RARUS'S GALLERY

Price Realized: $ 35 480

Фронтиспис, 86, [6] с. 20,7x13, 8 см. В издательской иллюстрированной обложке по рис. С. Городецкого. В хорошем состоянии, небольшая реставрация корешка. На титульном листе дарственная надпись автора синими чернилами:

«А.А. Пиновскому привет от Ахматовой. 13 февр. 1954».

Уход: 1 000 000 руб. С учётом 10% премии: 1 100 000 руб. $35,480 при курсе: 31,0036. Аукцион «В Никитском» № 13. От Серебряного века до конструктивизма и советской парадной книги. 11 апреля 2013 года. Москва. Лот № 67.

Первая книга  поэтессы. Тираж издания составляет  всего 300 экземпляров.

 

Библиографические источники:

Лесман № 127,

Марков № 211,

Охлопков № 190,

Розанов № 2053,

Турчинский, с. 32,

Краснов № 4.

В 1911 г. стихи А. Ахматовой  получили одобрение вернувшегося из Африки Н. Гумилева: сказав жене «Ты поэт…», он принял твердое решение собрать их (а также созданное супругой ранее с 1909 г.) под обложкой книги. К подготовке издания были привлечены виднейшие представители Санкт-Петербургского объединения «Цех поэтов». Михаил Кузмин написал предисловие,  Сергей Городецкий придумал и нарисовал обложку, фронтиспис создал приятель Кузмина - художник-мирискусник  Евгений Лансере. Издание никому ранее неизвестной поэтессы  было принято публикой более чем благосклонно и разошлось в магазинах чрезвычайно быстро…

Мне любви и покоя не дав,

Подари меня горькою славой.

Ахматова и Гумилев обвенчались 25 апреля 1910 года в Николаевской церкви в Никольской слободке на Днепре, неподалеку от Киева Никто из родственников Анны на свадьбе не присутствовал, что удивительно — ведь ее мать жила в том же самом городе.  До конца апреля молодожены оставались в Киеве, а затем отправились проводить медовый месяц в Париж. Возвращаясь домой, они встретили в поезде Маковского. Ирина Одоевцева пишет о том, как описывал ей эту встречу сам Гумилев:

«Возвращаясь из Парижа домой, мы встретились с Маковским, с papa Mako, как мы все его называли, в wagon-lits. Я вошел в купе, а Анна Андреевна осталась с papa Mako в коридоре, и тот, обменявшись с ней впечатлениями о художественной жизни Парижа, вдруг задал ей ошеломивший ее вопрос: «А как вам нравятся супружеские отношения? Вполне ли вы удовлетворены ими?» На что она, ничего не ответив, ушла в наше купе и даже мне об этом рассказала только через несколько дней. И долгое время избегала оставаться с ним с глазу на глаз».

Даже если эта история правдива — а Ирина Одоевцева не была так близка с Гумилевым, как описывает это в своих мемуарах, — истолковать это происшествие можно по-разному. Маковский считал, что Ахматова и Гумилев не подходили друг другу в сексуальном отношении. Лично мне кажется более вероятным то, что подобный вопрос показался Анне оскорбительным. Ее собственная трактовка отношений с Гумилевым выглядит намного более убедительной. Лидии Корнеевне Чуковской Ахматова признавалась:

«Я нахожу, что мы слишком долго были женихом и невестой. Я в Севастополе, он в Париже. Когда мы поженились в 10-м году, он уже утратил свой пафос...»

Если судить по стихам, написанным в 1910 году, Гумилев вряд ли мог жениться раньше. Ему быстро наскучили бы ограничения, накладываемые браком. Возможно, его романы и интрижки были всего лишь проявлениями обычного для аристократического молодого человека поведения. Любовь Гумилева к Ахматовой сохранялась в течение семи лет, и он не успокоился, пока не убедил ее выйти замуж. Теперь же, когда он обладал реальной женщиной из плоти и крови, его страсть остыла. Однако Париж был прекрасен. Ахматова впервые оказалась в городе, сыгравшем столь значительную роль в русской культуре, впервые услышала настоящий язык поэтов, которых любила с детства. Они с Гумилевым целыми днями бродили по Парижу, восхищались Эйфелевой башней, элегантно одетыми женщинами, зелеными площадями и узкими улочками, вдоль которых теснились маленькие магазинчики, кондитерские и прилавки зеленщиков. Молодожены сняли комнату в доме № 10 на рю Бонапарт, откуда было рукой подать до музеев, средневекового квартала Клюни и Латинского квартала, так нравившегося обоим. Здесь Ахматова впервые встретилась с итальянским художником Амедео Модильяни. Вернувшись в Россию, она получила от него множество писем. В Париже Ахматова впервые увидела «Шехерезаду» в исполнении Иды Рубинштейн, посещала все представления дягилевской труппы. В конце июня супруги вернулись в Россию. Гумилев всегда был щедр по отношению к молодой жене, хотя непонятно, откуда он находил для этого средства. Ирина Одоевцева вспоминает его слова:

