RARUS'S GALLERY

Price Realized: $4 913

Brodsky, Joseph. STIKHOTVORENIYA I POEMY [VERSES AND POEMS]. WASHINGTON DC: INTER-LANGUAGE LITERARY ASSOCIATES, 1965. 8vo (199x142mm.), signed by brodsky on title-page with an inscription dated 1971, and a couple of autograph manuscript corrections to the text, original printed wrappers, spine and upper cover very slightly creased.

Уход: £3,000. Аукцион Sotheby’s. Music and Continental Books and Manuscripts.  08 December 2009. London. Лот № 247.

Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы. Washington — New-York, Inter-Language Literary Associates, 1965. 239 стр. Издательские обложки. Блок хороший, крепкий, но на обрезе мелкие пятнышки. Формат: 19,6х14,0 см. Издана в период его заключения без ведома автора. В сборнике опубликована статья Георгия Стукова, написанная в декабре 1964 г., кончающаяся абзацем:

«Все, кому дорога русская поэзия, будут надеяться на освобождение талантливого молодого поэта, столь жестоко и несправедливо заклейменного кличкой тунеядец...».

И. Бродский в 1972 году эмигрировал в США.

Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду.

между выцветших линий

на асфальт упаду.

И душа, неустанно

поспешая во тьму,

промелькнет над мостами

в петроградском дыму,

и апрельская морось,

над затылком снежок,

и услышу я голос:

— До свиданья, дружок.

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой.

— словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед.

Наше время — планетарное время — выразило Бродскому свое признание с необычайной щедростью. Такого множества высочайших наград и почетных званий при жизни не получал ни один поэт; кажется, и близкого к такому не было. Среди этих знаков признания есть и такой: Флоренция избрала Бродского своим почетным гражданином — как бы расплачиваясь с российским изгнанником за выдворенного ею некогда флорентийского гражданина Данте, который и по смерти не пожелал вернуться в родной город, — и тем самым говоря: Бродский — наш Данте. Время, в лице своих авторитетных институций — комитетов по международным премиям, академий, университетов, муниципалитетов древних городов, безоговорочно признало в Бродском своего центрального поэта. И конечно, это же сделала читающая русская публика, не успевшая каким-то формальным, официальным образом короновать Бродского при жизни. Российских наград и российских званий Бродский не получил: и в России — это самая высокая честь, как известно. Быть отмеченным государством, которое ни с одним из своих поэтов по-человечески не обошлось, — это бросает на награжденного некоторую тень штрейкбрехерства; да и вообще, всерьез Россия любит только поэтов-страдальцев. И Бродский, не навестивший родину в те годы, когда он был бы здесь самым желанным гостем, подтвердил этим неотменимость своего страдания: в определенном смысле — смертельность своего изгнания. Но еще сильнее, чем признание во всем мире и государственное гонение на родине, центральное положение Бродского выражает отношение множества читателей к нему: особенно интимное, находящее в его сочинениях собственный опыт, который без Бродского остался бы невыраженным, не нашедшим формы, не вошедшим в искусство и в историю. «Он выразил наше поколение», «он пишет именно о том, что я думаю и чувствую, — и выражает это единственно возможным образом,» — такие слова часто можно услышать от читателей Бродского».

Бродский, Иосиф Александрович — единственный ребенок в семье ленинградских интеллигентов — родился 24 мая 1940 г. в Ленинграде. Отец, Александр Иванович Бродский (1903-1984), был фотографом-профессионалом, во время войны — военным корреспондентом на Ленинградском фронте, после войны служил на флоте (капитан 3-го ранга), мать, Мария Моисеевна Вольперт (1905-1983), во время войны в качестве переводчика помогала получать информацию от военнопленных, после войны работала бухгалтером. В 1955 семья Бродских переехала в большую коммунальную квартиру в Доме Мурузи на Литейном проспекте 24/27, и юный Иосиф постепенно отгородил шкафами в ней свое личное пространство, эти знаменитые «полторы комнаты», ставшие его кабинетом, спальней, местом приема гостей, значившие так много в становлении его характера и развитии самостоятельности и свободы мышления... О своем детстве Бродский вспоминал неохотно: «Русские не придают детству большого значения. Я, по крайней мере, не придаю. Обычное детство. Я не думаю, что детские впечатления играют важную роль в дальнейшем развитии». Уже в отрочестве проявились его самостоятельность, решительность, твердый характер. В 1955 году, не доучившись в школе (ушел из 8 класса средней школы № 196 на Моховой), поступил работать на военный завод фрезеровщиком, выбрав для себя самообразование, главным образом, многочтение: «Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и единственной реальностью» (И.Бродский). Пожелав стать хирургом, начал работать помощником прозектора в морге госпиталя тюрьмы «Кресты»: «в шестнадцать лет я хотел стать хирургом, даже целый месяц ходил в морг анатомировать трупы» (И.Бродский). В 1956 г. впервые, как многие в его возрасте, попытался рифмовать. Л.Штерн вспоминает: «всерьез Бродский начал, по его словам, «баловаться стишками» с шестнадцати лет, случайно прочтя сборник Бориса Слуцкого».

