RARUS'S GALLERY

Л.-М., Радуга. 1927. 16 с. с ил. Тираж 8000 экз. В цв. издательской литографированной обложке. 27,4х22 см. Безусловно, один из ярких шедевров Владимира Васильевича Лебедева в области иллюстрации советской детской книги!

 

 

 

 

 

Иллюстрированная книга для детей за годы существования Советского государства прошла большой и сложный путь развития, порой переживая трудные периоды, чаще—поднимаясь до значительных высот изобразительного искусства. Очень многие живописцы и графики, работавшие в детской книге, не только выполняли задачи воспитания подрастающих поколений, но и видоизменяли и находили новые принципы организации самой книги. Больше того, они часто решали в сфере детской книги живописно-пластические задачи, важные для изобразительного языка вообще. Примеров этому можно немало найти в наше время, но особенно много в 1920-е годы — время становления советской детской книги. Среди художников, работавших и работающих для детей, были и есть мастера, сыгравшие значительную роль в развитии советского искусства. К. С. Петров-Водкин, Б. М. Кустодиев, М. В. Добужинский, С. В. Чехонин, Д. И. Митрохин, затем — В. В. Лебедев, А. Ф. Пахомов, П. И. Соколов, В. М. Конашевич, В. С. Алфеевский, Н. А. Тырса, Ю. А. Васнецов, А. Н. Якобсон, Е. И. Чарушин, В. И. Курдов — список легко продолжить, но и те немногие перечисленные художники составляют внушительный ареопаг. Их творческая сущность в большой мере отразилась в работах для детей. Однако книги этих мастеров в большинстве своем давно уже стали библиографической редкостью. Издательство «Художник РСФСР» сделало опыт, выпустив несколько старых книг, например, «Водолазную базу» А. Н. Самохвалова или «Вот какой рассеянный» С. Я. Маршака с рисунками В. В. Лебедева. Их успех позволил начать издания сборников детских книг с рисунками одного или нескольких художников. Серия таких сборников, быть может, составит своего рода хрестоматию по истории советской иллюстрированной книги для детей. Открывает серию данный сборник, и это не случайно: В. В. Лебедев — один из наиболее значительных художников и реформаторов детской книги. Автором текста почти всех книг, вошедших в сборник, является С. Я. Маршак. В многочисленных переизданиях поэт часто изменял свои стихи, которые в итоге значительно отличаются от первоначального варианта. Это обстоятельство не позволило воспользоваться последней редакцией С. Я. Маршака, ибо иллюстрации В: В. Лебедева оказались бы далекими от текста и даже вне всякой связи с ним. Таким образом, все книги, кроме сказки Р. Киплинга «Слоненок», печатаются по первому изданию с сохранением всех надписей на обложках и тех их «спинках», которые имеют художественное или иное значение.

В двадцатых годах текущего века детская иллюстрированная книга пережила период необыкновенного подъема и нарастания художественных качеств. На международных выставках работы русских мастеров детской книги привлекли к себе пристальное внимание мировой художественной общественности и вошли в круг неоспоримых достижений молодой советской изобразительной культуры. В практике ведущих художников сложилась тогда последователоная и стройная система оформления и иллюстрирования детских книг; она получила теоретическое обоснование в статьях и выступлениях критиков. В расцвете детской книги двадцатых годов было немало неожиданного, но не было ничего случайного. Успех, превзошедший любые ожидания, едва ли возник бы лишь в итоге спонтанного развития искусства книжной графики. Залог успеха был не только в том, что для детей стали тогда работать художники, одаренные творческой изобретательностью и выдающимся талантом. Детская книга поднялась на новый, еще небывалый уровень в результате сознательной и целенаправленной коллективной работы, в которой участвовали многочисленные деятели культуры, художники, писатели, критики, руководители издательств. Именно в двадцатых годах было особенно остро осознано огромное значение детской книги для идейного, нравственного и эстетического воспитания подрастающих поколений. В детской книге должно было выразиться новое понимание действительности, должна была воплотиться в образной форме новая, цельная и строго продуманная система социально-политических представлений, порожденных Октябрьской революцией, «Нелегко было перевести литературу для детей с прописных истин и прописной морали, которыми мирно жила в течение по крайней мере века дворянская и буржуазная детская, на путь больших проблем, открыть перед детьми ворота в жизнь взрослых, показать им не только цели, но и все трудности нашей работы, все опасности нашей борьбы. Нелегко было перейти с привычного уютного шепотка на голос, внятный миллионам, с комнатного «задушевного слова» на трансляцию, рассчитанную на самые глухие углы СССР». Так впоследствии определял эту задачу С. Я. Маршак, один из руководителей творческого движения, создавшего новую детскую книгу. Писательская среда выдвинула тогда группу выдающихся поэтов и прозаиков. Имена С. Я. Маршака, К. И. Чуковского, Б. С. Житкова по праву вошли в историю советской детской литературы. Не менее активно выступили и художники, оформители и иллюстраторы детских книг, создатели книжек для малышей, еще не владеющих грамотой, — книжек-картинок, в которых рассказ ведется только средствами рисунка.