«Когда я женился на Анне Андреевне (он почти всегда называл Ахматову Анна Андреевна, а не Аня), я выдал ей личный вид на жительство и положил в банк на ее имя две тысячи рублей. Я хотел, чтобы она чувствовала себя независимой и вполне обеспеченной».

На первое Рождество Гумилев подарил Ахматовой красивую коробку с шелковыми чулками, флакон духов «Коти», два фунта шоколада от Крафта, черепаховый гребень и книгу Тристана Корбьера «Желтая любовь» («Les Amours jaunes»).

«Как она обрадовалась!

Она прыгала по комнате от радости».

В своих стихах Гумилев пишет о любви, которая мгновенно превращается в борьбу двух самолюбий. Избегая магических образов, которые часто встречаются в его африканских стихах, он откровенно описывает сексуальную битву. Любовнику приходится понять, что женщина однажды может отвергнуть его, и смириться настолько, чтобы подчиниться другой. Гумилев предостерегал, что поиски наслаждения в такой игре опасны и жестоки, так что Ахматову ничто не могло удивить:

Если стоны любви будут стонами мухе,

Поцелуи — окрашены кровью.

Нужно признать, что это стихотворение вполне может быть связано с одним из романов Гумилева. Весной 1911 года Гумилев пишет другое стихотворение — о домашнем чтении стихов Леконта де Лиля. Судя по всему, это описание вечера, проведенного с Ахматовой. К ним в комнату сошел дух самого французского поэта:

И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в кресле

Резкий профиль креола с лебединой душой.

Поскольку Ахматова часто писала свои стихи от первого лица, возникает соблазн истолковывать их как своего рода личный дневник. Во многих стихах из ее первого сборника «Вечер» мы видим ту же одинокую девочку, которая писала фон Штейну о своих несчастьях. Возникает ощущение, что поэтесса искренне признается читателю в своих самых сокровенных чувствах, рассказывает о своей безответной любви. Позже, когда она напишет об отвергнутой любви, станет совершенно ясно, что героиня — сама поэтесса:

И если я умру, то кто же

Мои стихи напишет Вам?

Но ни одна из героинь Ахматовой не обладала тем отточенным лаконичным остроумием, о котором вспоминают все друзья поэтессы. Особенно трудно понять, какие стихи Ахматовой адресованы мужу, хотя одно из них, датированное 1910 годом, кажется совершенно однозначным:

Он любил три вещи на свете:

За вечерней пенье, белых павлинов

И стертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской истерики.

...А я была его женой.

Семейные проблемы еще более усугублялись тем, что лето Гумилевы проводили в семейном имении, в Слепневе. Неведомские, жившие неподалеку, сравнивали лицо Ахматовой с суровыми ликами монахинь-раскольниц. Она не казалась им красивой, черты ее лица были слишком угловатыми, а огромные серые глаза никогда не улыбались. Домашняя прислуга тоже считала Анну слишком экзотичной. Старые слуги называли ее француженкой, а кто-то даже предположил, что она — египтянка. Хотя Ахматова и не обращала внимания на подобные замечания, но деревня ее утомляла. Гумилев любил верховую езду, Анна же оставалась дома. Развлекали ее только любительские спектакли. Вера Неведомская вспоминала, что за столом Ахматова всегда молчала. Сама же Ахматова вспоминает семейные обеды совершенно по-другому. Она заметила, что Вера флиртует с ее мужем, и сразу же решила, что между ними существует связь:

«Я помню, как нашла ее письмо, адресованное Николаю. Оно могло быть истолковано одним только образом».

