RARUS'S GALLERY

Цель данной статьи, входящей в удивительно интересную книгу (1) известнейшего библиофила Алексея Ивановича Маркушевича (1908-1978), обладателя легендарной библиотеки т.н. «книг-приоритетов» по версии PMM: И. Ньютона, Г. Галилея, Р. Декарта, Я. Бернулли, А. Левенгука, И. Кеплера, Т. Браге, Г. Агриколы, Н. Тартальи и др., основных русских церковно-славянских книжных редкостей, внушительной «пушкинианы» и, самое главное, жемчужиной собрания были, конечно, инкунабулы — книги, напечатанные в Европе с начала книгопечатания и до 1 января 1501 года, рассказать о редких книгах с характерными примерами из истории русской библиографии, об обаянии первых изданий, сосредоточившись на научных «книгах-приоритетах», о суетности библиофилов. Тематика коллекционирования, надо признать, для России весьма редкая.

Маркушевич, Алексей Иванович (1908-1979) — профессор-математик, организатор народного образования и педагогической науки, действительный член Академии Педагогических Наук РСФСР (1950), АПН СССР (1967), доктор физико-математических наук (1940), профессор (1944). Вёл научно-исследовательскую и преподавательскую работу в вузах Москвы, одновременно зав. редакцией математики в Издательстве технико-теоретической литературы (1934-37; 1943-1947). Заместитель министра просвещения РСФСР (1958-64). С 1946 в системе АПН; вице-президент АПН (1967-1975). По инициативе и при участии Маркушевича был начат выпуск серии книг «Библиотека учителя», «Популярные лекции по математике». Был одним из инициаторов и редакторов «Энциклопедии элементарной математики» (1951-52, 1963-1966); один из инициаторов издания 12-томной «Детской энциклопедии» (гл. редактор в 1971-78), 3-томного издания «Что такое? Кто такой?» для младших школьников. Маркушевич — один из видных деятелей движения за реформу школьной математики в 60-70-е гг., председатель комиссии АН и АПН СССР по определению содержания образования в средней школе. В 60-е гг. активно участвовал в создании новых школьных учебников по математике, разрабатывал теорию школьного учебника. В области книговедения исследовал вопросы истории книги в сочетании с историей науки и нашей цивилизации. С 40-х гг. собирал личную библиотеку и достиг в этом фантастических успехов, как ни один библиофил России. Его колоссальное собрание Continental books, книг из раздела Rossica, славянских первопечатных книг и российских прижизненных изданий просто потрясает и имеет мировое значение, а не ограничено-внутрироссийское. В 1976 году Маркушевич безвозмездно передал своё собрание инкунабул Государственной библиотеке СССР им. В.И. Ленина (ныне Российская государственная библиотека). Жемчужиной собрания были, конечно, инкунабулы — книги, напечатанные в Европе с начала книгопечатания и до 1 января 1501 г. Коллекционирование инкунабулов, старейших произведений типографского станка! Кое-кому это казалось чудачеством. При редкости их на нашем книжном рынке, при колоссальной стоимости, требующей от собирателя значительных материальных затрат! Собрать в этих условиях 136 книг XV в. и их фрагментов — подвиг, едва ли не героический. Для сравнения укажем, что, например, в РНБ приблизительно 5000 инкунабулов (16-е место в мировом рейтинге), в Научной библиотеке Ленинградского университета 84 инкунабула, в Центральной библиотеке Академии наук Литвы — 63, в Государственной республиканской библиотеке Литвы — 46. А все это — большие собрания, пользующиеся международной известностью. Диспропорция в распределении «мировых запасов» инкунабулов очень велика. Германия, еще до включения Австрии, владевшая 116 тыс. экз. книг XV в., после своих захватов в Чехословакии, Франции, Бельгии, Голландии, Польше, Дании и Югославии в середине XX века — обладательница свыше половины всего наличного на земле числа инкунабулов. Соединенные Штаты Америки, компенсируя американским размахом скупки позднее вступление на путь собирания колыбельных книг, за последние полвека собрали около 10% мирового их фонда; при этом еще в 1919 г. они насчитывали только 13 200 томов инкунабулов (6920 названий) в 428 библиотеках, по новейшим же данным (конца 1940 г.), здесь (правда, вместе с Мексикой и Канадой) в 707 библиотеках насчитывается теперь уже 35 247 экземпляров, относящихся к 11 130 различным изданиям (минимум 30% общего числа). Россия располагает всего приблизительно 7650 учтенными экземплярами инкунабулов. Нельзя не упомянуть в этой связи доброе имя знаменитого русского библиотекаря Рудольфа Минцлова, создателя «Кабинета Фауста» в РНБ в 1850-х годах, куда вошли инкунабулы, альдинки и эльзивиры. С начала 50-х годов вся работа библиотеки была подчинена новым принципам, в частности стремлению все наиболее интересное сделать доступным свободному обозрению (даже в газетах постоянно оповещалось о свободных осмотрах библиотеки по вторникам, а то и дважды в неделю). Длинными рядами разместились выставки почти во всех залах обоих этажей библиотеки. Возникла мысль завершить этот ряд своеобразным музейным ансамблем, как сказали бы мы сейчас. Фантазия первого заведующего Отделом инкунабулов Рудольфа Минцлова, типичнейшего «ученого немца» той поры со всеми его причудами и неутомимым трудолюбием, нашла опору в неисчерпаемой предприимчивости Василия Ивановича Соболыцикова — талантливого архитектора и в то же время реформатора библиотечных порядков (подлинного «рационализатора»). И нам просто не верится, чтобы стоял в стороне обаятельный мечтатель-романтик князь В.Ф. Одоевский, блестящий писатель, влюбленно воссоздавший старину, образы Фауста, темы чернокнижия и т.п., а в Публичной библиотеке скромно занимавший должность помощника директора (барона Корфа) по хозяйственной части. Все эти элементы привели к внезапной — не предусмотренной сметой! — постройке «Книжной кельи XV века» (по чертежам архитектора И.