В Ленинграде художники составили большую группу, во главе которой стоял Владимир Васильевич Лебедев (1891—1967), замечательный мастер живописи, станкового рисунка и книжной графики. В разработке новой системы художественного оформления и иллюстрирования детской книги именно Лебедеву принадлежала руководящая роль. Когда в конце 1924 года в Ленинграде был сформирован Детский отдел Государственного издательства, Лебедев возглавил его художественную редакцию. Вокруг новой издательской организации объединились единомышленники Лебедева; это были частью мастера, принадлежавшие к его поколению, а частью — представители художественной молодежи, ставшие его учениками. Детские книги, оформленные и иллюстрированные Лебедевым в двадцатых годах, принадлежат к числу лучших и наиболее характерных достижений искусства графики того времени. Они заложили фундамент новой, советской книжно-графической традиции. Это — советская классика, оказывающая и поныне влияние на развитие в нашей стране искусства книги. Детские книжки с рисунками Лебедева давно стали библиографической редкостью. А между тем рисунки художника в полной мере сохранили силу непосредственного эстетического воздействия на зрителей и не утратили ничего из присущих им педагогических качеств. Они одинаково интересны взрослым и детям. Такова, впрочем, неизменная судьба подлинного искусства: оно никогда не устаревает.  Детские книги, оформленные и иллюстрированные Лебедевым между 1923 и 1930 годами, принадлежат периоду расцвета деятельности художника, отражают эволюцию его изобразительной манеры и характер творческих исканий. Лебедев начал работать для детей еще в дореволюционное время. Двадцатилетним юношей он стал постоянным сотрудником детского иллюстрированного журнала «Галчонок». Позже, в 1918 году, он участвовал в иллюстрировании детского альманаха «Елка», составленного А. Н. Бенуа и К. И. Чуковским под редакцией М. Горького. Это выступление молодого художника было впоследствии высоко оценено художественной критикой. Альманах «Елка», по справедливому замечанию Е. Я. Данько, «механически соединил остатки прошлого детской книжки и начало пути ее будущего развития. Заглавная картинка А. Бенуа— бледноватая узорная елка и миловидные крылатые эльфы вокруг нее, тут же — розы, травы и бескостный, безликий младенец С. Чехонина. Затем далее — картинки Ю. Анненкова к сказке К. Чуковского, где из путаницы ломаных линий и кружевных штришков гримасничают очеловеченные самовары, сливочники, чашки — и вдруг, совсем неожиданно, первый реальный образ в детской книжке за много лет — белозубый и черномазый «Трубочист» В. Лебедева. Жизненно веселый, построенный простыми крепкими линиями, с метелкой под мышкой, с бубликом в прекрасно нарисованной руке, он почти ошеломляет своей конкретностью среди худосочного узора других страниц». В отзыве критика тонко подмечена главная творческая особенность, характеризующая Лебедева и резко выделяющая его из среды других мастеров книжной графики того времени, стилизаторов и декоративистов. Конкретность, жизненная достоверность изображения и была тем принципиально новым качеством, которое Лебедев стремился внести в иллюстрацию к детской книге, обратив ее от стилизации к живому и непосредственному наблюдению реальной натуры. Лебедев вкладывал в рисунки весь свой огромный, издавна накопленный опыт художника-реалиста, острого и зачастую иронического наблюдателя, пристально и систематично изучившего окружающую действительность. Художник обладал глубокими и разносторонними профессиональными знаниями. Он в совершенстве изучил пластику человеческой фигуры во всем многообразии ее движений. Спорт, балет и цирк, наконец, трудовые процессы человека с их своеобразными ритмами были постоянным объектом его внимательных и страстно заинтересованных наблюдений. Лебедев стал знатоком многих ремесел и, быть может, ничто не ценил так высоко, как профессиональное мастерство. Когда Лебедев начал работать в Детгизе, он уже располагал немалым опытом творческой интерпретации своих знаний, умением обобщать наблюдения и виртуозно выражать их разнообразной графической техникой. Он был уже признанным мастером акварели и станкового рисунка, журнальной графики и политического плаката. За ним числились сотни карикатур, беглых зарисовок и тщательно отделанных жанровых композиций, опубликованных в «Новом Сатириконе» и других журналах, а также обширные циклы этюдов карандашом и кистью, изображающих обнаженную натуру; созданная в 1920—1921 годах серия станковых рисунков под общим названием «Прачки» обратила на себя пристальное внимание художественной критики; наконец, в те же 1920—1921 годы он создал около шестисот плакатных листов «Окон РОСТА», сыгравших огромную роль в развитии советского плаката. В тот же период Лебедев обратился к постоянной и систематической работе в детской книге.

В 1921 году он сделал экспериментальную цветную литографированную книжку «Приключения Чуч-ло», с текстом, написанным самим художником. Поиски «детской специфики» определили облик и содержание этой маленькой книжки. Текст ее написан как бы от лица ребенка и воссоздает интонацию детской речи. Художник выполнил на литографском камне всю книжку, подражая неправильности и небрежности детского почерка; во многих иллюстрациях имитированы приемы детского рисунка. Лебедев пошел здесь по ложному пути, который впоследствии сам осудил. По его собственному утверждению, «если художник нарочито мыслит, как ребенок, то ничего у него не получится, и его рисунок будет легко разоблачен как художественно фальшивый и тенденциозно-педологический». Однако, несмотря на неудачу этой книжки, в ней были качества, нашедшие в дальнейшем плодотворное развитие в лебедевской графике. Лучшие из иллюстраций свободны от нарочитой «детскости» и могут служить образцовым примером живописного рисунка, острого и выразительного, в котором сознательно и целеустремленно использованы эстетические возможности, заложенные в технике цветной автолитографии. Неудача «Приключений Чуч-ло» не отклонила художника от исканий, наметившихся в этой книжке.

