RARUS'S GALLERY

М.-Л., Госиздат, 1929. 12 с. с ил. Тираж 10000 экз. Цена 22 коп. В цв. издательской литографированной обложке. 19,2х15 см. В хорошем виде большая редкость!

 

 

 

 

 

Как-то спросили Алексея Федоровича о книжках Г. Кругова, которого обожал Маршак. Кругов был одним из авторов, привлечением которых редакция гордилась. Свой жизненный опыт и свои знания крестьянина он сделал материалом детской книжки, и этот материал таким образом попадал к детям из первых рук. Вспоминая книги крестьянина Кругова, Алексей Федорович сказал:

– Среди художников существует мнение: надо иллюстрировать классику. А я исхожу из того, какой текст мне дает возможность рисовать то, что мне нравится. Вот «Топор», «Коса» – это деревня, то, что я знаю. Я делаю картинки, превращаю их в серию картинок...

Пахомов, Алексей Федорович (1900–1973) – станковый и книжный график и живописец. Первая книжка для детей с его рисунками: Евг. Шварц. Лагерь (Л.: ГИЗ, 1925). Некоторые из лучших своих работ в детской книге художник упоминает в беседе сам (выходные данные этих книжек – в примечаниях). К этому перечню можно добавить следующие издания:

Р.Киплинг. Кошка, гулявшая сама по себе. Перевод с англ. К. Чуковского. Стихи в переводе С.Маршака (М.-Л.: ГИЗ, 1926), Н.Тихонов. От моря до моря (то же), Д. Свифт. Гулливер у лилипутов. Пересказали Т. Габбе и 3. Задунайская (М.-Л.: Мол. гвардия, 1931), Л. Будогоская. Как Саньку в очаг привели ([Л.]: Мол. гвардия, 1933), Л. Пантелеев. Часы ([Л.]: Детгиз, 1934, и М.: Сов. Россия, 1976), С. Маршак. Школьные товарищи ([Л.]: Детиздат, 1937). Высказывания А. Пахомова о себе, о своей работе в детской иллюстрации можно найти в довоенном и в новом журнале «Детская литература»: Алексей Федорович Пахомов [Автобиография] (1937, №23, с. 41-43), Художник в детской книге (1939, №4, с. 54-58), Как возникла книга «Раз, два, левой» (она же «Утро в избушке лесника»), названная впоследствии одним словом – «Так» (1941, №1, с. 23-25), Записки художника (1967, №4, с. 40-45), «Минька и Леля» (1968, №4, с. 50-51), «Азбука» Льва Толстого (1969, №11, с. 48-50), в других журналах: Праздник Красной Армии в детском саду [О рисунках в книжке «Наш отряд»] (Творчество, 1938, №2, с. 20-21), [Замыслы. О рисунках в книжках «Так» С. Михалкова и «Минька и Леля» М. Зощенко] (Искусство и жизнь, 1940, №12, с. 40-41), а также в автобиографии, напечатанной в книге «Советские художники, том 1. Живописцы и графики» (М.: Изогиз, 1937, с. 245-246). Но самый полный его рассказ о себе содержит, конечно, автомонография «Про свою работу» (Л.: Художник РСФСР, 1971).

«Меня часто спрашивают, – писал художник в 1937 году, – почему я стал изображать детей? Мне трудно дать себе в этом вполне ясный отчет. Возможно, одной из причин было то, что я очень рано, с десяти лет, один-одинешенек попал в город и жил на «казенных» харчах, т.е. ежедневно недоедал, всегда думал о пище, ходил в рваных сапогах и грязном белье. Поэтому мое детство до десяти лет, проведенное в деревне, у родителей, мне всегда представлялось самым счастливым и беспечным временем моей жизни. Весной я прудил ручьи, устраивал мельницы, пускал плотики и лодочки, летом ловил рыбу, купался, бегал в поле за горохом, в лес искать птичьи гнезда, зимой катался на салазках и в любое время, прибежав домой, мог взять кусок хлеба с солью и снова бежать и играть. С десяти лет все это круто оборвалось. Бурса, голод, побои старших товарищей (я был всегда самым маленьким в своем классе), холод, грязь, кашель, насморк и никакой радости, никаких развлечений. С щемящим сердцем и со слезами я вспоминал всегда светлые и счастливые годы в деревне, и мне казалось, что радость в жизни никогда не вернется» (Детская литература, 1937, №23, с. 42-43).

11 июля 1960 года я записал рассказ художника о себе, но моя запись осталась неавторизованной (напечатана в «Искусстве книги 1970/1971», выпуск 9. М.: Книга, 1979, с. 126, 132-133). Предлагаю читателю свои заметки о беседе с художником, которые, как и опубликованную запись, я назвал «Люблю крупный план».

Когда летом 1960 года я приехал в Ленинград, чтобы собрать статьи художников, писателей и редакторов для сборника «Рождение детской книги», то, конечно, думал повидать и Алексея Федоровича Пахомова. До отъезда я пересмотрел все книжки, которые он иллюстрировал за тридцать пять лет (а это многие десятки), и наметил себе, о каких из них спрошу его. То были, на мой взгляд, самые интересные работы художника в книге для детей. Я позвонил Пахомову, и встреча была назначена на одиннадцатое июля. Алексей Федорович принял меня в своей просторной мастерской на Кировском проспекте, уставленной картинами, фрагментами панно и т. д. Кажется, мастерская примыкала к его квартире. Алексей Федорович усадил меня за небольшой столик (он был у левой стены), потому что я должен был записывать. А сам в продолжение всей беседы стоял у этого столика и говорил стоя. Похоже, он привык к кафедре. Замысел сборника предполагал, что в нем пойдет речь прежде всего о взаимоотношениях художника и редактора (и соответственно: писателя и редактора). Поэтому мой первый вопрос к Пахомову был о Владимире Васильевиче Лебедеве.

– У Лебедева, – сказал Пахомов, – я учился до издательской работы, когда еще не был организован Детский отдел при ГИЗе. Я учился у него в двадцатом – двадцать первом годах. В двадцать втором произошло слияние бывшего Училища Штиглица, где Лебедев преподавал, с Академией художеств, и я перешел в Академию художеств.

Я попросил Пахомова сформулировать, в чем, по его мнению, заключалось искусство Лебедева-редактора.

– Самое положительное в лебедевском методе, – ответил он, – было, мне кажется, следующее: Лебедев ориентировал художника на то, чтобы он сам увидел в жизни и очень точно это видение передал. Это нужно отметить прежде всего.

