RARUS'S GALLERY

Санкт-Петербург, в типографии Департамента народного просвещения, 1825-1832. В первой главе на с. V- посвящение Л.С. Пушкину, с. VII-VIII - предисловие, с. IX—XXiI - «Разговор книгопродавца с поэтом»). Глава VIII названа автором Последней. В издательских печатных обложках. Формат колеблется от 17,7 до 18,2 см. Легендарное издание!

 

 

 

 

Официальных продаж комплекта "Евгения Онегина" в главках было немного (о печатных обложках, естественно, можно забыть - об этом отдельный разговор). Вот одна из таких продаж:

Price Realized: $ 297 000

Уход: $ 270000. С учётом 10% премии: $ 297000! Аукцион «В Никитском». 27 сентября 2013 года. «Весь Пушкин». Москва. Лот № 15.

[Глава I]. СПб.: В Тип. Департамента народного просвещения, 1829 [2-е изд.]. XXII, [2], 59, [1] c.

[Глава II]. СПб.: В Типографии Департамента народного просвещения, 1830 [2-е изд.]. 42 с.

[Глава III]. СПб.: В Тип. Департамента народного просвещения, 1827. 51, [1]c.

[Глава IV-V]. СПб.: В Тип. Департамента народного просвещения, 1828. 92, [2] c.

[Глава VI]. СПб.: В Тип. Департамента народного просвещения, 1828. 48 c.

[Глава VII]. СПб.: В Тип. Департамента народного просвещения, 1830. 57, [1] c.

[Глава VIII]. СПб.: В Тип. Департамента народного просвещения, 1832. [8], 51, [1] c.

17x11 см. Во владельческом полукожаном переплете  с художественным золотым тиснением по корешку. В хорошем состоянии: потертости, реставрация. Нарушена пагинация главы I. Прижизненное издание. Представляет коллекционную ценность.

Пушкинские «главки» многие и многие годы составляют основу, фундамент русского библиофильства и собирательства книг. Во все времена они были самым желаемым объектом книжного коллекционирования, особенно, в сохранённых печатных обложках. В советские времена цена за главку колебалась от 1000 до 3000 рублей. Это впечатляло!  Конкуренцию комплектным главкам могли составить только «Путешествие» Радищева, «Ганц» Алова, да комплекты «Русской Старины» и «Русского Архива». В первой главе пушкинского романа, вышедшей в Петербурге в 1825 году, было предпослано во многих отношениях программное стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом»:

Позвольте просто вам сказать:

Не продаётся вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

Что ж медлить? уж ко мне заходят

Нетерпеливые чтецы,

Вкруг лавки журналисты бродят,

За ними тощие певцы:

Кто просит пищи для сатиры,

Кто для души, кто для пера,

И признаюсь—от вашей лиры

Предвижу много я добра.

Настоятельный совет книгопродавца - не медлить с продажей поэтических творений, столь необходимых читателям, мог служить не только материальным, но и моральным оправданием необычного коммерческого предприятия Пушкина, решившего издавать «Онегина» по мере написания. В итоге печатание романа растянулось на восемь лет: вторая глава появилась в 1826 году, третья - в 1827-м, четвёртая, пятая (две главы в одной книжке) и шестая - в 1828-м, седьмая - в 1830-м, восьмая - в 1832-м. Первая глава была выпущена большим по тому времени тиражом 2400 экземпляров, все остальные главы - обычным тиражом 1200 экземпляров. За исключением второй главы, увидевшей свет в Москве, «Онегин» печатался в Петербурге, в типографии Департамента народного просвещения. Издание романа Пушкин поручил одному из самых преданных друзей - поэту и критику Петру Александровичу Плетнёву.

«Я был для него всем, - писал впоследствии Плетнёв, - и родственником, и другом, и издателем, и кассиром. Пушкин, находившись по большей части вне Петербурга, то в Новороссийском краю, то в своей деревне, беспрестанно должен был писать ко мне, потому что у него не было других доходов, кроме тех денег, которые собирал я от издания и продажи его сочинений».

В своих письмах Плетнёв извещал Пушкина о полиграфических затратах на издание, о переговорах с книготорговцами, о проданных экземплярах, о рассылке книг друзьям и знакомым поэта. Так, мы узнаём, что расходы на бумагу, набор, печатание и переплётные работы для тиража первой главы составили 740 рублей, что комиссионные книгопродавца И.В. Оленина ограничились десятью процентами от продажной стоимости книги, а отправка «Онегина» по четырём адресам обошлась Плетнёву в пять рублей. Просто, но изящно оформленные книжки «Евгения Онегина» охотно раскупались, несмотря на то, что стоили довольно дорого: пять рублей в книжном магазине и шесть рублей с пересылкой. Нетерпеливые читатели, вынужденные по целому году ждать продолжения романа, гадали, что станет с его героями. Характерно свидетельство писателя-самоучки А.Я. Бакулина, записанное его внуком, поэтом В.Я. Брюсовым:

«Ярко помню его рассказы о том, как нетерпеливо ожидалось в своё время появление новой главы «Евгения Онегина». Нам, привыкшим видеть в «Онегине» законченное целое, трудно представить, как где-то в провинции на вечеринке юношей, увлечённых литературой, подымались споры, что будет с Онегиным: женится ли он на Татьяне? доведёт ли автор своего героя до кончины? и от чего умрёт Евгений?»

В мае 1828 года П.А. Вяземский, сообщая жене о визите к светской знакомой - П.А. Голицыной, отметил схожую ситуацию: «Она очень забавно говорила Пушкину о его Онегине и заклинала его не выдавать замуж Татьяны за  другого, а разве за Евгения, и входила в эти семейные дела со всем жаром и нежною заботливостью доброй родственницы».

В своих «Рассказах о прижизненных изданиях Пушкина» Н.П. Смирнов-Сокольский подробно описал историю создания и публикации в главках бессмертного творения великого поэта:

Первая глава «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Санктпетербург. В типографии Департамента народного просвещения. 1825. 12°. (18 X 11 см. не обрез.) XXII стр., включая шмуцтитул, заглавный лист, лист с посвящением Льву Сергеевичу Пушкину, лист с предисловием («Вот начало большого стихотворения...»), «Разговор книгопродавца с поэтом» + 2 ненум. стр.+ 60 стр., из которых стр. 51-60 — примечания и поправки. Обложка: на лицевой стороне, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин. Санктпетербург. 1825.»; на последней стр., в такой же рамке,— текст: «Продается в книжном магазине И. В. Оленина, у Казанского моста, по 5 руб., а с пересылкою по 6 руб. У него же продается недавно отпечатанная книга: Песни простонародные, военные нынешних греков, в стихах, переведенные Н. Гнедичем, изданные с греч. подлинником, введением, сравнением с песнями русскими и примечаниями. Издание украшено картин., изображающ. нынешнего воина Греческого. Спб. Цена на любую бумагу в красивой оберт. 6 р., на веленевой в папке 8 руб. За. пересылку иногородним прилагать не надобно сверх назначенной цены». Цензурное разрешение: 29 декабря 1824 года; цензор Александр Бируков. Дата выхода в свет — 18 февраля 1825 года. Основание датировки — письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 17 февраля того же года: «Брат поэта сказывал мне, что завтра Онегин будет весь отпечатан...».

Пушкин приехал в Михайловское 9 августа 1824 года и пробыл там до 4 сентября 1826 года. Два года и один месяц деревенской ссылки закончили шестой и начали седьмой год неволи поэта. Мне довелось прочитать немало биографических очерков о пребывании поэта в Михайловском. Большая часть этих очерков написана, я бы сказал, несколько идиллически. Общение с природой, прогулки верхом, посещения семейства Осиповых, встреча с Керн, беседы с Ариной Родионовной, ее сказки и так далее. Из бед — ссора с отцом, неприятные объяснения с губернатором, слежка попа Ионы, которому вовремя надо дать чайку с ромом,— вот, пожалуй, и все. Настоящее понимание того, чем была ссылка в деревню в то время, дает письмо П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 13 августа 1824 года. Вот это письмо с небольшими сокращениями: «Последнее письмо жены моей наполнено сетованиями о жребии несчастного Пушкина. Он от нее отправился в свою ссылку; она оплакивает его, как брата. Они до сей поры не знают причины его несчастия. Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство верно было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? Неужели в столицах нет людей, более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью! А тут за необдуманное слово, за неосторожный стих предают человека на жертву. Это напоминает басню «Мор зверей». Только там глупость, в виде быка, платит за чужие грехи, а здесь — ум и дарование. Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина! В его лета, с его душою, которая также кипучая бездна огня (прекрасное выражение Козлова о Байроне), нельзя надеяться, чтобы одно занятие, одна деятельность мыслей удовольствовали бы его. Тут поневоле примешься за твое геттингенское лекарство: не писать против Карамзина, а пить пунш. Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку Пушкина, как на coup de gracc [последний удар], что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны. Неужели не могли вы отвлечь этот удар? Да зачем не позволить ему ехать в чужие края? Издание его сочинений окупит будущее его на несколько лет. Скажите ради бога, как дубине Петра Великого, которая не сошла с ним во гроб, бояться прозы и стишков какого-нибудь молокососа? Никакие вирши не проточат ее! Она, православная матушка наша, зеленеет и дебелеет себе так, что любо! Хоть приди Орфей возмутительных песней, так никто с места не тронется!.. Эпиграмма может пронять нашего брата, как ни будь он окован в звезды и препоясан лентами, но «сатиры и эпиграммы должны преклонить колена» перед неуязвляемостью власти. У меня в голове проскакивает глупая шутка, но так и быть: вот она. Я вспомнил о неуязвляемости Ахиллеса. Про него можно сказать, что душа у него была в пятках, даром, что он был не трус. Сообщи это Екатерине Николаевне, музе моих глупостей. Какой скачок от политической метафизики до лубочной шутки! Да, впрочем, пора мне было соскочить: я ходил по скользкому месту». Вяземский не только правильно охарактеризовал ссылку Пушкина в деревню как «бесчеловечное убийство», но и остроумно пояснил причину нападения на поэта. Правительство было трусливо и «душа у него была в пятках»! Александр I боялся поэта, и Пушкин, зная это, «подсвистывал ему до гроба». «Каким должно быть богатырем духовным, чтобы устоять против козней, которые чинило Пушкину правительство?» — почти так спрашивал Вяземский Тургенева. И Пушкин был именно таким «богатырем духовным». Если взять список написанного поэтом за 25 месяцев деревенской ссылки, вспомнить, что в этом списке несколько глав «Евгения Онегина», окончание «Цыган», «Граф Нулин», «Борис Годунов» и целый ряд новых замечательных стихотворений, не считая записок, эпиграмм, заметок и прочего,— духовная мощь поэта просто ошеломляет. Пушкин не питал никаких надежд на изменение своей участи. В Михайловском он готовился к побегу за границу. Он знал, что пока жив Александр I, прощения ему не будет. В его изумительном «Воображаемом разговоре с Александром I», разговоре, начинающемся фразой: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему...» - конец таков: «Тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кочум разными размерами и рифмами...» Пушкин намекал, что заставить замолчать поэта нельзя. Его можно убить только физически. Это потом и сделали. Пушкин начал писать «Евгения Онегина», не надеясь увидеть это произведение в печати. Роман был задуман как сатирическое изображение современного общества, и поэт имел все основания полагать, что цензура не пропустит подобного сочинения. Он сообщал Вяземскому (из Одессы 4 ноября 1823 года): «...я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница. В роде Дон-Жуана — о печати и думать нечего; пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия — лучше о ней не думать — а если брать, так брать, не то, что и когтей марать». Современники рассказывали, что «Пушкин пишет Евгения Онегина обычно с раннего утра, не вставая с постели. Приятели часто застают его то задумчивого, то помирающего со смеху над строфою своего романа». Первые главы «Евгения Онегина» писались довольно быстро, но общая работа над романом заняла у Пушкина почти восемь лет, восемь лет лучшей поры его творчества. Хронологически работа над романом протекала примерно так: первая глава начата в Кишиневе 9 мая 1823 года и закончена в Одессе в конце октября того же года. Предисловие к роману «Разговор книгопродавца с поэтом» написано в Михайловском в сентябре 1824 года. Вторая глава закончена в Одессе 8 декабря 1823 года. Третья глава начата в Одессе в начале февраля 1824 года и закончена в Михайловском 2 октября того же года. Четвертая глава писалась с перерывами; начата в конце 1824 года и полностью закончена к январю 1826. Написана в Михайловском. Там же писалась и пятая глава в течение 1825 и 1826 годов с перерывами. Шестая глава вчерне была закончена в Михайловском 10 августа 1826 года. Седьмая глава начата в Михайловском в августе или сентябре 1827 года, писалась в Москве, Петербурге с перерывами и закончена в Малинниках 4 ноября 1828 года. «Путешествие Онегина», составлявшее первоначально восьмую главу, начато в Москве в сентябре 1829 года, частично писалось в Павловском в октябре 1829 года и закончено в Болдине в том же месяце 1830 года. Восьмая глава (первоначально девятая) написана в Болдине и окончена 25 сентября 1830 года. Там же была написана десятая глава (о декабристах) и там же 19 октября того же года сожжена автором. Уцелело лишь несколько зашифрованных строф, дающих некоторое представление о революционности замысла поэта. «Письмо Онегина» написано позднее, в Царском селе, 5 октября 1831 года. Издавался роман в своем первом тиснении также не сразу, а отдельными главами, выходившими из печати в следующем порядке: первая глава в — Петербурге в 1825 году, вторая — в Москве в 1826 году, третья глава — в Петербурге в 1827 году, четвертая и пятая главы (вместе) также в Петербурге в 1828 году и шестая глава там же и в том же году. Последовал некоторый перерыв, и лишь в 1830 году, в Петербурге же, вышла глава седьмая и наконец в 1832 последняя — восьмая глава, тоже в Петербурге. Первая и вторая главы были напечатаны вторыми изданиями в Петербурге в 1829 и в 1830 годах. Первое полное издание романа вышло в 1833 году и еще раз в 1837 году, в миниатюрном формате. Оба полные издания печатались в Петербурге. Более уже это произведение Пушкина, если не считать отрывков, помещенных в журналах и альманахах, при жизни автора не печаталось. Такова общая, довольно сложная картина создания «Евгения Онегина» и появления его в печати. Вернемся же теперь к первой главе «Евгения Онегина», вышедшей отдельной книжкой в Петербурге в 1825 году. Современные Пушкину книгопродавцы, по-видимому, догадались чутьем, что это за «роман в стихах», который задумал издавать поэт. Еще в начале апреля 1824 года Пушкин писал П.А. Вяземскому: «Сленин предлагает мне за Онегина сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов». Но, несмотря на выгодные предложения, поэт решил издавать «Онегина» сам, на свой страх и риск. Впрочем, самая надежда, что «Евгений Онегин» пройдет цензуру, зародилась у автора лишь в связи с переменой в министерстве народного просвещения: в 1824 году вместо «душителя просвещения», ханжи и мистика князя А.М. Голицына, на его пост был назначен адмирал А.С. Шишков, писатель, глава «архаистов». Пушкин писал брату 13 июня 1824 года из Одессы:

«С переменой министерства, ожидаю и перемены цензуры... Ожидаю добра для литературы вообще и посылаю Шишкову лобзание не яко Иуда-Арзамасец, но яко Разбойник-Романтик. Попытаюсь толкнуться ко врагам цензуры с первой главой или песнью Онегина. Авось пролезем».