В начале осени Ахматова с радостью вернулась в Царское Село и поселилась в городском доме, принадлежавшем матери Гумилева. Дом был двухэтажным. Хотя лепнина кое-где отваливалась, в комнатах было тепло и уютно. В библиотеке стояли широкие диваны с подушками, а книжные полки уходили к потолку. Анна мечтала о том, как войдет в литературный мир Петербурга. Гумилев же снова собирался в Африку, на этот раз в Абиссинию. Он уехал 25 сентября 1910 года и вернулся только в марте 1911-го. Оставшись в одиночестве, Ахматова начала ездить в Петербург к своей подруге Валерии Тюльпановой. Потом она отправилась в Киев, к матери. Там Анна прочла «Кипарисовый ларец» Анненского. Под влиянием этих стихов она начала писать собственные, которые «шли ровной волной».  За шесть месяцев, проведенных Гумилевым в Африке, Ахматова написала столько стихов, что они составили сборник «Вечер». 21 октября, через несколько дней после отъезда Гумилева, находясь в Киеве, Ахматова написала небольшое стихотворение. Его можно истолковать как воспоминание о прощании с мужем, однако мне такая интерпретация кажется маловероятной:

Хочешь знать, как все это было? —

Три в столовой пробило,

И, прощаясь, держась за перила,

Она словно с трудом говорила:

«Это все... Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас любила Еще тогда!»

-«Да».

В тот момент в жизни Ахматовой не было другого мужчины, хотя это стихотворение вполне может быть навеяно воспоминаниями о Голенищеве-Кутузове. Другое стихотворение датировано 17 февраля 1911 года. Оно было написано в Царском Селе и тоже могло быть связано с отъездом Гумилева:

Дверь полуоткрыта,

Веют липы сладко...

На столе забыты

Хлыстик и перчатка.

Круг от лампы желтый...

Шорохам внимаю.

Отчего ушел ты?

Я не понимаю...

А вот следующее стихотворение, также написанное в 1911 году, скорее всего, навеяно страстью к любовнику, расчетливому и властному. Ахматову всегда влекло к таким мужчинам, и покориться она могла только им.

Как соломинкой, пьешь мою душу,

Знаю, вкус ее горек и хмелен.

Но я пытку мольбой не нарушу.

О, покой мой многонеделен.

Когда кончишь, скажи. Не печально,

Что души моей нет на свете.

Я пойду дорогой недальней

Посмотреть, как играют дети.

На кустах зацветает крыжовник,

И везут кирпичи за оградой.

Кто ты: брат мой или любовник,

Я не помню, и помнить не надо.

Как светло здесь и как бесприютно,

Отдыхает усталое тело...

А прохожие думают смутно:

Верно, только вчера овдовела.

Гумилев не был для молодой Ахматовой ни образцом для подражания, ни наставником. Не был он и первым почитателем ее стихов, несмотря на то, что опубликовал ее раннее стихотворение в «Сириусе». Чуковская вспоминает рассказ Ахматовой об отношении Гумилева к ее стихам:

«Он выслушивал, их внимательно, потому что это была я, но очень осуждал, советовал заняться каким-нибудь другим делом... А потом было так: мы поженились в апреле... А в сентябре он уехал в Африку и пробыл там несколько месяцев. За это время я много писала и пережила свою первую славу: все хвалили кругом... Он вернулся. Я ему ничего не говорю. Потом он спрашивает: «Писала стихи?» — «Писала». И прочла ему... Он ахнул. С тех пор он мои стихи всегда очень любил».

Более всего Ахматову волновала ревность Гумилева к ее успеху. Он возражал против публикации ее стихов в «Аполлоне». Маковский пишет о том, что, когда он предложил опубликовать несколько стихотворений, Ахматова ответила:

«А что скажет Николай Степанович, когда вернется?»

Маковский предложил притвориться, что он выкрал стихи из альбома без ее согласия. В действительности, Гумилев не возражал против литературной деятельности жены. Ахматова с возмущением опровергает историю Маковского. Но даже если Гумилев не ревновал к успеху Ахматовой, он не мог не ревновать к самой поэзии. Он чувствовал, что страсть Анны к стихам превосходит ее чувство к нему. Очень скоро Ахматова заняла видное место в художественном сообществе не только благодаря своей красоте и поэтическому дару. Величественная печаль, окутывавшая эту женщину, не могла не производить впечатления. В марте 1911 года ее пригласили читать стихи в «Башню» Вячеслава Иванова. Илья Эренбург вспоминал, что Иванов своей старомодной одеждой и очками в золотой оправе более всего напоминал пастора из пьесы Ибсена. В «Башне» горели свечи, рекой лилось красное вино. Вечера обычно начинались с чтения какой-либо работы на религиозную или мистическую тему. Павел Лукницкий вспоминает рассказ Ахматовой:

«Когда она 1-й раз была на «Башне» у В. Иванова, он пригласил ее к столу, предложил ей место по правую руку от себя, то, на котором прежде сидел И. Анненский. Был совершенно невероятно любезен и мил, потом объявил всем, представляя АА:

«Вот новый поэт, открывший нам то, что осталось нераскрытым в тайниках души И. Анненского»...»