В 1929 году вышла книга «Ведро» Евгения Шварца. Мной были сделаны первые рисунки, чрезвычайно легко акварелью нарисованы, и белая бумага просвечивала. По мнению Лебедева, хорошо, что был передан ребенок и что как бы сквозь него солнце проходило. Помню, как он отстаивал мои картинки перед начальством ГИЗа. Главный художник тогда сказал: «Если б у меня был «Аквилон», то я бы с удовольствием это напечатал. Но сейчас речь идет о массовом читателе, и ему будет непонятно, ему надо дать более доступную картинку». Лебедев, однако, мои рисунки отстоял.

– С Лебедевым, – продолжал Пахомов, – я виделся часто. Лебедев, Тырса, Лапшин, Николай Николаевич Пунин и я, – мы вот группой регулярно, раз в неделю (обычно это была, кажется, среда) встречались друг у друга и по очереди показывали свои работы, обмениваясь мнениями. Это были очень плодотворные встречи, это было творческое содружество, атмосфера. И я как самый молодой много черпал от старших товарищей.

Только в одном случае я почувствовал официальный нажим со стороны Лебедева, – в самой первой и самой неудачной своей книге – «Лагерь» Евгения Шварца. Я делал много вариантов, и Лебедева это все не удовлетворяло. В конце концов он надавил на меня. В чем это заключалось? Я был обуреваем любовью к классике. А он несправедливо обвинил меня в том, что в моих иллюстрациях – петроводкинство. «Лагерь» – это книжка, сделанная «под Лебедева». Я уж решил: эх, пусть! А моя любовь к классике вполне сказалась и в трактовке тела, и в моделировке во всех моих последующих работах (и в том же «Ведре»). В дальнейшем же всегда были очень точные, верные, профессиональные указания. И все они касались конкретных неточностей в рисунке. В смысле же общего направления он предоставлял полную свободу. Алексей Федорович вспомнил в этой связи свою книжку «Лето», насквозь пронизанную светом. Одни рисунки, без текста. В ней художник изобразил, как дети в деревне играют в лапту, ходят в лес по грибы, пасут стадо, поливают огород и так далее.

– «Лето». Была у меня такая книжка-картинка, моя. Лебедев целиком, без поправок принял замысел художника и автора, которые совместились здесь в одном лице.

Видимо, вопрос, каким редактором был Владимир Васильевич, по душе Пахомову. Он продолжает:

– Что замечательно, это что Лебедев тут же, на листе бумаги показывал, как должно быть. Тем более по поводу животных, лошадей – это была его стихия: рисует тут же мышцы, из каких частей скелет состоит, мышечный покров... Вот такие-то мышцы, так-то идут, это так-то должно быть.

Разговор переходит на книжки, которые иллюстрировал художник.

– Если говорить о решении той или иной книги, я, насколько помню, каждую книгу старался делать по-особому.

Некоторые вещи, как «Топор» и «Коса» Кругова, – в одной манере. А вот «Мастер» и «Мастер-ломастер» Маршака – в разной художественной манере. Кстати, это название подсказал Маршаку я. Я ему сказал, что один мальчик говорит: «Какой же это мастер? Это ломастер!» Маршаку это очень понравилось.

То же могу сказать о книжках «Лето» и «Ведро», – художник перебирает в памяти свои книги, – они были совсем в другой манере.

Я спросил Алексея Федоровича о книжках Г. Кругова, про которого был наслышан от Маршака. Кругов был одним из авторов, привлечением которых редакция гордилась. Свой жизненный опыт и свои знания крестьянина он сделал материалом детской книжки, и этот материал таким образом попадал к детям из первых рук. Вспоминая книги крестьянина Кругова, Алексей Федорович сказал:

– Среди художников существует мнение: надо иллюстрировать классику. А я исхожу из того, какой текст мне дает возможность рисовать то, что мне нравится. Вот «Топор», «Коса» – это деревня, то, что я знаю. Я делаю картинки, превращаю их в серию картинок...

С первых же минут, как я увидел А.Ф.Пахомова, я не мог отделаться от впечатления, что передо мной – интеллигентный крестьянин, ибо во всем облике Алексея Федоровича, во всех его спокойно-уверенных жестах чувствовалось, несмотря уже на долгую жизнь в городе, что-то добротное, крестьянское. Мысль о серии картинок повлекла за собой рассказ о главной его работе последних лет – Лев Толстой для детей.

– Я беру Толстого. Я сделал семь толстовских книжек и два сборника: один для Москвы, другой – для Ленинграда; причем на каждой странице – рисунок. Я делаю страничный рисунок, потому что я как-то люблю нарисовать лицо, чтоб лицо было, и глаз, и нос. Терпеть не могу фигурки. Люблю крупный план. Это, как хотите, требует размера. Вот детское лицо, – Алексей Федорович показывает мне свою иллюстрацию. – Приоткрыты губы, зубы, и рука, видите, как нарисована. А уж меньше – прямо-таки невозможно. Я ведь как делал Толстого? Для всех книг, кроме двух сборников, я брал рассказы из «Азбуки». Сидел в Публичной библиотеке и выбирал то, что я могу иллюстрировать, то, что мне как художнику нравится. Этого принципа я всю жизнь и придерживался, касалось ли это классика или современного автора. Мне, например, нравится «Война и мир» и «Анна Каренина», но как художнику это мне чуждо, я не могу это иллюстрировать. Или: я перечитывал специально «Записки охотника» и все-таки нашел, – это не для меня. Готовя книжку Льва Толстого «Для маленьких», я выбирал рассказы на шестнадцать рисунков. По поводу «Филипка» был у меня разговор с Чевычеловым. Он говорит: «Вы превращаете Толстого в автора подписей к вашим рисункам». Это, мол, обидно для Толстого. А по-моему, нет. Текст с рисунком, как правило, печатается на одной странице. И я отстаиваю точку зрения, что это не неуважение к Толстому, а наоборот, понимание его задач. Это написано для ребят, которые только начинают читать, и я брал это из «Азбуки». А попробуйте тем, кто начинает читать, дать целую страницу! Ребенок сядет читать, когда видит, что вот начало фразы – вот конец. Припомните «Войну и мир», – там нередко периоды на целую страницу. А «Кавказский пленник»?! Сама задача – «Азбука» – чтобы «Филипок» не одним духом прочитывался. Вот фраза – вот картинка. Ребенок читает и видит: рядом текст и картинка. Он прочитал – это как-то связано с картинкой, – ему и легко дается. Для начинающего читать это, по-моему, то, что надо. Вот он видит и Жучку, и «большую собаку Волчок». По смыслу я разбиваю, чтобы создать отдых для читающего. Вот он одолел какой-то период, этап – он останавливается, смотрит. И даже школу, – я даю событие не на одной странице, а на две разбиваю. Или «Котенок» – рассказ, который так же разбит, разумно и оправданно. Такая маленькая вещь, как «Котенок», – а у меня она целая книга, – говорит Пахомов. Я тороплюсь писать, записать этот монолог, краем глаза кося в демонстрируемые рисунки из «Филипка» и «Котенка». Конечно, я спрашиваю Алексея Федоровича не только о Толстом. Спрашиваю его о Пантелееве, Маяковском, Гайдаре, об Иване Шорине, Тихонове, Михалкове... – словом, о многих, кого ему пришлось иллюстрировать, и Пахомов отвечает мне иногда очень подробно (например, рассказывая историю книги «В те дни» Н.Тихонова) или припоминает какой-нибудь небольшой эпизод из своей встречи с автором. Меня же, по правде, больше интересует Маршак. Может быть, потому, что я знаю его самого, и лучше, чем других авторов. А может быть, потому, что в его содружестве с Пахомовым вижу возможность уловить взаимоотношения художника и писателя, а эта связь – тоже в замысле сборника. И Пахомов рассказывает:

– Из современных авторов мне интересно было работать с Маршаком. С Маршаком у нас встречи были чаще всего по поводу иллюстрируемых мною книг: «Мастер», «Мастер-ломастер»... После того, как Маршак посмотрел мои рисунки к «Мастеру-ломастеру», он в тексте переменил немало строк. Очень интересно было слушать его профессиональный, поэтический разбор стихов. Он всегда читал Пушкина, Некрасова, Кольцова, показывал, как это хорошо. Помню работу над книжкой «Лодыри и кот». Вначале я думал, что лодыри должны быть отрицательные персонажи, у них на лице должно быть написано, что они лодыри. А Маршак отстаивал точку зрения, что это простые, симпатичные ребята, милые. Я спорил, а теперь считаю, что Маршак прав; что если речь идет о восьмилетнем ребенке, то он действительно еще не сложился. В «Мяче» ему нравилось, как я распределил:

Я

Тебя

Ладонью

Хлопал

Ты

Скакал

И звонко

Топал.

Ты

Пятнадцать

Раз

Подряд

Прыгал

В угол

И назад.

 

Ему нравилось, что много картинок, все позы. А в других случаях ему не нравилось, что я будто делаю из его стихов подпись к рисункам, что картинка разрушает стих. А меня интересовало сделать рисунок. Иногда и моя картинка ему что-то подсказывала. Вот старик в «Мастере». Я нарисовал старика. У него в стихах старика не было. Он ввел этого старика специально для меня. И я изобразил тогда старика не в одном рисунке, а во всех. Маршак отмечал, как старик бьет, по-стариковски. Ему это нравилось. На прощанье Алексей Федорович дарит мне монографию о себе с такой надписью: «Владимиру Иосифовичу, автору моей будущей статьи в сборнике „Рождение детской книги». А. Пахомов. 11/VI 60» и обещает прислать для сборника репродукции рисунков и – для сведенья – кое-какие из своих опубликованных статей. Это обещанье художник вскоре исполнил. Автор статьи: В. Глоцер. – М.: Книга, 1987. – 305 с.; с.с. 173-179.

Пахомов, Алексей Федорович (1900–1973) – советский станковый и книжный график, яркий живописец. Блестящий рисовальщик и превосходный мастер литографии. Его яркое художественное дарование проявилось уже в раннем детстве, когда он начал портретировать родных. Большое влияние на него оказали лубочные картинки, развешенные в доме отца в Вологодской губернии. По настоянию любителя искусства В.Ю. Зубова молодого художника отправили учиться в 1915 году в Петроград, в Училище технического рисования барона Штиглица. Там он с упоением рисовал гипсы, пробовал свои силы в технике итальянского карандаша и туши. После Февральской революции в Училище пришли преподавать такие замечательные мастера, как М.В. Добужинский, С.В. Чехонин, В.И. Шухаев. Основным занятием стало изображение обнаженной натуры. Огромную роль в становлении творчества молодого Пахомова сыграли советы Чехонина по компоновке листа, сделанной в один взмах, "набело". После реорганизации Училища во ВХУТЕМАС в 1919 году молодой художник учился у В.В. Лебедева, Н.А. Тырсы, А.Е. Карева. Устроители Мастерских творчески переосмысливали опыт французских постимпрессионистов, формируя искусство нового общества. В 1921-23 годах они создали "Объединение новых течений в искусстве", группы "Четыре искусства" и "Круг художников", в который вошел Пахомов. Творческие искания этого периода охватывают многие направления искусства: от кубизма и сезаннизма в живописи до функционализма, когда под лозунгом "искусство в производство" художник отправился на завод. И все же, несмотря на разброд художественных идей и задач, Пахомов не оставил без внимания метод Лебедева, чьи рисунки к детским книжкам и плакаты "Окон РОСТА" казались ему вершиной творчества. Именно у Лебедева Пахомов заимствовал лаконичность образов, четкость силуэтов и выразительность линий. Постепенно художник перешел от живописи к графике. С 1925 года начинается постоянная работа Пахомова в детской книге, к сотрудничеству над которой одновременно с ним приступили писатели В.В. Маяковский, С.Я. Маршак, А.Л. Барто, Е.Л. Шварц, художники В.М. Конашевич, К.И. Рудаков, В.М. Ермолаева. Детская тема в творчестве Пахомова появилась не случайно: делая наброски с натуры, он часто изображал ребят, улавливал в своих рисунках пластически интересные позы и движения. В середине 1920-х годов художник совершил несколько поездок в пионерские лагеря, в том числе в "Артек".Специфика детской книги, ее понятность для ума и доступность для глаза ребенка предъявила свои требования к художнику. Воспитание нового человека сообразно появившимся понятиям и идеям обусловило новый подход к созданию книги. Первый опыт общения с детьми проявился в иллюстрациях к произведениям Маршака, Шварца, Р.Киплинга в конце 1920-х годов. Стиль творчества Пахомова в них имеет много общего с авангардом, появившимся в искусстве этого времени. Художник работает силуэтно, пятном, почти заливкой, иконописно обозначая свет на лицах персонажей.