В 1923—1924 годах в издательстве «Мысль» одна за другой вышли в свет четыре книжки русских народных сказок в оформлении Лебедева: «Медведь», «Три козла», «Золотое яичко» и «Заяц, петух и лиса», в цветных литографированных обложках и с литографированными иллюстрациями, черными в двух первых книжках и цветными в последних. Три из них воспроизведены в данном издании. Оформление этих сказок представляет собой итог новаторских исканий Лебедева в сфере искусства книги. Художник подверг решительной перестройке все основные принципы классического линейноконтурного рисунка с его объемными формами, моделированными светотенью. Не менее глубоко переработаны художником и приемы декоративно-плоскостного силуэтного рисунка, характерного для русской книжной графики двух первых десятилетий XX века. Линия контура, замыкающая силуэт формы, имеет лишь второстепенное значение в графике Лебедева. Главную структурную роль играет не линия, а цветовое пятно с неуловимыми очертаниями, расплывающимися в светопространственной среде; вместо линейных отношений выступают отношения живописных масс и тональностей, а форма не моделирована, а как бы пронизана светом. Важнейшим средством эмоционально-образного выражения становится цвет. Но в противоположность раскрашенным картинкам, нередким в практике русской книжной иллюстрации начала XX века, цвет в рисунках Лебедева не накладывается на готовую форму, а сливается с ней в нерасторжимое художественное единство. Поиски «детской специфики» и образов сказки направлены теперь совсем иначе, чем в «Приключениях Чуч-ло». Художник отказывается от имитации приемов детского творчества. Обращаясь к фольклорной теме, он ищет опору своим исканиям в традициях изобразительного фольклора, имеющих общие истоки и общие принципиальные основы с народной сказкой. Образцом становятся для него русские лубочные картинки с их лаконичным и метким обобщением формы, со свойственной им яркой многоцветностью и выразительностью характеристики сказочных персонажей. Впрочем, в иллюстрациях Лебедева нет ни подражания, ни стилизации. Приемы народного лубка чуть уловимы в рисунках и переработаны художником вполне самостоятельно и творчески. В 1921 году, одновременно с «Приключениями Чуч-ло», Лебедев выполнил рисунки к сказке Р. Киплинга «Слоненок», которые, как и иллюстрации к «Приключениям Чуч-ло», послужили исходным пунктом для дальнейших творческих исканий художника. Именно в этой работе наиболее отчетливо сформировались особенности новой книжно-графической системы Лебедева. В оформлении «Слоненка» художник опирался на опыт своей работы над плакатными листами «Окон РОСТА». Язык его графики подчеркнуто лаконичен, он передает лишь основные связи явлений. Форма развертывается на плоскости, нигде не нарушаемой мотивами иллюзорной глубины. Нет ни предметного фона, ни пейзажа, ни орнамента — белый книжный лист становится той средой, в которой живут и действуют персонажи сказки Киплинга. Отказываясь от контурной линии, художник строит рисунок на сочетании и противопоставлении серых и черных плоскостей, обобщающих форму и пластику изображаемой натуры. К приемам, разработанным в оформлении «Слоненка», примыкает обширная группа лебедевских книжек, в том числе «Цирк», «Мороженое», «Вчера и сегодня», «Как рубанок сделал рубанок». Все эти книги вышли в издательстве «Радуга», первые три — в 1925 году, последняя — два года спустя. В этот период началось сближение Лебедева с Маршаком, впоследствии перешедшее в тесное и долголетнее творческое содружество. Различие творческих темпераментов не мешало совместной работе. Мягкий лиризм Маршака и острая ирония Лебедева отлично дополняли друг друга. Тексты всех перечисленных выше книжек написаны Маршаком.

Членский билет профессионального союза работников искусств СССР Владимира Лебедева

