RARUS'S GALLERY

Hensel, Wilh. Die Lebenden Bilder und pantomimischen Darstellungen bei dem Festtpiel Lalla Rukh, Ausgefuhrt auf dem Koniglich. Schlosse in Berlin den 27 Jan. 1821,bei der Anwesenheit I.I.K.K.H.H. Der Grossfursten  Nikolaus und der Grossfurstin Alexandra Feodorovna”. 3 части в одном переплете, 12 гравюр, крашенных от руки. Гравировали F. Berger, F. Meyer, H. Moses. In Gr. Folio. Berlin, 1823.

Библиографические источники:

1. Taschenbuch der auktionspreise Alter Bucher. Ausgabe 1994. Band 20. Page 530 ... 450 d.m.

2.Taschenbuch der auktionspreise Alter Bucher. Ausgabe 1990. Band 16. Page 510 ... 1700 d.m.

3. Антикварная книжная торговля Соловьева Н.В. Каталог №105, Спб., 1910, «Редкие книги», Livres Rares, № 311.

В представлении русских читателей 30-х годов имя Томаса Мура (1779 - 1852) связывалось прежде всего с Байроном: его знали как друга автора "Чайльд Гарольда", как человека, которому были завещаны бумаги и мемуары поэта, впоследствии Муром уничтоженные; он был известен как биограф Байрона и его комментатор. Но Мура как поэта - эпика и лирика - знали у нас и раньше. С начала 20-х годов имя его мелькает в переписке русских литературных деятелей и затем все чаще встречается на страницах периодической печати. Д. Н. Блудов в письме к И. И. Дмитриеву из Лондона (6 апреля/25 марта 1820 г.) так отзывался о поэтической репутации Мура и о месте, которое отводилось ему его соотечественниками на британском романтическом Парнасе: "Как у нас на Руси, в Московском университете удивляются одному Мерзлякову, в Беседе - только Шихматову, в доме Оленина - Гнедичу, так и здесь ирландцы с упрямством и запальчивостью ставят всех выше своего земляка Мура, которого мы, "арзамасцы", могли бы назвать английским Батюшковым; шотландцы готовы сражаться за поэмы, а особенно за романы, в самом деле прекрасные, Вальтер Скотта, как в старину сражались за свою независимость; наконец, англичане, и более других принадлежащие к оппозиции, не дозволяют никого сравнивать с лордом Бейроном. Вот мнения трех королевств о трех стихотворцах". Эта весть о высокой оценке Мура на его родине как бы уравнивала его в поэтических правах с такими звездами первой величины, как Байрон и В. Скотт, произведения которых привлекали к себе у нас в то время всеобщее внимание, и должна была заинтересовать не одних лишь представителей "арзамасских кругов". Правда, двумя годами ранее, т. е. вскоре после своего приезда в Лондон на должность одного из секретарей русского посольства в Великобритании, Блудов отзывался о Муре в словах более холодных и равнодушных. Рассказывая в письмах к Жуковскому о новинках английской литературы, и прежде всего о произведениях Байрона и В. Скотта, Блудов писал ему в августе 1818 г.: "Вместе с Байроном ты получишь и Мура в двух маленьких томах. Я не купил всех их произведений, ибо не знаю еще, понравится ли тебе этот вовсе не знатный поэт; здесь он славен переводом Анакреона, но на что нам, русским, Анакреон по-английски? Впрочем, если ты хочешь, я могу прислать тебе и остальные стихотворения Мура". Мы не знаем, что отвечал на это Жуковский, но отчетливо представляем себе, что в качестве "английского Анакреона" Мур действительно не мог вызвать к себе особого внимания ни Блудова, ни Жуковского: русская "анакреонтическая поэзия" исчерпала себя еще в XVIII в.; завершавшие это поветрие "Анакреонтические песни" (1804) Г. Р. Державина появились почти одновременно с переводами Мура. Следует, однако, иметь в виду, что к началу 20-х годов и сам Томас Мур давно уже перерос свою юношескую репутацию эротического поэта в классическом стиле и сделался одним из типичных поэтов английского романтизма". Его переводы с древнегреческого ("Odes of Anacreon") были первым опытом и появились еще в 1800 г.; за этой книгой последовал сборник его стихотворений, преимущественно эротического содержания, "Послания, оды и другие стихотворения" ("Epistles, odes and other poems", 1801), изданный под псевдонимом Томаса Литтла ("Маленького"). Но уже с 1807 г. (вплоть до 1835 г.) начали появляться первые выпуски его "Ирландских мелодий", стяжавшие широкую известность, а в 1817 г. вышла в свет "восточная повесть Лалла Рук" ("Lalla Rookh. An oriental Romance"), которую современники ставили в один ряд с экзотическими поэмами Байрона. Эта обширная стихотворная повесть Мура (состоявшая, собственно, из четырех отдельных поэм в общей прозаической рамке), принесла ему общеевропейскую славу, окончательно введя его в тот поэтический триумвират, о котором, основываясь на суждении "трех королевств о трех стихотворцах", писал Блудов. Томаса Мура как автора "Лаллы Рук" в русскую литературу ввел Жуковский, но с этой поэмой, по-видимому, он сам познакомился впервые лишь в 1821 г., находясь в Германии. Решающую роль сыграли при этом не рекомендации из Лондона его друзей по "Арзамасу", а внезапно возникшая популярность этой поэмы в берлинских придворных кругах. Творческая история первого стихотворного перевода Жуковского из "Лаллы Рук" весьма примечательна, но известна у нас мало, далеко не во всех наиболее существенных подробностях; между тем этот перевод имел важное значение для поэтической репутации в России Мура в 20--30-е годы XIX в. Поэтому мы позволим себе остановиться на нем несколько подробнее. Зимою 1821 г., причисленный к свите вел. княгини Александры Федоровны, жены в. кн. Николая Павловича (будущего императора Николая I), Жуковский находился в Берлине. С 1817 г. он преподавал русский язык Александре Федоровне: она была дочерью прусского короля, Фридриха-Вильгельма IV, и до отъезда в Россию и свадьбы именовалась принцессой Шарлоттой. Путешествие Александры Федоровны было предпринято по совету врачей для поправки здоровья на водах Германии, и первая остановка ее, со всей русской свитой, предполагалась в Берлине, в родном доме принцессы. На свою поездку - это было первое путешествие Жуковского за границу - поэт возлагал большие надежды; он хотел освежить себя новыми впечатлениями и, отдохнув, вновь приняться за поэтическое творчество. Правда, именно Берлин и прусский королевский двор, с которым ему надлежало ознакомиться прежде всего, не возбуждали в нем никаких радостных ожиданий. Он писал А. П. Елагиной (2 октября 1820 г.), отправляясь за границу. "Теперь еду прямо в Берлин, где пробуду до начала марта. Это не лучшая часть моего вояжа: буду видеть прусский двор - тут нет поэзии, но буду видеть Шиллеровы и Гетевы трагедии, буду слушать