«Пролезть» кое-как удалось, причем Пушкин был убежден, что он лично обязан только Шишкову, и стал хорошо отзываться о нем, пока не убедился, что новый министр просвещения оказался горше старого, и при нем цензурный гнет усилился еще более. Рукопись первой главы «Онегина» из Михайловского в Петербург повез брат Пушкина Лев Сергеевич. Однако все хлопоты по изданию поэт возложил не на него. Левушка уже вышел из доверия. Так хлопоты в цензуре, привезти-отвезти рукопись, — это может и Левушка. Но все материальные дела, все заботы о печати, о продаже книг — все это Пушкин поручает теперь своему доброму знакомцу Петру Александровичу Плетневу. Начиная с этой книги, он — главный издатель Пушкина. П.А. Плетнев в эти годы служил учителем словесности, числился по департаменту народного просвещения, почему почти все изданные им книги Пушкина печатались исключительно в типографии, принадлежавшей этому ведомству. Позже, с 1832 года, Плетнев стал профессором Петербургского университета, а еще позже, с 1840 по 1861 — ректором его. Плетнев был не чужд литературной деятельности. Его критические статьи о русской литературе печатались в ряде журналов и альманахов. Писал он и стихи, но едва ли причислял себя к сколько-нибудь значительным поэтам. Его любили Е.А. Баратынский, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, А.А. Дельвиг и другие. Сам же он превыше всего почитал Пушкина и помогал ему во всем. Помогал спокойно, деловито, искренне и бескорыстно. Позже он сам писал об этом:

«Я был для него всем: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром. Пушкин, находившись по большей части вне Петербурга, то в Новороссийском краю, то в своей деревне, беспрестанно должен был писать ко мне, потому что у него не было других доходов, кроме тех денег, которые собирал я от издания и продажи его сочинений. Привычка относиться во всем ко мне, опыты прямодушия моего и, может быть, несколько счастливых замечаний, которые мне удалось передать ему на его сочинения, до такой степени сблизили его со мною, что он предварительно советовался с моим приговором каждый раз, когда он в новом сочинении своем о чем-нибудь думал надвое. Присылая оригинал свой ко мне для печатания, он прилагал при нем несколько поправок или перемен на сомнительные места, представляя мне выбрать для печати то, что я найду лучше».

П.А. Плетнев нисколько не преувеличивал своей роли, в особенности, в деле печатания и распространения книг Пушкина. Здесь уместно сказать, почему Пушкин, выбрав издателем своим П.А. Плетнева, одновременно отказывался от дружеских услуг П.А. Вяземского, который только что помог поэту издать «Бахчисарайский фонтан» и не прочь был помогать ему и далее. Пушкин считал себя бесконечно обязанным Вяземскому, но дальше пользоваться его помощью не хотел и не мог. Поэт великолепно понимал, что заниматься делами высланного и поднадзорного человека для Вяземского — дело, могущее иметь неприятные последствия. Положение Плетнева было проще. Его участие в делах Пушкина, в конце концов, можно объяснить коммерческой заинтересованностью (хотя у Плетнева таковой и не было). Ну, а чем объяснишь участие в делах опального поэта богатого аристократа Вяземского? И Пушкин пишет ему:

«Брат увез Онегина в Петербург и там его напечатает. Не сердись, милый; чувствую, что в тебе теряю вернейшего попечителя, но в нынешние обстоятельства, всякой другой мой издатель невольно привлечет на себя внимание и неудовольствия». Пушкин, как говорится, точно «в воду глядел».

Едва Плетнев успел выпустить первую главу «Онегина» и приступить к хлопотам по изданию следующей книги Пушкина, как начальник Главного штаба И.И. Дибич 9 апреля 1826 года секретно запросил петербургского военного генерал-губернатора П.В. Голенищева-Кутузова о том, каковы «взаимоотношения сочинителя Пушкина и комиссионера его, надворного советника Плетнева». На этом запросе рукой Голенищева-Кутузова имеется помета:

«Запискою объяснено, что Плетнев знает Пушкина как литератора, смотрит за печатанием его сочинений и вырученные за продажу оных деньги пересылает к нему по просьбе и препоручению Жуковского. Поведения примерного, жизни тихой и уединенной; характера скромного и даже более, робкого».

Несмотря на этот благоприятный отзыв, через несколько дней, 23 апреля последовало второе секретное письмо Дибича к генерал-губернатору:

«По докладу моему отношения вашего превосходительства, что надворный советник Плетнев особых связей с Пушкиным не имеет, а знаком с ним только как литератор, государю императору угодно было повелеть мне, за всем тем, покорнейше просить вас, милостивый государь, усугубить всевозможное старание узнать достоверно, по каким точно связям знаком Плетнев с Пушкиным и берет на себя ходатайство по сочинениям его, а чтоб ваше превосходительство изволили приказать иметь за ним ближайший надзор».

Последовало распоряжение генерал-губернатора следующего содержания:

«Через дежурного штаб-офицера объявлено господину генерал-майору Арсеньеву иметь за г. Плетневым секретное и неослабное наблюдение».

Дело принимало отнюдь не шуточный оборот. Известно, что Плетнева и лично вызывали «куда следует». По крайней мере, 14 апреля 1826 года, в дни, близкие к датам цитируемых выше запросов Дибича, Плетнев писал Пушкину:

«Не удивляйся, душа моя, что я целый месяц не писал к тебе. Этот месяц был для меня черным не только в году, но и во всей жизни. С роду не бывал я болен и не пробовал, каковы на свете лекарства; а теперь беспрестанно их глотаю через час по две ложки».

По-видимому, все дело кончилось лишь испугом Плетнева и отдачей его «под наблюдение», так как далее он в том же письме сообщает Пушкину:

«Это, однако ж не помешало мне, хоть с разными изворотами, исполнить все твои комиссии...»

Мудрость Пушкина подтвердилась. Для Плетнева его тесная деловая связь с опальным поэтом вызвала всего лишь сравнительно мелкие неприятности. Но для князя Вяземского все могло обернуться значительно хуже. Так как все эти события происходили уже после напечатания первой главы «Евгения Онегина», то вернемся к подробностям ее издания. Лев Пушкин повез рукопись первой главы из Михайловского в Петербург 3 или 5 ноября 1824 года. По этому поводу поэт пишет вышеприведенное письмо П. А. Вяземскому и предваряет о том же П. А. Плетнева. Письма об этом к Плетневу не сохранилось, но вот его черновик, написанный предположительно в последних числах октября:

Ты издал дядю моего:

Творец Опасного соседа

Достоин очень был того,

Хотя покойная Беседа

И не жалела лик его...

Теперь издай меня, приятель,

Плоды пустых моих трудов,

Но ради Феба, мой Плетнев,

Когда ты будешь свой издатель?

Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина! — Созови мой Ареопаг, ты, Жуковский, Гнедич и Дельвиг — от вас ожидаю суда и с покорностью приму его решение. Жаль, что нет между вами Баратынского, говорят он пишет». Из письма ясно видно, что Пушкин не жалеет комплиментов и самому Плетневу, и друзьям. Он высоко ценит их внимание и услуги, оказанные ему, сосланному поэту. С какой радостью Пушкин взялся бы сам за издание своих книг, но он находился далеко от столицы. Поэт, как только может, заботится об издании. Примерно 1-10 ноября он посылает письмо брату:

«Брат, вот тебе картинка для Онегина — найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно».

Пушкин предлагает собственноручный рисунок-схему желательной для него иллюстрации. Но она не появляется в издании первой главы, как этого хотел автор. Из описания следующей книги Пушкина («Стихотворения» 1826 года) будет видно, что Плетнев не очень любит иллюстрации и не видит рисовальщика, достойного Пушкина. Картинка эта появится позже в «Невском альманахе» на 1828 год, рисованная совсем «неискусным» карандашом А. Нотбека и гравированная Е. Гейтманом. Пушкин признает, что прав был Плетнев, и картинка ему самому не понравится. Он даже напишет на нее шуточную эпиграмму:

Вот перешедши мост Кокушкин,

Опершись... о гранит,

Сам Александр Сергеич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Не удостоивая взглядом

Твердыню власти роковой,

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодезь, милый мой!

Однако с изданием первой главы Пушкин и сам торопится тоже. Ему уже не до иллюстраций. В середине декабря 1824 года он взывает к брату: «Христом и богом прошу скорее вытащить Онегина из-под цензуры — слава, [.....] ее [.....] — деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи —режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег ради бога, денег!». Вопль этот становится понятным, если вспомнить, что с высылкой в деревню Пушкин лишился даже того грошового жалования, которое ему платили как чиновнику на юге. Плетнев торопит издание. Книжка проходит цензуру 29 декабря и около 15 февраля 1825 года появляется в продаже. 3 марта, вскоре после выхода первой главы, П. А. Плетнев пишет Пушкину:

«Нынешнее письмо будет рапортом, душа моя, об Онегине. Я еще не извещал тебя подробно о нем. Напечатано 2 400 экземпляров. Условие заключил я с Олениным, чтоб он сам продавал и от себя отдавал, кому хочет, на комиссию, кроме него, ни с кем счетов иметь не буду. За это он берет по 10 процентов, т. е. нам платит за книжку 4 р. 50 к., продавал сам по 5 руб. За все экземпляры, которых у него не будет в лавке, он платит деньги сполна к каждому 1 числу месяца для отсылки к тебе или как ты мне скажешь. 1-го марта, т. е. через две недели по поступлении Онегина в печать (т. е. в продажу), я уже не нашел у него в лавке 7 000 экземпляров, следовательно, он продал, за вычетом процентов своих, на 3 150 рублей. Из этой суммы я отдал:

1) За бумагу (белую и обертошную) . . . 397 руб.

2) За набор и печатание....... . 220 руб.

3) За переплет............ 123 руб.

4) За пересылку экземпляров тебе, Дельвигу, отцу и дяде (твоим)......5 руб.

----------------------------------------------------------------------------------------------------

Итого   ......745 руб.

Из оставшейся 2 405 р. суммы Сленин вычел 500 руб., которые я взял у него для отсылки к тебе еще прежде, нежели Онегин отпечатался».

Письмо это подробно рассказывает о всех перипетиях издания. Мы узнаем из него и сумму, израсходованную на печать и бумагу, и сумму аванса Пушкина, и тираж книги. Этот тираж в 2 400 экземпляров — для своего времени был весьма значительным. Хотя Пушкин и верил в успех своего «Онегина», и распродажа семисот экземпляров в первые же две недели как будто и подтверждала эти надежды, но дальнейшее распространение книги застопорилось: за март продано было всего 235 экземпляров, а за последующие 4 месяца — только 161 экземпляр. Одной из причин задержки являлось то обстоятельство, что книгопродавческая скидка в 10 процентов оказалась недостаточной. Оленину еще было выгодно продавать книгу у себя в лавке, но что же он мог предложить от себя другим комиссионерам? Плетнев решил увеличить книгопродавческую скидку до 20 процентов, а вскоре предлагал скупить весь остаток издания и по более дешевой цене, но уже безуспешно. «Никак не соглашаются,— писал Плетнев Пушкину 29 августа 1825 года, — они думают, что эта книга уже остановилась, а забывают, как ее расхватят, когда ты напечатаешь еще песнь или две. Мы им тогда посмеемся дуракам. Признаюсь, я рад этому. Полно их тешить нам своими деньгами». Оптимистические расчеты Плетнева оправдались неполностью. Действительно, с выходом второй и последующих глав романа первая глава стала расходиться лучше, но отнюдь не столь быстро, как это ожидалось. Круг читателей того времени был ограничен, и тираж в один «завод», то есть 1200 экземпляров, мог считаться тиражом, которого вполне хватало. Двух «заводов» уже было много. К тому же крайне высокая цена за каждую отдельную главу — пять рублей — несомненно играла роль в деле распространения книги. Плетнев всячески торопил поэта с выпуском последующих глав романа и даже предлагал издать его целиком, зная, что многое у Пушкина уже готово. Но Пушкин не спешил. План романа часто изменялся, а задуманный конец его, как мы увидим далее, требовал сложного и неторопливого решения. Выше уже говорилось об огромном значении «Евгения Онегина», знаменующего переход поэта на путь реализма. Этот новый путь, на который вступил Пушкин в «Евгении Онегине», был, может быть, еще не вполне осознанным. Но в «Разговоре книгопродавца с поэтом», предпосланном первой главе «романа в стихах», в качестве своеобразного предисловия, уже громко звучат ноты прощания с романтизмом. В.Г. Белинский восторженно писал о романе: «Онегин» — есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии, и можно указать слишком на немногие творения, в которых личность поэта отразилась бы с такой полнотой, светло и ясно, как отразилась в «Онегине» личность Пушкина. Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы. Оценить такое произведение значит — оценить самого поэта во всем объеме его творческой деятельности. Не говоря уже об эстетическом достоинстве «Онегина», эта поэма имеет для нас, русских, огромное историческое и общественное значение». «Энциклопедией русской жизни» называл великий критик это создание Пушкина. Каждая отдельно изданная глава «Евгения Онегина» имела свою судьбу, свою историю, каждая по-разному была встречена современной критикой и читателями. Первая глава «романа в стихах» в 1825 году рассматривалась всеми как крупнейшее событие в литературе. «Северная пчела» одну из своих статей об «Онегине» начинала словами:

«Читали ли вы Онегина? Каков вам кажется Онегин? Что вы скажете об Онегине? — вот вопросы, повторяемые беспрестанно в кругу литераторов и русских читателей».