Первая из них — «Цирк» — была в большей степени лебедевской, чем маршаковской. Поэт сделал лишь стихотворные подписи к готовым акварелям художника. Это одна из самых веселых и изобретательно построенных цветных книжек Лебедева. Средством изображения персонажей «Цирка» — атлетов, эквилибристов, клоунов и дрессированных животных — становится восходящее к плакатным приемам сопоставление контрастных, ярко окрашенных плоскостей. Их цвет, всегда локальный, интенсивный и чистый, образует в книге стройную, тонко продуманную декоративную гармонию. Отнюдь не имитируя приемов детского рисунка, художник сумел передать стиль восприятия и мышления, свойственный детям. Фигуры людей и зверей обобщены почти до грани схемы; но в схеме уловлено главное — стремительность и эксцентричность движения. В сходных принципах решена серия цветных иллюстраций к «Мороженому». В картинках нет сюжетного действия, персонажи не наделяются индивидуальной характеристикой. Художник создает не образы, а как бы обобщенные представления— старенького бородатого мороженщика, веселого конькобежца, лихого лыжника и других действующих лиц стихотворного рассказа Маршака; главный персонаж, «толстяк», соединяет черты клоуна и карикатурного нэпмана. Благодаря силе типизации, которой достигает здесь художник, его рисунки становятся понятными и увлекательно интересными маленькому зрителю. Лучшей работой в этой группе является оформление книжки «Вчера и сегодня». Едва ли будет преувеличением назвать ее одной из вершин в искусстве детской книги. Художественная система, созданная Лебедевым, раскрывает здесь все заложенные в ней возможности. В книжке Маршака и Лебедева развернут поэтичный и вместе с тем сатирический диалог вещей. Электрическая лампочка спорит со стеариновой свечкой и керосиновой лампой, пишущая машинка — с пером и чернильницей, водопровод— с коромыслом и ведрами. Замысел поэта и художника можно назвать в известном смысле программным для детской литературы двадцатых годов. В формах сказки, доступной самым маленьким детям, рассказано о важнейших процессах, происходивших в стране, об изменениях жизненного уклада, о борьбе старого быта с новым и о неизбежной победе нового. Этому замыслу Лебедев подчинил все средства художественного выражения, найденные и использованные с неистощимой выдумкой. Контраст между старым и новым дан не только в теме, но и в самом языке рисунка, в цвете, ритме и приемах изображения. Сопоставление «вчерашнего» и «сегодняшнего» начинается с обложки. Под крупной черной надписью «Вчера» черно-серыми расплывающимися пятнами намечены сгорбленные силуэты прошлого; старуха в чепце и шали с керосиновой лампой в руках, бородатый водонос и ветхий канцелярский чиновник во фраке, несущий перо и чернильницу. А ниже, по красным буквам надписи «Сегодня», энергично маршируют четкие, ярко раскрашенные фигуры электрика, водопроводчика и девушки с пишущей машинкой. По цвету и ритму обложка напоминает плакаты РОСТА; а следующий лист, с изображением предметов «старого мира» и намеренно небрежным рукописным шрифтом, восходит к традициям искусства вывески. Спор старого с новым проходит сквозь всю книжку. Художник изобретательно раскрывает своеобразную «психологию предметов», выраженную, впрочем, не сюжетным действием (его и нет в картинках), а графической композицией, цветом и манерой рисунка. Обгоревшая стеариновая свечка надломлена и скривилась, керосиновая лампа сгорблена как старушка, ее абажур и покосившееся стекло окрашены блеклыми тонами. Изображая электрическую лампочку, художник интенсифицировал цвет и так искусно использовал контрасты красного, белого и черного, что вся страница кажется светящейся. Изобразительно-декоративные элементы оформления, все его разнородные и намеренно разностильные мотивы — от жанровой сатирической картинки до чертежной схемы, от тщательно воссозданной «рукописной» страницы до яркого по цвету и плакатно упрощенного изображения деревенских девушек с коромыслами, от обложки до заключительной иллюстрации — связаны между собой объединяющим ритмом и слагаются в стройное целое. Лебедеву удалось добиться взаимной обусловленности всех графических элементов книги и достигнуть архитектонической ясности, которую он считал главной целью и лучшим достижением созданной им системы. Не менее программно по идейному содержанию и столь же глубоко и строго продумано изобразительное оформление книжки «Как рубанок сделал рубанок». Текст и графика срастаются здесь в нерасторжимое единство, в книжке нет изображения человека. Изощренный мастер натюрморта, Лебедев показывает зрителю только вещи, но добивается впечатления такой материальности и конкретности, какие дотоле не имели себе равных в книжной графике. В рисунках Лебедева передана фактура — и гладкая поверхность деревянного рубанка, гибкость и блеск стальной пилы, тяжесть и плотность необструганного древесного ствола. Темой книжки становится поэзия труда, одухотворяющая рабочие инструменты. Раскрывая руководящие принципы своей работы в детской книге, Лебедев писал: «Постараться по-настоящему подойти к интересам ребенка, как-то сжиться с его желаниями, вспомнить себя в детстве — одна из главнейших задач художника... Сознательно и с неослабевающей энергией сохранить определенный ритм на протяжении всей книги, то ускоряя, то замедляя его плавными переходами, — вот тоже едва ли не основное условие... Страница должна приковывать внимание целиком. Детали прочитываются только после понимания общего замысла... Рисунок и текст должны быть разрешены возможно интенсивнее... Книжка должна вызывать радостное ощущение, направлять игровое начало на деятельность ребенка и желание побольше узнать...» Несколько раньше Лебедев говорил: «Конечно, рисунок для детей должен быть рисунком понятным. Но все же рисунок должен быть таков, чтобы ребенок мог войти в работу художника, то есть понял бы, что было костяком рисунка и как шла его стройка». Эти принципы и художественные приемы, сформулированные Лебедевым и разработанные им в оформлении детских книг, — которые, не опасаясь преувеличения, можно назвать классическими, — легли в основу творческой деятельности не одного только Лебедева, но и большой группы его учеников и последователей. Молодые ленинградские графики двадцатых—тридцатых годов развили и своеобразно переработали идеи и принципы своего учителя, осуществив высокий расцвет советской иллюстрированной книги для детей. Автор статьи: В. Петров.