Почти всегда он использует нейтральный фон. Излюбленными цветами мастера становятся красный, желтый, коричневый. Подход к иллюстрированию детских книг этого времени не только у Пахомова, но и у многих других художников был, по существу, новаторским. Картинки в книжках и журналах 1920-х годов отличались от экзальтированных и утонченных образов, созданных мастерами начала ХХ века. Они стали динамичными, яркими и контрастными. В то же время сохранился комплексный подход к иллюстрированию книги, свойственный художникам начала века: одновременно продумывались и оформлялись и обложка, и заставки, и шрифт. Картинки "жили" в тексте, а не сопровождали его. Смелым сюжетным и цветовым решением выделяются произведения Пахомова 1930-х годов. Полуобнаженные женщины, загорелые подростки на пляже противостоят подчеркнуто правильным юношам и девушкам на картинах художников соцреализма. Литографии явились последним отражением новаторства в творчестве - вскоре Пахомов превращается в смиренного бытописателя советской действительности. С 1930-40-х годов Пахомов иллюстрирует книги Н.А. Островского, И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова, рассказы о Ленине в детских журналах "Чиж" и "Еж". Стилистика произведений Пахомова становится иной: на смену локально окрашенному пятну и силуэту приходит живая динамичная линия, тонкая штриховка. "Графичная живопись" в работах художника превращается в "живописную графику". Для новой задачи оформления книги Пахомов избирает прием зарисовки с натуры, редко используя цвет. Он стремится к индивидуализации образа, акцентирует внимание читателя на жестах и мимике героя. С помощью линии художник создает внешне эмоциональные, непосредственные образы, лишенные, однако, психологической глубины. В иллюстрациях к книгам Маяковского, Маршака конца 1930-х - начала 1940-х годов нет места былой остроте восприятия окружающего мира, новизне характеров. Дети в произведениях Пахомова мыслят и чувствуют одинаково, несмотря на портретность черт того или иного героя. Великая Отечественная война 1941-1945 годов застала художника в Ленинграде, окруженном врагами. Наравне с немногими графиками осажденного города Пахомов продолжает творить и создает литографированный цикл "Ленинград в блокаде". Но если рисунки к листам этой серии являются живыми и образными, то литографии выглядят сухими и излишне пафосными. Более гармоничными стали плакаты 1942-43 годов, выполненные по этим рисункам. В атмосфере послевоенного подъема и активизации сил жителей по восстановлению Ленинграда Пахомов создает цикл литографий "В нашем городе" (1944-46). Бодрое настроение, заряд оптимизма передает художник в зарисовках людей, улиц и домов города. Листы отличают неожиданные точки зрения, смелые ракурсы фигур, придающие им динамичность. Престижная Государственная премия, врученная Пахомову за эти циклы, подтолкнула художника к созданию новых произведений на тему труда советских людей. В последний период жизни и творчества, в 1950-1970-е годы, Пахомов сознательно избирает неприхотливые бытовые сюжеты, не замахиваясь на решение сложных больших задач. Его привлекают колхозницы, врачи, учителя, занимающиеся ежедневной работой. Бесстрастное повествование, традиционные художественные приемы ставят поздние работы Пахомова в один ряд с произведениями других советских художников. Лишь меткий взгляд и точная композиция выдают в них настоящего мастера.Детские образы Пахомова остаются по-прежнему трогательными и непосредственными. Иллюстрации к произведениям С.В. Михалкова, В.А. Осеевой, Л.Н. Толстого 1950-70-х годов демонстрируют не только тонкую наблюдательность художника, но и удивительное знание детской психологии. Для нескольких поколений детей книжки, иллюстрированные Пахомовым, стали первым проводником в жизнь. Легко запоминающиеся герои детских книг вовлекли их в мир поэзии и прозы советского времени. Автор статьи: Наталья Мельникова.

Простой крестьянский мальчик смог достичь таких высот благодаря уму, труду и таланту. До конца своих дней Пахомов, по признанию критиков, оставался крестьянским художником. Его творчество признано классикой русского искусства. Ему удалось запечатлеть в своем творчестве черты советской эпохи: становление молодой республики рабочих и крестьян, трудовые достижения людей, подвиг советского народа в Великой Отечественной войне и одну из самых страшных ее страниц – блокаду Ленинграда, которую он пережил сам. Жизнь и творчество Алексея Федоровича Пахомова неразрывно связаны с его малой родиной, любимой им деревней Варламово, где он родился 2 октября 1900 года. Варламово являлось постоянным источником и «вечным двигателем» его творческого вдохновения. Когда попадаешь в эти места, пронзительно ясным становится, откуда взялся этот взгляд художника на мир. Простор, широко открытые дали, живописность местности – все это влияет на восприятие мира. А ребенку, который тонко чувствует и художественно одарен, это все передается с молоком матери. Увидеть и запечатлеть все увиденное в открытом строе детской души ребенку дано от Бога. Этим особым даром и обладал Алексей Федорович Пахомов. Рисовать Алеша начал рано, лет с пяти. А поскольку отец его, Федор Дмитриевич Пахомов (1859-1933), был человеком грамотным, не раз выбирался старостой деревни, то бумага и карандаши в доме всегда имелись. Мальчик пристрастился к рисованию, и о нем, шестилетнем, пошла слава по окрестным деревням как о «мальчике, который хорошо рисует». Сначала учительница церковноприходской школы пришла уговорить родителей Алеши отпустить его учиться в школу. Затем земский начальник на Кубене В.Ю. Зубов заинтересовался им и приехал взглянуть на столь юное дарование. Рисунки мальчика понравились, и он пригласил Алексея в имение Кубин Бор, что в семи верстах от Варламова. Там Алеша познакомился с репродукциями картин известных художников, получил в подарок бумагу и карандаши. Одна из ранних работ юного художника «Групповой портрет» (1908) выполнена восьмилетним Алешей Пахомовым цветными карандашами на оберточной бумаге. На портрете изображены дети Пахомовых в родной избе: сам автор рисунка, его брат Николай и сестра Александра. Они как бы всматриваются вдаль: что ждет их впереди? Жизнь уведет всех далеко от отцовского дома: брат Николай погибнет 17 сентября 1917 года в Первую мировую войну, Александра уедет в Петроград, умрет молодой, а Алексей проживет богатую творческую жизнь. В раннем становлении художника свою роль сыграли традиции деревенского быта.

«В Варламове дома строились большие, в три-четыре избы под одной крышей. В нашем доме было три избы, в одной вся семья жила зимой, в другой летом, а третья была «горница», там не жили совсем, это была изба для красоты. Светлая горница вся, от потолка до пола, как обоями, была оклеена старинными лубочными гравированными картинками с ручной раскраской».