И. Горностаева). Вот как описывает ее сам Минцлов в своей «Прогулке по Публичной Библиотеке»: «Пестро расписанные крестообразные своды плафона опираются на массивный серединный столп, составленный из четырех соединенных в одно колонн. Две стрельчатые оконницы со своими розетками и трилиственниками из цветного стекла; громадные шкафы, которых далеко выдающиеся карнизы поддерживаются витыми колонками, возвышаются до самого свода; тяжелый стол и кресла, пюпитр для письма, какой можно видеть еще на старинных ксилографиях, на нем часы с кукушкою для боя и арабский зеленый глобус с астролябиею, а сверху на невидимой нити спокойно парящий вампир, скамьи для чтения книг, обложенных цепями: все, до неуклюжих растопыренных железных петель и запоров на боковых дверцах и до чернильницы, напоминает монастырскую библиотеку пятнадцатого «типографского» столетия. Между различными надписями, приспособлениями к физиогномии зала одна помещена на архитрав, над капителями колонн среднего столба, где нарисованы красные гербы первых типографщиков — Фуста и Шеффера из Майнца, Зензеншмидта и Фриснера из Нюрнберга, Терхернена из Кельна, Венцлера из Базеля. Эта надпись гласит, что здесь стоят первенцы типографского искусства и что имя Иоанна Гутенберга-изобретателя не может погибнуть». Новому Отделу уделялось много внимания, и книги закупались не только в России, но и на заграничных аукционах; особенно обильные и ценные приобретения 1858 г. были увенчаны тем, что, выполняя телеграфное поручение Библиотеки и «не стесняясь средствами», франкфуртский ее комиссионер И.Бэр приобрел для нее на аукционе за баснословную по тем временам сумму в 1355 талеров экземпляр гутенберговской 42-строчной Библии. В 70-х и 80-х годах были составлены инвентарные описи собрания, а затем и каталоги. Первоначальный замысел — расставить книги по городам (а может быть, и по типографам) пришлось вскоре оставить из-за прироста новых поступлений. Когда впоследствии к «Книжной келье» была присоединена еще одна зала, попытались книги разбить на изданные до и после 1490 г., но и это выдержать последовательно не удалось, и ныне об этом свидетельствуют лишь «гнезда» однородного материала, нередко встречаемые в шкафах. Современная наука опровергает широко распространенное воззрение, будто книга ксилографическая (т. е. оттиснутая вручную с целых деревянных досок) хронологически (и даже стадиально) предшествовала книге, печатанной с помощью пресса с наборной формы; все же упоминания о ксилографах обычно даются впереди прочих изданий XV века в любом их описании. Поэтому и мы отметим здесь прежде всего два замечательных произведения этого типа — исполненный с неподражаемой силой «Апокалипсис св. Иоанна» и изящнейшую «Песнь песней» (аллегорическое изложение жизни девы Марии). Это — раскрашенные блокбухи, т. е. книги картинок (с очень скудным текстом), печатанные на одной стороне листа, который затем перегибался, чтобы скрыть тыльную сторону: от притирания или набивания вручную она загрязнялась, а выступавшие части деревянной формы, продавливаясь сквозь бумагу, испещряли ее бороздками. Далее к числу выдающихся редкостей ксилографической печати принадлежит листовка-календарь (по-видимому, на 1466 г.); с целых досок (но уже с помощью пресса) печатана и прикованная цепью к пюпитру целая книжка «Beichtspiegel». Из первенцев типографского искусства РНБ ныне обладает следующими. Самому Гутенбергу принадлежат один лист из 42-строчной Библии 1450-1455 гг., превосходнейшие экземпляры «Диалога» Матвея Краковского и «Католикона» 1460 г., этой, как считает большинство исследователей, «лебединой песни» изобретателя. Первые опыты Шеффера представлены двумя листками на пергамене из обоих так называемых «Псалтырей» 1457 и 1459 гг. с их несравненными по совершенству исполнения художественными двухцветными инициалами. Из наиболее ранних произведений типографии Фуста и Шеффера нас встретит в Публичной библиотеке величественный фолиант на пергамене — «Клементины» («Установления» папы Климента V) 1460 года, о роскоши и монументальности ранних изданий на пергамене расскажет и двухтомная, так называемая 48-строчная библия, вышедшая из этой же типографии в 1462 г. Далее тянется длинная серия книг, напечатанных позднее на родине книгопечатания — в Майнце. Но и другие ранние центры печати — Страсбург, Кельн, Бамберг — представлены в РНБ неплохо. Конечно, нельзя говорить об исчерпывающем представительстве всех типографов, но все же количество изданий 60-х и 70-х годов значительно. Мы видим в «Кабинете Фауста» и труды зачинателя печатания в Страсбурге Иоганна Ментелина, и своеобразные искания так называемого «Печатника со странным К» Адольфа Руша, и ранние опыты иллюстрации. Мы замечаем появление печатных инициалов, введение менее громоздких форматов книг. Легко воочию убедиться, как нелепо обывательское мнение, к сожалению, иногда провозглашаемое и в печати, будто антиква (так называемый латинский шрифт) создана только на почве Италии и притом в Венеции, да еще чуть ли не во время Альда, т. е. в середине 90-х годов. Вполне определенные искания в этом направлении заметны у немецких типографов еще в 60-х годах, а по ту сторону Альп совершенно отчетливо рисунок антиквы встречает нас в произведениях первых же типографов Италии — Свейнхеима и Паннартца, начиная с первого же года их деятельности в Риме (1465). В Публичной библиотеке эти мастера представлены великолепным Ливием 1469 г., фрагментом из Апулея того же года, Плинием 1470 г. Но Италия не только очаг гуманизма: Рим — центр всеобъемлющей деятельности папской курии. Это характерно отражает другая струя в развитии итальянской печати, не менее важная для ее экономического роста. Если по Рейну от Базеля до Кельна станки печатников скрипят,. создавая капитальные руководства для исповедников и сборники проповедей, размножая богословские трактаты и обслуживая схоластическую философию бесчисленными толкованиями Аристотеля, и если в Нидерландах и в Париже излюбленным видом, продукции являются сравнительно небольшие книжки назидательного содержания, то в Риме наряду с этими разрядами литературы, едва ли не вытесняя их, особенно в 70-е и 80-е годы, господствует брошюра чисто практического назначения. Это — всевозможные правила и таксы апостолической канцелярии в отдельных учреждениях курии, сборники формул для документов, краткие путеводители по церквам и достопримечательностям Вечного Города, а также впервые широко практикуемая публикация злободневных текстов, порой выходивших за пределы церковного (но уже насквозь гуманистического) красноречия: десятками издаются не только праздничные проповеди или речи на погребение кардиналов, произнесенные в присутствии папы, но и, особенно, приветствия послов от великих государей и мелких итальянских республик по случаю избрания нового папы и т.