RARUS'S GALLERY

48, [8] с. В издательской обложке. 17,1х12,9 см. Тираж 200 экз. В издательской обложке. На антикварном книжном рынке встречается чрезвычайно редко. Первая книга поэта.

В декабре 1913 (с датой 1914 на титульном листе) вышел «Близнец в тучах» – первая книга стихов Бориса Пастернака. Его появлению предшествовало несколько лет нерегулярных поэтических и прозаических опытов, от которых сохранилось определенное количество набросков и несколько стихотворений. Остальное, видимо, было уничтожено автором. Стихи «Близнеца в тучах» писались подряд как связная книга, которая должна была стать программной. Рядом писали и издавали такие же дебютные книги два товарища Пастернака, Сергей Бобров и Николай Асеев, с которыми он вскоре составит футуристическую группу «Центрифуга». Книга действительно стала этапом в писательском самоопределении автора – только после нее он начинает говорить о своих литературных занятиях как о профессии. Пастернак отказался от рисованной обложки в своем литературном дебюте, настояв на аскетичном оформлении. Друзья по «Лирике» хотели создать книге своего рода отрицательную рекламу, поднять шум, предлагали снабдить ее резким предисловием Сергея Боброва, – Пастернак категорически отказался от публичного шума. Книга вышла с предисловием Николая Асеева, объявившего лирику Пастернака «оппозиционной».

Над книгой и ее предисловием иронизировали в литературных кругах: ведь и сам автор, и его критик никому не известны! Маяковский и его компания вели себя вызывающе обидно: о «Близнеце в тучах», например, «Первый журнал русских футуристов» отозвался совсем уж безобразно. Как, впрочем, и обо всех «лириках», обо всей «продукции» бобровско-асеевско-пастернаковского издательства: «И вот они уже собирают разбросанные их предшественниками окурки, скучно сосут выжатый и спитый лимон и грызут крошечные кусочки сахара…». Интересно, что в «Близнеце в тучах», как и в двух последующих книгах стихов Пастернака, отсутствуют датировки стихотворений, что для поэзии 1900–1910-х было скорее исключением. Впервые стихотворения с датировками появляются у Пастернака в книге «Темы и вариации», вышедшей в 1923. Позднее поэт признавался, что часто жалел о выпуске этой незрелой книжки. Однако стихотворением «Февраль. Достать чернил и плакать…» Пастернак впоследствии часто открывал свои поэтические сборники. Уже в этом стихотворении заметно, что Пастернак тяготеет к философичности.

Первая книга стихов Пастернака представляет собой достаточно связное целое. 21 стихотворение объединены многократно повторяющимися мотивами творчества, полета-вознесения, ночи, города, любви и дружбы. Стихотворения представляют собой как бы иллюстрации к достаточно отвлеченным размышлениям о судьбе поэта в городе, его связях с окружающим земным миром и законами мироздания. В отличие от других книг Пастернака, в стихотворениях «Близнеца» почти нет свойственной ему сверхэмоциональности, «превосходных степеней» в изображении явлений, отношений, чувств. В них встречается считанное количество конкретных образов города, природы, быта и обихода – всего того, что так или иначе постоянно вплетается в последующую лирику поэта и в стихотворения его дебютной публикации в «Лирике». Подобные примеры в «Близнеце» ограничиваются очень немногочисленными образами: «дворовый оклик» татар в «Вчера как бога статуэтка…», дождливый день в «Все оденут сегодня пальто…», ситуация прощания на вокзале в стихотворении «Вокзал» и несколько образов утреннего города из стихотворения «Венеция» (позже именно последние два стихотворения Пастернак выделял как наиболее содержательные). Быть может, из летних впечатлений загородной жизни – ночного летнего звездного неба – в стихотворения могли попасть отзвуки звездного неба в упоминаниях созвездия Водолея, Скорпиона; возможно, и образы Орла, Лебедя, Лиры, Близнецов и Ганимеда подразумевали еще и названия соответствующих созвездий и светил. Сам Пастернак в письме родителям летом 1914 осознавал сдержанность своих стихотворений – «некоторый холод книжки, и признаюсь, вынужденное, мне не свойственное благообразие и умеренность ее» он объяснял согласием следовать настойчивым советам товарищей, имея в виду в первую очередь Боброва:

«Все, что я делал давно когда-то, показалось недопустимо революционным, опрокидывающим все понятия о стихе моим первым судьям, товарищам, из которых не один теперь, когда стало ясно, что если и тлеет где еще искра Божья, то только по временам в лагере футуристов, – потянулся к ним, нарвавшись сразу же на оскорбительное осуждение за поверхностно притворную новизну. Теперь, когда я многое над собою сделал, вроде того, что делают хлысты, – теперь какой-нибудь Серг. Павлович, ярый враг футуризма и противник моего жанра в прошлом – сейчас же странный претендент на звание новатора и корреспондент Marinetti, теперь С.П. Бобров печатает: книжка исключительная по дарованию автора или что-то в этом роде».

Творчество, любовь, дружба – главные сквозные мотивы «Близнеца в тучах». Преобладающий фон их – город, ненастье, часто – ночь; с темой творчества связан мотив вознесения и Бога; заглавный мотив «близнеца» (как созвездия и как друга) выступает лишь изредка, но намеками появляется не раз. Переклички между отдельными стихотворениями по тем или иным мотивам отмечаются далее в комментарии. Для общей же композиции сборника существенны лишь эти три главные мотива. Отделив первые два стихотворения как своего рода заставку, а последние два как своего рода концовку, мы можем увидеть: первая половина сборника объединяется темой любви, вторая – темой дружбы, а тема творчества и приобщения к Богу и миру проходит, хоть и неравномерно, сквозь обе половины и придает сборнику цельность.

Заставка, первые два стихотворения, задают как раз эту сквозную тему. Начальное стихотворение, «Эдем» («Когда за лиры лабиринт…»), говорит: поэзия возносит к Богу. Следующее стихотворение, «Лесное», говорит: поэзия есть голос земной стихии. Замкнув, таким образом, тему творчества на оба эти полюса, автор переходит к первой части книги, в центре которой – любовь. Первая часть сборника насчитывает восемь стихотворений, от «Мне снилась осень…» до «Не подняться дню…». В первом из них, «Мне снилась осень в полусвете стекол…» – сон, любовь и грусть. В следующем, «Я рос, меня как Ганимеда…» – творческое вознесение и отпевшая любовь. «Все оденут сегодня пальто…» – взрыды любви, прикрываемые смехом. «Встав из грохочущего ромба…» (перекликается с предыдущим стихотворением через образ дождя) – вознесение, творчество, Бог. «Вокзал» (перекликается с предыдущим через образ возносящегося ангела-экспресса) – любовь, смертная разлука, печаль. «Грусть моя, как пленная сербка» (перекликается с «Мне снилась…» образом шелка и с «Вокзалом» образом хорала) – печаль, любовная разлука, одиночество. «Венеция» (подхватывает тему одиночества) – вознесение в туманный аккорд, бесплотная божественность. Концовка первой части – «Не подняться дню в усилиях светилен…» – изнеможение, бессилие, сон. Таким образом, в первой части из восьми стихотворений шесть содержат тему любви. Светлее всего она окрашена в «Я рос…», грустнее – в «Все наденут сегодня пальто…» и «Мне снилась осень…», а в трех последних она оборачивается разлукой и одиночеством («Вокзал», «Грусть моя…», «Не подняться дню…»). Связующее звено между первой и второй частями – центральное (и почти заглавное) стихотворение «Близнецы»: любовь уже спит на ложе под покровом, а в небе ее сон сторожит поэт-Кастор, и где-то невдалеке светится его друг-близнец Поллукс – тема любви заканчивается, тема дружбы открывается. Вторая часть насчитывает тоже восемь стихотворений, от «Близнеца на корме» до «Хора». В «Близнеце на корме» центральный образ перекликается с предыдущим стихотворением; здесь уход – уже не в сон, а в смерть, за Лету, и спутник поэта – друг на корме. «Пиршества» – предсмертное творческое товарищество и Золушка в «графстве чопорного сна» (опять смерть и сон). «Вчера, как бога статуэтка…» – пробуждение, выход на подвиг вдвоем с товарищем, преждевременное его изнеможение и опять сон. Эта скорбная эмоция, охватывающая начальные стихотворения второй половины книги, далее слабеет и почти исчезает. В стихотворении «Лирический простор» – тоже утро, тоже горизонт в дальних верфях, порыв ввысь и вознесение: «окрыленно вспылишь ты один», в центре опять товарищ. Мрачная эмоция уходит в подтекст, в строку «Возвестившим пожар каланче» и ее некрасовские ассоциации. Далее «Ночью… со связками зрелых горелок…» – не утро, а ночь, но опять как время вдохновения и вознесения; темы товарища нет, но пропойцы-лаззарони, просыпающиеся к ночи, отдаленно перекликаются с героями стихотворения «Пиршества».