Заходя в светлую горницу, он наблюдал, как неяркое северное солнце ложилось полосой на широкие сосновые половицы, промытые добела. Его лучи, сползая на пол по отесанным, гладким бревенчатым стенам и потолку, отражались золотом в медном начищенном самоваре, а потом затухали в кути, за русской печью, наводя на стене страшные тени. От этой игры света изба преображалась, и вся душа ребенка ликовала. Этот северный свет позднее был перенесен им на бумагу. Дом Пахомовых стоял почти на краю деревни, на пригорке. Окна его смотрели на реку Кубену. В ясный день она голубая, «кубовая», а когда надвигаются тучи – темная. Весной при вскрытии льда раздавался треск на всю округу. Тронувшиеся льдины шелестя и шурша, захлестывали друг друга, вода пенилась и шипела. Для детей в ледоход наступал настоящий праздник. Они бежали по берегу, крича вслед уплывающим льдинам:

«Прощай, ледок, на весь годок!

Не видать ледку на всем годку!»

Этот шум ледохода, как и монотонная работа запруды у мельницы, проникают в душу и живут в ней до самой смерти. Эти «простые звуки родины моей», как сказала вологодская поэтесса Ольга Фокина, ни с чем не спутать. Из окон дома Пахомовых видно было село Синяково, расположенное на другом берегу, а также Бережецкий бор с возвышающейся среди зелени сосен колокольней Спасо-Преображенской церкви.

«В двух верстах от моей родной деревни Варламове вниз по течению реки Кубены была церковь Василия, в двух верстах вверх по течению – другая церковь – Спаса, в шести верстах – сразу две церкви рядом (на Кузовлеве – зимняя и летняя), да и на всей Руси великой этих церквей не сосчитать. И все церкви заполнены живописью от паперти до купола, живописью покрыты все углы и простенки, как старинными лубками была оклеена вся горница в нашем доме в Варламове».

Из перечисленных церквей не сохранилась до нашего времени церковь святителя Василия Великого, закрытая в 1930-е годы и разрушенная до основания в 30-50-е годы. Спасо-Преображенский храм после закрытия преобразовали в главный корпус санатория «Бережок», сейчас он восстанавливается. Одно из окон дома Пахомовых выходило на шумную деревенскую улицу Удильную (Удилыцину, как ее называли). Вообще-то в Варламове было две улицы – прямая, чистая и красивая Московская, а другая – кривенькая, изогнутая «Удильная-нетодильная», да еще застроенная без особого порядка. Был в деревне еще и «лягушатник» – сырое место под пригорком, где били ключи и, наверное, водилось много лягушек. Деревня Варламово возникла в 1628 году.  По рассказам старожилов, насчитывала 75 домов, «Китаем» называли. В каждом доме проживала большая семья (иные до 18-20 человек). В Варламове стояла часовня, освященная в честь преподобного князя Александра Невского (ее изобразил А.Ф. Пахомов тушью в «Пейзаже с часовней», 1916 г.). Деревенский престольный праздник – Александров день – отмечался широко 12 сентября. На улицах раздавались частушки:

Не с Томоши я,

Не из Петряева,

А из веселые деревни,

Из Варламова.

Я начистила стеколышко,

Хочу огошек вздуть.

Слышу – венская играет –

Деревенские идут.

В Александров день приходили и приезжали гости из ближних и дальних деревень, гуляли весело, красиво. В домах собирались близкие и дальние родственники с семьями, так что на ночлег порой едва умещались. Такие праздники были важны для сохранения рода, с детства знали и почитали всю родню, аж до седьмого колена. К таким праздникам и готовились тщательно: пекли пироги и варили пиво – сладкое и хмельное, в избах драили дресвой полы добела и голиком мели деревенские улицы – за каждым домом, где жили молодые девушки, закреплялся участок. Те, кто впервые попадал в Варламове, поражаются «фресковостью» (по определению Елены Пахомовой, дочери художника) местности: высокие холмы Кубенской гряды, оплетенные по низу голубой лентой реки, создавали ритмично повторяющийся «северный напев», как орнамент вологодских кружев: холм, лес, ручей в низинке, снова – холм, лесок, речушка, и так до самого горизонта. А по холмам тут и там разбросаны деревеньки. Деревенской молодежью о реке Кубене складывались частушки.

Наша Кубена-река

Не широка – глубока.

Мы поставили скамеечку

Для Коли-игрока.

Ты играй, играй, тальяночка,

Играй, Колюшина.

На высокую на гору

Выходила, слушала.

Река под Варламовом перегорожена тремя запрудами. При постройке поселка Нижнее-Кубенского в 1950-е годы их взорвали, чтобы могли проплыть катера. Около средней запруды, под деревней Злодеихой, был паром. Подводы с хлебом переправлялись в Варламово на мельницу, которая стояла у нижней запруды. Мельница была на паях: один принадлежал Смирновым (Васильевым или Алистарховым, как их звали в деревне по имени дедов- прадедов, видимо, построивших эту мельницу), другой – Колосовым, или, по-деревенски, – Поляковым. В деревне людей часто зовут по прозвищу, а не по фамилии). Хотя она и была «на паях», по весне всем миром ставили запруду. По самой большой воде саму мельницу (рубленую избушку) привязывали стальными тросами, чтоб не снесло. Когда вода спадала, плотину вновь укрепляли камнями – валунами и еловым лапником. По большой воде ловили на мельнице рыбу «вандами» – плетеными из ивовых прутьев садками. На мельнице работали два огромных каменных жернова для помола ржи и пшеницы и две огромные ступы для толчения овса (на крупу). Неустанно работала Кубена-матушка. На крутизне возле мельницы стоял домик для ночлега приезжих мужиков, потому что смолоть за день не всегда успевали. Мельниками работали Смирновы (предки автора статьи). Эта семья до коллективизации была большой – 18 человек, все жили под одной крышей. Последним мельником (в Великую Отечественную войну) был дед автора, Александр Павлович Смирнов (1890 – 1952). Ближе к поскотине, за деревней, где гумна стояли, находилась кузница. Последними деревенскими кузнецами были Константин Дмитриевич Зернов (1871 – 1955) и Николай Евлампиевич Кочков (1897 – 1970). Дед Костя Зернов (по-деревенски Костерек) еще плотничал и столярничал, говорят, даже ходил в Петербург строить Каменный мост, а также чинил часы и всякие механизмы. Брат его, Николай Дмитриевич (Колюшка), корзины плел, делал дровни, телеги. Никто так хорошо не мог изготовить мебель – шкафы, стулья, столы и сундуки, как третий брат, Дмитрий. Евлампий Казаков валенки катал. У каждого крепкого хозяина был свой промысел, кроме повседневного крестьянского труда. Торговлю в деревне держал дед Еня Зернов, у него в сеннике была своя лавочка. Он был глубоко верующим человеком, и когда закрыли в деревне часовню в 1930-е годы, переделав под начальную школу, он спрятал иконы в своем доме.