Одно из самых знаменитых стихотворений Ахматовой, «Сероглазый король», было написано 11 декабря 1910 года в Царском Селе. Муж невзначай сообщает жене, что умер король. Но боль жены и «серые глазки» дочери говорят нам о том, что именно король был отцом ребенка, которого муж считает своим:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

Вечер осенний был душен и ал,

Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

«Знаешь, с охоты его принесли,

Тело у старого дуба нашли.

Жаль королеву. Такой молодой!..

За ночь одну она стала седой».

Трубку свою на камине нашел

И на работу ночную ушел.

Дочку мою я сейчас разбужу,

В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:

«Нет на земле твоего короля...»

В стихотворении явно чувствуются личные мотивы, несмотря на то что центральная ситуация целиком вымышлена: идеальная любовь утрачена, а рядом остался только скучный муж. Но возможно и то, что когда-то Гумилев был одновременно и мужем, и сероглазым королем. Тот юный Николай, который обещал быть страстным возлюбленным, умер. Ахматова осталась с отстраненным, холодным мужем, мечтавшим только о том, чтобы бежать от нее подальше.  В мае 1911 года Ахматова вернулась в Париж. Надежда Чулкова, познакомившаяся с ней в этой поездке, вспоминает, как они гуляли вместе, а иногда заглядывали в небольшие кафе. Ахматова не могла не замечать того интереса, который к ней проявляли.

«Она была очень красива.

Мужчины на улицах не могли оторвать от нее глаз».

Во время этой поездки Ахматова провела несколько недель в Париже в полном одиночестве. Тогда она и сблизилась с Модильяни. Они познакомились еще в 1910 году. Теперь Анна и Амедео под огромным черным зонтом сидели на скамье в Люксембургском саду под проливным дождем и читали друг другу Верлена. А иногда по ночам они бродили по старинным кварталам Парижа, залитым лунным светом. Амедео Модильяни родился в Ливорно в июле 1884 года. Он был младшим, четвертым, ребенком в еврейской семье. Его отец был неудачливым антрепренером. Более предприимчивая мать управляла школой. Семья Модильяни была не самой спокойной. Старшего брата Амедео, Эммануэле, приговорили к шести месяцам тюрьмы за анархистские выступления. Амедео тогда было всего восемнадцать. Модильяни учился у итальянского импрессиониста Джованни фаттори. Затем он перебрался в Венецию, где познакомился с художниками, возглавлявшими движение футуристов. Из Венеции в 1906 году он уехал в Париж. Мать дала ему немного денег. Когда Ахматова впервые познакомилась с Модильяни, тот еще не завоевал никакой репутации и практически не имел средств. Его считали алкоголиком, поговаривали, что он принимает наркотики. За год до знакомства с Ахматовой ему пришлось на некоторое время вернуться в Ливорно — он был слишком изможден и болен. Но Амедео было чуть за двадцать, и он был очень красив. Его прозвали Моди — сокращение его фамилии звучало так же, как французское слово maudit, то есть «проклятый». Модильяни верил в то, что художники — это особые люди, которые не подчиняются обычным правилам морали. Когда Ахматова вернулась в Париж, Модильяни жил в Сите Фальгьер. Они стали очень близки, хотя Ахматова никогда не говорила о том, что Амедео был ее любовником. Он был так беден, что не мог заплатить за стулья в Люксембургском саду, куда они часто приходили обедать. Им приходилось сидеть на скамейках. Ахматова вспоминала, что Модильяни не знал никого из ее друзей, живших в Латинском квартале. Во Франции Модильяни впервые столкнулся с проявлениями антисемитизма. В Париже он по-новому осознал свое еврейство и сблизился с еврейскими художниками, работавшими во Франции, в том числе с Хаимом Сутиным, а также с поэтом Максом Якобом. Ахматова вспоминала, как Модильяни говорил ей:

«Я забыл вам сказать, что я — еврей».