Евгений Шварц

 

Печатный двор

Году в двадцать седьмом, когда работа в Детском отделении Госиздата вошла в колею, мы часто ездили в типографию "Печатный двор", на верстку журнала или очередной книжки. В те дни я был особенно озабочен, обижен близкими друзьями, домашней своей жизнью, но эти поездки вспоминаются как бы светящимися, словно картонажики со свечкой внутри. Они сияют своим воображаемым игрушечным счастьем. В дни таких поездок я наслаждался игрушечной, непрочной и несомненной свободой. По роковой, словно наговоренной бездеятельности моей я с неохотой пускался даже в этот легкий путь. Откладывал поездку на самый последний срок. И у Геслеровского переулка, среди плохо знакомых улиц Петроградской стороны, меня вдруг поражало чувство освобождения от домашней и редакционной упряжи, не Бог весть какой тяжелой, но все же натирающей плечи. И я не мог понять - зачем я скрывался, прятался от праздника. Я шагаю по переулку, напоминающему - не хочу угадывать что. Так свободнее. Как будто Екатеринодар в самом раннем моем детстве. Не вглядываюсь. Вот и кирпичный забор, и кирпичные стены "Печатного двора". И любимое с донбассовских времен, со "Всесоюзной кочегарки" обаяние типографии, работы ощутимой, видимой, охватывает меня. Сдав материал в верстку, поговорив с метранпажем и наборщиками, я отправился бродить по всему зданию "Печатного двора"; подчиняясь все тому же чувству свободы. Только что привезенный из Германии офсет, его начинают осваивать, он на ходу. Смотрю и смотрю, и не мoгy поймать повторяемости, машинности движений его многочисленных рычагов. И вдруг в блеске никелированных частей, в мостиках и лестницах, я сильно, но коротко, всего на миг, вспоминаю нечто праздничное, давно пережитое. Что? Так я смотрел в ясный день, чувствуя, как дрожит палуба, в застекленный сверкающий люк машинного отделения на пароходе и...

И страх охватывает меня. Мне страшно спугнуть полное радости воспоминание, страшно утратить чувство свободы. Я не смею восстановить, разглядеть, что пережил когда-то, откладываю. Потом, потом! И убегаю.

При входе в литографию оглушительно гремит машина, моет литографские камни. Тяжелое квадратное корыто трясется и трясется, катает по камням стеклянные шарики. Я вхожу в светлые и просторные комнаты литографии. Здесь в свои наезды встречаю я непременно кого-нибудь из гвардии Владимира Васильевича Лебедева. Он заведовал в те дни художественным отделом Детгиза. И держал молодых художников строго. Они обязаны были сами делать рисунки на литографских камнях, следить за печатанием своих книг. В те дни Владимир Васильевич Лебедев считался лучшим советским графиком. Один художник сказал: "Лебедев настолько опередил остальных, оторвался, что трудно сказать, кто же следующий". Он работал непременно ежедневно, не пропуская. С утра приходила к нему натурщица. Потом он трудился над иллюстрациями книг. Потом шел в редакцию, где пристально, внимательно, строго разбирал иллюстрации учеников. И боксом занимался он столь же пристально, рассудительно. Он даже был до революции чемпионом в каком-то весе. И в двадцатые годы на состязаниях занимал он места у самого ринга, вместе с судьями. А дома возле кровати висел у него мешок с песком для тренировки. И он тренировался так же истово, как иные молятся. Но, несмотря на ладную свою фигуру, он не казался человеком тренированным, спортсменом в форме. Вероятно, больше всего мешала лысина во всю голову и несколько обрюзгшее лицо с дрябловатой кожей. Брови густые, щеткой, густые волосы вокруг лысины увеличивали ощущение беспорядка. Неприбранности. Неспортивности. И одевался он старательно, сознательно, уверенно, но беспокоил взгляд, а не радовал, как человек хорошо одетый. И тут чувствовалось что-то не вполне ладное, как в лице его. Матерчатый клетчатый картуз с козырьком вроде французского солдатского кепи, клетчатое полупальто, какие-то невиданные полувоенные длинные до колен ботинки со шнуровкой - нет, глаз на нем не отдыхал, а уставал. Талант Лебедева не вызывал сомнений, - ведь дух Божий веет, где хочет, даже в душах демонических, дьявольских. Но в данном случае об этом не могло быть и речи. Душа Лебедева была свободна и от Бога и от дьявола. Дух Божий веял в душе сноба, который всякую веру нашел бы постыдной. Кроме одной. Как Шкловский, как Маяковский, он веровал, что время всегда право. А это является иной раз, кроме всего прочего, еще и признаком денди, сноба. Он одевался по времени.. Лебедев веровал в сегодняшний день, любил то, что в этом дне сильно, и презирал, как нечто непринятое в хорошем обществе, всякую слабость и неудачу. То, что сильно, и людей, олицетворяющих эту силу, любил он искренне, любовался ими, как хорошим боксером на ринге. И узнавал их и распределял по рангам с такой безошибочностью, как будто они обладали соответственными дипломами или титулами. Больше подобных людей любил он только одно - вещи. У него была страсть ко всяким вещам. Особенно к кожаным. Целый строй ботинок, туфель, сапог стоял у него под кроватью. Собирал он и кожаные пояса. Портупеи. Обширная его мастерская совсем не походила на комнату коллекционера. Как можно! Но в отличных шкафах скрывались отличные вещи. И в Кирове во время. войны Лебедев потряс меня заявлением, что ему жалко вещей, гибнущих в блокадном Ленинграде, больше, чем людей. Вещи - лучшее, что может сделать человек. И он завел альбом, в котором рисовал оставшиеся в ленинградской квартире сокровища. Какой-то замечательный половник. Кастрюли. Башмаки. Шкаф в прихожей. Шкаф кухонный. Все эти вещи уцелели его молитвами, бомба не попала в его квартиру. Как ясна и чиста от угрызений совести, похмелья, греха должна была быть подобная душа! Как спокойно, с каким цельным, полным наслаждением должен был бы обладать Лебедев натурой, сапогами, чемоданами, половниками, старинными лубками, женщинами, шкафами! А между тем близкие люди жаловались на его женственность, капризный характер. Это случается с мужественными, сильными людьми его вида. Они любят желания свои не меньше, чем собственные вещи. И избаловывают сами себя. Слишком прислушиваются к собственным капризам, устают, надрываются. В те дни Лебедев говорил часто: "У меня есть такое свойство". Говорил почтительно, даже как бы религиозно, удивляясь себе, словно чуду. "У меня есть такое свойство - я ненавижу винегрет". "У меня есть такое свойство - я не ем селёдки". Hо ученики его ужасно смеялись над этим. Фраза эта одно время употреблялась как пословица. "У меня есть такое свойство..." Да, да, несмотря на его снобическую замкнутость, умение соблюдать дистанцию, ученики знали его насквозь и любили поговорить о недостатках, о смешных сторонах учителя. Достоинства его не обсуждались. Да, Лебедев был великолепным художником, но это было так давно известно всем. О чем же тут говорить? А вот лебедевская скуповатость обсуждалась неутомимо. И костюмы его. И романы его. И характер его. А если речь заходила о нем как о художнике, то предпочитали говорить о неудачах. Например, о том, что станковая живопись ему не удается. Петр Иванович Соколов отнюдь, впрочем, не ученик Лебедева - осуждал и его рисунки.