лучшую музыку - это поэзия". Хотя первые впечатления Жуковского от прусского двора и на самом деле оказались не очень ободряющими, но вскоре затем он стал свидетелем таких событий, которые всколыхнули всю тихую и размеренную берлинскую жизнь и вспоминались долго; все пережитое Жуковским в то время осталось памятным для него на всю жизнь. Эти события связаны были с великолепными празднествами, устроенными в Берлине, для развлечения великокняжеской четы, прибывшей из России, и ее свиты. По предложению герцога Мекленбургского, Карла, сделанному им при прусском дворе, тема театрализованного празднества в честь гостей заимствована была из "восточной повести" Мура "Лалла Рук", только что ставшей известной и во Франции, и в Германии. Очень вероятно, что поводом для возникновения этого проекта явилась незадолго перед тем вышедшая книга альтонского юриста Фридриха-Иоганна Якобсена "Письма к одной немецкой благородной даме о новейших английских поэтах" (Altona, 1820). В этой книге было дано, впервые на немецком языке, подробное изложение этой "восточной повести" Мура и, кроме того, приведены отрывки из всех ее частей в английском подлиннике и в немецком переводе. Мур представлен здесь Якобсеном как "самый блестящий" и обладающий "самой сильной фантазией" поэт "нынешнего времени".    Напомним, что "Лалла Рук" состоит из прозаического текста - "обрамляющей" повести - и вставленных в нее четырех стихотворных поэм. Прозаическое обрамление позволило постановщикам берлинского спектакля 1821 г. допустить в нем прозрачные намеки на присутствовавшую в Берлине великокняжескую чету, в честь которой и устраивался праздник, да и сама Александра Федоровна, несомненно, вспоминала при этом историю своего свадебного путешествия из Берлина в Петербург. В повести Мура бухарский хан Абдалла сватает в жены своему сыну, Алирису, "тюльнанощекую" Лаллу Рук, дочь могольского владетеля Индии, Ауренгзеба. Жених и невеста, по уговору родителей, должны встретиться и познакомиться друг с другом в Кашмире и только после этого сыграть свадьбу. В прозаической части повести Мура и рассказывается об этом путешествии. Невесту сопровождает обширная бухарская свита, а вместе с ней находится молодой поэт, Фераморс (под личиной которого скрывается молодой бухарский принц). Он пользуется продолжительной поездкой, чтобы развлечь скучающую индийскую принцессу Лаллу Рук. Праздник в Берлине и задуман был как театрализация произведения Мура. В лицах должен быть представлен свадебный поезд Лаллы Рук. На пути его следования, по замыслу постановщиков, устраивались живые картины - эпизоды из четырех поэм, входящих в эту "восточную повесть": "Покровенный пророк Хорассана" ("The Veiled Prophet of Khorassan"), "Рай и пери" ("Paradise and the Peri"), "Огнепоклонники" ("The Fire-worshippers") - из истории гебров древнего Ирана и их борьбы против мусульманских завоевателей; четвертая, последняя, поэма Мура "Свет гарема" ("The Light of the Haram")давала заключительную тему: праздник роз в Кашмире. Во время представления каждой картины за сценой должно было раздаваться пение специально сочиненных для данного случая и положенных на музыку романсов: их словесный текст должен был пояснить застывшее в картине действие. Перемена картин, со своей стороны, должна была свидетельствовать, что принцесса совершила часть пути. После последнего эпизода, запечатленного в живой картине, принцесса должна была прибыть к озеру; празднично убранная барка должна была переправить ее вместе со свитой к другому берегу, на котором стоит дворец. По ступеням высокой лестницы, навстречу Лалле Рук, должен был спуститься ее нареченный, принц Алирис; она же должна была узнать в нем поэта-певца, услаждавшего ее своим искусством во время всего пути. В Берлине решили, что праздник, осуществленный по изложенному плану, может получиться на славу и вполне соответствовать поставленной цели: в задуманном представлении могли принять участие и члены королевского дома, и большая часть свиты, главными же исполнителями должны были явиться знатные гости. Общее руководство представлением король поручил графу Брюлю (Briihl); декорациями, костюмами и расположением групп участников заведовал художник-архитектор Шинкель; музыку к специально сочиненным объяснительным текстам доверено было написать придворному композитору прусского короля Гаспаро-Луиджи Спонтини, исполнение вокальных номеров поручалось четырем известным немецким певицам того времени (Миллер, Шульц, Зейдлер и Бадер). Главными лицами этого маскарадного шествия, перемежаемого живыми картинами, были в. кн. Александра Федоровна в роли Лаллы Рук и ее супруг, Николай Павлович, будущий император, позировавший в живых картинах в роли принца Алириса. Остальные роли были распределены между находившимися в то время в прусской столице принцами, принцессами и знатными гостями. В роли Ауренгзеба, например, выступал принц Вильгельм (брат короля Фридриха-Вильгельма III), сестру могольского владетеля Индии представляла герцогиня Камберлендская, роли ее сыновей исполнял кронпринц Вильгельм - будущий король; бухарского хана Абдаллу, отца Алириса, изображал герцог Камберлендский, супругу хана -- княгиня Луиза Радзивилл и т. д. Все они были одеты в специальные, хорошо подобранные восточные костюмы и прекрасно загримированы. Праздник этот потребовал весьма сложных приготовлений. В течение двух недель предстояло изготовить сложные костюмы и декорации, написать стихотворные тексты к живым картинам, сочинить к ним музыку, разучить их, распределить между участниками 123 роли, устроить несколько репетиций театрализованной части этого торжественного представления и т. д. Праздник состоялся в Берлине 27 января 1821 г. в большом королевском дворце. Для этой цели в нем избран был ряд комнат, окнами своими выходивших в сад - Люстгартен. В большом зале построен был помост для живых картин; за кулисами воздвигнуто возвышение для певиц и музыкантов. Между помостом и зрителями оставлено было свободное пространство для танцев, которыми заполнялись антракты между живыми картинами. Праздник удался на славу и был описан многими свидетелями. Король остался им доволен настолько, что решил повторить его, чтобы приобщить к нему более широкий круг участников и зрителей. Это вторичное представление состоялось через короткий промежуток времени - 11 февраля 1821 г. Во дворец было приглашено тогда более трех тысяч человек. За день до того пышным балом открыта была вновь отделанная