Имя Пушкина было у всех на устах. Сам же обладатель этого громкого имени сидел в деревне и писал брату почти накануне выхода из печати первой главы «Онегина»:

«Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо! Когда ты будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться».

Выделенные слова — это шифр, обозначающий условные понятия о порядке переписки и перевода денег за границу на случай побега Пушкина. Местом пребывания Чаадаева была в то время Швейцария. К Чаадаеву-то и собирался бежать автор «Евгения Онегина». Зашифровано письмо с нарочитым выделением слов «Зачем мне бежать? Здесь так хорошо», — на случай почти несомненного перехвата письма полицией. Как мы уже знаем, предполагаемый побег поэта не осуществился. Но, держа сейчас перед собой маленькую изящную книжечку первой главы «Евгения Онегина» издания 1825 года, нельзя не вспомнить и об этой подробности биографии ее автора. Дни жизни Пушкина в это время были невеселыми днями. Внешняя сторона издания первой главы «Евгения Онегина» 1825 года кладет начало особому, весьма своеобразному стилю почти всех последующих прижизненных изданий книг Пушкина. Если учесть то обстоятельство, что большинство их печаталось в одной типографии Департамента народного просвещения и под присмотром одного человека — Плетнева, можно смело сказать, что этот особый, «пушкинский стиль» стал ведущим стилем для издания многих и многих книг его времени. Хороший четкий набор, простые, но красивые обложки, ничего лишнего,— вот отличительные черты этого стиля. Видимо, Плетнев был человеком со вкусом. О степени редкости всего прижизненного поглавного «Евгения Онегина» мне придется говорить дальше, при описании последней главы романа.

Вторая глава «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Москва. В типографии Августа Семена, при Императорской Мед.-Хирур. Академии. 1826. 12°. (20 X 12,5 см., не обрез.) 42 стр., включая шмуцтитул, заглавный лист и второй шмуцтитул, на котором напечатано: «Глава вторая. Писано в 1823 году». Обложка: на передней стороне, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин. Москва. В типографии Августа Семена, при Императорской Мед.-Хирур. Академии. 1826»; в середине обложки — типографская виньетка — бабочка; на последней стр., в такой же рамке,— типографская виньетка — лира. Цензурное разрешение: 26 сентября 1826 года; цензор Иван Снегирёв. Дата выхода в свет — около 20 октября 1826 г. Основание датировки — заметка в «Московских ведомостях» от того же числа, № 84. В заметке говорится: «...у книгопродавца Ширяева продается на сих днях отпечатанная книга—Евгений Онегин. Роман в стихах, сочинение Александра Пушкина. Глава вторая. Москва, 1826, в типографии Августа Семена. В цветной обертке 5 р. ассигн., с пересылкой 6 р.»

Популярность произведений Пушкина как напечатанных, так и распространенных в «потаенных» списках, ко времени декабрьского восстания была совершенно необычайной. Сын автора известных  «Записок» А.Т. Болотова — П.А. Болотов — писал отцу о впечатлении, произведенном на него восстанием 14 декабря:

«...В числе сих возмутителей видим имена известного Рылеева, Бестужевых, Кюхельбекеров как модных журнальных стихотворцев, которые все дышали безбожною философиею согласно с модным их оракулом Пушкиным, которого стихотворения столь многие твердят наизусть и так сказать почти бредят ими».

Близость Пушкина к декабристам не вызывает сомнений. Поэт в Михайловском с минуты на минуту ждал ареста и, как предполагают, сжег свои «Записки», а также значительную часть политических стихотворений и острейших эпиграмм. Узнав о казни пяти декабристов, Пушкин нарисовал на одной из своих рукописей виселицу с трупами повешенных и приписал:

«И я бы мог, как тут...».

Но гроза прошла мимо Пушкина. Поэт уцелел, во-первых, потому, что был в это время далеко от Сенатской площади, в Михайловском. Во-вторых, его друзья-декабристы старались всячески выгораживать поэта на допросах. В свое время они же упорно не принимали его в члены своих организаций, считая, что Пушкин для них гораздо полезнее своими стихами, чем активным участием в заговоре. Был во всем этом еще элемент «чуда» или «везения», который так или иначе, но спас Пушкина от расправы. Смерть Александра I и восшествие на престол нового, молодого царя вселяли некоторые надежды на перемены в положении Пушкина. Поэт вновь обратился к друзьям с просьбой похлопотать за него, подчеркивая, что в деле декабристов он юридически оказался чистым. В ответ Жуковский в апреле 1826 года написал ему: «Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством». И тут же Жуковский сообщает: «Что могу тебе сказать насчет твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу». Но Михайловское настолько опостылело Пушкину, что он решает предпринять ряд шагов, могущих, по его мнению, помочь его освобождению. В конце августа 1826 года Вяземский от имени матери поэта сочиняет послание в «Комиссию прошений на высочайшее имя приносимых». В прошении делается упор на то, что сын ее, Н.О. Пушкиной, «третий год живет в деревне, страдая аневризмом без всякой помощи». Но не аневризм (расширение сосудов) Пушкина, не прошение матери его, не ходатайства друзей помогли поэту вырваться из деревенской неволи. Помогло, как уже сказано выше, то самое «чудо», которое, как и все «чудеса», легко объяснимо. Новый царь — Николай I,—отпраздновавший в Москве 22 августа 1826 года свою коронацию, желал развеять гнетущее впечатление, произведенное на русское общество его расправой с декабристами. Царь вспомнил сосланного в деревню вольнодумца-поэта и решил проявить по отношению к нему «милость», освободить, «простить» его и этим актом как-то смягчить впечатление от кровавого начала своего царствования. Одновременно царь имел тонкий и коварный расчет сломить волю поэта, поставить его на службу самодержавию, сделать из него своего одописца. 28 августа 1826 года последовала «высочайшая резолюция» о привозе Пушкина в Москву «под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта». Приезд в Михайловское фельдъегеря с таким приказом наделал переполох. Прискакал фельдъегерь ночью, и перепуганная няня Пушкина Арина Родионовна залилась слезами. «Не плачь, мама,— сказал ей Пушкин, — царь хоть куда ни пошлет, а все хлеба даст». Не очень уверенный, что его не увозят в Сибирь, поэт забирает с собой на всякий случай рукописи напечатанных своих произведений. Их много: несколько глав «Онегина», поэма «Цыганы», трагедия «Борис Годунов», «Граф Нулин», несколько стихотворений, среди которых — «Пророк», вызвавший потом немало толков. Но поэта повезли не в Сибирь. 8 сентября 1826 года он был доставлен с фельдъегерем в Москву, прямо в Кремль, на «личную аудиенцию» к «самодержцу всея России». В «Русской старине», со слов А.Г. Хомутовой, приводится, может быть, не очень достоверный, но весьма похожий на правду рассказ об этом якобы самого Пушкина:

«Фельдъегерь подхватил меня из моего насильственного уединения и на почтовых привез в Москву, прямо в Кремль, и всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет Императора, который сказал мне: — Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?

Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мной, потом спросил:

— Пушкин, принял бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?

— Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!

— Довольно ты подурачился,— возразил Император,— надеюсь теперь ты будешь рассудителен и мы более ссориться не будем, Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь: отныне я сам буду твоим цензором».

Поэт беседовал с царем с глазу на глаз, и свидетелей разговора не было. Однако при сопоставлении нескольких рассказов современников и тех, которые слышали об этом разговоре от Пушкина, и тех, которые якобы слышали о нем от самого царя, многое в них совпадает. Подтверждается, например, утвердительный ответ Пушкина на вопрос царя о том, принял ли бы поэт участие в событиях 14 декабря, если бы был в Петербурге. Как бы в награду за откровенность и обещание Пушкина не выступать против «предначертаний» самодержавия, царь пожелал взять на себя обязанности цензора поэта. Измученному придирками неумных цензоров, Пушкину на какое-то время это желание царя могло показаться «милостью». Весьма скоро, однако, он убедился, что эта «милость» являлась для него только новой формой полицейского надзора. Пушкин остановился в Москве у друга своего С. А. Соболевского. Сначала у него, а 12 октября у Веневитиновых поэт в присутствии ряда московских литераторов читает своего «Бориса Годунова». Восторг слушателей был столь велик, что слухи об этом чтении проникли в самые широкие круги московского общества. Немедленно же поэт получает от Бенкендорфа первую строжайшую и унизительную нотацию и приказ, чтобы он впредь до представления царю всех своих произведений не смел не только их печатать, но даже и читать вслух, хотя бы ближайшим друзьям. Если у царя и был расчет «приручить» поэта, то делал он это настолько топорно и грубо, что все «обольщение» его личностью (если оно и могло возникнуть у поэта) продолжалось очень недолго. Вскоре царь заказал Пушкину написать специальную «Записку о народном воспитании». Заказ этот был своеобразным способом прощупать подлинные политические настроения поэта. Написанная Пушкиным «Записка» успеха у царя не имела, и Бенкендорф не без злорадства сообщил 23 декабря 1826 года поэту: «...его величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному». Вряд ли после подобной отповеди Пушкин мог остаться в неведении относительно того, с кем он имеет дело. Никакой «договоренности» с монархом, предпочитающим «усердие и служение» делу просвещения, у поэта быть не могло. И напрасно некоторые из дореволюционных (а были случаи, что и послереволюционных) исследователей пытались доказывать какое-то «перерождение» поэта после пресловутого свидания его и разговора с Николаем I. Герцен писал, что после 14 декабря «только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений». В 1827 году Пушкин в «Арионе» говорил о себе:

Пловцам я пел...

Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный...

Погиб и кормщик и пловец!

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою...

О всей последующей своей жизни до последнего вздоха, о своем творчестве в целом Пушкин имел право сказать: «Я гимны прежние пою...» С годами эти «прежние гимны» углублялись. Поэт мужал, и его политические взгляды становились значительно глубже и мудрее. И вольнолюбивая направленность новых «гимнов» оставалась у него все та же. Можно ли не понять, что после длительного прозябания в деревенской глуши, поэт с наслаждением окунулся в море московских приемов, восторженного поклонения друзей, пиров, обедов и, конечно, картежной игры, бытовавшей тогда в кругу светской молодежи. С деньгами у Пушкина было плохо. Встала необходимость что-то делать, дабы расплатиться с долгами. Это было одной из причин, заставившей поэта поручить другу своему С. А. Соболевскому издание в Москве некоторых своих книг, в частности, второй главы «Евгения Онегина». Очень скоро из типографии Августа Семена вышла книжка, своим внешним видом и размером чуточку отличающаяся от первой и всех последующих глав «Онегина», печатавшихся ранее в Петербурге. Каким-то обоснованием для установления тиража второй главы «Онегина» может служить письмо А. И. Тургенева брату Н. И. Тургеневу от 18 ноября 1826 года. В письме говорилось: «Пушкин печатает 2-ую главу Онегина, за 800 стихов просит 7000 рублей, дают 5, дадут и больше». Новости, которые сообщал А. И. Тургенев брату, носили несколько запоздалый характер: вторая глава уже месяц была в продаже. Однако указанные в письме цифры весьма интересны. Исходя из обычного тиража в 1 200 экземпляров по цене пять рублей каждый, валовая стоимость издания была шесть тысяч. Учитывая книгопродавческую скидку, печать и бумагу, прибыль Пушкина можно определить в сумме, очень близкой к указанной Тургеневым, что-нибудь вроде четырех с половиной, пяти тысяч. Таким образом, тираж книги 1 200 экземпляров почти достоверен. Печатать больше Пушкин, кстати сказать, и не рискнул бы. Мы знаем, что первая глава романа, напечатанная двойным тиражом в 2 400 экземпляров, в последней трети своего тиража расходилась довольно туго. Имеется еще одно соображение, по которому можно судить, что тираж второй главы «Онегина» не был выше 1 200 экземпляров: и Соболевский, и его главный комиссионер — московский книгопродавец А. Ширяев не очень торопились послать часть тиража книги для продажи в Петербург. Этим они задерживали в Петербурге продажу остатка первой главы «Онегина» и всего тиража главы третьей, тоже уже напечатанной к этому времени Плетневым. Пушкин выговаривал по этому поводу Соболевскому: «Если бы ты просто написал мне, приехав в Москву, что ты не можешь прислать мне 2-ую главу, то я без хлопот ее бы перепечатал. Но ты все обещал, обещал — благодаря тебя во всех книжных лавках продажа 1-ой и 3-й глав остановилась. Покорно благодарю». До этого Пушкин сам получил такие же упреки от Плетнева: «Нуждаются только во второй главе Онегина, которая засела в Москве, а здесь ее все спрашивают. Итак, по получении сего письма, тотчас напиши в Москву, чтобы оттуда выслали все остальные экземпляры Онегина 2-ой главы в Петербург на имя Оленина». Подобную небрежность со стороны Соболевского и Ширяева можно объяснить только тем, что однозаводный тираж второй главы «Онегина» бойко расходился в Москве, и судьба его не тревожила издателей. Будь тираж больше, они проявили бы и большую заботу о распространении книги. Из-за этого, очевидно, вторая глава «Онегина» и появилась с опозданием на книжных прилавках Петербурга. Материальные дела Пушкина, разумеется, не поправились от издания только одной главы «Евгения Онегина». И Соболевский в Москве, и Плетнев в Петербурге продолжали свои хлопоты по изданию других книг поэта. Правда, в Москве в это же время затевался журнал «Московский вестник» при участии Погодина и всего кружка Венивитинова. На журнал возлагались большие надежды, и Пушкин обещал принять в нем непосредственное участие. Ему сулили различные блага и значительные гонорары. Но по целому ряду причин все это оказалось нереальным. Вскоре Пушкин и вовсе отошел от журнала. Издание новых собственных книг поэта было более верным источником его нового, «свободного» существования. Московское издание второй главы «Евгения Онегина» 1826 года открывало список этих изданий.