«МНОГО Я РИСОВАЛ РЕБЯТ...»

В Варламове было выполнено более ста набросков. Детские рисунки А. Пахомова поражали мастерством. В своих воспоминаниях художник отмечал, что «Тырса и Лебедев открыли мне глаза не только на мои карандашные наброски с натуры; мои детские рисунки, которые в 30-х годах я привез из родительского дома, также получили их единодушное одобрение. Им нравилось в этих рисунках бесхитростное, искреннее проникновение в натуру». Один из многочисленных варламовских рисунков детей, созданный на каникулах в 1915г., – это портрет Сиры Лебедевой. На нас смотрит девочка лет десяти, курносая, русая, с умными прищуренными глазами. Антонина Николаевна Владимирова (1934 г.р.), дочь Сиры Александровны, рассказала:

«О том, что ее рисовал Пахомов, мама нам часто рассказывала, но рисунка самого мы не видели. Родилась мама в Варламове в 1905 году в крестьянской семье. В семье было двое детей: она и брат Дмитрий (его портрет тоже есть у Пахомова, часто печатался с подписью «Портрет мальчика. 1915 г.»). Дмитрий погиб в Великую Отечественную войну. Единственную фотографию с фронта прислал в 1943 году. На ней он очень похож на того мальчика в ушанке, которого нарисовал Пахомов. Всю жизнь он так шапку носил – уши торчат».

Жаль, что имени Дмитрия Лебедева нет среди имен погибших на деревенском обелиске в парке в Варламове, как нет его имени и в Книге Памяти Харовского района. Не из нашего военкомата он призывался. Деревенские жители с теплотой вспоминают Сиру Лебедеву, чистую, аккуратную, всегда добрую и улыбчивую, работящую женщину. А сколько кружев она переплела за всю жизнь! Еще один интересный портрет – Алеши Изюмова (1915). Алексей Дмитриевич Изюмов (1911– 1943) был варламовским соседом Пахомовых. Дома стояли бок о бок. Дом Изюмовых уцелел до сих пор, в нем выросло трое детей Дмитрия Изюмова – Николай, Алексей и Виталий. Алексей из Варламова, кроме как на войну, никуда не уезжал. Женился на своей деревенской, Фаине Зерновой (она изображена на картине А. Пахомова «Подруги»), родилось у них двое детей – Валентина и Игорь. Работал Алексей в родном колхозе им. Н.К. Крупской. В Великую Отечественную войну его призвали в действующую армию. Был ранен в руку, отправили на излечение, потом в отпуск домой, в Варламово, и снова на фронт. Погиб А. Изюмов 18 января 1943 года, защищая Ленинград... Алеша Пахомов «очень рано, с десяти лет, один-одинешенек попал в город и жил на «казенных харчах», то есть ежедневно недоедал, думал о пище, ходил в рваных сапогах и грязном белье. Поэтому детство мое до десяти лет, проведенное в деревне у родителей, мне всегда представлялось самым счастливым и беспечным временем в моей жизни. Весной я прудил ручьи, устраивал мельницы, пускал плотики и лодочки, летом ловил рыбу, купался, бегал в поле за горохом, в лес искать птичьи гнезда, зимой катался на салазках, и в любое время, прибежав домой, мог взять кусок хлеба с солью и снова бежать играть. С десяти лет все это круто оборвалось. Бурса, голод, побои старших товарищей (я всегда был самым маленьким в своем классе), холод, грязь, кашель, насморк и никакой радости, никаких развлечений. С щемящим сердцем и со слезами я вспоминал всегда светлые и счастливые годы в деревне, и мне казалось, что радость жизни никогда не вернется...».

Будучи взрослым и известным художником, Алексей Федорович часто приезжал в родительский дом «восстанавливать силы».

«Я любил деревню, и каждое лето уезжал в свое родное Варламово и эти летние месяцы были самыми плодотворными в моей работе. Кажется, все мои творческие находки возникали именно в деревне, и там я, как аккумулятор, творчески заряжался на всю остальную часть года. И, естественно, я охотнее всего брал темы из деревенской жизни».

Не случайно одна из дипломных работ – «Сенокос (Помочь)» – была написана в 1925 году на родине, в Варламове, вдали от столичных педагогов. На современников это полотно произвело сильное впечатление, а выпускник Академии художеств А. Пахомов выдающимся критиком тех лет Н.Н. Луниным был признан «первым по талантливости» среди соискателей диплома 1925 года. Картина в 30-е годы с выставки советского искусства была приобретена Галереей Карнеги в США. В Варламове написаны картины «Купальщица» («Купающаяся девочка») (1927), «Девушка за косьбой» (1924), «Трава» (1924), «Мальчики под навесом» (1928), «Жница» (1928), «Корова» (1928), «Спор во ржи» («Мальчики») (1929), «Стрелки из лука» (1929-1930), «Пионеры у единоличника» («Вовлечем единоличника в колхоз») (1931) и др. Сохранилось много воспоминаний жителей деревни Варламово о работе художника. Приведу некоторые из них.