парадная театральная зала. Гости из России присутствовали на обоих празднествах. Очевидцы в своих рассказах об этом празднике свидетельствуют, что центром его являлась в. кн. Александра Федоровна. Ей было тогда 23 года, и она была в расцвете своей красоты. У нас есть все основания полагать, что ее преподаватель русского языка Жуковский испытывал к своей ученице тайное чувство влюбленности. Год спустя в память об этом празднике появилось обильно иллюстрированное гравюрами издание графа Брюля на немецком и французском языках под заглавием: "Лалла Рук. Представление с песнями и танцами, данное в Берлине в Королевском дворце 27 января 1821 г. в присутствии их имп. высочеств, вел. кн. Николая и в. кн. Александры Федоровны. С 23 раскрашенными гравюрами" (Берлин, 1822). Присутствовавший на празднике немецкий поэт, барон Фридрих де ла Мотт Фуке, вероятно, в связи с тем же событием, выпустил в свет "восточную повесть" Мура "Лалла Рук" в своем стихотворном немецком переводе. Кроме издания альбомов гравюр графа Брюля, в 1823 г. в Берлине выпущено было еще одно роскошное издание: "Живые картины и пантомимические сцены на празднике Лаллы Рук, рисованные с натуры В. Гензелем" ("Die lebenden Bilder und pantomimischen Darstellungen bei dem Festspiel: Lalla Rukh nach der Natur gezeichnet von VV. Hensel"). Все эти издания были у Жуковского, и это для нас очень существенно: они разъясняют несколько темных мест в его стихотворениях 20--30-х годов. Дошли эти издания и до самого Томаса Мура. "Несравненный праздник",- записал Жуковский в своем дневнике под 27 (15) января 1821 г., имея в виду представление, устроенное в Берлине в честь Александры Федоровны; теми же словами определено оно Жуковским в письмах к друзьям, например в письме к А. И. Тургеневу (от 19/6 февраля 1821 г.), в котором он подробно описывал это торжество. Приведем полностью это описание, так как в русской печати оно никогда целиком не воспроиводилось."Здесь был несравненный праздник, который оставил во мне глубокое впечатление,- пишет Жуковский.- Ты знаешь Мурову поэму Лалла Рук. Дочь Ауренгзеба едет к своему жениху в Бухарию; он встречает ее в долине Кашемира. Дорогою молодой поэт, чтобы не скучно было принцессе, поет ей исторические песни; поэт нравится принцессе, и она приближается с чувством грусти к тому месту, т. е. к Кашемиру, где должна встретить своего жениха; но на поверку выходит, что жених и поэт одно лицо. Берлинский праздник был не иное что как праздник, который молодая Лалла Рук дала будто в Кашемирской долине своему супругу и своему отцу Ауренгзебу, и в воспоминание тех минут, которые она так приятно провела дорогою, слушая песни своего мужа, она велит представить в картинах то, что он описывал ей в своих песнях. Эти картины, которые были сочинены живописцем Ш ***, были несравненны; во время их представления пели романсы, для которых музыка сочинена была Спонтини и прелестна. Но всему давала очарование великая княгиня; ее пронесли на паланкине в процессии - она точно провеяла надо мною, как Гений, как сон; этот костюм, эта корона, которые только прибавляли какой-то блеск, какое-то преображение к ежедневному, знакомому; эта толпа, которая глядела на одну; этот блеск и эта пышность для одной; торжественный и вместе меланхолический марш; потом пение голосов прекрасных и картины, которые появлялись и пропадали, как привидения, живо трогали, еще живее в отношении к одному, главному, наконец, опять этот марш - с которым все пошло назад, и то же милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало в дали - все это вместе имело что-то магическое! Не чувство, не воображение, но душа наслаждалась, и я воротился к себе с каким-то унынием, которое имело свою сладость..." В дневнике Жуковского 1821 г. нашли свое отражение все важнейшие этапы его знакомства с повестью Мура "Лалла Рук". Под 13(25) января 1821 г. отмечена репетиция живых картин, на которой Жуковский, очевидно, присутствовал; под той же датой сделана и дальнейшая запись: "вечер дома; читал Lalla Roukh. На другой день, накануне праздника, в дневнике выписаны тридцать два стиха из "Лаллы Рук" в английском подлиннике. Однако переводом поэмы "Рай и пери" Жуковский начал заниматься только месяц спустя: 16(28) февраля в дневник внесено начало его перевода под заглавием "Пери и ангел". Затем Жуковский продолжал этот перевод почти каждый день, вплоть до 6(18) марта 1821 г. Этим числом датирована запись: "Кончил Пери". Образ Лаллы Рук, каким он явился Жуковскому на Берлинском празднике, владел им в течение целого года. Так, в апреле 1821 г. Жуковский издавал рукописный журнал "Лалла Рук": подобно предшествующему подобному же изданию Жуковского "Для немногих", он предназначался для Александры Федоровны. Еще в октябре того же года, посылая своей высокопоставленной ученице большое письмо, Жуковский сообщал в нем: "Предвижу, что будет еще несколько No Лалла Рук и Для немногих". В том же году вторая вставная поэма из "Лаллы Рук" в переводе Жуковского, под заглавием "Пери и ангел" (у Мура -- "Рай и пери"), в первый раз напечатана была в журнале "Сын Отечества" - без имени Мура и с сокращением фамилии переводчика до одной буквы: "с английского Ж." Новейшие издатели и комментаторы произведений Жуковского не раз с удивлением отмечали, что он не ограничился этим переводом, но возвращался будто бы к его пересозданию или повторению темы; даже десятилетие спустя, утверждали некоторые исследователи, "сюжет поэмы" в сокращенном виде разработан Жуковским в стихотворении: "Пери" (1831). Устойчивый, долголетний творческий интерес русского поэта к этому сюжету, действительно, требует объяснения, тем более, что весь цикл стихотворений Жуковского, вызванный "Лаллой Рук", был доныне комментирован и недостаточно, и неправильно.    В этом цикле прежде всего обращают на себя внимание два стихотворения со сходными заглавиями и близкие друг к другу как тематически, так и по времени своего возникновения: "Лалла Рук" и "Явление поэзии в виде Лаллы Рук". Оба эти стихотворения посвящены Жуковским в. кн. Александре Федоровне и написаны в Берлине. Первое из них создано между 15 (27) января и 7 (19) февраля 1821 г. и представляет собой впечатления поэта от берлинского праздника 1821 г. и участия в нем его августейшей ученицы в центральной роли Лаллы Рук. Вторая строфа этого стихотворения содержит в себе прямой намек на "живые картины", ставившиеся на этом празднике, и на связывавшее их маскарадное шествие:

Мнил я быть в обетованной

Той земле, где вечный мир;

Мнил я зреть благоуханный,

Безмятежный Кашемир;

Видел я: торжествовали

Праздник розы и весны,

И пришелицу встречали

Из далекой стороны...

Это большое стихотворение Жуковского имеет как бы два плана, или две тематические линии, допускающие двоякое его объяснение. С одной стороны, оно может быть истолковано как рассказ поэта о живых картинах, изображавших эпизоды из "восточной повести" Мура; в то же время это лирико-философское рассуждение на тему о быстротечности жизни, поводом которому послужила самая повесть и ее центральный женский образ, ставший для Жуковского символом поэтического вдохновения, лишь на короткое время посещающего творческое сознание художника. Особенно ясно Жуковский высказал эту заветную мысль в той строфе, которая стала знаменитой в истории русской литературы и искусства:

Ах! не с нами обитает

Гений чистой красоты:

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты...

Первоначально Жуковский не хотел печатать это стихотворение, вероятно потому, что хотя интимный план был густо зашифрован, оно все же могло быть понято в разных смыслах, на что, несомненно, имелись некоторые основания. Для Жуковского почти мистический образ слетающего с небес "гения чистой красоты", как это не раз отмечалось, "был также связан с "земными" любовными переживаниями,- именно с увлечением поэта в. кн. Александрой Федоровной", в чем он, по-видимому, боялся признаться даже себе самому. Сообщая своему близкому и доверенному другу А. И. Тургеневу (при письме из Берлина от 19/7 февраля 1821 г.) списки обоих незадолго перед тем законченных стихотворений - "Лалла Рук" и "Явление поэзии в виде Лаллы Рук", Жуковский писал ему, что он некоторое время не решался сообщить их той, кому они были посвящены: "Они для меня как молитва. Чувство, которое их произвело, родня всем тем живым чувствам, которые в разные прекрасные минуты жизни наполняли душу. Для тебя, для Саши Воейковой оно понятно, другие могут его изъяснить иначе и исковеркать своим изъяснением". В следующем письме к А. И. Тургеневу (от 21/9 февраля 1821 г.) Жуковский снова энергично настаивал на том, что тексты обоих этих стихотворений должны быть утаены от всех любопытствующих взоров: "Прости! Еще раз повторяю: и стихи мои и это письмо только для тебя и для Саши"; несколькими строками ниже Жуковский опять напоминает: "Еще раз повторяю: не читай никому ни стихов моих, ни писем (кроме Саши). Я не желаю, чтобы кто-нибудь читал то, что пишу о в. к. <великой княгине>. Прошу быть в этом случае послушным без всякого исключения. Никому!" Однако шли годы, тайное увлечение Жуковского было подавлено и замещено другими чувствами, постепенно стала забываться и сама история берлинского праздника, о котором много говорили только в начале 20-х годов. В конце концов, Жуковский снял запрет с названных выше стихотворений, и в 1827 г. они были напечатаны в разных изданиях - первое ("Лалла    Рук") в "Московском телеграфе", без подписи, но с датой (1821) и в полном виде, в объеме девяти строф; второе - в альманахе "Памятник отечественных муз, изданный на 1827 год Борисом Федоровым", под заглавием "Поэзия в виде Лалда-Рук". Около того же времени эти стихотворения начали появляться и в рукописных альбомах. Так, первое из них вписано самим Жуковским в альбом Е. Н. Мещерской (дочери Н. М. Карамзина) вместе с рассуждением поэта на тему о сущности "прекрасного" В собрание стихотворений Жуковского они, впрочем, стали включаться очень поздно - лишь с пятого издания 1849 г. Рассуждение Жуковского "о прекрасном", тесно связанное с замыслом стихотворения "Лалла Рук", в своем первоначальном виде сохранилось в записи дневника поэта под 16 (4) февраля 1821 г. В более распространенной форме оно сообщено в цитированном выше письме Жуковского к А. И. Тургеневу - от 18(6) февраля, т. е. написанном два дня спустя. "Прекрасно только то, чего нет,- писал здесь Жуковский.- В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено, и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и чего с ним нет и что для тебя где-то существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия: иначе от чего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения! Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего; оно есть восхитительная тоска по отчизне; оно действует на нашу душу не настоящим, а темным, в одно мгновение соединенным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем". Жуковский прерывает это свое затянувшееся рассуждение цитатой из собственного стихотворения "Лалла Рук":

А когда нас покидает,

В дар любви у нас в виду

В нашем небе зажигает

Он прощальную звезду, -

и восклицает:

«Это верное сравнение! Это прощальная и навсегда остающаяся звезда в нашем небе есть знак того, что прекрасное было в нашей жизни, и вместе того, что оно не к нашей жизни принадлежит! Звезда на темном небе - она не сойдет на землю, но утешительно сияет нам из дали, и некоторым образом сближает нас с тем небом, с которого неподвижно нам светит! Жизнь наша есть ночь под звездным небом - наша душа в минуты вдохновенные открывает новые звезды; эти звезды не дают и не должны давать нам полного света; но украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителями по земле. Voila la philosophie de Lalla Rookh" {Вот философия Лаллы Рук (франц.).}».