Третья глава «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Санктпетербург. В типографии Департамента Народного Просвещения. 1827. 12°. (18 X 11 см. не обрез.) 51 стр., включая шмуцтитул, заглавный лист, лист с извещением от издателей, второй шмуцтитул. Текст начинается с 10 страницы. Обложка: на передней стороне, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин. Глава третья. Спб. 1827»; на последней стр., в такой же рамке,— виньетка (лира) и текст: «Продается в СПб-ге, во всех книжных лавках, по пяти рублей за экземпляр. За пересылку в другие города прилагается 80 копеек». Цензурное разрешение: «С дозволения правительства». По книге «Дела III-го отделения» (стр. 61) — дата разрешения 9 октября 1827 года. Время выхода в свет — 10-11 октября 1827 года. Определяется на основании цензурной даты и извещения о поступлении в продажу этой книги в «С.-Петербургских ведомостях», 11 октября, № 81.

Повышенный интерес в обществе к «Евгению Онегину», упреки журналов в том, что читателю слишком долго приходится ждать выхода каждой новой главы романа, вынудили Пушкина напечатать в начале третьей главы от имени издателей следующее объявление: «Первая глава Евгения Онегина, написанная в 1823 году, появилась в 1825 г. Спустя два года, издана вторая. Эта медлительность произошла от посторонних обстоятельств. Отныне издание будет следовать в беспрерывном порядке: одна глава тотчас за другой». Плетнев все время напоминал Пушкину, что вернейший его капитал — это «Евгений Онегин». В письме от 22 сентября 1827 года он писал Пушкину: «Ни что так легко не даст денег, как Онегин, выходящий по частям, но регулярно через два или три месяца. Это уже доказано a posteriori [на опыте]. Он, по милости божией, весь написан. Только перебелить, да и пустить. А тут-то у тебя и хандра. Ты отвечаешь публике, в припадке каприза: вот вам Цыганы, покупайте их! А публика, назло тебе, не хочет их покупать и ждет Онегина, да Онегина. Теперь посмотрим, кто из вас кого переспорит. Деньги-то ведь у публики: так пристойнее, кажется, чтоб ты ей покорился, по крайней мере до тех пор, пока не набьешь своих карманов». Плетнев, разумеется, неверно оценивал медлительность Пушкина. Несмотря на крайнюю нужду в деньгах, поэт, однако, совершенно иначе понимал значение каждой своей новой, выходящей в свет книги. В некоторых исследованиях о творческой и издательской деятельности поэта порой очень много восклицательных знаков вокруг сумм, получаемых им в виде гонорара, вокруг чрезвычайно высоких цен, назначаемых им за свои книги, и в то же время куда менее внимания уделено такому высказыванию Пушкина, какое, например, имеется в его письме к жене от 21 сентября 1835 года: «Писать книги для денег, видит бог, не могу». А казалось бы, именно Пушкину, с его каждодневно растущей славой, легче всего было бы направить своего Пегаса прямо к золотому мешку, как, по существу, и советовал ему ближайший его друг и помощник — простодушный Плетнев. Однако Пушкин этого не делает, несмотря на то, что живет только от доходов своей единственной «деревеньки на Парнасе». Ближе всех к верной характеристике этой стороны жизни поэта подошел его недоброжелатель барон М. А. Корф, писавший уже много позднее в своих записках о Пушкине: «Было время, когда он от Смирдина получал по червонцу за стих; но эти червонцы скоро укатывались, а стихи, под которыми не стыдно было бы выставить славное его имя — единственная вещь, которою он дорожил в мире,— писались не всегда и не скоро. При всей наружной легкости этих прелестных произведений, или именно для такой легкости, он мучился над ними по часам, и в каждом стихе, почти в каждом слове было бесчисленное множество помарок». Пушкин был великим тружеником. Действительно, достаточно посмотреть на его черновики, чтобы понять правоту Корфа: стихи писались нелегко, и особенно нелегко сочинялся «Евгений Онегин». То, что казалось Плетневу давно готовым, таким, что только «перебелить, да пустить», самому Пушкину, взыскательному художнику, виделось незаконченным и несовершенным. Позднее, в последней главе романа, Пушкин поведает об этом времени словами:

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал.

Замысел романа у поэта был глубже, весомее, чем он казался по первым главам Плетневу и другим его друзьям. Пушкин медлил, еще только всматриваясь в ту даль, которая одному ему виделась «сквозь магический кристалл». Третья глава «Онегина» печаталась Плетневым в Петербурге и, по всей вероятности, тиражом не более, чем обычный «завод» — 1 200 экземпляров. Приостановившаяся вначале продажа книги из-за задержки Соболевским второй главы «Онегина» в Москве в дальнейшем наладилась, и третья глава романа расходилась хорошо. Критикой она почти единодушно была принята восторженно. Эпитеты «гениальный», «больше чем талантливый»,— пестрят в рецензиях. Это было время всеобщего признания поэта. Потом, в последней главе «Онегина», Пушкин напишет:

И альманахи, и журналы,

Где поученья нам твердят.

Где нынче так меня бранят

И где такие мадригалы

Себе встречал я иногда,

Е sempre bene, господа.

Но последняя глава с этими стихами выйдет еще только в 1832 году, не так скоро. Пока же это были годы «мадригалов» по адресу Пушкина. Рецензент «Московского телеграфа» отмечал: «...за Пушкиным библиографическое известие едва успевает: его творения раскупают прежде, нежели медлительный библиограф запишет их в реестр современных произведений нашей литературы». Третья глава «Евгения Онегина» примечательна еще тем, что на ней впервые, вместо обычной подписи цензора, стоит гриф: «С разрешения правительства». Это — следствие обещания Николая I быть цензором поэта. Появлению такого «почетного» (а вместе с тем и весьма тягостного для поэта) грифа предшествовала особая переписка, не лишенная интереса для истории прижизненных изданий Пушкина. П. А. Плетнев, получив от Бенкендорфа на имя Пушкина разрешение на напечатание ряда его новых произведений («Ангел», «Стансы», «Граф Нулин», «Фауст и Мефистофель», третья глава «Онегина»), уведомлял поэта 27 августа 1827 года, что он уже приступил к печатанию третьей главы «Онегина». Однако дело это внезапно осложнилось вмешательством министра народного просвещения А. С. Шишкова. В начале сентября он написал Бенкендорфу: «Надворный советник Плетнев представил в рукописи в типографию Департамента народного просвещения сочинение Александра Пушкина «Евгений Онегин, роман в стихах. Глава третья».— Как на сей рукописи не было одобрительной подписи Цензурного комитета, то типография не приняла оную для напечатания. После сего г. Плетнев доставил в типографию официальное письмо Вашего превосходительства к г. Пушкину от 22-го августа сего года за № 1937, в коем сказано, что представленные от г. Пушкина новые его стихотворения государь император изволил прочесть с особым вниманием; почему ваше превосходительство, возвращая оные, изъяснили, какие дозволяется напечатать и какие нет. Вместе с сим г. Плетнев представил записку, писанную к нему, ...от действительного статского советника Фон-Фока, коею уведомляет его, что на известных ему, г. Плетневу, стихотворениях А. Пушкина можно напечатать «С дозволения правительства». Поелику же на самой рукописи романа «Евгений Онегин» никакой подписи не сделано, кроме того только что на первой странице карандашом написано «Позволено», то типография, не имея право на основании Устава о цензуре принять оную к напе-чатанию, испрашивает на то моего разрешения». Далее Шишков просит «почтить его уведомлением», как в данном случае поступить с разрешением на напечатание третьей главы «Евгения Онегина». Бенкендорф уверил обеспокоенного министра, что государь император «повелеть соизволил» печатать третью главу «Евгения Онегина» с грифом: «С разрешения правительства». Казавшееся «почетной привилегией» право Пушкина представлять свои произведения лишь одной цензуре «самого государя императора», начиная с этой книги, стало особенно ясно раскрываться для него с новой тягостной стороны — неизбежности для него и общей цензуры. Сколько беспокойств и душевных волнений вызвала у Пушкина эта «милость» Николая I к нему как к поэту! Особенно было тяжело сознавать, что все это фальшивое и лицемерное отношение царя к нему окружающим казалось действительным «благоволением и покровительством» таланту поэта. Еще раз вспомним слова Герцена: «Николай вернул Пушкина из ссылки через несколько дней после того, как были повешены герои 14-го декабря. Он хотел погубить его в общественном мнении своей милостью, покорить его своим расположением». До самой трагической смерти своей поэт боролся с этими коварными замыслами Николая I.

Четвёртая – пятая главы «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Санктпетербург, в типографии департамента народного просвещения. 1828. 12°. (18 X 11 см., не обрез.) 92 стр., включая шмуцтитул, заглавный лист, два листа с посвящением Плетневу, второй шмуцтитул + 1 ненум. стр. Обложка: на передней стороне, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин, глава IV и V. Спб. 1828»; на последней стр., в такой же рамке, - типографская виньетка (лира) и текст: «Продается в С.-Петербурге во всех книжных лавках, по десяти рублей за экземпляр. За пересылку в другие города прилагается 80 копеек». Цензурное разрешение: «С дозволения правительства». Дата разрешения по книге «Дела III-го отделения» (стр. 64) 30 января 1828 года.

Шестая глава «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинения Александра Пушкина. Санктпетербург, в типографии департамента народного просвещения. 1828. 12°. (18 X 11 см. не обрез). 48 стр., включая шмуцтитул, заглавный лист, лист с эпиграфом. Обложка: на передней стороне, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин. Глава VI. Спб.,. 1828»; на последней стр., в такой же наборной рамке,— типографская виньетка (лира) и текст: «Продается в С.-Петербурге во всех книжных лавках, по пяти рублей за экземпляр. За пересылку в другие города прилагается 80 копеек». Цензурное разрешение: «С дозволения правительства».-Дата по книге «Дела III-го отделения» (стр. 69) 21 марта 1828 года. Время выхода в свет первой книги (объединенные 4 и 5 главы) — около 31 января или 1-2 февраля 1828 года — определяется на основании цензурной даты. Более точно — извещением в «Северной пчеле» от 4 февраля в № 15 того же года в объявлении о продаже книги по 10 рублей за экземпляр. Время выхода в свет второй книги (шестая глава) — 23 марта 1828 года — определяется на основании цензурной даты и объявления в «Северной пчеле» от 24 марта того же года в № 36 о продаже шестой главы «Онегина» по пяти рублей за экземпляр.

Завязав отношения со Смирдиным по переизданию своих трех первых поэм, Пушкин этим как бы разгружал своего верного друга и помощника П. А. Плетнева, занятого печатанием очередных глав «Евгения Онегина». Все главы романа Пушкин издавал исключительно на собственный страх и риск, не переуступая никому права издания. Пообещав в предисловии к предыдущей третьей главе, что «одна глава будет тотчас следовать за другой», Пушкин, к великому удовольствию Плетнева, передал ему рукописи четвертой и пятой глав, разрешив их печатать не по отдельности, а вместе, в одной книге. Это было ответом на заботливое письмо Плетнева от 22 сентября 1827 года, где говорилось: «В последний раз умаливаю тебя переписать 4-ю главу Онегина, а буде разохотишься и 5-ю, чтобы не с тоненькою тетрадкою идти к цензору. Если ты это сделаешь, то отвечаю тебе и за долги твои и за доходы на год; а если еще будешь отговариваться и софийствовать, то я предам тебя на произвол твоей враждующей судьбе. Вспомни, что никогда не бывает столь обильной книжной жатвы, как накануне рождества и нового года. А ты обещал тогда прислать. Неторопись ... тебе пришлю и отпечатанные экземпляры 3-й, 4-й и, может быть, 5-ой главы Онегина с целым возом ассигнаций. Вообрази, что тебе надобно будет иметь уже капитал, когда ты и роман напишешь: иначе не на что будет его печатать. Это ведь не глава Онегина в два листика, где и в долг поверят бумагу, набор и печатание. У тебя и Годунов растет для печати. А из каких доходов мы его отпечатаем? По всему видно, что для разных творений твоих, бесприютных и сирых, один предназначен судьбой кормилец: Евгений Онегин... Он однако не должен выводить из терпения публику своею ветренностию». Письмо это рассказывает о тех условиях, при которых Пушкину приходилось издавать свои книги. Оно говорит и о материальных затруднениях поэта. В этом отношении примечательна фраза: «У тебя и Годунов растет для печати — а из каких доходов мы его напечатаем?» Как мы теперь знаем, Пушкин не задержал рукописи и следующей, шестой главы «Онегина», передав ее Плетневу еще тогда, когда книга с четвертой и пятой главами только печаталась. Разрыв в выходе в свет этих двух изданий очередных глав «Онегина» был всего около полутора месяцев. Надежды Плетнева, что, может быть, Пушкин разрешит сдвоенное издание четвертой и пятой глав «Онегина» продавать несколько дешевле, чем «одиночные» главы романа, не оправдались. Пушкин за сдвоенные главы назначил и «сдвоенную» цену — 10 рублей за экземпляр, ссылаясь на то, очевидно, что тираж книги был тоже не двойной, всего 1 200 экземпляров. Терять что-нибудь на «Онегине» Пушкин никак не хотел. Он вообще не считал цену пять рублей за главу этого своего романа высокой. Уже много позже, в 1833 году, когда друзья советовали ему писать продолжение романа, он как бы от их имени шутливо говорил:

С почтенной публики, меж тем,

Бери умеренную плату,—

За книжку по пяти рублей;

Неужто жаль их будет ей?