Прощай, позабудь — и не обессудь,

А письма сожги, как мост.

Да будет мужественным твой путь,

Да будет он прям и прост!

Пережил в юности сильное влияние М.Ю. Лермонтова. Часто менял места и виды работы (сочетания самые неожиданные — через восемь лет, в марте 1964 г. на суде (обвинение в тунеядстве!) были озвучены 13 опробованных им профессий: фрезеровщик, техник-геофизик (по оценке Л.Штерн, 1959-1961 гг.; география — Якутия, Тянь-Шань, Казахстан, Беломорское побережье), санитар, кочегар, фотограф, переводчик и т.п.), пытаясь найти такой заработок, который оставлял бы больше времени на чтение и сочинительство: в геологической поездке в Якутске в 1959 г. он приобрел в книжном магазине том стихотворений Е.А.Баратынского в серии «Библиотека поэта», прочитав который, окончательно укрепился в желании стать поэтом: «Читать мне было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочел ее, тут-то я все понял: чем надо заниматься. По крайней мере, я очень завелся, так что Евгений Абрамович как бы во всем виноват» (по свидетельству Л. Лосева, Бродский всегда охотно читал наизусть большие отрывки из элегий Е. Баратынского «Осень», «Запустение» или «Дядьке-итальянцу»; вторым, после Баратынского, его любимым поэтом был другой поэт пушкинской плеяды — Петр Вяземский). Интенсивно изучал новые языки (прежде всего — английский, польский), посещал лекции на филологическом факультете ЛГУ, изучал историю литературы, начал переводить (с начала 60-х гг. заключил договора с издательствами и работал как профессиональный поэт-переводчик), и непрерывно писал свои, оригинальные стихи — не пытаясь угодить социальному заказу, напрочь отвергая всяческую банальность, но дерзая непрерывно искать новую тему, свежие интонацию и звук, неожиданную (часто смысловую) рифму, сильный запоминающийся образ.