Вся эта мистическая риторика, названная "философией Лаллы Рук", разумеется, не имеет никакого отношения к поэме Мура, поскольку Жуковский говорит иносказательно о героине собственного произведения, лишь задрапированной в восточные одежды. Все вышеприведенное рассуждение больше походит на затейливую маскировку причин, вызвавших создание его стихотворения, чем на догматическое изложение эстетических принципов поэта, за которое оно нередко выдавалось. Хотя сходное рассуждение с той же символикой мистической окраски, развернутое вокруг образа "гения чистой красоты", еще раз встречается у Жуковского в отрывке "Рафаэлева Мадонна. (Из письма о Дрезденской галерее)", напечатанном в "Полярной звезде на 1824 год", но характерно, что и этот отрывок извлечен из письма, посланного Жуковским в. кн. Александре Федоровне, и что стихотворные строки, включенные здесь в прозаический текст, представляют собой цитату из того же стихотворения "Лалла Рук" (1821), притом в его ранней редакции; источник этой цитаты автором, естественно, не указан. Что касается рассуждения, приложенного к стихотворению Жуковского ("Лалла Рук"), то оно пользовалось долгой известностью в русских литературных кругах, сохранились, например, сокращенная копия этого рассуждения, переписанная рукою Пушкина, что вполне естественно, если вспомнить заимствованную Пушкиным именно из "Лаллы Рук" Жуковского строку ("гений чистой красоты") для посвященного А.П. Керн стихотворения:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты...

Впоследствии сам Жуковский включил текст этого своего рассуждения в "Письмо к Н. В. Гоголю" - "О поэте и современном его значении", напечатанное в журнале "Москвитянин".    Обратимся теперь к другому стихотворению Жуковского, написанному в то же время, что и его "Лалла Рук": оно озаглавлено "Явление поэзии в виде Лаллы Рук" и написано между 27 января и 1 февраля 1821 г.    Долгое время среди исследователей Жуковского и его комментаторов распространено было убеждение, что это стихотворение принадлежит к числу его собственных произведений. Так, дневниковую запись Жуковского от 17(5) февраля 1821 г. - "перевод моих стихов" - И. А. Бычков предположительно истолковал следующим образом: "Быть может стихов: Явление поэзии в виде Лаллы Рук". Между тем на этот раз мы имеем дело не с оригинальным, но с переводным произведением. На это указал сам Жуковский. Сообщая А. И. Тургеневу его текст, Жуковский сделал такую к нему приписку: "Эти стихи сочинены здесь одной молодой девушкой: я их перевел". Стихи этой, очевидно близкой ко двору, девушки-поэтессы в бумагах Жуковского не сохранились. Оригинал, с которого перевел Жуковский, неизвестен",- писал Ц. С. Вольпе; более поздние комментаторы, однако, высказывали предположение, что "автор стихов - вероятно, Гедвига Штегеман", поскольку о ее поэтических произведениях упомянул сам Жуковский в своем берлинском дневнике (запись 13(1) февраля 1821 г.); тем не менее текст ее стихотворения не приводился. Как мы знаем сейчас, это предположение оказалось правильным: автором стихотворения, которое перевел Жуковский, действительно, была m-lle Штегеман (Hedwig von Staegemann), принимавшая участие в берлинском празднике; она была одета индийской девушкой. Недавно Д. Герхардт сообщил и подлинный текст этого немецкого стихотворения, представляющего для нас интерес и по содержанию, и по своему заглавию: "Великой княгине Александре в виде Лаллы Рук". В своем переводе этого стихотворения Жуковский близко следовал немецкому подлиннику:

An die Grossfurstin

Alexandra als Lalla Rookh

Nach Morgen ist mei Sinn gerichtet,

Die lieblichste ward dort gewiegt,

Ihr holden Blick, die Welten lichtet

Hat dort zuerst die Nacht besiegt...

Явление поэзии в виде Лаллы Рук:

К Востоку я стремлюсь душою,

Прелестная впервые там

Явилась в блеске над землею

Обрадованным небесам...

Дальнейшие строфы стихотворения Штегеман не оставляют никакого сомнения в том, что они внушены поэтессе ее личным участием в праздничном шествии. В оригинале:

Sosah ich sie voruber - schweben,

Der Dichtung junge Konigin,

Von heimatlicher Pracht umgeben

Auf hohem, goldnen Palankin...

В переводе Жуковского:

Так пролетела здесь, блистая

Востока пламенным венцом,

Богиня песней молодая

На паланкине золотом...

Естественно, что печатая свой перевод через шесть лет после его создания, Жуковский не мог сохранить его подлинного заглавия, но современники поэта прекрасно знали, что речь в нем идет о прусской принцессе, ставшей к этому времени русской императрицей. Благодаря Жуковскому в Петербурге ее долго принято было называть Лаллой Рук. Пушкин также назвал ее этим именем в одной из оставшихся в рукописи, отброшенных строф VIII главы "Евгения Онегина", уподобив ее, входящую на бал, "крылатой лилии":

И в зале яркой и богатой,

Когда в умолкший, тесный круг,

Подобна лилии крылатой,

Колеблясь, входит Лалла Рук

И над поникшею толпою

Сияет царственной главою...