Это откровение не поразило ее. Ахматова всегда отрицала, что делала различие между своими друзьями — евреями и неевреями. Многие близкие ей люди были евреями, но подобный образ мыслей разделяли не все русские. Единственными евреями, получившими разрешение жить в Петербурге, были богатые торговцы, люди с высшим образованием, квалифицированные ремесленники и те, кто служил в армии. В 1913 году в российской столице проживало около 35 000 евреев. Хотя они составляли менее двух процентов от общего населения города, среди них были талантливые художники, музыканты и писатели. Модильяни сделал несколько рисунков Ахматовой: на одном она одетая лежит на постели, на другом Анна изображена обнаженной, что говорит об определенной близости между ними. Иногда Ахматова приходила к нему без договоренности, подчеркивая эту близость. Однажды, обнаружив, что Амедео нет дома, она бросила букет роз в его окно. Неважно, были ли они любовниками, дружба между ними сыграла важную роль в жизни Ахматовой. Вернувшись в Россию, она смогла обрести новую любовь.

Узкий круг символистов продолжал собираться в «Башне» на Таврической улице. Символисты пытались подняться к некоей «высшей реальности». Акмеисты же стремились постичь внутренний мир человека. Подобно американским имажинистам, акмеисты превыше всего ставили точность и ясность. Они писали о реальном мире. В 1910 году ведущие поэты-символисты начали отвергать идею о том, что поэт — это жрец искусства. Михаил Кузмин со своей статьей «О прекрасной ясности», опубликованной в «Аполлоне», стал провозвестником грядущих перемен. Акмеисты хотели вырваться из старых тенет, делающих поэзию тайной. Ключевыми фигурами нового течения стали Ахматова, Гумилев и Осип Мандельштам. Прозрачные стихи Ахматовой — чистейшее выражение новой идеи. Поэты-акмеисты часто собирались у Гумилевых в Царском Селе или в доме поэта и критика Георгия Адамовича. На этих встречах Ахматова говорила очень мало и оживлялась только тогда, когда Мандельштам начинал читать свои стихи.

В 1912 году в гумилевском «Цехе поэтов» вышел сборник стихов Ахматовой «Вечер». Тираж его составил 300 экземпляров. Но популярность сборника оказалась настолько высока, что пришлось сделать несколько допечаток. Сборник состоял из сорока шести стихотворений. Предваряло книгу предисловие Михаила Кузмина. Гумилев прекрасно написал о стихах Ахматовой, обратив внимание на то, что в ее книгах «обретает голос ряд немых до сих пор существований — женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторженные говорят, наконец, своим, подлинным и в то же время художественно-убедительным языком».  Ахматова была смущена свалившейся на нее славой:

«Я чувствовала себя неудобно, словно оставила на столе чулок или бюстгальтер».

Она хотела, чтобы ее стихи воспринимали как вымысел, а не как исповедь автора. Хотя Ахматова тщательно скрывала, кому посвящены ее стихи, и за каждым ее стихотворением можно увидеть сразу несколько фигур, все они наполнены неподдельным чувством. Мандельштам писал о том, что поэзия Ахматовой вобрала в себя «всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века». Автор статьи: Элен Файнштейн.

1912 год — год появления первой книги стихов Анны Ахматовой — знаменателен в истории русской поэзии как момент образования новых поэтических групп. Распад символической школы стал ощущаться уже после 1909 г., когда прекратился журнал «Весы». Сущность символизма стала предметом целого ряда статей и докладов, число которых особенно увеличилось в 1910 г. Этот год и следует считать годом ясно обозначившегося кризиса. Блок вспоминает:

«1910 год— это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эго-футуризм и первые начатки футуризма». (Предисловие к поэме «Возмездие»).