Быстро оброс огромным количеством разновозрастных друзей («полтысячи знакомых», Л. Штерн), на которых обкатывал все свои новые «стишки, стишата». В машинописных и переписанных от руки списках, из рук в руки, в среде читающей поэзию интеллигенции быстро распространялись замечательные, ни на чьи не похожие, отличавшиеся ранней зрелостью, зоркостью, узнаваемой индивидуальностью и резкостью письма, исповедальной открытостью, лирической пронзительностью, удивительным тончайшим мастерством огранки стихи и поэмы неведомого большинству ленинградца Иосифа Бродского — «Рождественский романс», «Шествие», «Пилигримы», «Стихи под эпиграфом» («Каждый пред Богом наг...»), «Одиночество», «Элегия», «Теперь все чаще чувствую усталость...», «Романс», «Лети отсюда, белый мотылек...», «Гость», «Памяти Е.А.Баратынского», «Уезжай, уезжай, уезжай...», «Петербургский роман», «Июльское интермеццо», «Бессмертия у смерти не прошу...», «Закричат и захлопочут петухи...», «Стансы городу» («Да не будет дано умереть мне вдали от тебя...») и многие другие. На магнитофонных лентах так же стремительно своих благодарных слушателей среди студентов многочисленных вузов России находят легко запоминающиеся песни ленинградского барда Евгения Клячкина на стихи Иосифа Бродского (позднее много замечательных песен на стихи Бродского создаст московский бард Александр Мирзаян). Несмотря на отсутствие весомых публикаций, у Иосифа Бродского была скандальная для того времени широчайшая известность лучшего, самого известного поэта самиздата. Друг поэта Я.Гордин так охарактеризовал молодого Бродского в те годы: «Определяющей чертой Иосифа в те времена была совершенная естественность, органичность поведения. Смею утверждать, что он был самым свободным человеком среди нас, — небольшого круга людей, связанных дружески и общественно, — людей далеко не рабской психологии. Ему был труден даже скромный бытовой конформизм. Он был — повторяю — естествен во всех своих проявлениях. К нему вполне применимы были известные слова Грибоедова: «Я пишу как живу — свободно и свободно». Поразительно, но при чтении стихов Бродского чувствовалось, что им тщательно и очень прочно усвоены уроки и открытия мастеров прошлого, более того, он отчетливо видел огромные области российского поэтического языка, практически не разработанные и не освоенные предшественниками и современниками, и взвалил на себя огромный труд быть здесь первопроходцем. Именно это знание (при наличии, конечно, огромного таланта, любви к российской и мировой литературе, поразительного поэтического чутья и вкуса, огромной внутренней работоспособности, дисциплине и ответственности) позволило ему творить с принципиальной установкой на новое качество стиха. «Бродский с самого начала взялся за трудные вещи. Он принял словесность как служение — а это совсем другое дело, чем “самовыражение”, охота за “удачами”, более или менее регулярное производство текстов и т.п.» (О.Седакова). Ранний период творчества Иосифа Бродского чрезвычайно продуктивен: активно осваивая и усваивая лучшие образцы отечественной и зарубежной поэзии, он отчетливо сформулировал для себя принцип необходимости своего постоянного духовного роста и рецепт лепки индивидуального, легко узнаваемого поэтического шедевра: сжатость, мощь, новизна, содержательность, эзоповская иносказательность, афористичность, мастерство, гармония. Первая публикация «взрослого» поэта Бродского в советской печати - детское стихотворение «Баллада о маленьком буксире», усилиями Льва Лосева «протащенное» в печать и опубликованное (в сильно отредактированном и почти вдвое сокращенном виде) в 1962 году в детском журнале «Костер» (№ 11) . Задуманная как дикторский текст к «видовому» телефильму о Ленинградском порте, «Баллада» включала в себя сценарий (раскадровку), написанный раньше самого текста (как вспоминает Лев Лосев, до марта 1962-го). Съемки предполагалось проводить на Ленинградской студии научно-популярных фильмов, однако, опасаясь, что Госкино не утвердит сценарий, редакция студии приостановила работу над фильмом. Осенью того же года Бродский дебютировал как переводчик и на протяжении последующих десяти лет, вплоть до высылки из СССР, волей-неволей продолжал устоявшуюся в советской России традицию «ухода» крупного поэта в перевод и детскую литературу, где, несмотря на не менее жесткую цензуру, все же «допускалась бóльшая свобода жанровой, формальной, словесной игры» . Впрочем, не эта ли печально известная традиция послужила (пусть не единственным, а может быть, и не главным) источником возникновения в России как уникальной школы художественного перевода, так и великой детской литературы, имеющей свой «золотой век» и придавшей советскому детству статус особого социокультурного явления, с присущей ему стилистикой, мифологией, системой образов и ассоциаций? Он рано осознал необходимость синтеза преемственности (русская поэзия XIX-XX вв.) и реформы русского классического стиха, выявления его новых выразительных возможностей. С грустью видел, что эти задачи подавляющему большинству современников не просто не по плечу, но даже неведомы: «Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно». Круг общения его очень широк, но чаще всего о стихах в 1960-1964 гг. он беседовал с такими же юными поэтами, студентами Технологического института Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Дмитрием Бобышевым. Именно Рейн познакомил его с Анной Андреевной Ахматовой, уверенно выделившей Бродского из его окружения, одарившей его дружбой и предсказавшей ему блестящее поэтическое будущее (известен автограф Ахматовой на книге ее стихотворений (1961), подаренной Бродскому: «Иосифу Бродскому, чьи стихи кажутся мне волшебными». Анна Ахматова, 28 декабря 1963, Москва). Приблизительно в 1963 г. поэт впервые внимательно прочел Библию. Он вспоминал: «в возрасте лет 24-х или 23-х, уже не помню точно, я впервые прочитал Ветхий и Новый Завет. И это на меня произвело, может быть, самое сильное впечатление в жизни. То есть метафизические горизонты иудаизма и христианства произвели довольно сильное впечатление. Или — не такое уж сильное, по правде сказать, потому что так сложилась моя судьба, если угодно, или обстоятельства: Библию трудно было достать в те годы — я сначала прочитал Бхагавад-гиту, Махабхарату, и уже после мне попалась в руки Библия. Разумеется, я понял, что метафизические горизонты, предлагаемые христианством, менее значительны, чем те, которые предлагаются индуизмом. Но я совершил свой выбор в сторону идеалов христианства, если угодно... Я бы, надо сказать, почаще употреблял выражение иудео-христианство, потому что одно немыслимо без другого. И, в общем-то, это примерно та сфера или те параметры, которыми определяется моя, если не обязательно интеллектуальная, то, по крайней мере, какая-то душевная деятельность». В 1963 году обострились его отношения с властью в Ленинграде. «Несмотря на то что Бродский не писал прямых политических стихов против советской власти, независимость формы и содержания его стихов плюс независимость личного поведения приводили в раздражение идеологических надзирателей» (Е.Евтушенко). 29 ноября 1963 г. в газете «Вечерний Ленинград» за подписью А.Ионина, Я.Лернера, М.Медведева был опубликован пасквиль «Окололитературный трутень» на Бродского, где о нем и его ближайшем окружении было сказано, в частности, следующее:

«...Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем. Приятели звали его запросто — Осей. В иных местах его величали полным именем — Иосиф Бродский. С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его счету был десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение их автора явно ущербно. Он подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он не мог: силенок не хватало. Не хватало знаний, культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, не окончившего даже среднюю школу? Тарабарщина, кладбищенски-похоронная тематика — это только часть невинных развлечений Бродского и еще одно заявление: «Люблю я родину чужую». Как видите, этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он «любит родину чужую», Бродский был предельно откровенен. Он и в самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает этого. Больше того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине. Кто же составлял и составляет окружение Бродского, кто поддерживает его своими «ахами» и «охами»? Марианна Волнянская, 1944 г. рождения, ради богемной жизни оставившая в одиночестве мать-пенсионерку, которая глубоко переживает это; приятельница Волнянской — Нежданова, проповедница учения йогов и всяческой мистики; Владимир Швейгольц, физиономию которого не раз можно было обозревать на сатирических плакатах, выпускаемых народными дружинами; уголовник Анатолий Гейхман; бездельник Ефим Славинский, предпочитающий пару месяцев околачиваться в различных экспедициях, а остальное время вообще нигде не работать, вертеться около иностранцев. Среди ближайших друзей Бродского — жалкая окололитературная личность Владимир Герасимов и скупщик иностранного барахла Шилинский, более известный под именем Жоры. Эта группа не только расточает Бродскому похвалы, но и пытается распространять образцы его творчества среди молодежи. Некий Леонид Аронзон перепечатывает их на своей пишущей машинке, а Григорий Ковалев, Валентина Бабушкина и В.Широков, по кличке «Граф», подсовывают стишки желающим». В конце статьи содержался прямой призыв к органам оградить Ленинград и ленинградцев от опасного трутня:

«Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде. Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути. Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!»

Организованная травля разрасталась; оставаться в Ленинграде Бродскому было опасно; во избежание ареста друзья в декабре 1963 г. увезли поэта в Москву. 2 января 1964 г., в квартире переехавшего в Москву Е.Рейна на Кировской, Бродский узнал от Л.Штерн, что его невеста Марина Павловна Басманова (родители молодых с обеих сторон резко отрицательно относились к их встречам) встретила Новый год вместе с Д.Бобышевым на даче общих друзей Шейниных в Зеленогорске (под Ленинградом). Поэт, полный дурных предчувствий, срочно вернулся в Ленинград, где узнал о постельной измене невесты и низменном, бытовом предательстве своего друга. Известно, что он встретился с Д. Бобышевым и, после разговора, порвал с ним отношения навсегда. Двадцатитрехлетний Бродский чрезвычайно тяжело пережил этот двойной гадкий удар от очень близких ему людей (возможно, исключительная сила этих переживаний, которые он выносил в себе, в значительной степени усугубила его сердечную болезнь, ставшую причиной его преждевременной смерти). Вскоре его ждала другая беда: вечером 13 февраля 1964 года на улице Иосиф Бродский был неожиданно арестован. После первого закрытого судебного разбирательства 18 февраля в районном суде на улице Восстания поэт был помещен в судебную психбольницу («психушку»), «где три недели подвергался издевательским экспериментам, но был признан психически здоровым и трудоспособным» (Л. Штерн). Там он впервые глубоко осознает свою зависимость от пространства обитания, его форм и пропорций: «Это самое важное — пространство, в котором находишься. Помню, когда мне было года двадцать три, меня насильно засадили в психиатрическую больницу, и само «лечение», все эти уколы и всякие довольно неприятные вещи, лекарства, которые мне давали и т.д., не производили на меня такого тягостного впечатления, как комната, в которой я находился. Здание было построено в XIX веке, и размеры окон были несколько... Отношение размеров окон к величине комнаты было довольно странным, непропорциональным. То есть окна были на какую-нибудь восьмую меньше, чем должны быть. Это доводило меня почти до помешательства...». Второй, открытый, суд (выездное заседание Дзержинского народного суда по делу И.А.Бродского, обвиненного в тунеядстве) состоялся 13 марта 1964 г. в помещении клуба 15-й ремстройконторы (Набережная Фонтанки, д. 22); протокол заседания опубликован Ю.Варшавским в 1998 г., но уже в 1964 г. широчайшую известность в России и за рубежом получила стенограмма заседания «Запись судебного разбирательства по делу И.Бродского», выполненная журналисткой и писательницей Фридой Абрамовной Вигдоровой:

Судья Савельева: Где вы работали?

Бродский: На производство, в геологических экспедициях...

Судья: Как долго вы работали на производстве?

Бродский: Год.

Судья: В каком качестве?

Бродский: Как фрезеровщик.

Судья: А какая вообще ваша профессия?

Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.

Судья: А кто установил, что вы поэт? Кто вас зачислил в ряды поэтов?

Бродский: Никто. А кто зачислил меня в ряды людей?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Быть поэтом. Вы не пробовали посещать университет, где дают образование... где учат...

Бродский: Я не думал... Я не думал, что этого можно достичь образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, что это... от Бога...