Читатель поругивался, но платил. Интерес к роману за все время его издания был огромен. Появление четвертой-пятой глав «Онегина» вызвало придирчивую статью в журнале «Атеней», издававшемся профессором М. Г. Павловым. Глупая критика «Атенея» возмутила Пушкина, и он написал остроумный ответ, в котором возражал на замечания, как бы соглашаясь с ними. Ответа своего он не напечатал, но в сохранившихся его черновиках можно прочитать следующее: «Наши критики долго оставляли меня в покое. Это делает им честь: я был далеко в обстоятельствах неблагоприятных. По привычке полагали меня все еще очень молодым человеком. Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатании четвертой и пятой песни Евгения Онегина. Разбор сих глав, напечатанный в Атенее [1828], удивил меня хорошим тоном, хорошим слогом и странностию привязок. Самые обыкновенные риторические фигуры и тропы останавливали критика, например: можно ли сказать стакан шипит, вместо вино шипит в стакане? камин дымит, вместо пар идет из камина? Не слишком ли смело ревнивое подозрение? неверный лед? Как думаете, что бы такое значило: мальчишки

Коньками звучно режут лед?

Критик догадывался, однако, что это значит: мальчишки бегают по льду на коньках.

Вместо:

На красных лапках гусь тяжелый

(Задумав плыть по лону вод)

Ступает бережно на лед.

Критик читал:

На красных лапках гусь тяжелый

Задумал плыть —

и справедливо замечал, что недалеко уплывешь на красных лапках».

Статья в «Атенее» возмутила В. Ф. Одоевского. Он писал: «Что за пакость во 2-й книжке Атенея! — Как не стыдно Павлову!» П. А. Вяземский жаловался И. И. Дмитриеву 24 марта 1828 года: «Критика Атенея на Пушкина во многом ребячески забавна. Критик не позволяет сказать: бокал кипит, безумное страданье, сиянье розовых снегов. После этого должно отказаться от всякой поэтической вольности в слоге и держаться одной голословной и буквальной положительности. Да и можно ли Пушкина школить как ученика из гимназии?» Большой и путаный разбор этих двух глав «Онегина» сделал и пресловутый Борис Федоров в своем журнале «Санктпетербургский зритель» за 1828 год в номере четвертом. Журнал на этом номере прекратил свое жалкое существование и не заслуживает более подробного упоминания. Впрочем, по отношению к Пушкину даже Борис Федоров оказался умнее и тактичнее «Атенея». Пушкин писал по поводу его статьи: «Б. Федоров в журнале, который начал было издавать, разбирая довольно благосклонно 4 и 5-ую главу, заметил однако ж мне, что в описании осени несколько стихов сряду начинаются у меня частицею уж, что и называл он ужами, а что в риторике зовется единоначатием. Осудил он также слово корова и выговаривал мне за то, что я барышен благородных и вероятно чиновных назвал девчонками (что конечно неучтиво), между тем как простую деревенскую девку назвал девою:

В избушке распевая, дева

Прядет —.

Что только не приходилось терпеть Пушкину? Однако далеко не все были поверхностными ценителями «Евгения Онегина» и оставались в неведении по поводу грандиозности замысла «романа в стихах». В этом отношении примечательно письмо Е. А. Баратынского, который в начале марта 1828 года сообщал Пушкину: «Вышли у нас еще две песни Онегина. Каждый о них толкует по-своему: одни хвалят, другие бранят и все читают. Я очень люблю обширный план твоего Онегина; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и разумеется не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностью вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях проходит перед их глазами, mais que le diable les emporte-et que Dieu les benisse [но пусть их черт возьмет и благословит бог]». Баратынскому было видно в «Евгении Онегине» то, что оставалось неясным для многих друзей Пушкина, рассматривавших гениальное творение поэта всего лишь как романтическую историю любви Татьяны и Онегина. Невдомек было и П. А. Плетневу, что он печатает «энциклопедию русской жизни», создание которой действительно «не терпело суеты». Плетнев же всю задержку в поступлении отдельных последующих глав романа в печать приписывал лишь лени и хандре автора. С особенным удовольствием Плетнев напечатал вслед за сдвоенной книжкой с четвертой и пятой главами отдельно главу шестую и, вероятно, был уверен, что Пушкин не задержится и со следующей — седьмой. Увы! Седьмую главу Пушкин передаст ему для издания только через два года, а последнюю — через четыре. Шестая глава напечатана была в той же типографии департамента народного просвещения и, по всей вероятности, в том же тираже 1 200 экземпляров, ставшим для Плетнева уже обычным. Не вызвала шестая глава и каких-либо осложнений в «верховной цензуре». Бенкендорф 5 марта 1828 года уведомил поэта, что «Государь император изволил повелеть мне объявить Вам, милостивый государь, что он с большим удовольствием читал Шестую главу Евгения Онегина». Может быть, под влиянием этого «высочайшего» отзыва, тем или иным путем ставшего известным в журналистских кругах, на этот раз Пушкина оставили в покое и критики. Поэт сам говорил в своих записках:

«Шестой песни не разбирали, даже не заметили в Вестнике Европы латинской опечатки». Кстати, шестая глава кончается перечнем важнейших ошибок во всех первых шести главах романа и уведомлением, что здесь «конец первой части».

В первом же полном издании романа, вышедшем в 1833 году, этого деления на части уже не было, что подтверждает изменение первоначального плана романа в процессе работы над ним. Роман сначала был задуман в двух частях, по шести глав в каждой. Затем Пушкин разбил его в плане на три части, по три главы. В черновых бумагах поэта сохранилась такая наметка плана «Евгения Онегина»:

Часть первая.

Предисловие.

I. песнь — Хандра.

II. — Поэт.

III. — Барышня.

Часть вторая.

IV. песнь — Деревня.

V. — Именины.

VI. — Поединок.

Часть третья.

VII. песнь — Москва.

VIII. — Странствие.

IX. — Большой свет.

Примечания.

План этот, как мы знаем, не один раз переделывался и менялся. Восьмую и девятую главы Пушкин соединил в одну восьмую, последнюю. Полученные Пушкиным десять тысяч за переиздание «Бахчисарайского фонтана», «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника», а также успешно выпущенные в это же время Плетневым четвертая, пятая и шестая главы «Евгения Онегина» несколько поправили материальные дела поэта. Кое-что дала и журнальная работа. Нужда временно отступила. Но отношения Пушкина с правительством по-прежнему оставались натянутыми. Следствие по делу о стихотворении «Андрей Шенье», благодаря умелой защите поэта, уже не грозило бедой непоправимой, но отнюдь не украсило «репутации» Пушкина в глазах царя и Бенкендорфа. 14 апреля 1828 года был опубликован манифест Николая I о войне с Турцией. Это дало Пушкину повод обратиться к Бенкендорфу с просьбой о зачислении его в действующую на Кавказе против турок армию. 20 апреля 1828 года Бенкендорф уведомляет поэта, что просьба его, о которой было доложено Николаю I, удовлетворена быть не может. На другой же день по получении этого уведомления Пушкин обращается к Бенкендорфу с новой просьбой разрешить ему поехать на шесть-семь месяцев в Париж. Надежды на разрешение у поэта быть не могло, и здесь, очевидно, действовало чисто русское: «а вдруг?» 3 или 4 мая Бенкендорф докладывает царю об этой просьбе Пушкина, но царь оставляет ее без ответа. Да он, собственно, и не требовался. Месяца через полтора, 28 июня, Николай I утверждает постановление Государственного совета об отдаче Пушкина под секретный надзор полиции. Ни о каком отъезде в Париж просто уже не могло быть и речи. И, проводя лето 1828 года в Петербурге, поэт не находит ничего лучшего, как «закружиться в вихре петербургской жизни». Пушкин ухаживает за женщинами, много играет в карты. Вяземскому он пишет:

А в ненастные дни

Собирались они

Часто

Гнули... их...

От пятидесяти

На сто

И выигрывали

И отписывали

Мелом.

Так в ненастные дни

Занимались они

Делом.

Поэт изнывает от тоски, но еще не знает, что над его головой собирается новая беда, грозящая окончиться для него много хуже, чем дело о стихотворении «Андрей Шенье». Еще в 1821-1822 годах Пушкин создал, по выражению Вяземского, «одну свою прекрасную шалость» — озорную поэму «Гавриилиаду». Поэма, разумеется, не предназначалась к печати, однако списки ее весьма скоро получили достаточно широкое распространение. Со стороны Пушкина была проявлена несомненная неосторожность. В случае раскрытия его авторства, поэту грозили кары не только правительства, но и церковников — силы не менее грозной и беспощадной. Поняв, какой опасности он подверг себя сочинением этой поэмы, Пушкин стал отрицать свое авторство. Даже в более поздние годы, он приходил в ярость при одном упоминании о «Гавриилиаде». Но гроза все-таки разразилась. В мае-июне 1828 года дворовые люди некоего штабс-капитана Митькова донесли петербургскому митрополиту Серафиму, что «господин их развращает их в понятиях ими исповедуемой христианской веры, прочитывая им из книги его рукописи некое развратное сочинение под заглавием Гавриилиады». Схваченный Митьков, то ли сам указал на Пушкина, то ли на рукописи стояло его имя, только 3-5 августа поэта привлекли к допросу, который следственная комиссия поручила произвести петербургскому военному генерал-губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову. Это был мрачнейший из царских сатрапов, и по его фамилии, возможно, народ стал называть тюрьму «кутузкой». На прямой вопрос Голенищева-Кутузова Пушкину, им ли написана поэма под названием Гавриилиада, поэт дал отрицательный ответ. При повторном, вызове 19 августа Пушкин дал письменное показание, что поэма вообще ему знакома и что «рукопись ходила между офицерами гусарского полка, но от кого из них я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжег я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я особенно раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религией. Тем прискорбней для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное». Пушкин защищается и далее. Вяземскому (1 сентября) он пишет: «Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец Гавриилиада; приписывают ее мне: донесли на меня, и я вероятно отвечу за чужие проказы, если князь Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность. Это да будет между нами». Перед этим абзацем письма — фраза Пушкина: «Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее, Прямо, прямо на восток». Над этим письмом Пушкина стоит задуматься. Б. Л. Модзалевский, публикуя его, сообщает, что в подлиннике письма между словами Пушкина «мне навязалась» и словами «на шею преглупая шутка» — что-то тщательно зачеркнуто автором. Какие же слова Пушкину надо было столь тщательно зачеркивать, чтобы скрыть их от Вяземского? Таких слов быть не могло, да и не от Вяземского они вычеркивались! Все письмо написано было в расчете на то, что оно до Вяземского непременно попадет в руки III отделения, перлюстрировавшего всю переписку поэта. Вовсе не Вяземского пытается уверить в этом письме Пушкин, что автором «Гавриилиады» является покойный князь Дмитрий Петрович Горчаков. Кто-кто, а Вяземский доподлинно знал, что автором поэмы был Пушкин. Письмо это — шахматный ход поэта, которым он одновременно пытался отвести подозрения от себя и дать сигнал Вяземскому, что именно надо говорить в случае вызова его к следователям. Кандидатура князя Дмитрия Горчакова на роль возможного автора «Гавриилиады» была выбрана Пушкиным очень умно: князь славился подобными сочинениями и для него — одним больше или одним меньше — было уже безразлично: он умер за четыре года до следствия. Вяземский понял сигнал Пушкина и не только пустил слух о Горчакове как авторе «Гавриилиады», но и сфабриковал (как говорят) кое-какие подделки, вроде рукописи «Святок» Горчакова, имевших в содержании некоторые аналогии с «Гавриилиадой» и, таким образом, как бы подтверждавших, что автор и того и другого — Горчаков. Пушкину Вяземский писал 25 сентября: «Сердечно жалею о твоих хлопотах по поводу Гавриила, но надеюсь, что последствий худых не будет и что Фон-Фок скажет Музе твоей: Стихородица, дево радуйся, благословенна ты в женах и прочее». Все это, равно как и категорическое отрицание Пушкиным причастности к сочинению «Гавриилиады», не поколебало подозрения Николая I в виновности поэта. По его приказу Пушкина вызвал к себе председатель верховной комиссии, назначенной по этому делу, граф П. А. Толстой и объявил ему царскую волю: «Призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем». Поэт понял, что сети ему расставлены со всех сторон и, подумав, спросил у престарелого сановника, может ли он написать письмо непосредственно царю? Получив согласие, Пушкин тут же написал и запечатал письмо Николаю I. Так нераспечатанным оно было доставлено царю 7 октября, а 16 того же месяца Пушкин получил «высочайший ответ». Содержание этой переписки до нас не дошло, хотя в более позднее время, уже по приказу последнего русского царя Николая II (подумать только — он оказался пушкинистом!) производились соответствующие розыски. Еще позже в печати появлялись сообщения о сенсационных «находках» этого пушкинского письма к царю, но они оказывались подделками. Весьма вероятно, что в пушкинском письме заключалось признание поэта в авторстве «Гавриилиады». Это подтверждается прекращением для Пушкина следствия по этому делу и резолюцией Николая I, такого содержания: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31-го декабря 1828 года». «Рыцарское» великодушие царя было фальшивым и лицемерным. Николай I еще не терял надежды «приручить» поэта и, в данном случае, положил свою «августейшую десницу» прямо ему на горло. Отныне, чтобы Пушкину оказаться «во глубине сибирских руд», не надо было даже устраивать «высочайших следственных комиссий». В распоряжении царя находилось письменное признание поэта в тяжком преступлении: оскорблении церкви и религии. Два года 1827—1828 были годами открытой войны Пушкина с правительством. Он начал 1827 год со стихотворного послания в Сибирь к декабристам, отправив его с женой сосланного А. Г. Муравьева, уезжавшей в ссылку к мужу. Стихотворение это кончалось словами:

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Стихотворение в списках мгновенно становится известным. В октябре, по дороге из Михайловского в Петербург, Пушкин на почтовой станции встречает осужденного Кюхельбекера, переводимого из одной крепости в другую. Оттолкнув жандарма, поэт сердечно обнимает своего лицейского товарища и вступает с ним в беседу. Встреча эта также не осталась тайной для правительства. Два политических дела — об «Андрее Шенье» и «Гавриилиаде» — следуют в эти годы почти одно за другим. Но это только главные события 1827—1828 годов. А сколько было еще «не главных»? Унизительная переписка с Бенкендорфом, тяжесть двух цензур («высочайшей» и обыкновенной), придирки, выговоры, слежка, положение «поднадзорного»... Трудная жизнь была у поэта!