п. поводам. Эта литература, чрезвычайно полно отраженная в каталоге Британского музея, представлена и в «Кабинете Фауста» весьма: богато. В 1939 г. здесь найдены, между прочим, исключительна редкие издания такс Пенитенциария — управления папской курии, ведавшего освобождением от покаяния; от этой церковной кары, равносильной не только гражданской смерти, но и экономическому разорению, получить освобождение было делом нелегким и возможным только в итоге паломничества в Рим. Сами таксы Пенитенциария были широко использованы в XVI в. протестантами, в их нападках на римскую церковь, стали предметом дошедшей до наших дней полемики, в пылу которой одна сторона была готова считать их таксой за прощение преступлений, а другая — отрицать даже самое их существование. На множестве других примеров — подчас неизвестных и в лондонском собрании, да и вообще в библиографии — мы можем проследить приспособление римских типографов к новым условиям «быта, а также и борьбу в оформлении изданий между традицией и новыми требованиями, в частности в области шрифтов. И здесь господствуют готические гарнитуры; водораздел между ними и антиквой шел отнюдь не по гребню Альп и не у какого-либо хронологического рубежа: как и в рукописях, «античная буква» применялась и в книжной продукции XV в. (да и в большей части XVI в.) почти исключительно для произведений античных писателей, а также для новой художественной литературы и для сочинений самих гуманистов. Этот передовой отряд печати был достаточно внушительным. Так, Цицерон в XV в. печатался в 15 различных типографских центрах и знал 75 изданий на протяжении 35 лет. Солидно представлены классики и в «Кабинете Фауста»: не говоря уже о Цицероне или Аристотеле, такие авторы, как Валерий Максим или Лукан, в разных изданиях — наглядные тому образцы. Правда, гарвардский профессор Моррис X. Морган, объездивший многие библиотеки Европы для пополнения своей библиографии Персия, которую он собирал в течение 20 лет, насчитывает 61 издание этого автора за XV в., а только незначительный процент их представлен у нас. И все же напрасно американский ученый не заглянул или не написал в Петербург: именно здесь ему бы показали то лионское, 1498 г., издание Персия, которое даже он знал только по старинному справочнику и в самом существовании которого он не мог убедиться ни в одной из библиотек. Впрочем, в те времена редкость этого издания (а равно и многих других, например комедий Теренция в парижском издании Ж. Филиппа 1496 г.), вероятно, удивила бы прежде всего самих его петербургских хранителей: они о ней не подозревали. Нас же должно удивлять не наличие выдающихся редкостей в петербургском собрании, но лишь то, как мало их замечали даже после выхода в свет соответствующих справочников: пусть еще один штрих дорисует эту картину. Среди 180 известных произведений Вергилия, вышедших в XV в., насчитывалось 92 разных издания собраний его сочинений (Operа). Это было вполне прочно установлено еще в 1893 г. большим знатоком колыбельных книг Копинтером в специальном труде «Incunabula Virgiliana» и с тех пор, по-видимому, не оспаривалось ни одной библиотекой. А в 1940 г. в «Кабинете Фауста» заявило о себе доныне неизвестное миланское издание Собрания сочинений Вергилия с вполне отчетливыми выходными данными: «Mediolani per magistrum Leonardum Pachel die VI aprillis», 1493 года! Любопытный и сам по себе, этот факт, кроме того, расширяет перечень книг, выпущенных Пахелем в эти годы раздельно от своего компаньона Сцинценцелера. Какое же это: имеет значение? Раздельное издательство каждого из обоих компаньонов при наличии у них неразличимо общего шрифтового запаса представляет одну из наиболее интригующих загадок истории миланской печати, а новая находка заставляет по-иному определить (и, стало быть, различить) крупную антикву Пахеля. Но все же подавляющее число книг «Кабинета Фауста», как по своему содержанию, так и по воплощению в шрифте, принадлежит к миру готики. Среди многих сотен томов, представляющих в собрании инкунабулов юридическую литературу, перелистаем на выбор несколько десятков грандиозных комментариев на «Декрет» Грациана и на другие составные части канонического права — и все они, при любой пышности оформления (часто в две краски), ничем не отличаются в смысле стиля от любой части церковной (в самом широком значении) литературы. Так оформлено не только церковное право, но и многочисленные издания сводов римского права и памятники феодального законодательства (например, интереснейшие «Нормандские Кутюмы», печатанные Жаном Дю Пре в Париже около 1483 года). За редчайшими исключениями, готика господствует и среди обильной медицинской литературы XV в.