Этот примечательный диалог произошел в заседании районного суда в Ленинграде 18 февраля 1964 г. между судьей, тов. Савельевой, и обвиняемым, молодым поэтом Иосифом Бродским. Бродский обвинялся в «тунеядстве», и притом не столько даже в нежелании работать, сколько в неумении... достаточно зарабатывать и тем самым невыполнении «важнейшей конституционной обязанности честно трудиться на благо Родины и обеспечение личного благосостояния», — так буквально говорилось в приговоре суда по делу Бродского. Дело Бродского возникло в результате статьи, напечатанной в газете «Вечерний Ленинград» от 29 ноября 1963 г. под заглавием «Окололитературный трутень». Статья была подписана тремя фамилиями: Лернер, Медведев и Ионин. Ни главным застрельщиком в деле Бродского оказался первый из вышеназванных. Бывший капитан госбезопасности, он по увольнении стал активно работать в «народной дружине». Против Бродского им был выдвинут ряд клеветнических обвинений. Согласно уже упомянутой «справке», в статье Лернера и Ко. Бродскому «приписывались стихи, которых он никогда не писал (о чем тогда же заявил... настоящий автор приведенных в фельетоне строк), две цитаты из собственных стихов Бродского были искажены до неузнаваемости... даже возраст его был увеличен на три года»; он изображался распущенным, циничным тунеядцем, тогда как в действительности он «в отличие от многих своих сверстников, не пьет, не курит, не терпит сквернословия, очень умерен в быту и целиком поглощен своими литературными занятиями». В справке указывалось, что статья Лернера и Ко. вызвала возмущение у всех знавших Бродского. В редакцию газеты посыпались письма в защиту Бродского. Но Лернер не только запугивал авторов писем, донося на них, как на защитников «политического преступника», но и во-первых сумел убедить в своей полезности некоторых работников Дзержинского райкома партии и сотрудников Ленинградского КГБ, а во-вторых, внушить секретарю Ленинградского отделения Союза Советских Писателей, известному поэту Александру Прокофьеву, мысль о необходимости добиться выселения Бродского из Ленинграда. В справке рассказывалось, что 13 декабря 1963 г. Лернер доложил спин заключения о Бродском в заседании секретариата и партбюро Ленинградского отделения Союза Писателей. На этом заседании, на которое не был приглашен ни один писатель из лично знавших Бродского или знакомых с его литературной работой, было принято решение о предании Бродского суду как тунеядца. Пособником Лернера в этом деле стал секретарь комиссии по работе с молодыми Е. Воеводин. Он составил лживую справку, якобы исходившую от комиссии, хотя даже председатель последней, Д. Гранин, не был о ней осведомлен. В этой справке Воеводин осыпал Бродского грубой бранью, утверждая, что он «не имеет никакого отношения к литературе», пишет «антисоветские и порнографические стишки» и т. п. Как уже отмечалось выше, 13 февраля 1964 г. Бродский, незадолго до того вернувшийся из Москвы, где он находился на излечении в лечебнице им. Кащенко (он с детства страдает хроническим нервным заболеванием, которое обострилось под влиянием начатой Лернером травли), был арестован на улице в Ленинграде, как «тунеядец, уклоняющийся от суда», хотя никакого вызова в суд он до этого не получал. Первое слушание дела состоялось 18 февраля. После короткого допроса самого Бродского (часть которого приведена нами выше) дальнейшее слушание было отложено по просьбе защитника (3. Н. Топоровой), ходатайствовавшего о том, чтобы Бродский был подвергнут врачебному осмотру на предмет выяснения, не препятствует ли состояние его здоровья постоянной работе. Суд постановил послать Бродского на судебно-психиатрическое исследование, чтобы выяснить, не страдает ли он какой-либо душевной болезнью, не позволяющей присудить его к ссылке на принудительные работы. В просьбе защитника об освобождении Бродского из заключения впредь до возобновления слушания дела было отказано.В результате медицинского освидетельствования было признано, что, несмотря на наличие некоторых признаков неуравновешенности, Бродский трудоспособен и поэтому нет препятствий к применению к нему мер наказания, предусматриваемых указом 4 мая 1961 г. о тунеядцах. В заседании суда 13 марта выступило несколько свидетелей как обвинения, так и защиты. Свидетели обвинения говорили о «совращении» Бродским молодежи, о его «антисоветских» и «порнографических» стихах. Свидетелями защиты высту пали писатели, лично знавшие Бродского по работе с моло-дыми при Союзе Советских Писателен, напр., Н. Грудинина, а также ученые-литературоведы, знакомые с работой Бродского как переводчика. В их числе были преподаватели Института имени Герцена Е. Г. Эткинд, автор труда о французской стилистике и книги «Перевод и поэзия», и проф. В. Адмони, автор большой работы об Ибсене. Оба они с большой похвалой отзывались о переводах Бродского. В ответах писателей и ученых было подчеркнуто, что, хотя Бродский оставил школу в 15 лет, он самостоятельно изучил языки польский и английский, а также переводил с других языков (например, сербского и испанского), пользуясь подстрочными переводами (ссылка на подстрочные переводы вызвала насмешливые замечания и вопросы одного из заседателей суда). К делу были приобщены телеграммы таких специалистов по переводу как К.И. Чуковский и скончавшийся с тех пор С.И. Маршак, которые пристально следили за его литературной работой и высоко ценили его переводы, и телеграмма Д.И. Шостаковича, но ни одна из этих телеграмм не была оглашена на суде. Заграницей стало также известно о высоком мнении о Бродском, как поэте, А.А. Ахматовой. Как указывается в писательской справке по делу Бродского, общественный обвинитель (прокурор) Ф. Сорокин «построил свою речь частью на цитатах из давних ребяческих дневников Бродского, не объяснив ни того, как они стали ему известны, ни почему какие бы то ни было цитаты из старых дневников могут подтвердить обвинение в тунеядстве». При этом Сорокин грубо оскорблял не только обвиняемого, но и всех тех, кто выступал в его защиту, называя всех заступников Бродского «подонками», «навозными жуками», «мокрицами» и т. п. Эти эпитеты можно было отнести и на счет таких авторитетов, как Чуковский и Маршак. В писательской справке отмечается, что «так как ау дитория этого показательного суда воспринимала только явные, а не скрытые мотивы судебного разбирательства, то суд над Бродским был воспринят, как осуждение литературной профессии вообще». Когда слушание закончилось, в зале суда слышались среди публики такие возгласы как «Все писатели — тунеядцы!», «Всех бы их вон из Ленинграда!» и т. п. Односторонность обвинительной речи прокурора, недопустимость его выпадов против и самого обвиняемого « свидетелей защиты, привлечение не имеющего отношения к делу материала — всё это было отмечено в речи защитника. Тем не менее суд не только признал Бродского виновным в «тунеядстве» и приговорил его к пяти годам принудительных работ, но и выразил в «частном определении» политическое порицание свидетелям защиты, в результате чего А. Прокофьев «начал официальную проработку тт. Адмони, Грудининой, Эткинда, причем пытался использовать фальсифицированные записи их выступлений». После процесса в газетах «Вечерний Ленинград» (14 марта) и «Смена» (15 марта) появились сообщения, в которых грубо поносились и свидетели защиты, и адвокат - факт (как говорится в справке) «едва ли не беспримерный в истории нашей печати, даже в 1937-38 гг. не шельмовали адвокатов, защищавших врагов народа». Бродского после суда содержали под стражей в милиции, а затем в Крестах до 22 марта, после чего он был «этапирован» в «вагонзаке» вместе с ворами и убийцами в Архангельскую область (Коношский район), где его назначили возить навоз в местном совхозе.

