя, творческих контактов… Ей приходилось раскрашивать игрушки, работать на полиграфической фабрике, делать плакаты для нового университета, рисовать лекарственные растения к медицинскому атласу — все это со скрупулезной тщательностью перечислено художницей в листке по учету кадров в графе «Творческая и общественная деятельность», когда в 1956–1958 годах решался вопрос о восстановлении ее членства в МОСХе, из которого она была исключена в 1952-м. Но ни в одном самом пространном перечне своих занятий и работ Мария Михайловна не называет тех шаржированных портретов, с которых мы начали свой рассказ. То ли жанр казался «неподходящим», то ли упоминание имен, а может, в большей своей части приобщенные к коллекции А.Е. Крученых, они оказались забытыми автором? И все же: для чего они создавались, были ли предназначены для печати (опубликовано всего несколько портретов деятелей театра в журнале «Новый зритель», №40 за 1926), с какой целью иногда «тиражировались» вручную — переводились на кальку? Не на все вопросы удалось найти ответ, но поиск был увлекательным и начался с журнальной вырезки — фотографии фрагмента выставки с книгами В. Маяковского и шаржами Синяковой на участников ЛЕФа, вклеенной на одной из первых страниц альбома художницы, составленного, по всей видимости, А.Е. Крученых из ее рисунков 1923–1932 годов. Здесь же карандашом помечено: «На выставке революционной книги 1924». Дата оказалась неточной, выставка, которую готовила Российская Академия Художественных наук, к 20-летию революции 1905 года, открылась 25 января 1925 года. Попутно заметим, что пресса, информируя о подготовке выставки, представляющей многочисленные рабоче-крестьянские кружки и объединения, профессиональные писательские организации от «суриковцев» до МАППа, вскользь упоминала о «так называемых попутчиках» и ни словом не обмолвилась о ЛЕФе и его участниках. Анонс об открытии выставки в журнале «Жизнь искусства» №5 за 1925 год даже озадачивал: «На выставке представлены русская марксистская критика, уголок Ленина, уголок 9 января, творчество А. Луначарского, М. Горького, Д. Бедного, пролетарская и крестьянская литература и т.д.». Может быть, речь идет о какой-то другой выставке, и ЛЕФ, а вместе с ним и рисунки Синяковой здесь ни при чем? И только фоторепортаж В. Савельева в журнале «Прожектор» №3 за 1925 год, выходившем под редакцией А. Воронского и Н. Бухарина, дал возможность заглянуть в здание бывшей Поливановской гимназии, где в трех небольших комнатах разместилась выставка революционной литературы, отразившая творчество более чем 250 писателей и панораму литературной жизни двадцатых годов: «Октябрь», «Кузница», те самые «Попутчики» и, наконец, знакомое фото со стендами ЛЕФа, где над книгами В. Маяковского — шаржи М. Синяковой на него самого, Н. Асеева, С. Третьякова, Б. Пастернака, Н. Чужака и др.  Трудно сказать, делались ли эти шаржи специально для выставки (они объединены общей нумерацией), или изначально возникли в кругу дружеского общения, были освоением нового жанра или просто увлечением. Но определенно, в течение почти десятка лет они имели некоторую литературную известность, чему, безусловно, содействовал А.Е. Крученых, собравший не один альбом с писательскими автографами, фотографиями, рисунками. В 1928—1929—1930 годах он трижды издал мизерными тиражами на стеклографе сборник «Турнир поэтов» — пародии, экспромты, рифмованные забавы, словом, то, что вносило юмор, шутку в литературный быт и продолжало старую традицию подобного рода альбомов. Они не могли быть неизвестны М.М. Синяковой. Напротив, порой кажется, что многие ее шаржи иллюстрируют шутки поэтов и, наоборот, рисунки дают толчок рифмам. Так, строки Крученых, посвященные Маяковскому:

Красноустый

желтокофтский

Фразовержец

Маяковский, —

могли бы служить подписью к его портрету у Синяковой, а шарж на С. Третьякова словно выполнен (не без участия самого поэта) «по мотивам» эпиграммы на него:

Лирический кондор

Третьяков

Сережа,

иглою зонда

треть веков

корежа,

извлек кучу медяков —

пятаков и третьяков —

и швыряет в пошляков.

Самого Алексея Елисеевича Крученых — Альвека — Синякова рисовала неоднократно, была автором прекрасных иллюстраций к его «уголовному роману» «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-маникюрщица», мастерски, с великолепным чувством юмора переведя крученыховскую заумь в примитивно-пародийные образы.  Возможно, что в обширной коллекции «Алексея Калиты альбомов и Третьякова иконографии литературы русской» синяковский альбом был в числе первых, пополняясь (не по заявке ли собирателя?) другими листами с шаржами Северянина, Брюсова, Белого, Бедного и др. — людей, с которыми Мария Михайловна не только не была дружна, но и вряд ли общалась лично. И тогда на помощь приходили фотографии. Поскольку шарж — это прежде всего остро выявленный характер, в задачу карикатуриста входит изобразить то, что передает суть человека, отказавшись при этом от случайного, не важного. Усилить основное и отбросить лишнее по фотомодели удавалось не всегда. В таких рисунках шаржевая характерность проявилась слабее, акценты порой грубоваты. И тем не менее, этот же прием — перенос фотоизображения в графическую плоскость — был нов и оригинален в офортах художницы к поэме Н.Н. Асеева «Маяковский начинается» (1940). Художественные изображения известных фотопортретов Маяковского, Хлебникова, Асеева, Пастернака, помещенные в пространственную среду иллюстраций, звучат здесь иначе, выразительно подчеркивают живую реальность персонажей поэмы. Это была одна из последних работ М.М. Синяковой в книжной графике, оказавшаяся символическим итогом первой половины ее жизни, прощанием с тем тающим кругом друзей и близких, чьи портреты она исполняла когда-то в неприхотливой манере шаржа… Автор статьи: Л.К. Алексеева.