— от обширных толкований древних и арабских медиков и до брошюр-руководств на случай чумных эпидемий. «Фрактурой» или «готическим шрифтом» набраны энциклопедии и словари различнейшего содержания, исполинские всемирные хроники и пользовавшиеся особой популярностью синхронистические таблицы-пособия по истории, «Сады здравия» и «Книги о растениях, животных и камнях»— альбомы, где под сотнями подчас поразительно точных изображений накопленный столетиями естественнонаучный опыт легковерно переплетается с необузданной фантастикой — точно так же, как в обильных баснях и «Диалогах тварей» античные имена сплетены с злободневными анекдотами, а за гордостью века — астрономическими таблицами — следуют забавнейшие астрологические бредни. В Публичной библиотеке мы найдем и единственное за весь XV в. издание немецкого рыцарского романа «Титурель» и «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, выпущенные страсбургским первопечатником Ментедином. и множество столь непохожих на этот том образцов французских рыцарских романов, кончая великолепно иллюминованным экземпляром «Ланселота», изданного на пергамене Антуаном Вераром в Париже в 1494 г. для короля. Бережно развернем одну из многократно сложенных вклеек в любом из пяти ожидающих нас изданий «Путешествия» Брейденбаха — перед нами раскроется одно из высших достижений книжной иллюстрации — панорамы городов, гравированные Эрихом Ройвихом по зарисовкам, ради которых он специально был привлечен к участию в поездке на Восток. Широкой популярности этих неподражаемых панорам мешают только их размеры, препятствующие их воспроизведению: ширина «Венеции» достигает 1,65 метров! Возьмем ли мы «Геометрию» Эвклида с ее четкими рисунками или одно из бесчисленных мнемонических руководств либо «эпистолярных искусств», выберем ли грандиознейшие фолианты философских «Сумм» или небольшие книжечки об успехах турок или (совершенно очаровательные по живости педагогического наблюдения) наставления по обучению ребят латинскому языку по новому методу — без розог! — все эти книги будут печатаны одним из «основных вариантов» готических шрифтов. Этих «основных вариантов» рисунка среди одних лишь готических шрифтов XV в. насчитывается 258! Они еще имели изрядное число разновидностей, и каждый из них отливался на много разных кеглей. Как видим, разностороннему содержанию литературы XV в. соответствовала и необычайная пестрота ее типографского воплощения. Коллекция инкунабулов А.И. Маркушевича представляла продукцию 95 типографий восьми стран — Англии, Бельгии, Германии, Испании, Италии, Нидерландов, Швейцарии и Франции. Был в коллекции один примечательный фрагмент — памятник раннего нидерландского книгопечатания «Зерцало человеческого спасения». Это пример совокупного использования наборной и ксилографической форм с печатанием путем ручного притирания — без помощи типографского станка. Ранее это издание приписывали Лауренсу Янсзону Костеру, сопернику Иоганна Гутенберга в состязании за честь считаться изобретателем книгопечатания. Сейчас, правда, историки склоняются в пользу более позднего происхождения «Зерцала». Самым ранним изданием, представленным в коллекции, была «Никомахова этика. Политика. Экономика» Аристотеля, выпущенная первым типографом Страсбурга Иоганном Ментелином до 10 апреля 1469 г. Среди инкунабулов, собранных Алексеем Ивановичем, было немало замечательных памятников типографского искусства. Назовем, например, знаменитую «Гипнеротомахию Полифила», выпущенную прославленным венецианским типографом Альдом Пием Мануцием в 1499 году. В этой книге 158 гравюр, которые искусствоведы приписывают Джиованни Беллини. Экземпляр примечателен и тем, что на нем есть владельческая запись немецкого поэта-романтика Людвига Тика. Несомненный интерес представляет миниатюрное издание нидерландского молитвенника, выпущенного в Цволле Петером ван Ос около 1491 г. Издание это очень редкое. Кроме принадлежавшего Маркушевичу зарегистрирован всего один экземпляр, находящийся в Королевской библиотеке в Гааге. В 1976 г. Алексей Иванович безвозмездно подарил свою коллекцию инкунабулов Государственной библиотеке СССР имени В.И. Ленина. Об этом щедром даре в свое время много писали. Из 136 изданий XV века в крупнейшей библиотеке страны ранее имелись лишь 16. Библиотека выпустила печатный каталог коллекции. Каталог находился в печати очень долго, и Алексей Иванович с нетерпением ждал его выхода в свет. Но появления из печати каталога он так и не дождался... долго работал, добиваясь максимальной законченности мысли и ювелирной отточенности стиля. Собирал Алексей Иванович и славянские первопечатные книги. В его коллекции было, например, 'Четвероевангелие» румынского первопечатника Макария, напечатанное в 1512 г. Во всем мире зарегистрировано лишь 15 экземпляров этого издания. Раздобыл Маркушевич и весьма редкое среднешрифтное «Четвероевангелие»— одну из первых книг, напечатанных в Москве в 1553-54 г.г. размером в лист, коих 397. Были у него и издания Ивана Федорова — «Учительное Евангелие» 1569 г., «Новый завет с Псалтырью» 1580г., «Книжка собрание вещей нужнейших»1580г., «Острожская Библия». Последнее издание в коллекции было в очень редком варианте — с двумя выходными листами, в одном из которых проставлен 1580-й, а в другом. — 1581 г. В 1974 году А.И. Маркушевич был инициатором юбилейных торжеств, посвященных 400-летию первого русского учебника — «Азбуки», изданной Иваном Федоровым во Львове. На торжественном заседании в Колонном зале Дома союзов он произнес «Слово об Азбуке», которое затем было опубликовано в превосходном юбилейном альбоме, выпущенном издательством «Просвещение».

Богат и по-своему уникален был раздел коллекции, в котором собраны прижизненные и первые издания классиков естествознания — Г. Галилея, Р. Декарта, Я. Бернулли, А. Левенгука, И. Кеплера, Т. Браге, Г. Агриколы, Н. Тартальи. Предметом особой гордости А.И. Маркушевича были «Математические начала натуральной философии» Исаака Ньютона в первом лондонском издании 1687 года. Показывая книгу гостям, Алексей Иванович обычно демонстрировал каталог одного из зарубежных аукционов, в котором была указана цена книги — 6720 долларов. Маркушевичу «Математические начала» достались неизмеримо дешевле.