За поэта заступились Ахматова, Маршак, Шостакович, Сартр. Слова Ахматовой, сказанные по поводу процесса: «Какую биографию делают нашему рыжему!», — оказались пророческими.

Вскоре после опубликования в немецкой газете отчета о процессе Бродского из Москвы было получено в частном порядке известие о том, что Бродский освобожден. Известие это было напечатано в некоторых западных органах печати. Но довольно скоро известие это было изобличено как ложное. По некоторым сведениям, Бродскому разрешено было на короткое время вернуться в Ленинград — не то для свидания с родителями, не то для нового врачебного осмотра. Видимо, на этом основании распространился (или был сознательно распространен) слух об его освобождении. В начале октября известие об освобождении Бродского вновь обошло всю западную печать (очевидно, на основании официальной информации, полученной иностранными коррес-пондентами в Москве). В последних числах ноября стало известно, что и это сообщение было лишено основания; возможно, что оно было результатом нарочитой дезинформации. В тот момент, когда пишутся эти строки, «тунеядец» или «литературный трутень» Бродский всё еще находится в Архангельской ссылке, даже если он больше и не возит навоз и по некоторым полученным сведениям - живет в более благоприятных внешних условиях. Как мы уже отметили, ссылку поэт отбывал в Коношском районе Архангельской области, в деревне Норинской («В Норинской сначала я жил у добрейшей доярки, потом снял комнату в избе старого крестьянина. То немногое, что я зарабатывал, уходило на оплату жилья, а иногда я одалживал деньги хозяину, который заходил ко мне и просил три рубля на водку»). Я.Гордин вспоминает: «Деревня находится километрах в тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в октябре шестьдесят четвертого года, он был приставлен к зернохранилищу — лопатить зерно, чтоб не грелось. Относились к нему в деревне хорошо, совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмет их деревню с собой в историю мировой литературы». Избу, в которую поселили Бродского, срубил в прошлом веке прадед хозяйки. В комнате (четыре на пять шагов), где жил поэт, умещались только диван и стол. Стены обшиты широкими досками, пол — из грубых еловых плах. В окно видны кусочек главной деревенской улицы, избы напротив, за ними — луг и дальше — темная полоска леса. Хозяйка, Таисия Ивановна, вспоминала: «Послал его бригадир жердья для огорожи секти. Топор ему навострили. А он секти-то не умеет — задыхается, и все ладони в волдырях. Дак бригадир Лазарев Борис Игнатьевич стал Иосифа на легкую работу ставить. Вот зерно лопатил на гумне со старухами, телят пас, дак в малину усядется и, пока не наестся, не вылезет из малины. А телята разбрелись. Он бегом за ними. Кричу ему: не бегай бегом, растрясешь малину-то, я сейчас железиной поколочу, и телята вернутся все!» 4 сентября 1965 г. поселковая коношская газета «Призыв» опубликовала стихотворение Бродского «Осеннее» (напечатано внизу четвертой страницы, в разделе «Из редакционной почты»; гонорар ссыльного поэта составил два рубля с мелочью):

Скрип телег тем сильней,

Чем больше вокруг теней,

Сильней, чем дальше они

От колючей стерни.