«Помещений здесь сколько угодно, никто не хочет сказать цену, потому что все равно пустуют. Нигде так широко и хорошо (разве что в Сибири) не строились, как у нас. Я сразу же пошел смотреть: комната, примерно четыре окна, дадут постели, соломой набитые, хоть на 10 человек, и подушки, набитые перьями куриными, самовар, будут печь и варить, если покажется холодно, истопят русскую печь специально для тепла. Для варки топят ежедневно у себя (у нас в каждом доме по 2, даже по 3 изолированных друг от друга избы – в каждой русская печка). Со станции 12 верст, я возницу выпило, если пришлешь телеграмму с днем и часом. Возьмет возница 6-8 рублей. Самое трудное – питание. Купи муки, круп, консервов, сухих грибов, запакуй это в ящик из-под папирос или чая и сдай в багаж. Получишь сразу, сойдя с поезда. Если ты возьмешь пудов на 5 продуктов, тебе с семьей хватит на месяц. Затем накупи махорки и монпансье (анилиновых красок можно), за это добро ты получишь яйца и молоко. За деньги ничего не дадут, так как ни яиц, ни молока продажных нет. Все молоко обязаны сдавать государству (на маслобойный завод). Нормы сдачи такие, что сами сидят почти без молока. Но на махорку и «прикуску» (сахар, леденцы, конфеты) молоко и яйца найдутся… Каши придется варить молочные (масло трудно достать, картошки достать можно). Масла нет, и едва ли найдется за «прикуску», мяса тоже. Ну вот условия, смотри сам! Здесь ездят за мукой в Вологду. Если поедешь до станции Харовской Архангельской железной дороги, бери на поезд без пересадки в Вологде, то есть архангельский поезд. Билет (я ехал в мягком) 38 руб., в твердом – 21 руб. или 22 руб. без плацкарты. Поезд идет 21 час. Здесь в дер. Варламово только организовался колхоз. Все страсти, большевистскую волю и людей, середняцкие «думки» и человеческие страдания можно видеть не хуже машинизированных колхозов, а специфика нашей жизни и возможность действовать искусством в основном лежит в полосе человеческих отношений («производственности») …материал для художника здесь такой же, увлечение машиной временное. Искусство и жизнь создают человек и человеческие отношения. Как бы ни изображать машину с человеком, всегда законно спросят: почему это не Америка? Ну вот, Саша, приезжай, есть река, есть мельница, идет сплав леса. Пищу необходимо привезти, молоко и яйца за махорку принесут. За изобилие не ручаюсь. Натура, наблюдения, наброски, размышления и прочее в не меньшей степени, чем в коммуне «Сеятель», гораздо больше, так как здесь обнаженная классовая борьба. (24.05.1931 г.)».

В это самое время Алексей Пахомов писал картину «Пионеры у единоличника» (1931 г.). На картине изображено более двадцати персонажей. Вот что рассказывает об истории ее создания сам художник:

«В 1931 году, в первой половине лета, я был у себя в Варламове. Там шли разговоры о коллективизации. Я, полный впечатлений от богатства и изобилия коммуны «Сеятель» (на Кавказе), ожидал, что коллективизация и нашу деревню сделает богатой и изобильной. Я только неясно представлял, что же будет делать большинство крестьян деревни, так как для обработки наших полей машинами не надо так много людей. Однако крестьяне ожидали коллективизацию с тревогой. Только самые бедняки, которым было нечего терять, были за объединение, да ребята: те, что постарше, воодушевлялись перспективой перестройки крестьянской жизни, а маленькие привыкли вместе играть, вместе купаться, вместе ходить в лес, и поэтому объединение в колхоз им казалось очень заманчивым. Так у меня возникла мысль картины «Пионеры у единоличника» (или другое название «Вовлечем единоличника в колхоз!»). И я писал ее в Варламове среди разговоров о предстоящей неизвестной и пугающей перемене деревенской жизни. В этой картине я был далек от бытовизма и с прямотой примитива развернул повествование по горизонтали, точно в стенной росписи: сначала сомневающийся крестьянин, дальше в юнгштурмовках (костюмах комсомольцев тех лет) вожаки пионеров и затем тесная толпа ребят. Глядя сейчас на эту картину, на эти ребячьи лица, в которых я с особым удовольствием находил и подчеркивал индивидуальные, неповторимые черты каждого из них, я задаю себе вопрос: кем же теперь стали они? Рабочими, инженерами, техниками, врачами? В Варламове их нет сейчас; к шестидесятым годам в этой деревне осталось 17 домов… А я-то, работая над картиной, думал тогда, что нечем будет занять крестьян, когда все работы будут делать машины. Оказывается, город вбирал в себя весь деревенский люд». О разворачивающейся обнаженной классовой борьбе свидетельствует заявление Евгения Матвеевича Зернова в Васьяновский В.Ц.И.К. с просьбой отмены штрафных санкций сельсовета за недодачу молока: «Кубинский с/с протоколом от 31.03.31, № 13 подвергнул меня штрафу на 200 руб., якобы за злостные уклонения от сдачи молока. Постановление это явно неправильно по следующим фактам:

1. В хозяйстве моем это единственная корова, да теленок двух месяцев.

2. Я действительно носил молоко со дня заключения договора.

3. По неизвестной для меня причине единственная моя корова 25 марта была назначена в мясозаготовку или еще куда, иначе мне неизвестно, и того же 25 марта известили меня, чтобы корову оставить при мне до особого распоряжения, а 31 марта меня уже штрафуют на 200 руб. Жена моя старуха, 67 лет, услыхала, что отнимают последнюю корову, захворала. И вот в промежуток времени между 25 и 31 по случаю болезни три дня молока не сдавала, т.к. в хозяйстве была дома только она одна, а я был на лесозаготовке. На 1 апреля корову уже совсем от меня отняли и квитанцию отобрали и денег не выдали, а зачислили в уплату штрафа.

4. За три дня несдачи молока не может быть допущено такой высокой меры наказания, т.к. 3 дня молоко не носили по уважительной причине. Теперь, как видно из прилагаемого процесса, что мое хозяйство с 9 марта из середняцкого стало кулацкое. Здесь зажим самокритики, т.к. я задался целью разоблачать перед высшими органами все перегибы, тормозящие к социалистическому наступлению. Такой порядок искусственного ликвидирования маломощных хозяйств проводится и в следующих с/с района. Все это не путь к социализму, а политика репрессий. Я здесь ни о чем не прощу лично для себя, т.к. если бы я не делал выступлений, небезызвестных центру, то и по настоящее время был бы середняк, т.к. по существу за колхоз. Состоящее из инвалидов и маломощных окулачивать нельзя. Теперь еще один случай. Я являюсь квалифицированный работник (каменотес по постройке Ж.Д. моста через реку Вологду). Работа проводится в ударном порядке, но почему-то с/с нашел нужным снять меня со своей работы и послать на лесозаготовки, начислив норму, где я по неспособности не мог и 1/4 выполнить наложенного задания. И еще… (не дописано) 15/IV 31 г.».