Далее «Зима», шумящая тьма, и «на свободу Вырывается бледный близнец»: опять порыв в стихию и опять образ товарища. «За обрывками редкого сада…» – повторение «Лирического простора», раздвигающаяся даль, готовность к взлету в рукотворный восток и продолжение темы товарищества: «Дети дня, мы…». Наконец, «Хор» прямо подхватывает «За обрывками редкого сада…» (мотивом творимого Востока), но кончает тем, что «сорвется хоровая рать», и поэт останется «внятно одинок» с хорами городов, как певчими у ног. Таким образом, «Хор» завершает одиночеством тему товарищества, а размер стихотворения, повторяющий размер «Эдема», возвращает нас к зачину сборника. На этом вторая часть «Близнеца в тучах» заканчивается: из восьми стихотворений в ней нет ни одного (кроме, разве, последнего), в котором не присутствовала бы тема близнеца, товарища или товарищества, хотя бы просто в виде обращения на «ты». Это подчеркивается такой внешней приметой, как посвящения: при восьми стихотворениях первой части – только два посвящения, при восьми стихотворениях второй – пять посвящений, из них четыре – товарищам по группе «Лирика». Наоборот, тема любви здесь упоминается лишь дважды, мимоходом (забываемая «наложница» в «Близнеце на корме», «твои измены» в «Пиршествах»). В первой части, напротив, любовь присутствовала из восьми стихотворений в шести (при этом трижды – как разлука и одиночество), а дружба и близнечество – ни разу. Тема творчества в первой части возникала дважды (или трижды, если считать «Венецию»), во второй – шесть раз: творчество связывается в «Близнеце в тучах» не с любовью, а с дружбой. Ночь является фоном в первой части один раз, во второй четыре раза; город является фоном в первой части четыре раза, во второй он присутствует семь раз – ночь и город составляют один образный пучок с дружбой и творчеством. Мотив повзросления связан с темой любви (два раза в первой части, один раз во второй); мотив вознесения – с темой творчества и дружбы (два раза в первой части, четыре раза во второй). Наконец, цель вознесения – небо – симметрично появляется в первом, среднем и последнем стихотворениях книги («Эдем», «Близнецы», «Сердца и спутники»). Два последние стихотворения книги, ее концовка, рисуют не разлуку, а встречу: сперва для дружбы, потом для любви. «Ночное панно» – творческая ночь, герой говорит с другом по телефону, и сердце его движется к нему над городом. «Сердца и спутники» – город как пассаж или телескоп, в котором с двух разных концов встречаются близнецы, Сердце и Спутник. Последнее стихотворение посвящено инициалам Е. Виноград, а в стихах первой части книги было посвящение инициалам И. Высоцкой: адресат и эмоциональная окраска поменялись. Здесь и далее, в комментариях, отмечались образные переклички между отдельными стихотворениями. Если их суммировать (не притязая на совершенную точность), то окажется, что больше всего образных связей с другими стихотворениями имеют «Вокзал», «Я рос, меня как Ганимеда…», «Мне снилась осень…» и «Хор», а меньше всего «Грусть моя, как пленная сербка…», «Лесное», «Близнецы», «Зима», «Ночное панно», «Сердца и спутники». Может быть, это не случайно. При последующей переработке «Близнеца в тучах» в цикл «Начальная пора» 1928 г. тема дружбы, на которой держалась вторая часть сборника (и которая была подчеркнута заглавием) практически выпала: остались только две, любовь и творчество. Это связано с общей переоценкой собственного прошлого и настоящего у Пастернака конца 1920-х годов, памятником которой осталась «Охранная грамота».