Из колеи в колею

Дерут они глотку свою

Тем громче, чем дальше луг,

Чем гуще листва вокруг.

Вершина голой ольхи

И желтых берез верхи

Видят, уняв озноб,

Как смотрит связанный сноп

В чистый небесный свод.

Опять коряга, и вот

Деревья слышат не птиц,

А скрип деревянных спиц

И громкую брань возниц.

Во время ссылки его навестили друзья — Е. Рейн и А. Найман, привезшие письмо от Ахматовой и сделавшие снимки опального поэта. После примирения, в Норинскую к Бродскому приезжала М. Басманова, родившпая в 1967 г. от него сына Андрея (несмотря на протесты Бродского, Андрей был записан в метриках Осиповичем с фамилией Басманов). Л.К. Чуковская вспоминает, что, когда Бродского осудили, Ф.А. Вигдорова отправила ему в ссылку свою единственную печатную машинку. Годы спустя в интервью Майклу Скаммелю на вопрос: «Как на Вашу работу повлияли суд и заключение?» Бродский ответил: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, — самое лучшее время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего». В период ссылки им были написаны такие известные стихотворения, как «Одной поэтессе» («Я заражен нормальным классицизмом, А вы, мой друг, заражены сарказмом...»), «Два часа в резервуаре» («Я есть антифашист и антифауст. Их либе жизнь и обожаю хаос...», «Новые стансы к Августе» («Здесь, захороненный живьем, я в сумерках брожу жнивьем, сапог мой разрывает поле, бушует надо мной четверг...»), «Северная почта» («Я, кажется, пою одной тебе...»), «Письмо в бутылке» («То, куда вытянут нос и рот, прочий куда обращен фасад, то, вероятно, и есть «вперед», все остальное считай «назад»...»), «Брожу в редеющем лесу. Промозглость, серость. Уже октябрь. На носу Ваш праздник, Эрос...», «Тебе, когда мой голос отзвучит...», «Орфей и Артемида», «Гвоздика», «Пророчество», «24.5.65 КПЗ», «В канаве гусь, как стереотруба...», «В деревне бог живет не по углам...», «Чаша со змейкой», «В деревне, затерявшейся в лесах...», «Северный край, укрой, И поглубже. В лесу. Как смолу под корой, Спрячь под веком слезу...», «Дни бегут надо мной, словно тучи над лесом...», «С грустью и с нежностью» и другие. В ссылке он гораздо лучше осознал свои поэтические задачи и свое поэтическое кредо, не зная только, позволят ли ему реализовать свои возможности до конца: «И вот что я скажу Вам, Ирина Николаевна, напоследок: главное не изменяться, я сообразил это. Я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти. Все как-то мелькает по сторонам, но дело не в нем. Внутри какая-то неслыханная бесконечность и отрешенность, и я разгоняюсь все сильнее и сильнее. Единственное, о чем можно пожалеть, что мне помешают сказать об этом всем остальным, — не будет возможности написать эти главные стихи. Но даже тогда — в этом сожалении — я буду знать, что я чист перед Богом (и перед землею), потому что я поступал так, как это нужно было небу. В общем, — я ни в чем на свете не виноват — ни духовно, ни нравственно. В первом я не сомневаюсь, а второе сумел искупить. И это во мне говорит не гордыня, а смирение, но смирение гор перед небом. Хватит с меня. Горе должно рождать не грусть, а ярость, и я яростен» (из письма И.Н.Томашевской, 19.1.65. Норинское). В ссылке, в глухой деревушке Норинское, Бродский во всей полноте познакомился с творчеством английского поэта и проповедника Джона Донна в подлиннике, оказавшим огромное влияние на все его последующее творчество. Поэт вспоминал: «Самое интересное, как я достал эту книгу. Я рыскал по разным антологиям. В шестьдесят четвертом году я получил свои пять лет, был арестован, сослан в Архангельскую область, и в качестве подарка к моему дню рождения Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне — видимо, взяла в библиотеке своего отца — издание Донна в «Модерн лайбрери». И тут впервые прочел все стихи Донна, прочел всерьез». Известны слова поэта о том, что Донн расширил его представления о поэзии, в то же время переводы из Донна стали для Бродского школой литературного мастерства, углубили его представления о выразительных возможностях строфики, позволили ему найти новые поэтические ритмы и интонации. В 1965 г., под давлением мировой общественности, решением Верховного суда РСФСР срок высылки сокращен до фактически отбытого (1 год, 5 месяцев). В 1965 г. в Нью-Йорке вышла первая книга Иосифа Бродского на русском языке «Стихотворения и поэмы». Поэт в 1972 г. отзывался об этом событии так: «Я очень хорошо помню свои ощущения от моей первой книги, вышедшей по-русски в Нью-Йорке. У меня было ощущение какой-то смехотворности произошедшего. До меня никак не доходило, что