Второе издание первой главы «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Санктпетербург. В типографии департамента народного просвещения. 1829. 12°. (18 X 11 см. не обрез.) XXII стр., включая шмуцтитул и заглавный лист + 2 ненум.+ 59 стр. Обложка: на передней стороне, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин. Глава первая. Санктпетербург. 1829»; на последней стр., в такой же наборной рамке,— типографская виньетка (лира). Цензурное разрешение: «С дозволения правительства». По книге «Дела III-го отделения (стр. 86) 26 марта 1829 года, одновременно с «Полтавой». Дата выхода в свет — 27-28 марта 1829 г.— определяется на основании цензурного разрешения.

Второе издание первой главы «Онегина» по своему внешнему виду и содержанию ничем не отличается от первого ее издания, вышедшего в 1825 году» Все так же — посвящение, предисловие, «Разговор книгопродавца с поэтом» и прочее. Набор абсолютно одинаков с первым изданием и, по беглому впечатлению, можно подумать, что набор один и тот же. Однако книга набрана заново. Имеются кое-какие поправки. Одинаковая внешность первого и второго изданий этой главы «Онегина» была отмечена и в рецензии «Московского телеграфа», где говорилось: «Как на старого друга взглянули мы на первую главу Онегина, напечатанную, кажется, вторым изданием. Говорим: кажется, потому что кроме года, выставленного на заглавном листке, догадаться об этом не по чем: самая наружность сей первой главы точно такова же, как в издании 1825 года. Можно, правда, заметить ехце исправление некоторых опечаток». Цена на книгу, хотя и не была выставлена на обложке, но тоже оставалась прежней — пять рублей, с пересылкой — шесть. Необходимо сказать о чрезвычайной редкости второго издания первой главы «Онегина» на антикварном рынке. Н. Синявский и М. Цявловский в первом издании своей книги «Пушкин в печати» (М., 1914), писали по этому поводу: «Издания этого нет ни в Императорской публичной библиотеке, ни в Императорской Академии Наук, ни в Румянцевском музее, а в Историческом музее — экземпляр дефектный (выдраны страницы). В библиотеке Московского Университета — экземпляр лучшей сохранности, но некоторых страниц и в нем нет». Во втором издании книги «Пушкин в печати» (1938 г.), такого примечания уже нет, так как возможно, что за первые годы революции второе издание первой главы «Онегина» уже было приобретено названными библиотеками. Почти столь же редко второе издание и следующей, второй главы «Онегина», напечатанное в 1830 году. На второй главе попытка повторения поглавного издания «Евгения Онегина» закончилась. Возникают сразу три вопроса. Первый — зачем понадобилось Пушкину повторное издание первых глав «Онегина» в то время, когда произведение это не было еще окончено даже в рукописи? Второй вопрос — почему это повторное издание прекратилось на второй главе, напечатанной в 1830 году? И, наконец, третий — чем объясняется столь исключительная редкость этих повторных изданий? Ответить на первый вопрос не представляет большого труда. Со дня освобождения из Михайловской ссылки Пушкин написал только одно новое произведение, которое можно было издать отдельной книгой, — это «Полтава» 1829 года. Из ненапечатанных прежних произведений был только один «Борис Годунов», пока застрявший в цензуре. Оставался «кормильцем» один «Онегин», очередная, седьмая глава которого еще не была готова, а предыдущие уже проданы, и деньги прожиты. Своего рода «мобилизация внутренних ресурсов» в виде переиздания «Руслана и Людмилы», «Бахчисарайского фонтана» и «Кавказского пленника» была уже произведена, и денег, полученных за них, тоже уже не было. «Граф Нулин» дал весьма немного, а потребность в деньгах росла. Особенно она обострялась в связи с предполагаемой женитьбой поэта. Что-то надо было придумать и, конечно, повторное собирание дани с «Евгения Онегина» являлось делом наиболее реальным. Частично мысль о переиздании первых глав «Онегина» могли внушить и требования книжного рынка: покупающие новые главы романа, порой спрашивали при этом старые, первые главы. Отсутствие этих первых глав в продаже отрицательно влияло на спрос глав новых. Вспомним, как из-за задержки Соболевским отправки в Петербург второй главы «Онегина», напечатанной в Москве в 1826 году, затормозилась в Петербурге продажа глав первой и третьей. Словом, со всех точек зрения, начать повторное издание всех глав «Онегина» было делом вполне своевременным, и Пушкин поручил Плетневу в 1829 году напечатать второе издание первой, а в последующем 1830 году — второй глав романа, тиражом, по всей вероятности, обычным: по 1 200 экземпляров каждая. Ответы на вопросы, почему на второй главе остановилось это повторное издание «Онегина» и чем объясняется исключительная редкость отпечатанных двух глав его на книжно-антикварном рынке, можно объединить. Думается, что разгадка заключается в письме Плетнева к Пушкину 29 апреля 1830 года. Забегая (хронологически) несколько вперед, придется привести содержание этого письма именно здесь, поскольку оно касается не только повторных тиснений двух глав «Онегина», но еще и некоторых других книг поэта. Письмо намечает некий рубеж, разделяющий все прижизненные издания Пушкина на напечатанные до и после этого письма. Письмо написано в то время, когда женитьба Пушкина на Н. Н. Гончаровой была окончательно решена и «доверенный» его Плетнев задумался, как организовать более эффективную денежную помощь поэту. Вот это письмо: «Поздравляю тебя, душа моя. Теперь смотрю на тебя с спокойствием; потому что ты ступил на дорогу, по которой никто не смеет вести тебя кроме рассудка твоего и совести: а на них-то я всегда и надеялся в тебе более всего. Заодно не могу на тебя не сердиться: ты во вред себе слишком был скрытным. Если давно у тебя это дело было обдумано, ты давно должен был и сказать мне о нем, не потому чтобы я лаком был до чужих секретов, но потому, чтобы я заранее принял меры улучшить денежные дела твои. Ты этого не хотел: так пеняй на себя, если я по причине поспешности не мог для тебя сделать чего-нибудь слишком выгодного. Вот что я могу обещать тебе: в продолжении четырех лет (начиная с 1-го мая 1830 года) каждый месяц ты будешь получать от меня постоянного дохода по шести сот рублей, хотя бы в эти четыре года ты ни стишка не напечатал нового: будешь кормиться все старыми крохами. Я знаю, что такая сумма слишком мала по сравнению с товаром, который лежит на руках моих; но повторяю: в поспешности не мог я ничего сделать более... Теперь, по крайней мере, ничего у нас на руках не будет: если мы и обогатим своим товаром Смирдина, литературе же лучше: он будет предприимчивее, а мы-то собственно не в накладе: потерпят для него одни библиоманы... Поскорей ответь: согласен ли ты на это мое распоряжение?» Пушкин 5 мая того же года ответил: «Заключай условия, какие хочешь — только нельзя ли вместо 4 лет 3 года — выторгуй хоть б месяцев». Плетнев отвечал 21 мая: «Смирдин упорен был: я не выторговал ни месяца. Когда начать присылку твоего четырехлетнего пенсиона и как ее производить: помесячно или по третям?»  Таким образом, было заключено чрезвычайно важное условие, по которому на склады Смирдина переехали все нераспроданные экземпляры книг Пушкина, напечатанные до 1 мая 1830 года и находившиеся до этого срока в распоряжении Пушкина и Плетнева. Права на получение денег с других книгопродавцев, у которых книги поэта могли быть на комиссии, также переходили к Смирдину. В течение четырех лет Пушкин переставал быть хозяином всего им изданного до 1 мая 1830 года. В список этого изданного, разумеется, вошли и повторные тиснения первой и второй глав «Онегина» 1829— 1830 года. Теперь совершенно ясно, почему именно на них остановилось это повторное издание: Пушкин на четыре года вперед продал свое право ими распоряжаться. Сам же Смирдин во втором поглавном издании «Онегина» не нуждался. У него этих глав и в первом издании было еще достаточно. Пушкин вот-вот должен был закончить роман, и тогда неминуемо встанет вопрос о новом полном его издании, причем по цене значительно более дешевой, чем по пяти рублей за каждую главу. Что же тогда делать с нераспроданным остатком первого, поглавного издания? Ведь какого бы то ни было спроса на него уже не будет. Далее мы увидим, что все так и произошло, как предвидел Смирдин. В 1833 году он приобрел у Пушкина право на издание первого полного «Евгения Онегина» и стал продавать его по 12 рублей за экземпляр, вместо 40 рублей, которые стоил этот же роман в поглавном издании. Естественно, что весь нераспроданный остаток первого поглавного издания «Онегина» после этого застрял балластом на полках книжных лавок и, в конце концов, мог быть просто-напросто уничтожен издателем. Такое уничтожение старых изданий при появлении повторных, новых, не было в то время чем-то исключительным. В письме к Пушкину от 29 марта 1829 года Плетнев, излагая поэту один из проектов нового издания собрания его сочинений, говорил, что при этом: «...сожжем все экземпляры прежде напечатанные; мелких стихотворений, Онегина, Полтавы и проч. и проч.» Если это собирался сделать даже Плетнев, то Смирдин, тем более, мог подобным же образом расчистить дорогу своему новому полному изданию «Евгения Онегина» 1833 года. Не в этом ли лежит разгадка чрезвычайной редкости на позднейшем книжном рынке всего первого поглавного тиснения «Онегина», вообще, и напечатанных вторично в 1829 — 30 году двух первых глав его, в особенности? По условию, заключенному Плетневым 1 мая 1830 года, главы эти поступили в распоряжение Смирдина почти полным тиражом, и вряд ли они успели разойтись в каком-нибудь более или менее значительном количестве, Весьма возможное уничтожение всего нераспроданного их остатка сделало уцелевшие экземпляры чрезвычайно редкими. К другим подробностям подписанного Плетневым и Смирдиным условия мне придется еще вернуться при описании второй главы повторного издания «Онегина».

Седьмая глава «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Санктпетербург. В типографии департамента народного просвещения. 1830. 8°. (18 X И см. не обрез.) 57 стр., включая шмуцтитул, заглавный лист и 2 ненум. стр. Обложка: на передней странице, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин. Глава VII. Санктпетербург. 1830»; на последней стр., в такой же наборной рамке,— типографская виньетка (лира) и текст: «Продается в С.-Петербурге во всех книжных лавках, по пяти рублей за экземпляр. За пересылку в другие города прилагается 80 копеек». Цензурное разрешение: «С дозволения правительства». По книге «Дела III-го отделения» (стр. 103) — 17 марта 1830 года. Дата выхода в свет — 18-19 марта 1830 года — определяется на основании указанного цензурного разрешения и рецензии в «Северной пчеле», № 35, 22 марта того же года.