Неизвестно, было ли это заявление отправлено. Но доподлинно известно то, что крестьянин Е.М. Зернов (в Варламове держал торговлю, а также каменотесил. Его А.Ф. Пахомов изобразил в наброске «Каменотес», позднее используемом в книжной иллюстрации «Танки и санки» Н. Олейникова). Он был выслан вместе с женой Марьей на Шокшенские разработки гранита в Карелию на три года. Впереди была еще «страшная жатва» 1937-го. В тот год Пахомов вновь приехал в Варламове Что же он там увидел? Вот как вспоминает сам художник:

«…Несколько лет я не был в родной деревне… и вот я дома. Наш дом осиротел и осунулся без отца, да и кругом все было печально и убого… Последний раз я был в Варламове в 1931 году, как раз при мне там и организовывался колхоз, и я, будучи полон радужных надежд, написал картину «Вовлечем единоличника в колхоз!»

Надежды не осуществились… Так как варламовские колхозники были мне с детства близкими людьми, я с горечью наблюдал их невзгоды. На второй день по приезде ранним утром я ловил рыбу, стоя на якоре на середине реки. Туман, не видно берегов, будто я один на всем свете.

Ни звука! Душа замирает

Для скорби, для страсти. Стоишь

И чувствуешь, как покоряет

Ее эта мертвая тишь.

Так возникло у меня желание иллюстрировать «Мороз, Красный нос» Некрасова, и я с таким рвением принялся за работу, что всю книгу (25 рисунков) сделал за сорок дней.

Я видел красный день:

В России нет раба!

И слезы сладкие я пролил в

умиленье...

«Довольно ликовать в наивном

увлеченье, –

Шепнула муза мне. –

Пора идти вперед:

Народ освобожден, но счастлив

ли народ?..»

Ответа  я ищу на тайные вопросы,

Кипящие в уме: «В последние года

Сносней ли стала ты,

крестьянская страда?

И рабству долгому пришедшая

на смену

Свобода, наконец,

внесла ли перемену

В народные судьбы?

В напевы сельских дев?

Иль так же горестен нестройный

их напев?..»

Эти слова Некрасова были как бы незримым эпиграфом к моей работе. Моим рисункам повезло, их приняли к изданию и хорошо и быстро издали в Гослитиздате, хотя книга и не была запланирована».

ВАРЛАМОВО СЕГОДНЯ

Прошли годы, и не узнать теперь Варламова. Деревня будто разломилась на две половины: одна – к поскотине, другая – к реке, а посреди большой пустырь раскинулся, как полюшко-поле. Будто выгорела вся деревня. Но ведь не было пожаров! Вывезли самые лучшие дома в город, устраиваясь поближе к «цивилизации». Заросли бурьяном деревенские улицы, а ведь некогда их подметали голиком бойкие девчата. Дома, пережившие века, давно стоят без ремонта, полуразрушенные, ушедшие «по колено» в землю. Как много они могли бы рассказать о прекрасном крестьянском прошлом! Исчезла с лица земли и прекрасная деревенская часовня, освященная в честь святого благоверного князя Александра Невского. Почему не вьется дым из закопченой кузницы, не стучат молотки в ней? Почему не слышно шума мельничных жерновов на реке? Когда, в какой недобрый срок успели исчезнуть они с лица земли нашей? Далекие потомки не забудут, что в двадцатом веке были и войны, и голод, и коллективизация, и искусственное переселение в «перспективные» селения. Труд до изнеможения, непосильные налоги, снова труд и снова переселение. Деревня выжала из себя все, до капли, до крошечки, отдав великой Родине не только хлеб, но и лучших своих детей. Сорок земляков не вернулись с фронтов Великой Отечественной. В 1975-1976 годы по инициативе Антонины Всеволодовны Бурмистровой в деревне был заложен сад в память о погибших земляках. В честь каждого погибшего деревенские жители посадили по березке, по елочке – на каждую горькую вдову. Сергей Константинович Зернов приложил немало усилий, чтобы никто из погибших не остался забыт. Он собрал имена всех погибших, а Александр Михайлович Дикой, слесарь с ленинградской «Электросилы», выгравировал их на медной табличке, и народный памятник – черный тесаный камень, оставшийся со времен дедов-каменотесов, увенчанный красной звездой, встал в этом саду.  Имена – на деревенском обелиске, а лица – в художественных образах произведений А.Ф. Пахомова. Погиб на войне «соколик-жених» Василий Николаевич Зернов, не стало соседей Пахомовых Алексея Дмитриевича Изюмова и Дмитрия Александровича Лебедева, чьи детские портреты украшают выставочные залы. За 60 послевоенных лет обнищала деревня народом. Только пять пенсионеров сиротливо доживают здесь свой век, да на лето съезжаются отпускники – потомки тех, чьи имена увековечены на обелиске. Разросся сад, могучими стали ели, раскидистыми березы. Лес подступил к самой деревне. Но памятник в парке не дает забыть, что деревья посадили люди, сохраняя память о войне. И каждый год, по велению своего сердца, в канун праздника Победы двое мальчишек-подростков – Николай Смирнов и Сергей Тихомиров (сейчас они уже десятиклассники) приводят в порядок этот парк, убирают сухую траву и мусор, подрезают кусты, правят скамеечки и обновляют памятник. Среди погибших в Великой Отечественной есть и родственники этих ребят, в этой земле – корни их предков. Пахомов был из крестьян, и его искусство созидательно, оно показывает ценность и цельность жизни. И такой была его натура.

«Любимое мое, родное Варламово», – сказал о деревне Алексей Федорович.

И этой любовью согрето все его творчество. Желание творить било из него ключом. До последних дней своей жизни, уже будучи тяжело больным, он не расставался с палитрой. Работа к рассказу Л.Н. Толстого «Русак» осталась незавершенной. Хотелось нарисовать те картины детства, что всплывали постоянно в памяти: идущий в морозную зимнюю ночь крестьянский обоз с усталыми заиндевевшими лошадьми и скрип полозьев саней на снегу. Это была яркая память его детства. «В детстве все видишь верней, да сказать не умеешь, а если кто научился, да опять одуреть может, как маленький, – тот и художник», – этими словами П.П. Чистякова, русского педагога и живописца, можно обозначить ранний расцвет пахомовского творчества. Похоронен А.Ф. Пахомов на Богословском кладбище Санкт-Петербурга. На его могиле был установлен памятник: маленький мальчик, присев на корточки, делает наброски карандашом на листе бумаги. К сожалению, вандалы не пощадили памятника, и его сейчас нельзя увидеть. В Академии художеств, в стенах которой художник преподавал более четверти века, бережно хранят память о нем. Учреждена стипендия им. А.Ф. Пахомова для студентов института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина. Так когда-то В.Ю. Зубов и кадниковская интеллигенция поддержали талант Пахомова. Автор статьи: Татьяна Смирнова.