Своим посетителям Алексей Иванович демонстрировал и первые прижизненные, и особо редкие издания произведений классиков мировой художественной литературы — Данте, Эразма Роттердамского, Ронсара, Ариосто, Рабле, Лопе де Вега, Боккаччо, Вольтера, Руссо, Сервантеса, Бомарше... Собрал он и внушительную коллекцию прижизненных изданий А.С. Пушкина. В 1975-м году на его голову обрушились репрессии: его обвинили в скупке книг из госхранилищ и лишили многих престижных постов. Этому событию предшествовала публикация в центральной газете жесткого и грубого фельетона, где автор-подонок упрекал Маркушевича в том, что в его собрании оказалось несколько книг и рукописей с библиотечными штампами СССР. Обычное явление для собирателя книг в то время. Из песни слова не выкинешь, доброе имя было замарано… Но Алексей Иванович не сломался и продолжал активно заниматься научной и преподавательской деятельностью. Так что, главному библиофилу страны досталось по полной, как никому другому…

О книжных редкостях. Задумывались ли вы над вопросом: почему люди, даже не очень привязанные к книге, не равнодушны к книжным редкостям? Что это вопрос не праздный, видно из того, что заметки типа: «Уникальная книга», «Тиражом в один экземпляр» и т.п. охотно печатают в газетах, читают и обсуждают наряду с другой злобой дня. Мне понятен, конечно, всеобщий и неизменный интерес человечества ко всякого рода диковинкам. Достаточно вспомнить Крылова: «...Известно, что слоны в диковинку у нас — Так за слоном толпы зевак ходили». Пожалуй, путь от редкости к диковинке открывает «Толковый словарь» Даля. В нем читаем: «Диковина, диковинка, диво, дивледь, дивовище; редкий случай или вещь, невидаль, невидальщина, чудо». Итак, вот он ключ к объяснению народного интереса к редкости: редкость потому и редкость, что она отличается от всего повседневного, известного, всюду встречаемого; значит, это диковинка, невидаль и, быть может, даже чудо. К счастью, большинство тех, кто живо откликается на вести о редких книгах, сами этих книг не читают, не перелистывают и даже не видят. Поэтому они не могут обнаружить, что весьма часто в редких книгах нет ничего поражающего ни глаз, ни воображение, а, следовательно, не могут и разочаровываться в книжных редкостях. Я говорю, к счастью, потому что иначе редкая книга выпала бы из ряда, начинающегося с «диковины» и кончающегося «чудом», и газеты перестали бы печатать заметки о ней. А это было бы плохо. Ведь что ни говори, а то обстоятельство, что в наше время интерес массового читателя привлекает известие о находке уникальной книги, а не сообщение, скажем, о рождении теленка с двумя головами и шестью ногами, — яркое свидетельство прогресса, культурной зрелости читателя. Конечно, редкая книга — это прежде всего книга, ныне существующая в малом числе экземпляров. Но что такое «малое число экземпляров»? Иногда книгу, которую все хотят иметь, признают у нас, и не без оснований, изданной «ничтожно малым тиражом», если этот тираж ниже, скажем, 30 тысяч экземпляров. Но не о таких оценках пойдет здесь речь. Я предлагаю разделить все редкие книги на классы, подобно табелю о рангах, введенному Петром I. Можно было бы вспомнить о шкалах твердости, ветров, землетрясений и т.п., но сравнение редкости с рангами или чином представляется более уместным. Подобного рода предложение не является вполне оригинальным. Например, в XVIII веке знаменитый польский библиофил Иосиф Залусский, собрание которого послужило основой Публичной библиотеки в Петербурге, различал редкость книги числом звездочек. На довольно редких ставилась одна звездочка, редких — две, очень редких — три. Такова изданная в 1506 г. в Нюрнберге книжка латинских стихов немецкого поэта Я. Лохера с оттиснутой фамилией И. Залусского и тремя рукописными звездочками вверху титульного листа. Есть книги его библиотеки, где число звездочек доходит до шести; такие книги он величал «книжными феноменами», утверждая, что они реже белых ворон. Слабостью его системы была ее субъективность, отсутствие точных критериев. Говоря коротко, я ограничиваюсь восемью классами редкости (в отличие от 14 классов табеля о рангах). При этом, например, так называемая «Азбука» Ивана Федорова 1574 г., единственный экземпляр которой находится в библиотеке Гарвардского университета, попадает в высший, первый класс. Вообще книги первого класса — это книги, известные лишь в одном или двух экземплярах, например, пьеса А.П. Чехова «Татьяна Репина» 1889 года, единственный экземпляр которой находится в ялтинском музее великого писателя. Каждый следующий класс отводится для книг, число сохранившихся экземпляров которых не более чем вдвое превышает число книг предыдущего класса. Первое издание радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» занимает место где-то между IV и V классами, в зависимости от того, примем ли мы оценку Смирнова-Сокольского (14 сохранившихся экземпляров) или Барскова (19 экземпляров). Наконец, Острожская библия Ивана Федорова и первое издание «Математических начал натуральной философии» Ньютона попадают в один и тот же младший — VIII класс (каждая из этих книг сохранилась в количестве около 200 экземпляров; впрочем, по моим сведениям, первое издание «Начал» Ньютона в Советском Союзе представлено всего тремя экземплярами). Убежден, что в воображаемой книжной анкете строка, характеризующая редкость книги, не должна занимать первого места. Во всяком случае, на основании одной только этой строки нельзя производить никаких серьезных суждений о значимости книги. У меня есть одна книжка, относящаяся, по-видимому, к I классу редкостей. Это LXIII выпуск антикварного книжного каталога Шибанова: «Каталог русских и славянских книг древних и новых, напечатанных вне Москвы и Петербурга, №7. М., 1895 г.». По утверждению Ульянинского, а это наибольший авторитет в данной области, такой книжки вообще не существует на свете. Цензура остановила ее печатание в начале второго листа. Сам Ульянинский был счастливым обладателем первого листа, а у меня книжка вся целиком, 5 и 1/4 листа! В моем собрании есть замечательное недавнее издание Библиотеки им. Ленина: «Список разыскиваемых изданий, не вошедших в Сводный каталог Русской книги гражданской печати XVIII века. 1725-1800». Сама эта книга отпечатана лишь в 200 экземплярах и поэтому представляет редкость VIII класса (как «Острожская библия»!). На ее страницах описаны свыше 800 изданий XVIII в., которых нет ни в одном экземпляре ни в одной из крупнейших библиотек Советского Союза. Ни в одной! Стало быть, это все редкости I класса (1-2 экземпляра) или в крайнем случае II (3-4 экземпляра). По табелю о рангах I классу соответствует чин канцлера, второму — действительного тайного советника. Но вот ведь совпадение: значительная часть этих изданий (конечно, не все) столь же бесцветны и малосодержательны, сколь и сановники одноименных классов. Не подумайте, что я пытаюсь внушить чувство пренебрежения ко всем редким книгам только потому, что они редкие. Сам я далеко не равнодушен к свойству книги «быть редкой», которое ведь нисколько не вредит другим ее свойствам и качествам. Просто хочется подчеркнуть, что когда мы со всей искренностью и убежденностью заявляем, что не можем прожить ни одного дня без книги, то не о редкостях мы при этом помышляем, по крайней мере, не о них в первую очередь. Ибо человек, который бы ограничил свою духовную диету редкими книгами, скоро умер бы от истощения, так и не познав в полной мере подлинных радостей общения с книгой. Какова же должна быть здоровая и питательная диета книголюба? Она должна быть в достаточной степени разнообразной. Суть дела, по-моему, хорошо схватил Ж. Брюне, автор многотомного руководства для библиофилов, составленного в прошлом веке. На титульном листе своего труда он сообщает, что дает перечень книг редких, драгоценных, необычных, а также наиболее ценимых произведений во всех жанрах. В этом перечне Брюне, как говорится, попадает в самое яблочко!