Произошел характерный раскол: символисты-философы отделились от символистов-эстетов. Оказалось, как и всегда в такие моменты оказывается, что несмотря на давнее существование и полное торжество так называемой «символической» школы, представители ее не только не согласны между собою, но даже не сговорились об основных принципах своего направления и в 1910 г. возвращаются к его самым первичным проблемам: автономно ли искусство и есть ли символизм художественный метод или система мировоззрения. Стало ясно, что первоначальное объединение «символистов» в одну поэтическую школу произошло на основе конкретных художественных принципов, возникших в борьбе за новое искусство, а не на основе отвлеченных религиозно-философских теорий. Символизм как отвлеченная теория явился позже — в качестве мотивировки, оправдания, и именно тогда, когда художественные принципы утеряли свою первоначальную и для всех убедительную свежесть. Недаром Н. Гумилев, причислявший себя тогда еще к символистам, писал в той же книге «Аполлона», подводя итоги «Весам» и попутно характеризуя положение символизма:

"Символизм угасал. Уже самые споры, возникшие из-за определения этого, казалось бы, вполне выясненного литературного учения, указывали на недовольство им в кругу поэтов".

Действительно, в том же 1910 г. кроме Брюсова откололся от символистов Кузмин, напечатавший в «Аполлоне» (январь) знаменательную статью «О прекрасной ясности», где, явно расходясь с теургическими тенденциями В. Иванова, обращался с призывом к поэтам и прозаикам:

«Пусть душа ваша цельна или расколота... умоляю, будьте логичны — да простится мне этот крик сердца! — логичны в замысле, в постройке произведения, в синтаксисе... будьте искусным зодчим, как в мелочах, так и в целом... в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, и вы найдете секрет дивной вещи — прекрасной ясности, которую назвал бы я — кларизмом » .

Ясно, что принцип кларизма не совместим с принципами, высказанными В. Ивановым и Блоком. Недаром именно Кузмин первый приветствовал появление стихов Анны Ахматовой в своем предисловии к ее сборнику «Вечер» (1912 г.).

Стихи, вошедшие в книгу "Вечер", писались между 1909 и 1912 годами. Они выражают и исследуют ее собственную внутреннюю жизнь, а опыт, который они описывают, является скорее личным и психологическим, нежели национальным и культурным. Трагедии, с которыми она сталкивается, являются результатом ее собственного характера, а не трагедиями личности, вызванными силами истории. Для ранней Ахматовой общественный, политический и культурный мир различался с трудом, так как борьба и хаос внутри себя занимали большую часть ее мировоззрения.

"Работу над "Вечером" Ахматова продолжала до конца жизни, неизменно включая ее во все издания, но каждый раз в измененном составе. В сборнике "Стихотворения" (1961) Ахматова впервые включила в состав "Вечера" 5 стихотворений из так называемой "Киевской тетради" (другое название - "Предвечерие"), написанных в основном в 1909 году, но впоследствии значительно переделанных автором. Эти стихотворения открывают "Вечер" и в последнем прижизненном сборнике Ахматовой "Бег времени" (1965), однако в целом состав "Вечера" в этой книге сокращен (и не всегда, вероятно по воле автора) по сравнению со сборником 1940 года "Из шести книг", который следует признать, наиболее соответствующим авторской воле". Для понимания смысла заглавия книги "Вечер" необходима работа с внетекстовыми ассоциациями данного заглавия. Название "Вечер", на первый взгляд, мало подходит для первой книги, так как вечер - это время суток, наступающее в конце дня, перед ночью. Вечер - символ завершенности, конца. А в 1909 - 1912 годы Ахматова только начинает свой творческий путь. Как известно, религия занимает центральное место в ее творчестве. И если обратиться к канонам православного церковного богослужения, то можно увидеть, что служение Богу в храме начинается именно вечером. Поэтому в контексте анализа данной книги символ "вечер" следует понимать как начало, точку отсчета всего творческого пути А. Ахматовой. Ассоциативно заглавие "Вечер" также связано с концом жизни перед "вечной ночью". Но для поэта физическая смерть - ничто по сравнению с вечной жизнью, которая для нее символизируется встречей с Всевышним. Для земной жизни, для людей Ахматова будет жива памятью о себе, завоеванной при помощи ее творчества. Рассматривая внутритекстовые ассоциации, в первую очередь следует остановиться на эпиграфе, так как он вместе с заглавием как бы возглавляет произведение, расширяет ту мысль, тот символ, который обозначен заглавием. Эпиграф к книге "Вечер" был помещен только в сборнике "Бег времени" (1965). Он был взят из стихотворения "Виноградник в цвету" французского поэта Андре Терье (1833 - 1907):

Распускается цветок винограда,

А мне сегодня вечером двадцать лет.

Лексика этого мини-текста имеет прямое отношение к слову "вечер" как символу начала: "распускается цветок винограда" - начало жизни, "мне сегодня вечером двадцать лет" - начало взрослой жизни, возможность заниматься тем делом, для которого создана, то есть творить.