- Карандашом можно передать мягкость пуха и такую гpубость, перед которой грубость дерева, грубость камня ничего не стоят. А Лебедев знает, что мягкость пуха приятнее, и только ею и пользуется.

Знал Лебедев или не знал, что говорят о нем его ученики. Конечно, и не предполагал, как это обычно бывает. Но и он говорил о близких своих под сердитую руку, а то и просто ни с того ни с сего, с беспощадной злобой. Хуже завистника. Люди раздражали его самим фактом своего существования, стесняли, как сожители по комнате.

Так вот он и шел, великолепный художник, свободный от веры и неверия, шагал своей дорогой, уважая силу и ее носителей, вдумчиво и почтительно слушаясь самого себя, капризничай и дуря.

Итак, в литографии я встречал непременно графиков из гвардии Владимира Васильевича Лебедева,

Это был золотой Век книжки-картинки. Фамилия художника не скрывалась среди выходных данных, наряду с фамилией технического редактора, а красовалась на обложке, рядом с фамилией писателя.

Как это часто бывает расцвет лебедевский группы сопровождался нетерпимостью, резким отрицанием предыдущей школы. Самым обидным, уничтожающим ругательством было "мирискусничество". Бакст вызывал гримасу отвращения, он просто не умел рисовать. Сомов - презрительную усмешку. Головин был "украшатель", как и все, впрочем, театральные художники. Замирайло не понимал форму, и так далее, и так далее. Все они были эпигоны, стилизаторы, литераторы. Литературность - это было самое серьезное обвинение для художника. Он обязан был высказываться средствами своего искусства. Лебедев был особенно строг к нарушителям этого закона. Даже за пределами изобразительных искусств. Он не мог простить Чарушину, что тот еще и пишет рассказы. Значит, он недостаточно одарен в своей области, если его тянет в соседнюю. Я понимал, что это требование здоровое. Литературность - губительна. для художника. Но иной раз мне Казалось, что для людей, иллюстрирующих книги, некоторая доля литературности обязательна. К авторскому тексту художники относились иной раз надменно. Например, Лебедев, иллюстрируя строки Маршака, говорящие, что там, где жили рыбы, человек взрывает глыбы, - уклонился от литературной сюжетной стороны этих строк, изобразил не взрыв, а двух-трех спокойно и безотносительно к тексту плавающих рыб. Вторым строгим требованием, которое предъявлял Лебедев к ученикам, было знание материала. Точно было известно, кто знает и может рисовать лошадей, кто море, кто детей. Тома Сойера выпустили со старыми американскими иллюстрациями. Лебедев сказал, что они плоховаты, но в них есть настоящее знание материала, среды, времени. И третьим требованием было понимание технической стороны дела. Какое клише будут делать с твоего рисунка - тоновое или штриховое? На сколько красок рассчитана твоя книжка-картинка? И перенесите свой рисунок на литографский камень сами. Должна чувствоваться авторская рука. Итак, я шагаю по литографии, здороваюсь с художниками и с завистью смотрю на их ощутимый, видимый, отчетливый труд. Вот Курдов, потомок курда, попавшего в плен во время турецкой войны и сосланного на Север, не то в Вятку, не то в Пермь. Он охотно отрывается от работы и хохочет, черный, широкогрудый, с чубом на лбу, с разбойничьими лапищами. Вот Васнецов, наивный, краснолицый, с выпученными светлыми глазищами. Кажется, он вспылил, да так и остался. Вот и Чарушин, ладный и складный, и уж до того открытый, словно показывает тебе горло, говоря "а-а-а"... Ну весь, весь нараспашку - и вместе с тем самая темная душа из всех. Вот Пахомов Алексей Федорович, самый взрослый, определившийся и талантливый из лебедевских учеников. На работу смотрит он спокойно, по-крестьянски, как на урожай, который несомненно удастся собрать и продать, если будешь вести себя осторожно. И это удается ему. Вот Тамби, знаток моря, тихий, молчаливый, заикающийся, румяный, в те годы худенький. Вот и многие другие, которых я не знаю по фамилии, но здороваюсь с ними по-братски. Все мы, как когда-то в реальном училище, знакомы. И я с завистью смотрю на их ощутительный, видимый труд, но что-то беспокоит меня. Мешает завидовать до конца. Я не хочу думать, что именно. Потом, потому И потом, много уже лет спустя, понял я., что почувствовал почти во всех молодых художниках, несмотря на разные характеры их, и дарования, и судьбы. Я не хотел бы быть на их месте. Да, они делали свое дело, делали отчетливо, понимая, что такое мастерство. Но так же отчетливо и нелитературно маршировали гвардейские части, и кавалеристы шагали по улице так же лихо, презирая штатских со всей их сложной жизнью. Гвардейцы. Хоть и не графы, но графики. Аристократичность, причастность к высшим сферам заменялась тут причастностью к высшему, начисто лишенному литературности искусству. А обеспеченность - беспечностью. Старшее поколение - Тырса, Лапшин, да и Лебедев, сколько бы он ни прятал это, - были людьми по-настоящему образованными. Я помню, как Тырса спорил с Тыняновым, заступаясь за Боткина, восхищаясь с настоящим пониманием литературы "Письмами из Испании". Они не щеголяли своими знаниями, как "мирискусники", но питались ими по мере надобности. А молодые плыли без всякого багажа, даже без лебедевской веры в сегодняшний день. Вера, неверие, знание - не оправдали себя. И они не были одиноки в своей свободе от багажа. Новый опыт требовал новых знаний. Кто-то писал, что до сих пор, до революции, русские интеллигенты строили леса вокруг отсутствующих зданий. И в самом деле. Люди как бы впервые увидели смерть и жизнь, и подвиги, и предательство, а детство их и молодость ушли в историю. Ушло с историей время, когда они учились говорить. Лебедев, Лапшин, Тырса понимали, что старыми знаниями жить нельзя, но питались ими по мере надобности. А молодые писатели, художники, музыканты все посмеивались. Нет, я не мог до конца завидовать художникам у литографских камней. Недавно я с помощью Маршака как бы выбрался на дорогу, почувствовал, во что верю, куда и зачем иду. Но почему же я так мало работаю? Почему томятся и слоняются, словно не находя себе места, и мои друзья? Потом, потом, это потом пойму, а сейчас вернусь к наборщику, верстающему "Еж". У него дела идут благополучно. И у нас завязывается разговор о верстке вообще. В те дни в Москве лефовцы и их многочисленные ученики освободились от всех типографских традиций в этой области, что глубоко раздражало пожилого моего, знающего себе цену собеседника.