Обаяние первых изданий. Любитель чтения, спрашивая книгу в магазине или библиотеке, зачастую заботливо осведомляется: «А это, действительно, новое, самое последнее издание?» И он может отложить чтение или покупку, если узнает, что новое издание ожидается на днях. Такого человека легко понять: разве не должна книга улучшаться от издания к изданию? Ведь недаром пишут на титульном листе: издание такое-то, переработанное или исправленное и дополненное и т.п. Но почему же тогда находятся «чудаки», которые настойчиво ищут первые издания знаменитых произведений и готовы даже платить за них бешеные деньги? В былые года охота за первыми изданиями ограничивалась художественными произведениями да еще творениями античных философов. За последние годы, по мере того как естественно-математические науки получают постоянное местожительство в духовном мире каждого культурного человека, меняется и отношение собирателей к классикам естествознания и точных наук. При этом немаловажно в какие переплеты одеты эти классики. Самые замечательные переплеты эпохи итальянского и французского Возрождения помечены именами не мастеров-переплетчиков, а видных библиофилов, для которых эти переплеты делались. В XVI веке в Италии и Франции особенно славились такие собиратели книг, как Жан Грольер, Тома Майе и неизвестный нам библиофил, которого впоследствии ошибочно отождествляли с Деметром Каневари. Самым знаменитым из них был французский аристократ и государственный деятель Жан Грольер де Сервьер (1479-1565). К концу своей жизни он обладал коллекцией в 3 тысячи томов, из которых до наших дней сохранилось не более 600. Каждую книгу из собрания Грольера библиофилы сейчас считают величайшей редкостью, а их переплет — вершиной переплетного искусства эпохи Возрождения. Книги переплетены в коричневый, красный, зеленый, синий, желтый марокен или в телячью кожу нежно-рыжего цвета. В центре переплетной крышки антиквой, позолоченными буквами, вытиснено заглавие книги, а внизу вместо суперэкслибриса — характерная для библиофилов-гуманистов того времени надпись: «Johannis Grolieri et amicorum» («Принадлежит Ж. Грольеру и его друзьям»). Надписи обрамлены строгим прямоугольником из переплетающихся двойных полос, углы его украшены арабесками и «узелками». Другие элементы орнамента обложек весьма разнообразны и показывают большую творческую фантазию. Внутренняя сторона обложек оклеена пергаменом, форзацы бумажные или пергаменные. О жизни и деятельности Тома Майе у нас мало сведений. Вероятно, он итальянец. В 1549-1575 гг. был советником французских королей, преемником Грольера на посту хранителя королевской казны. Памятником ему осталась его замечательная коллекция: все книги необычайно красиво переплетены, с суперэкслибрисами, вытисненными внизу на верхней обложке, и, как у Грольера, с надписью: «Thomae Maioli et amicorum». Две книги Майе попали в коллекцию Грольера, поэтому можно предположить, что между этими двумя библиофилами были тесные связи. Большинство книг Майе украшены широким бордюром из арабесок, обрамляющим центральный картуш с названием книги в середине. Как и у Грольера, корешок имеет орнамент. Сохранилось лишь около 90 майолюсов, все они очень высоко ценятся среди библиофилов. Рядом с этими двумя большими любителями нарядной книги историки часто упоминают и третье имя — Деметра Каневари (1539-1625). О Каневари сведений больше. Он обладал обширной библиотекой и, несомненно, был любителем книг, но, как доказано, книги с нарядными переплетами, называемые именем Каневари, никогда ему не принадлежали и были переплетены не по его заказу, а еще в 50-60-х гг. XVI века. Стиль их переплета близок к стилю первых книг Грольера, но по качеству они вряд ли могут с ними равняться. Для переплетов этого стиля характерен медальон типа античной камеи на центральной части обложки, вытисненный на коже и покрытый серебром и золотом. По мнению некоторых исследователей, рекламу каневариям создал знаменитый похититель книг и их подделыватель Джироламо Либри в середине XIX в. Вероятно, он и назвал именем Каневари книги с переплетами этого стиля, желая вызвать ажиотаж среди библиофилов; возможно также, что некоторые из этих книг были его фальсификатами, что очень понизило престиж каневарий в глазах знатоков. Следует подчеркнуть, что рельефные печати типа камеи на переплетах XVI века были свойственны не только каневариям. Такие печати были в то время и на книгах Грольера и некоторых других. Красивые книги любил и король Франции Генрих III. Его придворным переплетчиком был Никола Эв (1578-1635), парижский печатник и издатель. Известны переплеты его работы, где вся обложка усеяна геральдическими лилиями французских королей. Этот стиль называется фанфарным и отличается тем, что большая часть обложки заполнена орнаментом из густо сплетенных цветов, пальмовых и лавровых листьев. Своим названием этот стиль обязан, очевидно, коллекционеру XIX века Шарлю Нодье, который заказал переплести в этом стиле одну книгу из своей коллекции, отпечатанную в 1613 г. под заглавием «Les Fanfares». Никола Эв переплетал книги и для короля Генриха IV. Они одеты в марокен или белый пергамен, в центре обложки — гербы Франции и Наварры, обложки украшены геральдическими лилиями и обрамлены орнаментом, вытисненным рулеткой. В фанфарном стиле украшены также книги из коллекции известного государственного деятеля и историографа, хранителя королевской библиотеки Жака Огюста де Ту (1553-1617). Ему удалось собрать более 6600 томов печатных книг и манускриптов. Переплеты их легко опознать: на них герб семьи де Ту — три осы и монограмма. Эта коллекция в 1778 г. была распродана по частям — книги очутились в многих публичных и частных библиотеках. Тогда же в XVI в. во Франции появился новый прием оформления книг — семе (фр. semer — сеять), заполнение всего декорируемого поля переплета ровными рядами одного повторяющегося элемента. Так, книги из коллекции короля Франциска I украшались буквой F или королевской лилией, книги Генриха II — буквой Н и т.