Между выходом в свет второй части «Стихотворений» 1829 года и седьмой главы «Евгения Онегина» прошло девять месяцев. В отсутствии поэта, уехавшего 1 мая 1829 года на Кавказ, дело издания его книг застопорилось, хотя, уезжая, он и просил Жуковского походатайствовать о разрешении напечатать «Бориса Годунова», запрещенного царем еще в 1826 году. Хлопоты Жуковского не увенчались успехом. С Кавказа Пушкин вернулся в Петербург в начале ноября 1829 года. По дороге в Петербург он заехал в Москву, побывал в доме у своей будущей невесты Н. Н. Гончаровой, но был так холодно встречен ею и, в особенности ее матерью, что почти бежал из Москвы, «со смертью в душе». Возвращался поэт в Петербург с явной неохотой, зная, что его ждет тяжелое объяснение с Бенкендорфом по поводу поездки на Кавказ. Наконец, заехав по дороге в Малинники, Пушкин появился в столице. Письмо Бенкендорфа от 14 октября 1829 года уже ожидало поэта. Оно было следующего содержания: «Государь император, узнав по публичным известиям, что Вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзрум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли Вы сие путешествие». Далее в письме высказываются и личные упреки Бенкендорфа Пушкину в том, что поэт не сдержал данного ему, Бенкендорфу, слова и отправился на Кавказ, не предупредив его о своем намерении. Пушкин ответил извинительным письмом (10 ноября 1829 года), не приводя, в сущности, никаких уважительных доводов о причине своего отъезда. Будучи позже вызван к Бенкендорфу, Пушкин делает вид, что «не имел счастья застать его превосходительство», и 7 января 1830 года пишет ему письмо, в котором, между прочим, имеются и такие строки: «...я приемлю смелость изложить вам письменную просьбу, с которой вы разрешили к вам обратиться. Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае, если же оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством». Далее Пушкин напоминает Бенкендорфу о том, что ему до сих пэр не разрешают напечатать «Бориса Годунова», вследствие чего он «лишается полутора десятков тысяч рублей». «И было бы прискорбно,— заканчивает свое письмо Пушкин, — отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен». Письмо это характерно тем, что носит не столько оборонительный, сколько наступательный характер со стороны Пушкина. Поэт как бы спрашивает: выезжать куда бы то ни было ему не разрешают, содержания от государства не дают и печатать книги не позволяют, в чем же тогда состоит то «царское всемилостивейшее благоволение» к нему, о котором неустанно напоминает ему Бенкендорф? По-видимому, даже в Третьем отделении письмо это вызвало некоторое смущение, поэтому в своем ответе от 18 января 1830 года Бенкендорф, отказывая, как и следовало ожидать, поэту в его просьбе о выезде во Францию, Италию или Китай, дает туманное обещание ускорить прохождение через цензуру «Бориса Годунова». Почувствовав маленькую «перемену ветра», Пушкин тотчас же представляет в цензуру седьмую главу «Евгения Онегина», законченную им еще в ноябре 1828 года. Разрешение было быстро получено, и Плетнев печатает и выдает ее в виде готовой книжки к середине марта 1830 года обычным тиражом 1 200 экземпляров. Появление седьмой главы «Евгения Онегина» положило начало открытой войне Пушкина с Булгариным, вспыхнувшей на страницах «Литературной газеты», которую с 1 января 1830 года издавал друг Пушкина А. А. Дельвиг с помощью Ореста Сомова. В газете сотрудничали все писатели, группировавшиеся вокруг альманахов «Северные цветы», также издававшихся Дельвигом. Пушкин, давно мечтавший о собственной газетно-журнальной трибуне, принял самое ближайшее участие в «Литературной газете». Начиная с третьего номера по номер двенадцатый (газета выходила раз в пять дней), Пушкин, ввиду отъезда Дельвига в Москву, даже сам редактировал газету. По-видимому, быстро устав от этой сложной и тогда еще непривычной для него работы, Пушкин уже в конце января 1830 года писал в Москву Вяземскому: «Высылай ко мне скорее Дельвига, если ты сам не едешь. Скучно издавать газету одному с помощью Ореста, несносного друга и товарища. Все Оресты и Пилады на одно лицо». Вернувшийся Дельвиг напечатал в № 14 газеты резкий критический отзыв о романе Булгарина «Дмитрий самозванец». Булгарин, по некоторым причинам (см. далее описание издания «Бориса Годунова» Пушкина) особенно болезненно относившийся к критике этого своего «детища», решил, что отзыв в «Литературной газете» написан Пушкиным, и ответил злобным пасквилем на поэта в «Северной пчеле». Не удовольствовавшись этим, он в номерах 35 и 39 той же «Северной пчелы» разразился глумливой рецензией на только что вышедшую седьмую главу «Евгения Онегина». Рецензия была настолько омерзительна, что возмутила даже Николая I, который написал Бенкендорфу такую записку: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения и, если возможно, запретите его журнал». При всяких других условиях после такого письма наступил бы конец и Булгарину и его «Северной пчеле». Но Бенкендорф и его клика крепко держались за своего агента и горой встали на защиту Булгарина. Ответ Бенкендорфа царю был едва ли не более подл, чем рецензия Булгарина, и фактически заключал в себе лукавое обвинение Пушкина. Не знавший всех этих закулисных переговоров Пушкин обратился было с жалобой на Булгарина к Бенкендорфу, но не видя ожидаемой помощи, решил сам расправиться с Фаддеем Венедиктовичем. В № 20 «Литературной газеты» появилась его известная заметка «О записках Видока», в которой совершенно недвусмысленно Булгарин именовался полицейским шпионом и провокатором. Заметка, закрепившая за Булгариным уничтожающее прозвище «Видок», произвела впечатление разорвавшейся бомбы. По выражению Дельвига Булгарин даже «поглупел» от нее. С этого момента длительная журнальная война Пушкина и его сторонников с Булгариным и его кликой особенно обострилась. На стороне Пушкина было остроумие, яд полемики и убийственная критика, а на стороне Булгарина — доносы, провокация и подлость. К числу последних надо отнести заметку в «Северной пчеле» такого содержания: «В известии о новой книге: Евгений Онегин, Глава VII, мы, противу обыкновения, не выставили цены сего сочинения. Спешим поправить ошибку. VII Глава Онегина стоит 5 рублей. За пересылку прилагается 80 копеек. Все поныне вышедшие семь глав, составляющие в малую 12 долю 15 печатных листов, стоят, без пересылки, 35 рублей». Цена на «Онегина» была уязвимым местом в издательской деятельности Пушкина, и упреки в якобы непомерно высокой дани, которую он собирает с читателей, всегда волновали поэта. Клеветнические, попахивающие доносом, выпады Булгарина были тем чувствительнее для Пушкина, что по времени они совпали с начавшимся недоброжелательным отношением к нему некоторой части критики, увидевшей в «Полтаве» и «Борисе Годунове» (появившемся пока в отрывках) «закат гения». Решительный отход Пушкина от романтического направления, его обращение к реализму не были поняты многими прежними поклонниками его поэзии. Но Пушкин не складывал полемического оружия. По словам Ю. Г. Оксмана, борьба Пушкина и его друзей против Булгарина в это время «определилась не столько как литературная, сколько как общественно-политическая задача, особенно трудная в условиях цензурно-полицейского террора». Разумеется, сама седьмая глава «Евгения Онегина» служила лишь чисто внешним поводом для этой борьбы. Пушкин понимал, что Булгарин — опасный противник. Его «Северная пчела» оказывала давление на книжный рынок. Примерно 5 мая 1830 года Пушкин запрашивал Плетнева: «Скажи, имел ли влияние на расход Онегина отзыв Северной Пчелы? Это для меня любопытно». Речь в письме шла именно о седьмой главе романа. Впрочем, как мы знаем, с 1 мая 1830 года Плетнев подпишет условие со Смирдиным на сдачу ему всех напечатанных до этого числа книг Пушкина. Вся нераспроданная часть тиража седьмой главы «Онегина» поступит по этому условию в распоряжение А. Ф. Смирдина. У читателей Пушкина седьмая глава «Онегина» пользовалась таким же успехом, как и предыдущие. В письме Е. М. Хитрово к Пушкину от 18-21 марта 1830 года говорится: «...Вечером на репетиции карусели много говорили о вашей седьмой песни — она имела всеобщий успех». Позднее в своих «Опровержениях на критики» Пушкин так отозвался о выступлении «Северной пчелы» по поводу седьмой главы «Евгения Онегина»: «Критику 7-й песни в Северной Пчеле пробежал я в гостях и в такую минуту, как было мне не до Онегина... Я заметил только очень хорошо написанные стихи и довольно смешную шутку о жуке. У меня сказано:

Был вечер. Небо меркло. Воды

Струились тихо. Жук жужжал.

Критик радовался появлению сего нового лица и ожидал от него характера, лучше выдержанного прочих. Кажется, впрочем, ни одного дельного замечания или мысли критической не было. Других критик я не читал, ибо — право — мне было не до них.

N. В. Критику Северной Пчелы напрасно приписывали г. Булгарину:

1) стихи в ней слишком хороши,

2) проза слишком слаба,

3) г. Булгарин не сказал бы, что описание Москвы взято из Ивана Выжигина, ибо г. Булгарин не сказывает, что трагедия Борис Годунов взята из его романа.

Ирония Пушкина по адресу Булгарина в этой заметке — убийственна.

Второе издание второй главы «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Санктпетербург. В типографии департамента народного просвещения. 1830. 12°. (18 X 11 см. не обрез.) 42 стр., включая шмуцтитул и заглавный лист. О б л о ж к а: на передней (Стороне, в наборной рамке, напечатано: «Евгений Онегин. Глава II. Санктпетербург. 1830»; на последней стр., в такой же наборной рамке,— виньетка (лира) и текст: «Продается в С.-Петербурге во всех книжных лавках, по пяти рублей за экземпляр. За пересылку в другие города прилагается 80 копеек». Цензурное разрешение: «С дозволения правительства». По книге «Дела III-го отделения» (стр. 116) — б мая 1830 года. Дата выхода — 7-8 мая — определяется исключительно на основании цензурного разрешения, так как никаких книгопродавческих объявлений о книге не найдено.

Отличаясь по виду от первого издания этой же главы «Евгения Онегина», напечатанной в Москве в 1826 году, книжка внешне абсолютно одинакова со всеми другими главами романа, изданными в Петербурге. Текст перепечатан с первого издания из строки в строку с внесением некоторых незначительных поправок и изменений. Выпуск книги из типографии по времени почти совпал с днем подписания Плетневым договора со Смирдиным на продажу ему всех книг Пушкина, изданных до 1 мая 1830 года. Договор этот, как известно, остановил дальнейшее повторное издание «Евгения Онегина» отдельными главами. Письмо Плетнева Пушкину с изложением всех условий этого договора приведено ранее при описании второго издания первой главы романа, но вот из этого письма строчки, дающие представление о том, какие же именно книги поэта поступали по договору в распоряжение Смирдина. Плетнев писал, что «...сбыт всех уже напечатанных 7 глав Онегина, 2 томов Стихотворений, Полтавы, Цыганов и Фонтана, не мешает тебе ежегодно увеличивать свой доход печатанием или новых глав Онегина, или новых томов Стихотворений, или чего-нибудь другого по усмотрению твоему: не касайся только четыре года до того, что до сих пор напечатано (за исключением Руслана и Пленника о коих сам ты сделал условия)». Напомню, что, оценивая эту сделку со Смирдиным, Плетнев писал Пушкину в этом же письме: «Я знаю, что такая сумма слишком мала по сравнению с товаром, который лежит на руках моих». Крайне интересно установить более точно, что же это за «товар» передавался Смирдину по договору с 1 мая и почему сумма «пенсиона», уплачиваемого Пушкину в течение четырех лет, была определена именно в 600 рублей — не больше не меньше? Какие-то основания для этого без сомнения были. Шестьсот рублей в месяц — это в год 7 200 рублей, а за четыре года действия договора — 28 800 рублей, хотя и ассигнациями. Деньги по тому времени немалые. Документов, уточняющих условия этого соглашения, нет, и можно попытаться лишь приблизительно составить список того «товара», который являлся объектом договора. Вот какие книги Пушкина вышли до 1 мая 1830 года и в каком, примерно, остатке они могли поступить к Смирдину:

1. Руслан и Людмила 1-го изд. 1820 г.— было распродано.

2. Кавказский пленник 1-го изд. 1822 г.— было распродано.

3. Бахчисарайский фонтан 1-го изд. 1824 г.— было распродано.

4. Кавказский пленник 1824 г. на двух языках — издание не принадлежало Пушкину.

5. Евгений Онегин в главах 1825 — 1828 гг., шесть первых глав, напечатанных общим тиражом (2 400 первая и по 1 200 экз. остальные) — всего 8 400 по 5 рублей — 42 000 р. Не распродано (предположительно) 25%, следовательно, сдано Смирдину на............. р. 10 500.

6. Седьмая глава «Онегина» 1830 г., вышедшая до условия,— 1 200 экз. по 5 рублей — б 000 р. Поступила к Смирдину в количестве 75% тиража на..... р. 4 500.

7. Вторые издания первых двух глав «Онегина» 1829 — 1830 гг.— из того же расчета, на............... р. 9 000.

8. Стихотворения 1826 г. — было распродано.

9. Цыганы 1827 г. (издание шло плохо), осталось не менее половины — 600 экз. по 5 рублей — поступило к Смирдину на р. 3 000.

10. Братья разбойники 1827 г. по 105 копеек были куплены А. Ширяевым.

11. Братья разбойники, 2-е изд. в продажу не поступало.

12. Бахчисарайский фонтан, 2-е изд. 1827 г. было ранее куплено Смирдиным.

13. Руслан и Людмила, 2-е изд. 1828 г.— тоже

14. Кавказский пленник, 2-е изд. 1828 г.— тоже.

15. Две повести в стихах 1828 г.— не было остатка.

16. Граф Нулин 1828 г., отдельно —  тираж 600 экз. по 2 р. 50 к. — весь поступил к Смирдину на...........р. 1 500.

17. Полтава 1829 г.— тираж 1 200 экз. по 10 р.— не менее 50% поступил к Смирдину на............. р. б000.

18. Стихотворения 1829 г. — 2 тома. Общий тираж 1 200 экз. по 20 рублей — 24 ООО — Поступило к Смирдину не менее 75% на р. 18 000.

19. Бахчисарайский фонтан, 3 изд. 1830 г., 1 200 экз. по 5 рублей — поступило к Смирдину полностью на...... р. 6 000.

----------------------

Итого р. 58 500.