Указанный выше перевод стихотворения Штегеман, выполненный Жуковским, составил, таким образом, своего рода pendant к его собственному произведению о загримированной Лаллой Рук принцессе; очень возможно даже, что оригинальное стихотворение Жуковского на ту же темe закончено было только после того, как поэт познакомился со стихотворением Штегеман; во всяком случае, оба этих произведения - немецкое и русское -- находятся между собой в тесной связи. Как мы знаем сейчас из разысканий Д. Герхардта, цикл стихотворных произведений Жуковского, вызванных берлинским праздником 1821 г., этим не ограничился; к нему следует причислить еще несколько его стихотворений, смысл и возникновение которых доныне представлялись загадочными. Среди бумаг Жуковского, принесенных в дар Публичной библиотеке сыном поэта, П. В. Жуковским, оказалась тетрадь в большой лист (20 л.), тщательно переписанная писцом, но, по словам И. А. Бычкова, "с собственноручными поправками руки Жуковского и его отметками почти при всех стихотворениях времени, когда они были написаны". Бычков считал, что "за исключением "Баллады о старушке", которая была написана в 1814 году, все находящиеся в тетради стихотворения относятся к 1831 году". Последние три пьесы этой тетради, оказавшиеся ненапечатанными, были тогда же опубликованы Бычковым (в 1887 г.). Это: 1) "Пери" (22 августа), л. 20); 2) "Песнь бедуинки" (л. 20 об.) и 3) "Мечта" (л. 20 об.),- по этому тексту все три указанных стихотворения печатались в некоторых собраниях сочинений Жуковского, но без всяких пояснений. Между тем все они взаимосвязаны и восходят к одному источнику - к уже упомянутому выше альбому "Die lebende Bilder und pantomimischen Darstellungen bei dem Festpiel: Lalla Rukh nach der Natur gezeichnet von W. Hensel..." Berlin, 1823.    В этом альбоме, как мы видели, были напечатаны те объяснительные к "живым картинам" стихотворения, которые были положены на музыку придворным берлинским композитором Спонтини, а затем исполнены профессиональными немецкими певицами за сценой во время праздника. Эти немецкие тексты были написаны поэтом и переводчиком Шпикером (S. H. Spiker) с единственной целью - служить разъяснению зрителям, что изображает каждая из представляемых "живых картин".    Первым в альбоме стоял оригинал переведенного Жуковским стихотворения, которое он озаглавил "Мечта":

Мечта

Всем владеет обаянье!

Все покорствует ему!

Очарованным покровом

Облачает мир оно;

Сей покров непроницаем

Для затменных наших глаз;

Сам спадет он. С упованьем,

Смертный, жди, не испытуй.

Смысл этого перевода совершенно ускользает от нас, если мы не знаем его оригинала, а также повода для его создания. Оказывается, что это всего лишь сокращенный перевод "песни", петой на берлинском празднике 1821 г. для истолкования первой картины, иллюстрировавшей содержание начальной вставной повести в "Лалле Рук" - "Покровенный пророк Хорасана".    Жуковский буквально следует тексту Шпикера:

Der Verschleierte Prophet von Khorassan

Erstes Bild

Machtig sind des Wahnes Bande

Alles ist ihm untertahn,

Er gebeut vom Land zu Lande,

Sein sind alle, die ihm nah'n

Durch des Schleiers dicht Gewebe

Dringt kein sterblich Augenlicht.

Harre, bis er sich erhebe,

Sterblicher, und forsche nicht!

Перевод Жуковского останавливется на восьмом стихе, но в оригинале Шпикера за ним следует еще восемь стихов, Жуковским не переведенные:

Du magst lieben, du magst hassen,

Er beherrscht dich wunderbar,

Und sein Wesen kann nur fassen

Wer in semen Banden war...

Стихотворение Шпикера представляет собою своего рода краткий конспект всего того, о чем рассказывается в поэме Мура ("The Veiled Prophet of Khorassan"); в частности, стихотворение объясняет и ее заглавие, недостаточно понятное для тех, кто не знаком с ее содержанием и замыслом (на русский язык заглавие поэмы переводилось на разные лады: то "Покровенный пророк Хорассана", то "Хорассанский пророк под покрывалом", то "Мнимый пророк Хорассанский"). Следует иметь в виду, что герой этой поэмы Муканна (у Мура - Моканна) - историческое лицо, вождь крупного антифеодального и антиарабского восстания в 70-х годах VIII в., охватившего обширные земледельческие районы Средней Азии (главным образом, между реками Кашкадарьей и Зеравшаном). Хотя Муканна призывал бороться против политического и экономического неравенства и господства арабского халифата, подчинившего себе огромные территории Азии, но движение, которое он возглавил, подобно всем народным движениям раннего средневековья, внешне носило религиозный характер. Сам Муканна, придерживавшийся учения о переселении душ, объявлял своим приверженцам, что в нем воплотилось божество. Мур в основном заимствовал сведения о Муканне из "Восточной библиотеки" французского ориенталиста XVII в. д'Эрбело (в свою очередь, основывавшегося на свидетельствах арабских историков, враждебных Муканне и его движению), но расцветил его историю собственными вымыслами, введя, например, в поэму в качестве действующих лиц Зелику, пленницу гарема Муканны, и некогда влюбленного в нее юношу Азима. Стоящий во главе отряда арабских войск Азим в конце концов по ошибке убивает Зелику, когда она показывается среди осажденных под покрывалом уже кончившего жизнь самоубийством Муканны. Мур, в соответствии с источниками, которыми он располагал, относился к Муканне резко отрицательно. Называя Муканну "покровенным духом Зла", считая его лжепророком, изувером, обманщиком, Мур в начале своей поэмы рассказывает, что Муканна скрывал отвратительные по своей уродливости черты своего лица "под серебряным покрывалом" (the silver veil) будто бы под тем предлогом, что окружающие его люди не смогли бы выдержать его сияния и ослепляющего блеском взора. Это и объясняет нам стихотворение Шликера, переведенное Жуковским под заглавием "Мечта", но русский поэт, вероятно, знал поэму Мура о "покровенном пророке" Муканне не только по сокращенному изложению немецкого поэта-переводчика, но и по полному тексту "Лаллы Рук". Однако Муканна -- не имя, а прозвище; по-арабски оно означает "закрытый покрывалом", подлинное же имя вождя восстания против арабского халифата было - Хашим-ибн-Хаким.    Если стихотворение Жуковского "Мечта" было переводом лишь первой половины немецкого подлинника, то его же стихотворение "Пери", напротив, представляет собою перевод нескольких пояснительных текстов-романсов Шликера; во всяком случае, и это стихотворение ни в коем случае нельзя считать оригинальным созданием Жуковского. "Первая картина" начинается у Жуковского стихами "Перед дверию Эдема пери тихо слезы льет" и должна быть закончена стихом: "И отворится Эдем". У Шпикера она озаглавлена: "Die Peri und das Paradies. Erstes Вild" и начинается стихами:

An des Paradieses Schwelle

Steht die Peri, tief gebcugt...

Заключительные же стихи "Первой картины" читаются так:

Und der Engel an der Pforte,

Welche Erd' und Himmel trennt,

Hort die Rlage, spricht die Worte:

"Dir ist Hoffnung noch vergonnt:

Gnade soil die Peri haben,

Die zu diesem ew'gen Thor

Bringt die kostlichste der Gaben,

Die der Himmel sich erkor!"

Стихотворение Жуковского "Пери" печатается обычно подряд, без разделения на эти "картины". На самом деле под обозначением "картина вторая" у Жуковского должны следовать стихи:

Пери быстро полетела;

Облетает небеса;

Облетает поднебесье,

Воды, горы и поля... и т. д.,

вплоть до стихов:

Ангел принял дар прекрасный...

Но дверей не отворил.

И в этой части текста Жуковский буквально следовал немецкому подлиннику Шпикера, весьма сокращенно пересказывавшего английский оригинал Мура:

Zweites Bild

Und die Peri schwingt die Flugel,

Sie durcheilt des Athers Raum,

Schwebet iiber Thai und Hugel,

Streift der Morgenrothe Saum...

Эта часть у Шпикера кончается стихами:

Doch, die Pforte bleibt verschlossen,

Und der Engel offnet nicht!

"Третья картина" должна начинаться у Жуковского стихами "Пери снова полетела..." и кончаться стихами:

И торжественное пенье

Огласило небеса.

Это точно соответствует немецкому тексту Шпикера:

Drittes Bild

Und die Peri schweift auf's Neue

Durch den Raum der ganzen Welt...,

кончающемуся стихами:

Und die Peri schwebt empor,

Von der Engel Scbar begrussiet

Und umjauchzt vom Himmelschor!

К оригиналу того же Шпикера восходит и третье стихотворение Жуковского в указанной выше тетради:

Песнь бедуинки

В степь за мной последуй, царь!

Трона там ты не найдешь,

Но найдешь мою любовь

И в младой моей груди

Сердце, полное тобой!

Я твоя, когда твой взор

Для меня одной горит

Первым пламенем любви...

Будь чиста твоя любовь,

Как рождающийся ключ.

Если ж, царь, ты для меня

Сердце верное тебе

Оскорбил и пренебрег...

Не ходи за мною в степь,

Не мути моей души!

Появление этой романтической "Песни" среди оригинальных произведений Жуковского 1831 г. также представляло собой неразрешимую загадку, так далека она - и тематически и стилистически - от лирики Жуковского 30-х годов, с преобладающими в последнем "элегическими и сентиментально-идиллическими чувствованиями и формами"; поэтому из собраний стихотворений Жуковского "Песнь бедуинки" нередко исключалась вовсе. Между тем и это стихотворение Жуковского является дословным переводом "Романса Нурмагалы" того же Шпикера - заключительной песни, которую в "Свете гарема" (4-й вставной поэме "Лаллы Рук") поет героиня, Нурмагала, Селиму, задрапировавшись девушкой-аравитянкой. Жуковский точно воспроизводит немецкий текст Шпикера, лишь в передаче отдельных слов несколько ослабляя ее восточный колорит (например, передавая немецкое слово "Wiiste"- пустыня - русским - степь):

Romanze der Nurmahal

In die Wuste flieh mit mir!

Glanzt Dir glcich kein goldner Thron,

Findest Du, о Konig, schon

Dort ein Herz, das treu Dich liebt,

Gern sich Dir zu eigen giebt!

"Романс Нурмагалы" на берлинском празднике 1821 г. пояснял одну из последних "живых картин" театрализованной тогда поэмы Мура. Шпикер довольно точно воспроизвел в своем стихотворном переводе текст английского поэта, с тою лишь разницей, что немецкий перевод значительно короче оригинала Мура; впрочем, это вполне естественно и объяснимо, поскольку все "песни-романсы" приспособлялись для исполнения за сценой во время представления "живых картин" и должны были иметь приблизительно одинаковый объем. Из одиннадцати четверостиший Мура Шпикер в своем переводе удержал лишь три, и Жуковский ему последовал. У Мура песнь Нурмагалы начинается следующими стихами:

Fly to the desert, fly with me,

Our Arab tents are rude for thee;

But oh! The choice what heart can doubt

Of tents with love, or thrones without?