Сам по себе образ винограда очень символичен, и поэтому необходимо остановиться на нем подробнее. Этот образ-символ встречается в той или иной своих ипостасях в мифологии античности, в Ветхом и Новом Заветах, а также во многих произведениях литературы и других искусств. Тема любви, безусловно, доминирует в "Вечере", где ранняя Ахматова является певцом несчастной любви. Любовь у нее почти всегда драматична, часто трагична. Стихотворение "Читая Гамлета" - одно из самых показательных в раскрытии внутреннего мира героини. Ход повествования приводит к пониманию того, что темнота "Вечера" - это несчастье в любви, и указывает на ряд возможных путей, которые может выбрать героиня. Внутри нее чувствуется напряженность:

В пушистой муфте руки холодели.

Мне стало страшно, стало как-то смутно.

О, как вернуть вас, быстрые недели

Его любви, воздушной и минутной!

( "Высоко в небе облачко серело",1911).

Мотив жертвенности также присутствует в книге Ахматовой "Вечер". Он связан с творчеством как высшим поэтическим служением Богу. В жертву творчеству лирическая героиня Ахматовой приносит порой свою любовь, семейное счастье, дом и многое другое, что может быть дорогим женщине:

Муза-сестра заглянула в лицо,

Взгляд ее ясен и ярок.

И отняла золотое кольцо,

Первый весенний подарок.

Муза! ты видишь, как счастливы все -

Девушки, женщины, вдовы...

Лучше погибну на колесе,

Только не эти оковы.

( "Музе", 1911).

Муза, отняв у героини "золотое кольцо" - символ любовных и семейных уз, лишает ее счастья женщины, матери, жены. Но лирическая героиня готова принести все эти блага в жертву творчеству, готова к проклятиям окружающих ее за то, что она живет не как все, что ее стремления направлены гораздо дальше, нежели те, что носят в сознании другие женщины. Биография молодой Ахматовой имеет много общего с образом, созданным в стихах. Оба болезненно колеблются между желанием быть близким с другими и желанием оставаться независимой и одинокой. Они изолированы и ищут способ преодолеть эту изоляцию, находя, что близость может быть невыносимой. Их жизни кажутся бесполезными, и смерть приветствует их. Акмеизм — последнее слово модернизма. Для него характерно не установление каких-либо новых традиций, а частичный отказ от некоторых принципов, внесенных позднейшими символистами и осложнивших их собственную поэтическую практику. Недаром акмеисты выдвинули в качестве главного своего учителя Иннокентия Анненского, который больше других сохранил в неприкосновенности черты раннего символизма, еще называвшеюся модернизмом или декадентством. Здесь сохранилась эстетическая позиция— то, с чего началось самое движение и от чего оно потом отклонилось, увлекшись религиозно-философским обоснованием своих художественных тенденций. Противоположности сходятся — линия круга заканчивается возвращением к начальной точке. Подчеркиванием своей связи именно с Анненским акмеисты свидетельствовали о себе как о завершителях того большого круга, который в общем именуется модернизмом. Ахматова и Мандельштам — самые высокие достижения акмеизма. Как хранители традиций, они, быть может, и будут наставниками новых поэтов, но процесс этот будет совершаться не на виду. В «Вечере» еще заметны некоторые колебания (опыты стилизаций — с графами, маркизами и т. д., не воспроизведенные в «Четках»), но дальше метод становится настолько определенным, что в любой строке можно узнать автора. Это и характерно для Ахматовой как для поэта, завершающего модернизм. Мы чувствуем в ее стихах ту уверенность и законченность, которая опирается на опыт целого поколения и скрывает за собой его упорный и длительный труд. Основа метода определилась уже в первом сборнике. Явилась та «скупость слов», к которой в 1910 г. призывал Кузмин. Лаконизм стал принципом построения. Лирика утеряла как-будто свойственную ее природе многословность. Все сжалось — размер стихотворений, размер фраз. Сократился даже самый объем эмоций или поводов для лирического повествования. От четырехстрочной строфы Ахматова отступает редко — преимущественно в стихах торжественного стиля. Строфа эта получает у нее несколько необычный вид, благодаря наполнению короткими фразами. Быстрая смена фраз дробит ее на части и придает интонации подвижный, прерывистый характер.