При всей неточности этих цифр они дают возможность предполагать, что те 28 800 рублей, которые обязался выплатить Пушкину Смирдин за четыре года, составляют примерно половину стоимости всех книг. Мы уже знаем непоколебимое убеждение Плетнева, внушенное им и Пушкину, что, упуская из собственных рук издание своих сочинений, поэт должен согласиться «делить с книгопродавцем пополам свое имущество». Этот расчет «пополам» стал и для Плетнева и для Пушкина той принципиальной основой, на которой устанавливались суммы гонораров поэта при заключении договоров с издателями и книгопродавцами. Вне всякого сомнения, что и в данном случае сумма ежемесячного «пенсиона» Пушкина в 600 рублей определена, исходя из того же принципа: 28 800 рублей — это половина валовой стоимости всего «товара», полученного Смирдиным. Очевидно, что при заключении договора Плетнев и Смирдин сделали такую же предварительную «прикидку», которую здесь сделал и я. Разумеется, цифры у них были более точными. Смирдин не потерпел убытка от этой операции, хотя деньги, уплаченные им за повторное издание двух первых глав «Онегина», может быть, и не были выручены. Прибыль не всегда считалась главным стимулом в книготорговых операциях Смирдина. По словам Белинского, Смирдину «не столько было важно нажиться через книги, сколько слить свое имя с русскою литературою, внести его в ее летописи». Кто же, как не Пушкин мог помочь ему в этом? Преклонение Смирдина перед гением Пушкина было не только искренним, но и, отнюдь, не убыточным. Поэтому особенно отвратительной кажется книжонка «Петербургские очерки» (1842 г.) некоего Пельца, книготорговца-немца, приехавшего в Россию в начале сороковых годов с целью «преобразовать русскую книготорговлю». Никаких «преобразований» сделать ему, конечно, не удалось, но пасквильную книжонку свою он успел выпустить. В ней содержатся необоснованные нападки на Смирдина и клеветнические уверения, что «Пушкин, беспощадно забирая огромные суммы денег у Смирдина, наиболее содействовал его разорению». Клевета эта явно инспирирована врагами Пушкина — Булгариным, Гречем и Сенковским, подлинными разорителями Смирдина. Любопытно, что все эти лживые сведения, почерпнутые из книжонки Пельца, подхватил Модест Корф, автор таких же клеветнических «Записок» о Пушкине. «Материалы», доставленные Пельцем, он цитирует как нечто документальное. Достойную отповедь М. А. Корфу дал Л. Н. Майков в «Русской старине». Он писал: «В сущности, Смирдин был издателем лишь очень немногих новых произведений Пушкина, преимущественно помещенных последним в его журнале Библиотека для чтения, кроме того, весной 1830 года П. А. Плетнев, заведывавший печатанием сочинений поэта, устроил продажу Смирдину имевшихся в складе экземпляров «Бахчисарайского фонтана», «Цыганов», «Полтавы», семи глав «Онегина» и двух томов мелких «Стихотворений», причем Смирдин обязался выплачивать автору по 600 руб. в месяц в течение четырех лет. Таким образом Пушкин должен был получить 28 800 руб.. ассигн., сумму, конечно, значительную, но нет сомнения, что книгопродавец, при всем том, успел вернуть свои затраты, и с большой выгодой. ...Очевидно, разорение Смирдина пошло не от неудачных будто бы сделок его с автором «Онегина». Л. Н. Майков не перечислил и половины книг Пушкина, в издании которых Смирдин принимал самое ближайшее участие. Поэтому доказательства его, что Смирдин не мог потерпеть убытка от Пушкина только по той причине, что «был издателем лишь очень немногих его произведений», в корне неверны. Смирдин был издателем (или покупателем) многих произведений поэта и все-таки не потерпел на них никакого убытка. Некоторое, весьма незначительное количество книг Пушкина, продававшихся плохо и действительно изданных в убыток, было напечатано самим Пушкиным. Книгопродавцы никогда не теряли на издании его сочинений ни одной копейки. У вторых изданий как первой, так и второй глав «Онегина» судьба распространения совершенно тождественна, и на антикварном рынке они равно ненаходимы.

Последняя восьмая глава «Евгения Онегина»: Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Санктпетербург. В типографии департамента народного просвещения. 1832. 12°. (18 X 11 см. не обрез.) 8 ненум. стр., включая шмуцтитул и заглавный лист + 51 стр. Обложка: на передней стороне, в наборной рамке, напечатано: «Последняя глава Евгения Онегина. Санктпетербург. 1832»; на последней стр., в такой же наборной рамке,— виньетка (лира) и текст: «Продается в С.-Петербурге, во всех книжных лавках, по пяти рублей за экземпляр. За пересылку в другие города прилагается 80 копеек». Цензурное разрешение: 16 ноября 1831 года; цензор Н. Бутырский. Дата выпуска в свет — до 22 января 1832 года— определяется на основании рецензии в «Московском телеграфе», в № 1 того же года (цензурное разрешение 22 января). Книгопродавец А. Ширяев опубликовал в «Московских ведомостях», № 9 от 30 января объявление о продаже последней главы «Онегина» по 550 копеек.

В известном письме Пушкина Плетневу, где перечисляются произведения, написанные поэтом в «болдинскую осень», говорится, что им закончены восьмая и девятая, последние главы «Евгения Онегина» «уже совсем готовые в печать». Однако, вместо восьмой и девятой глав романа, в печати появилась только одна восьмая глава, которая и стала последней, заключительной. Очевидно, по цензурным соображениям Пушкин решил изъять восьмую главу, содержанием которой являлось «Путешествие Онегина по России», и, таким образом, бывшая девятая глава стала восьмой и действительно последней. Но, не желая оставлять своих читателей в неведении по поводу пропуска целой главы романа, Пушкин к напечатанной последней главе делает такое предисловие: «Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означать сию выпущенную главу точками или цифрой; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, восьмой над последней главой Евгения Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф:

Пора: перо покоя просит;

Я девять песен написал;

На берег радостный выносит

Мою ладью девятый вал —

Хвала вам, девяти Каменам,

и проч.

Не могло у читателя не возникнуть вопроса: а почему? Не ради же собственного каприза автор выбрасывает из. романа целую главу «Путешествие Онегина по России», само название которой говорит о том, что глава эта, отнюдь, не только продолжение рассказа о любви Татьяны и Онегина? И читатель понимал, что сокращения были вызваны цензурными условиями. Позже, в первом полном издании романа, вышедшем в. 1833 году, Пушкин напечатает в виде приложения «Отрывки из Путешествия Онегина», нарочито оборвав их на неоконченной фразе:

Итак, я жил тогда в Одессе...

И опять читатель Пушкина понимал, как много мог бы автор рассказать о своей жизни в Одессе и не рассказывает. Однако каждым своим многоточием он дает ответ, почему не рассказывает, а в некоторых случаях и намекает, что именно не рассказывает. Эта форма «разговора с читателем» путем многоточий, пропущенных мест и даже пропущенной целой главы в какой-то мере напоминает наши предреволюционные газеты, в которых белые «плеши», оставлявшиеся редакциями на месте запрещенных цензурой статей и сообщений, говорили порой больше, чем сказали бы самые статьи и сообщения. Именно таким приемом действовал Пушкин, создавая «Евгения Онегина». Восемь лет прошло от начертания первой строки романа в стихах до заключительных строф главы, которую Пушкин сделал «последней». Вспомните:

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

Пушкин сумел гениально «расстаться с Онегиным». О всей его поэзии А. И. Герцен говорил, что она «...продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос отдалённому будущему». Мы можем только предполагать, что подлинное окончание романа было в написанной там же, в Болдине, десятой главе. Этой десятой главы не значилось в сохранившихся планах Пушкина, о существовании ее он даже не намекает в цитируемом предисловии к роману. Да главы этой уже и нет: она сожжена автором. Из оставшихся нескольких отрывков, которые принято считать за уцелевшие остатки сожженной Пушкиным десятой главы «Евгения Онегина» (отрывки эти тщательно зашифрованы автором от глаз жандармов), нам известны и такие строки:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

Эта убийственная характеристика Александра I и другие строки рукописи дают основание предполагать, что в десятой главе речь шла о событиях 14 декабря 1825 года. То, что Пушкин хотел поставить точку в романе вовсе не там, где он был вынужден ее поставить, поэт никогда не скрывал. В воспоминаниях адъютанта Николая Раевского М. В. Юзефовича, относящихся к лету 1829 года, говорится: «...он объяснял нам довольно подробно все, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов». Юзефович не совсем точен в своих воспоминаниях. По-видимому, Пушкина надо понимать так, что Онегин должен был попасть в число декабристов, а затем уже, будучи, как и многие другие декабристы, сослан на Кавказ — погибнуть. Несколько лет выжидал Пушкин возможности написать эту действительно последнюю главу своей «энциклопедии русской жизни» и, убедившись, что поведать ее свету все равно не удастся, поставил точку значительно ранее, постаравшись, однако, всеми способами намекнуть читателям, что точка эта вынужденная. Роман так и не коснулся политических событий. Время не позволяло. Плетнев и другие друзья поэта советовали ему вернуться к «Онегину» и продолжить роман. Пушкин отвечал им:

Вы за Онегина советуете, други,

Опять приняться мне в осенние досуги;

Вы говорите мне: Он жив и не женат —

Итак, еще роман не кончен: это клад!

В его свободную вместительную раму

Ты вставишь ряд картин, откроешь диораму,

Прихлынет публика, платя тебе за вход,

Что даст тебе и славу и доход.

Пожалуй, я бы рад...

Пушкин обрывает и не договаривает, почему он не продолжает романа. Но разве непонятно было — почему? Последнюю, восьмую главу «Евгения Онегина» печатал, как и все предыдущие (кроме первого издания второй главы — московской) П. А. Плетнев и, по всей вероятности, обычным тиражом в 1200 экземпляров. Пушкин во время ее печатания был в Петербурге, поэтому переписки с Плетневым никакой не велось, и этот, едва ли не единственный источник документальных сведений об изданиях книг поэта, в данном случае отсутствует вовсе. Следует отметить, что цензурное разрешение на последней главе не «удельное», а «земское», что, по терминологии самого Пушкина, значило — не бенкендорфовское, дающее гриф «С разрешения правительства», а обыкновенное, существовавшее для всех писателей. Пушкин давно уже убедился, что «высочайшая милость», обещанная ему царем («Я сам буду твоим цензором»), была куда тяжелее, чем простая, «земская» цензура. Разрешение такой «земской цензуры» появилось сначала на книге 1831 года «На взятие Варшавы» (вероятно потому, что автором ее был не один Пушкин, а еще и Жуковский), затем на «Повестях Белкина» (возможно потому, что они изданы были без фамилии Пушкина) и вот сейчас — на последней главе «Онегина». Из описания следующей книги будет видно, что дальнейшие попытки Пушкина уклониться от «высочайшей» цензуры немедленно вызывали грозный запрос Бенкендорфа по этому поводу. Попытки поэта уклониться от «опеки» Бенкендорфа ни к чему не привели, и Пушкин вынужден был подвергать свои произведения двойной цензуре — обычной и бенкендорфовской. На восьмой, последней главе «Евгения Онегина», напечатанной Плетневым в 1832 году, закончилось первое издание романа отдельными главами. Критика встретила последнюю главу благожелательно, выражая сожаления по поводу окончания «Евгения Онегина». Благожелательность высказали даже те критики, которые встречали некоторые отдельные главы романа бранью, а порой и глумлением. Значительность созданного Пушкиным произведения чувствовалась даже врагами, и это обезоруживало самых злейших из них. Успех «Евгения Онегина» у современных читателей был вообще чрезвычаен, и выход каждой новой главы романа рассматривался как событие. В. Я. Брюсов в своих воспоминаниях пишет, что ему запомнились рассказы его деда А. Я. Бакулина, «писателя-самоучки», который был «фанатическим поклонником» Пушкина, и в тридцатых годах однажды увидел его в книжной лавке Смирдина. «Ярко помню его рассказ,— пишет Брюсов,— о том, как нетерпеливо ожидалось, в свое время, появление новой главы «Евгения Онегина». Нам, привыкшим видеть в «Онегине» законченное целое, трудно представить как где-то в провинции, на вечеринке юношей, увлеченных литературой, подымались споры, что будет с Онегиным: женится ли он на Татьяне? доведет ли автор своего героя до кончины? и от чего умрет Онегин? Также голос далекого прошлого звучал в словах деда, когда он начинал жаловаться на слишком дорогую цену отдельных глав «Онегина». На антикварном рынке полный комплект всех глав «Евгения Онегина» в первом издании всегда рассматривался как большая библиографическая редкость. Особенно ценились главы непереплетенные, в печатных обложках, — это было уже чисто библиофильское требование. В связи с этим уместно привести примечание известного библиофила Д.В. Ульянинского из его трехтомного описания собственной библиотеки:

«Евгений Онегин» в отдельных главах, вышедших при жизни поэта, представляет самое редкое и ценное первое издание из всей Puschkiniana. Я собрал за все время только 5 глав, и до сих пор не могу найти в подбор к своему экземпляру, также в обложках: главы I —1-го издания... (у него было издание второе, 1829 года, более редкое, чем первое), главы II —2-го издания, главы III, главы VII и главы VIII. В отдельности главы эти продаются при случае недорого — около 3 — 5 р.; экземпляр из нескольких (но не всех) глав ценится тоже не особенно дорого; полный же комплект их сразу вырастает в цене: так Шибанов переплетенный экз. продавал до 100 р., а не переплетенный, в отдельных главах, ценит до 200 р.».

Цены эти указаны в рублях 1914 года. В какой-то мере такая же разница в оценке существует и сегодня. Комплект всех глав, не переплетенный, в обложках,— первоклассная библиографическая редкость. Особенно редки вторые издания глав первой и второй «Евгения Онегина». В моем собрании хранится полный комплект всех глав в обложках, принадлежавший ранее известному собирателю-пушкинисту Рейнботу. У него не было второй главы второго издания, ради наличия которой я вынужден был приобрести второй комплект всех глав в обложках, но уже переплетенный.