п. Переплетное искусство в Германии отставало в своем развитии от итальянского и французского. Здесь изготовитель штампов и ювелирных украшений для книги оттеснял иногда переплетчика на второй план. Высочайшим достижением ювелиров в переплетном деле следует считать декорированную в 1550 г. кенигсбергскими ювелирами знаменитую «Серебряную библиотеку» прусских курфюрстов — двадцать фолиантов, обложки которых составляют филигранно гравированные серебряные пластины. «Серебряная библиотека» до второй мировой войны хранилась в Кенигсбергском университете. Зачинателем новых тенденций в оформлении книг в Германии был ранее работавший на Фугтеров придворный переплетчик саксонского курфюрста Якоб Краузе (1531-1585). В стиле книжных переплетов его работы есть все элементы венецианского Ренессанса: картонные обложки, позолота, левантийская орнаментика, арабески, переплетения в стиле Грольера, орнаментированные корешки и т. д. Все это подтверждает, что переплетчик работал по итальянским образцам. Центром техники золочения переплета в Германии стал Гейдельберг — столица Рейнского Пфальца. В середине XVI в. князь Отто Генрих имел при своем дворе хорошо оборудованную переплетную мастерскую, заботившуюся о его книгах. Основные признаки этих переплетов — позолоченный портрет князя на верхней обложке и герб на оборотной. Архитектуре библиотек и их интерьерам, выдержанным в стиле барокко, в XVII в. соответствовали и роскошные переплеты книг того времени. Разумеется, большинство книг, как и раньше, имели самые простые, ничем не украшенные пергаменные переплеты. Немало сохранилось книг с переплетами из телячьей или овечьей кожи, своим орнаментом имитирующими рисунок мрамора или черепашьего панциря. Еще скромнее выглядят английские коричневые переплеты из овечьей кожи, у которых даже внутренняя сторона не оклеена бумагой. Голландские или немецкие «роговые» переплеты, сделанные из твердой, полированной свиной кожи, также украшались довольно скромно. Название книги на них писали тушью на верхней части гладкого корешка. На переплетах же, изготовленных в Испании или Италии, название писали вдоль корешка. Эти переплеты были без твердой вкладки, мягкие и гибкие. Впрочем, как и раньше, князья и другие богатые библиофилы любили роскошные переплеты. Господствовавший в начале XVII в. фанфарный стиль был во времена Людовика XIV вытеснен новым — пунктирным стилем пуантилъ (fers pointilles). Тонкие переплетающиеся линии растительного орнамента состояли теперь из мелких, густо поставленных точек. Орнамент, словно паутина, покрывал всю обложку или окружал ее центральную часть с вытисненным гербом владельца книги. Изобретателем пунктирного стиля считается французский переплетчик Ле Гаскон. Этот стиль быстро распространился во Франции и в соседних странах. В Голландии пунктирным тиснением украшались книги, выпущенные Эльзевирами для массового употребления. Их переплеты обычно были из зеленого марокена. В Англии стиль Ле Гаскона получил новый, своеобразный вид. Пунктирные линии сочетались со сплошными; им придавали форму серпов, стилизованных тюльпанов, других цветов. Появлялись все новые варианты штампов Ле Гаскона. Граверы продавали их вместе с рисунками моделей, созданных художниками по заказу переплетчиков. В Италии особенно популярны были штампы с нежным орнаментом из розеток, напоминающим веер. В углах обложки он составлял четверть круга, по сторонам — полукруг, а в центре — полный круг, розетку. Как мы уже говорили, знаменитый французский книголюб XVI века Жан Гролье прославился в равной мере красотой переплетов, облекавших книги его собрания, и словами, на них вытисненными. Он был весьма далек от точных наук. Так вот, весьма характерно, что влиятельнейший Нью-Йоркский клуб библиофилов, насящий имя Гролье (существует с 1884 г.), отметил четырехсотлетие со дня смерти своего патрона выпуском великолепно изданного тома «Сотня книг, прославленных в науке» (Нью-Йорк, 1964). Среди этой сотни (фактически в каталоге описаны 130 книг) — первые издания Лобачевского, Менделеева, Павлова. Ну, а что до их цен, то каталоги лондонской фирмы Сотби оповещают о том, что, например, в июле 1965 г. экземпляр первого издания «Разговоров и математических доказательств» Галилея (Лейден, 1638) был продан с аукциона за 2520 долларов, а два экземпляра первого издания «Математических начал натуральной философии» Ньютона (Лондон, 1687) соответственно за 6720 и 6160 долларов. Однако разговор о ценности первых изданий не может быть сведен, конечно, к звону золотых монет! В прекрасном очерке «Любовь к книгам», написанном А. Франсом по поводу выхода библиографии первых изданий важнейших произведений французских писателей с XV по XVIII в., знаменитый писатель стремится передать читателям обаяние первых изданий: «Шесть томиков... заглавие которых, разделенное надвое гербом в стиле Людовика XV, гласит: «Письма двух влюбленных, живших в городке у подножия Альп, собранные и напечатанные Ж.-Ж.Руссо, в Амстердаме, у книготорговца Марка-Мишеля Рэ, 1761», — и есть «Новая Элоиза», в том самом виде, в каком она заставляла плакать наших прабабушек. Вот что видели глаза современников Жан-Жака, вот что они держали в руках! Такие книги — это реликвии». Правда, эти строки вызваны лишь созерцанием титульных листов, отчетливо воспроизведенных на страницах «Библиографии» Жюль Ле Пти. Но в начале очерка А. Франс справедливо говорит, что для настоящего любителя мало видеть — ему нужно осязать и ласкать книгу. Тот не ведал истинной страсти к книге, пишет он, «кто, возложив руку на какой-нибудь старый томик — будь он очень ценным и редким, просто приятным или хотя бы достойным внимания, — не сожмет его при этом нежно и крепко пальцами и не примется со сладострастием и умилением поглаживать ласковой ладонью его корешок, бока и обрез...». Но здесь одна лишь чувственность, перебьет нас читатель, а