же произошло и что это за книга». За период, который мы выделили в качестве первого в его биографии, двадцатипятилетний Иосиф Бродский написал с 1957 по 1965 г. свой первый том (460 страниц высокой поэзии) в вышедшем гораздо позднее в Санкт-Петербурге шеститомнике. Даже если бы им ничего больше не было написано, он остался бы в истории русской литературы как неоклассик, романтик, постмодернист, чье творчество по таланту, совершенству, масштабу и новизне в ХХ веке было бы равновелико вкладу ранних Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Есенина, Хлебникова, Маяковского, Пастернака... Но ему еще оставалось прожить такую же по длительности жизнь и сделать — в рамках того же шеститомника — в пять раз больше. «Иосиф жил с родителями в большой коммунальной квартире. Семья занимала довольно просторную комнату, заставленную дубовой громоздкой мебелью начала века. Здесь что-то напоминало жилье гоголевского Собакевича, особенно большой кожаный диван с высокой спинкой. На шкафах и столах вертикально и горизонтально располагались увеличители и разного рода фотопринадлежности отца Иосифа. Иосиф, нам что-то показав из старой аппаратуры, не помню что, затащил в ту часть комнаты без дневного света, которую выгородил для себя, создав поистине пещерную келью, где он мог жить и работать. В своей вышедшей в Америке книге Бродский называет главу, посвященную родителям, “Полторы комнаты”. Усеченная комната родителей, в сумме с его клетью-пещерой, может быть, действительно и создавала иллюзию, что их было полторы. Клеть Иосифа была без окна и напоминала кладовую. Секретеры и комоды лицевой стороной были развернуты на обитателя. Казалось, что любовь к древнему, к метафизике, вкус памяти вещей поэт черпает из этих бездонных тайников, — столь вещно и зримо они присутствовали рядом с ним. И он, такой мощный и крепкий, был подобен им, как они подобны ему. При попытках публикации стихов Бродский сталкивался с жестким давлением цензуры, уничтожавшим все своеобразие его стихов и всю проделанную титаническую работу; все попытки цензурного вмешательства поэт не принимал ни в каких формах. Е. Евтушенко вспоминал: «Аксенов и я добились у редактора «Юности» Б. Полевого визы на опубликование восьми стихотворений Бродского. Его судьба могла измениться. Но люди выбирают судьбу сами. Когда Полевой перед самым выходом номера попросил исправить лишь одну строчку «мой веселый, мой пьющий народ» или снять одно из восьми стихотворений, Бродский отказался». До 1972 года на родине были опубликованы только 11 его стихотворений в третьем выпуске московского самиздатовского гектографированного журнала «Синтаксис» и местных ленинградских газетах, а также переводческие работы под фамилией Бродского или под псевдонимом. Тем временем российские спецорганы ускоренно готовили высылку неудобного, несломленного, бескомпромиссного поэта Иосифа Бродского за рубеж. 12 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР ленинградской милиции и поставили перед выбором: эмиграция или «горячие денёчки», то есть тюрьмы и психбольницы. К тому времени Бродскому уже дважды приходилось проводить по несколько недель в психиатрических больницах, что было для него намного страшнее тюрьмы и ссылки. Выбрав эмиграцию, поэт пытался максимально оттянуть день отъезда, но, возможно, в связи с визитом в СССР Никсона, власти хотели спровадить его как можно быстрее. Рано утром 4 июня 1972 года, покидая страну, как казалось и оказалось, навсегда, собираясь в аэропорт «Пулково», Иосиф Бродский написал письмо Генеральному секретарю КПСС Леониду Брежневу, в котором выразил надежду, что ему разрешат публиковаться в русских журналах и книгах:

«Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика — в том качестве, в котором я до сих пор и выступал. Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота — доброта. От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится». 4 июня Бродский вылетел из Ленинграда в Вену. Впереди замаячила желанная свобода…

Прощай, позабудь — и не обессудь,

А письма сожги, как мост.

Да будет мужественным твой путь,

Да будет он прям и прост!

Да будет во мгле для тебя гореть

Звёздная мишура,

Да будет надежда ладони греть

У твоего костра.

Да будут метели, снега и дожди

Да бешеный рёв огня!

Да будет удач у тебя впереди

Больше, чем у меня.

Да будет могуч и прекрасен бой,

Кипящий в моей груди.

Я счастлив за тех, которым с тобой,

Может быть, по пути!

Прощай, позабудь — и не обессудь,

А письма сожги, как мост.

Да будет мужественным твой путь,

Да будет он прям и прост!