- С каких это пор московские наборщики указывают питерским? Московский наборщик зимой набирает, а летом уходит на свое хозяйство, столярничает, огородничает. Раньше говорилось, что у московского наборщика на поясе верстка, а за поясом топорик. А у питерского на ногах опорки, а на голове котелок. Он о своем хозяйстве не заботится!

И собеседник мой рассказывает о легендарных подвигах наборщика по имени Афиноген Максимович, а по прозвищу Фатаген Керосинович. Он дома не бывал неделями, уверял, что жена его голодом морит. Он сосиски покупал не на вес, а на сажени, и соответственно пил. А зато как работал. В "Новом времени" уж, кажется, было из чего выбирать. Там платили так хорошо, что лучшие наборщики подобрались в типографии. Но все же Суворин особо ценил Афиногена Максимовича. Ему прощалось все. В день суворинского юбилея его одели в сюртук и позвали на банкет. А Фатаген Керосиныч, ха-ха, вот человек, напился и всю правду сказал Суворину:

"Помнишь, - говорит, - как я попросил у тебя аванс, а ты отказал?"

Ха-ха! Вот человек! Но и это ему простилось, потому что мастер был! Только посмеялись. Да и один ли Фатаген Максимович! Все умели и пить и работать. Суббота называлась у наборщиков "концерт". Пили и платили. Воскресенье: "водевиль с переодеванием". Все пропивали с себя. А понедельник: "нищие духом". Приходили в типографию - на ногах опорки, а на голове котелок. А теперь, видите ли, московская верстка пошла! Колонцифру в поле. Игра шрифтов! А кому она нужна? Иду и вижу, выставлена книжка в окне: "Сто лет малому". Что такое? Какому малому сто лет? Оказывается, Малому театру. До чего дошла игра шрифтов, что слово "театру" не видишь. Игра шрифтов! Не умеют работать и стараются придумать почуднее. Доигрались! Показали бы им прежде! И он рассказывает, как строг был Афиноген Максимович, когда учил его типографскому делу. Как заставил угостить себя на всю первую получку. Как утром после выпивки, по дороге в типографию, увидел ученик своего учителя в дверях трактира, вполне нищего духом.

"Афиноген Максимович! Поднесите опохмелиться!"

А он отвечает:

"Я с оборванцами не разговариваю".