Таким образом, в конечном счете, "Песнь бедуинки" Жуковского - это перевод с перевода и снова восходит к "Лалле Рук" Мура.    Мы знаем теперь немецкий источник трех стихотворений Жуковского, представлявшихся ранее загадочными в его творчестве: они оказались не оригинальными, а переводными. Неясным остается для нас все же, почему все они возникли в 1831 г., т. е. ровно через десять лет после того как созданы были немецкие оригиналы Шпикера. Случайностью ли нужно объяснить то обстоятельство, что все они переписаны в одной тетради этого года и что они остались не изданными при жизни Жуковского? Решаемся высказать догадку, что три перевода Жуковского из берлинского альбома 1823 г. "Живые картины и пантомимы в спектакле "Лалла Рук", сохранившиеся в указанной тетради, действительно сделаны были в самом конце 20-х или в начале 30-х годов и что они предназначались для той же цели, какой служили немецкие оригиналы, написанные Шпикером: пояснять "Живые картины", ставившиеся на те же сюжеты в петербургском дворце.    В петербургских придворных кругах и среди членов императорской семьи берлинская инсценировка "Лаллы Рук" помнилась долго. В "Записках" К. К. Мердера, воспитателя цесаревича Александра Николаевича, под 10 марта 1829 г. сделана запись о живых картинах, устроенных во дворце, в комнатах великих князей и княжен. Мемуарист не упомянул ни имени Томаса Мура, ни заглавия его поэмы, явно положенной в основу этого дворцового представления развлекательного или учебного характера, но из перечисления живых картин, поставленных в тот день с участием его воспитанников, явствует с полной очевидностью, что картины эти ставились на темы второй вставной поэмы в повести о Лалле Рук. Скорее всего эта инсценировка и сделана была по одному из указанных выше альбомов гравюр к "Лалле Рук", запечатлевших берлинский спектакль 1821 г. Вполне допустимо предположение, что выполненные Жуковским переводы пояснительных текстов Шпикера делались для петербургской дворцовой инсценировки 1829 г. и потому именно не попали в печать: они предназначались для приватного разучивания и не подлежали массовому распространению. Возможно также, что петербургская дворцовая инсценировка из "Лаллы Рук" 1829 г. была не единственной, а традиционной, и что живые картины ставились не только на темы "Рай и пери", но и других "вставных" поэм той же "восточной повести" Мура.    Жуковский никогда не мог забыть берлинский праздник 1821 г.: впечатления его были слишком яркими и оставались в его памяти несколько десятилетий, время от времени отзываясь и в его письмах и в поэтических произведениях. Весною 1840 г. Жуковский снова находился в Германии, в г. Дармштадте. Однажды вечером он посетил местный оперный театр, и виденный им спектакль живо напомнил ему былое, его "первую жизнь берлинскую", почти за двадцать лет перед тем. Давали оперу-балет Спонтини:    "Нурмагала, или Праздник кашмирских роз", написанную на сюжет последней из вставных поэм к "Лалле Рук" - "Свет гарема". Для этой оперы композитор частично воспользовался музыкой и романсами для живых картин 1821 г. В большом письме к имп. Александре Федоровне от 13(1) мая 1840 г. Жуковский рассказал об ощущениях, пережитых им на этом спектакле:

"Давали Спонтиниеву оперу "Нурмагала". Я не знал этой музыки прежде. Когда ж я услышал ее, то Дармштадт пропал из глаз моих и я очутился на празднике Лаллы Рук. Это прекрасное тогдашнее видение так живо пролетело перед моею памятью, что как будто сама молодость en personne навестила меня, Und manche Hebe Schatten standen auf".

"Странное, непонятное очарование в звуках,- продолжает Жуковский в том же письме,- они не имеют ничего существенного, но в них живет и воскресает прошедшее. Я не думал никого произвольно вспоминать; но вслед за этою картиною праздника, именно те, которые тогда были и которых теперь нет, как будто сами слетелись со всех сторон на поминки и тенями мимо меня провеяли". Вспоминая далее участников тогдашних живых картин, в частности "идеальную Пери со своим прекрасным ангелом" (роль пери исполняла кн. Елена Радзивилл, ангела - Матильда Фосс), а также других присутствовавших на празднике придворных дам, Жуковский не забыл упомянуть и Александру Воейкову, "которой я тогда описал этот праздник, которая была тогда во всем цвете жизни, а теперь в далекой могиле, под небом Италии, светлым, как была она сама". Три года спустя в письме к той же императрице из Дюссельдорфа (24(12) октября 1843 г.), упомянув о том, что ее отец, прусский король, подарил ему "Спонтиниеву музыку, написанную на праздник Лалла Рук", Жуковский рассказывал:

"Одна из сестер моей жены прекрасно играет на фортопьяно, она и младшая сестра поют очень приятно, и я таким образом часто даю себе в своем уединенном уголку этот праздник и под музыку много давно прошедшего воскресает: в звуках есть что-то бессмертное, хотя сами они бытия не имеют. С ними то, что прошло, является снова точно, каким оно некогда было, во всей своей прежней свежести и молодости". И тут же Жуковский снова цитирует столь памятный ему стих Гете: Und manche Hebe Schatten stehen auf".

Эти милые тени неотвратимо стояли перед Жуковским и тогда, когда в том же Дюссельдорфе, в феврале 1843 г., он писал посвящение к своей индийской повести "Наль и Дамаянти". Эта стихотворная повесть, как известно, была вольным переложением отрывка из древнеиндийской "Махабхараты", сделанным по немецким переводам Бонна и Рюккерта. Посвящение обращено к в. кн. Александре Николаевне, бывшей, как и ее мать, ученицей Жуковского. По этому поводу поэт снова вспоминал театрализованный праздник в честь Лаллы Рук, устроенный за двадцатилетие перед тем в Берлине:

Я видел сон: казалось, будто я

Цветущею долиной Кашемира

Иду один; со всех сторон вздымались

Громады гор, и в глубине долины,

Как в изумрудном, до краев лазурью

Наполненном сосуде,-- небеса

Вечерние спокойно отражая, -

Сияло озеро ...

Вдруг вдалеке послышались мне клики;

И вижу я: от Запада идет

Блестящий ход; змеею бесконечной

В долину вьется он; и вдруг я слышу:

Играют марш торжественный; и сладкой

Моя душа наполнилася грустью.

Пока задумчиво я слушал, мимо

Прошел весь ход, и я лишь мог приметить

Там в высоте, над радостно шумящим

Народом, паланкин; как привиденье

Он мне блеснул в глаза; и в паланкине

Увидел я царевну молодую,

Невесту Севера, и на меня

Она глаза склонила мимоходом;

И скрылось все...

Это было последнее в творчестве Жуковского "Явление поэзии в виде Лаллы Рук", столь устойчиво и свежо хранившееся в его памяти в течение почти четверти века. Автор статьи: М.П. Алексеев.