Лето 1913 года — последнего года прежней России — Пастернак проводил под Москвой, близ станции Столбовая Курского направления, в усадьбе Молоди, которую семья сняла на все лето. Дом был старый, двухсотлетний, — классическая екатерининская усадьба с огромным парком; в парке над рекой почти горизонтально росла старая береза, в развилке веток которой, вспоминал Пастернак, образовалось нечто вроде «висевшей над водою воздушной беседки». В этом подвешенном состоянии т каково и было его состояние в то лето, когда он ничего еще не решил относительно трудоустройства и на середине забросил работу над книгой статей о поэзии, — написаны все стихи, составившие впоследствии его первую книгу «Близнец в тучах». Авторское название было — «Близнец за тучей», Бобров его откорректировал. Он же был составителем книги и желал написать к ней предисловие — как к асеевской «Ночной флейте», вышедшей одновременно; к тихой лирической книге Асеева он в результате приложил резко полемическую статью, где почти всех сверстников автора (включая Ахматову) обвинил в эпигонстве. Свою тактику Бобров объяснял так: литературных групп полно, течений множество, заявить о себе можно только посредством скандала. Тем не менее, этот скандалист, человек резкий и слишком озабоченный литературной политикой в ущерб собственно литературе, — Пастернака любил. Он искренне пытался его трудоустроить, нашел вакансию в журнале «Вестник кинематографии» (его издавал Ханжонков) — и Пастернак горячо ухватился за эту возможность, поскольку кино его увлекало: переводя на обывательский язык его чрезвычайно путаное письмо к Боброву от 2 августа 1913 года, — в кинематографе он прельщался возможностью передать атмосферу действия во всей его полноте. В театре главная драма разыгрывается между сценой и залом, и долг артиста — убедить зрителя в достоверности происходящего; в кино этого нет, как нет и живого контакта артиста с партером, и главная драма состоит в преодолении этой разъединенности. В театре основная нагрузка ложится на слово автора и темперамент артиста — в кинематографе все дело в достоверности и поэтичности визуального ряда, и если эта достоверность достигнута — «тогда будет основанье искать нам имена для десятой музы». Это одно из первых в России высказываний по теории кино — и довольно точных; с кинематографом Пастернаку не повезло — он был, кажется, единственным крупным писателем своего поколения, который ничего не сделал для кино: не писал титров (распространенный заработок в двадцатые), не сочинял сценариев, ни разу не получил заказа на песню для фильма — и сам запечатлен лишь на любительской съемке Ирины Емельяновой да на минутном фрагменте хроники, где он в 1945 году читает в Тбилиси «Цвет небесный, синий цвет». Пастернак вернулся в Москву в середине августа 1913 года. Одновременно туда же прибыли Локс, устроившийся на работу в женскую гимназию Потоцкой, и Асеев, проводивший лето в имении Красная Поляна под Харьковом. Там жили сестры Синяковы — пять прелестных эксцентричных девушек, которым суждено было сыграть немалую роль в московской литературной жизни десятых годов. Сам Асеев был влюблен в Кcану и вскоре на ней женился, а когда Синяковы переехали в Москву — Пастернак влюбился в Надежду. Впрочем, в сестер Синяковых влюблялись все московские футуристы по очереди, включая дервиша Хлебникова. В ноябре приехал Верхарн — Леонид Пастернак рисовал великого бельгийца, а Бориса позвал развлекать его разговорами, чтобы модель не скучала. Оказалось достаточно упомянуть имя Рильке, чтобы Верхарн преобразился. Глаза его загорелись, он назвал Рильке лучшим поэтом Европы. Отцу и сыну старик надписал по книжке, портретом остался очень доволен, а к Борису проникся искренней симпатией. Осенью 1913 года Москву посетил Сологуб, и Пастернаку устроили встречу с ним. Сам Борис произвел на старого поэта волшебное впечатление, но стихи его в отрыве от авторской манеры читать и общаться казались ему совершенно невнятными. Правду сказать, «Близнец» и был по преимуществу обещанием, — но одного у этой книги не отнять. Когда-то Ахматова о ранних стихах Мандельштама, написанных в семнадцати-восемнадцатилетнем возрасте и опубликованных лишь посмертно, сказала: они прекрасны, но в них нет того, что мы называем Мандельштамом. В ранних стихах Пастернака есть все, что мы называем Пастернаком, — и даже слишком много. Это касается и формы, и содержания — весь набор пастернаковских тем:

О Чернолесье — Голиаф,

Уединенный воин в поле!

О певческая влага трав,

Немотствующая неволя!

Лишенный слов — стоглавый бор

То — хор, то — одинокий некто...

Я — уст безвестных разговор,

Я — столп дремучих диалектов.

Здесь его с детства любимая мысль о том, что он родился спасти и искупить мир: заговорить от имени лесов, прорвать их «немотствующую неволю» (а впоследствии — и от имени всех, кому не дано речи, кто страдает молча, томясь в оковах обыденного, скудного, ничего не выражающего языка). Так назовет Юра Живаго свою Лapy: голос всех безгласных. Многие стихи «Близнеца» чрезвычайно музыкальны, хотя и почти бессмысленны: первая строчка — настоящий признак таланта — почти всегда прекрасна. Вот, навскидку: «Мне снилась осень в полусвете стекол»... Дальше — сразу хуже: «Терялась ты в снедающей гурьбе»: сколько ни сталкивай разностильную лексику, но возвышенное «снедающая» и разговорное «гурьба» продуцируют скорее комический эффект. Пастернак все равно любил эти невнятные стихи и ради первой волшебной строчки впоследствии переписал их, назвав «Сон»: «Мне снилась осень в полусвете стекол, друзья и ты в их шутовской гурьбе, и, как с небес добывший крови сокол, спускалось сердце на руку к тебе». Вот еще одна волшебная начальная строчка: «Грусть моя, как пленная сербка» — и паденье дальше: «родной произносит свой толк. Напевному слову так терпко в устах, целовавших твой шелк», — дурной символизм девятисотых, и дальше не лучше. «Пью горечь тубероз, небес осенних горечь» — но дальше во всех «Пиршествах» нет ничего равного этой музыкальнейшей строке. Впрочем, ведь и Блок, комментируя на полях свои ранние стихи, заметил, что не мог тогда выдержать ни одного длинного стихотворения. И все-таки даже от худших стихов «Близнеца» веет такой свежестью и силой, что понятно пастернаковское пророчество, обращенное к самому себе (даром что стихотворение «Лирический простор» посвящено Сергею Боброву, автору термина):

«Те, что с тылу, — бескрыло померкнут, — окрыленно вспылишь ты один».

Книга вышла в декабре 1913 года тиражом 200 экземпляров. Рецензий было мало, в основном скептические. Брюсов, впрочем, посвятил Пастернаку несколько строк в обзорной статье и по крайней мере отвел упрек в вычурности: поэт действительно так видит. За это доверие Пастернак навеки остался ему благодарен, да и вообще он Брюсова любил — и за дисциплину его стройных стихов, и за темный хаос, который за нею чувствовался.