Ха-xa| А я был одет вполне прилично, в тройке. Ха-ха. Вот был человек. А вдруг в этом и есть секрет, думаю я, отправляясь в цинкографию, где задерживают клише. Работа, и полная свобода. Неделями он дома не бывал. Я занимаюсь гимнастикой, бросил курить, обливаюсь холодной водой, а чтобы работать, может быть нужна эта артистическая свобода от обязанностей, когда только одни законы и признаются, - законы мастерства. Из Майкопа вынес я интеллигентски-аскетический дух, уважение к естественности, сдержанность. A что, если в порочности - истина? Порочный человек правдив в одной области, и это многое определяет и во всей его жизни. Не есть ли моя сдержанность - просто робость, холодность, отсутствие темперамента? Но мысли эти нарушают сегодняшнюю игрушечную свободу. Потом, потом! И я вхожу в цинкографию. Здесь царствует тишина. В ванне с кислотой доспевают клише. Острый химический запах мешает дышать. Работа здесь идет невидимо для глаз, придет время - процесс завершится. Может быть, и с нами так, мечтаю я, спускаясь по лестнице и разглядывая готовые клише, которые несу на верстку. Может быть, придет день и исчезнет отвращение к письменному столу? И вернется тот поток, который так радовал меня в ранней молодости, когда писал я свои безобразные, похожие на ископаемых чудищ стихи? Конечно, он вернется. И я вижу, переживаю с массой подробностей себя в новом качестве. Я неутомимый работник! Я живу без вечного ужаса перед своей уродливостью! Я больше не глухонемой! Я слышу и говорю! У меня есть точка зрения, не навязанная, а найденная, органическая. Мы идем к ручному станку делать оттиски первых сверстанных полос журнала. Возле машин мастера, строгие, сосредоточенные. Словно врачи на консилиуме, занимаются приправкой клише. И я уже не завидую их ощутимой, видимой работе, - я так ясно вижу и себя работающим. Так ясно, что, проходя через брошюровочный цех, с необыкновенной легкостью представляю себе, что это мои книжки горой высятся у столов. И это наполняет меня самым картонажным игрушечным счастьем, которое не могу я забыть до наших дней. Домой я возвращаюсь пешком, чтобы подольше пожить в моем картонном мире. Я опьянен, и добр, и счастлив. Я вспоминаю о Лебедеве - и обвиняю себя в излишней требовательности. Скаковая лошадь прекрасна, когда бежит, - ну и смотри на нее с трибун. А если ты позовешь ее обедать, то несомненно разочаруешься. Лебедев-учитель и Лебедев-художник - великолепны. Что же ты тащишь его за стол и отрицаешь его право не принимать винегрет и не есть селедки. И почему я так уж строг к себе? О какой, собственно говоря, работе мечтаю? Почему я так сильно позавидовал графикам и наборщикам? Такую работу и я делаю. Подумаешь, подвиг - иллюстрировать чужой текст, иной раз неприятный тебе, а потом переносить свою, так сказать, вышивку на камень. А наборщики чем лучше? Да, они лихо набирают и верстают чужие слова. Не о такой работе мечтаем мы. Мы хотим рассказать нечто такое, что, по любимому нашему тогдашнему определению, "соответствует действительности". У одних знакомых был попугай, который знал два слова: "Радость моя!" Он повторял эти единственные свои слова и с горя и с голоду. Кошка подползает к нему, перья встали дыбом от ужаса, а он вопит одно: "Радость моя!" - слова его ничем не соответствуют действительности. Не уподобляться же этому несчастному. Все это так. Но и не работать во всю силу постыдно. И страшно. Лучше плохая работа, чем полное бесплодие. А не начать ли работать сегодня же? Просто записать сегодняшний день? Но едва я начинаю перебирать то, что пережито с утра, как все впечатления, словно испугавшись, убегают, расплываются, перемешиваются. Попытки их передать - робкие и осторожные - кажутся в картонажном мире непристойными, грубыми. "Потом, потом!" - приказываю я себе. После дня, проведенного в типографии, я начинаю уставать. Мысли теряют стройность и утешительность. Все чаще и чаще мысль обрывается, и я не думаю ни о чем, я повторяю обрывки стихов, столь же нестройных и бессмысленных, как душевное состояние, в которое я постепенно погружаюсь. Путь мой лежит мимо маленького тесного рынка с вывеской:

"Дерябкинский рынок открыт целый день".

От сотни дробинок укрылся я в тень,
Дерябкинский рынок открыт целый день, -

бормочу я полусознательно-полусонно.

По сотням картинок ведет меня лень,
Дерябкинский рынок открыт целый день.

Уже темнеет, день кончается, скоро рынок закроют. Хозяйки входят в решетчатые ворота.

От скрипа корзинок у теток мигрень,
Дерябкинский рынок открыт целый день.

И среди этого потока неподвижно и надменно, опираясь на забор или усевшись на земле, устроились инвалиды гражданской или германской войны. Совесть их чиста. Все обязанности сняты судьбой. К вечеру так или иначе, но всем удалось опьянеть. Иные философствуют страстно, иные поют, никто не слушает друг друга, и все они в горести своей сейчас к вечеру наслаждаются жизнью, имеют точку зрения, понимают все.

Повыше ботинок из жести голень,
Дерябкинский рынок открыт целый день.

Инвалиды счастливы. А женщины с корзинками и не мечтают о счастье, и не замечают отекших счастливцев. Какое там счастье! Они отвечают за детей, за стариков, оставшихся дома. За мужей. Они кажутся мне тут единственными взрослыми, несмотря на свою суетливость. И мне становится страшно. Я трезвею. Я не хочу походить на поэтоподобных распухших чудовищ, как это ни соблазнительно. Но и со взрослыми мне не по пути. И я сажусь в трамвай с тем, чтобы сегодня же непременно начать работу. Начать писать. Впрочем, сегодня я устал. Начну с понедельника. Нет, понедельник тяжелый день. Но с первого непременно, непременно, во что бы то ни стало, я начну новую жизнь. И скажу все.