где же разум? Имейте терпение, дойдем и до разума. Прежде всего нужно вспомнить о первых изданиях классиков (преимущественно латинских и греческих), осуществлявшихся в былые времена с древнейших рукописей, иные из которых не дошли до нас. Когда вместо «первого издания» произносят равносильное латинское наименование «editio princeps», подразумевают, как правило, именно эти драгоценные издания (частично издания второй половины, XV в. — инкунабулы), приобретающие значение подлинника. По отношению к памятникам русской литературы примером такого «editio princeps» является «Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новгорода-Северского Игоря Святославовича», изданная в Москве в Сенатской типографии в 1800 году. Известно, что рукопись, с которой она печаталась, погибла, да и от самого этого первого печатного издания «Слова о полку Игореве» осталось лишь немного экземпляров (около 60), остальные сгорели во время пожара Москвы 1812г. Мы говорили о произведениях древности. Однако и первые издания авторов нового времени обладают многими, им присущими замечательными достоинствами и особенностями. Так, лишь к первому изданию «Рассуждения о методе» Рене Декарта (Лейден, 1637) была приложена «Геометрия», в которой ее гениальный автор выступает в качестве создателя аналитической геометрии. Во втором издании, выпущенном после смерти ученого, «Геометрия» была издателем исключена. Этот исторический пример показывает, что сокращениям при переизданиях не всегда подвергается второстепенный или неудачно изложенный материал... Пример иного рода, уже из области истории литературы, представляет повесть Гоголя «Портрет», впервые напечатанная в сборнике «Арабески» (Спб., 1835), а затем вышедшая в другой редакции, где была изменена идейная концепция и в связи с этим переработан и весь сюжет (журнал «Современник» за 1842 г. и в том же году в третьем томе «Сочинений Николая Гоголя»). Направляя вторую редакцию своей повести в журнал, Гоголь писал П.А. Плетневу: «Посылаю Вам повесть мою «Портрет». Она была напечатана в «Арабесках», но Вы этого не пугайтесь — прочитайте ее: Вы увидите, что осталась одна только канва прежней повести, что все вышито по ней вновь». Конечно, отдавая дань первым изданиям, нельзя закрывать глаза на интерес, который могут представлять последующие прижизненные издания. Вот и в случае с «Портретом» вторая его редакция своими художественными достоинствами превосходит первую. Недаром ей обычно предоставляют место в основном тексте изданий сочинений Гоголя, а первую помещают в приложениях. Но и в том случае, когда автор не вносит существенных изменений в первоначально опубликованный текст, он может сопроводить новое издание любопытнейшим предисловием, рисующим отношение автора к суду современников над его трудом. Второе издание «Руслана и Людмилы», отдаленное восемью годами от первого (первое было выпущено в 1820 г.), открывается предисловием Пушкина, в котором поэт дает слово критикам своей поэмы-сказки, не вступая с ними в какой-либо спор. Это предисловие заканчивается стихотворным приговором одного из «увенчанных первоклассных отечественных писателей»: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Немало первых изданий было искалечено, прежде чем они попали в руки читателей. Вот экземпляр первого издания «Цветов зла» Бодлера (Париж, 1857) в скромной обложке. В содержании перечислены все стихотворения, предназначенные автором к печати. Но по приговору суда Второй империи 6 стихотворений исключены из книги, и на их месте образовались пустоты. Так после с. 90, где заканчивается XXXVIII стихотворение цикла «Сплин и идеал», идет пустая страница, а на ее обороте значится с. 94, где начинается XL стихотворение. Это означает, что два листка, где находилось стихотворение XXXIX — «Той, что была слишком весела», были вырваны из книги и последний листок напечатан с сохранением прежней нумерации. Перед нами книга-ветеран с незаживающими ранами... Бенедикту Спинозе, чтобы опубликовать хотя бы одно из произведений, пришлось скрыть не только свое имя, но и наименование типографии и даже города, где оно печаталось. Вот и вышел его «Богословско-политический трактат» в 1670 г. без имени автора и с указанием на то, что он печатался якобы в Гамбурге (на самом деле в Амстердаме), в несуществующей типографии Генриха Кюнрата. Впрочем, все эти предосторожности не спасли трактат от запрещения сначала голландским правительством, а затем и Ватиканом (1679). Ну, а если даже первое или просто одно из прижизненных изданий творения великого автора не имеет каких-либо характерных отличий, разве не должно оно вызывать в нас сложной гаммы дум и чувств именно потому, что оно первое? Посылая свою рукопись в типографию, автор не знает, как примут его произведение современники, дойдет ли оно до потомков, да и, вообще, появится ли в свет в том виде, в каком было задумано? Поймут ли его, оценят ли? Или оно вызовет гнев и преследования зоилов? А быть может, его встретят равнодушием, и книга будет пылиться и гнить. Первое издание — это свет и тепло далекой звезды, воспринимаемой нами в тот момент, когда в воздухе, кажется, дрожат еще гордые слова: «Да будет свет!» Благодаря первым изданиям мы испытываем ни с чем не сравнимые ощущения путешествия во времени и, раскрывая книгу, отрешаемся от знания ее последующих судеб. Здесь мы становимся равными современникам выхода книги, и среди них — самому автору. Вот в наших руках объемистый том в четверку листа, напечатанный по латыни. На титульном листе в четырех строках располагаются строгие слова: «Математические начала натуральной философии». Мы читаем, что автор ее — профессор колледжа Святой троицы в Кембридже Исаак Ньютон. Мы могли бы узнать, наведя справки, что в момент выхода книги ему было 45 лет и что до этого имя его встречалось уже один раз на книжном титуле, правда, не в качестве автора, а лишь редактора посмертного издания «Всеобщей географии» Варения (1672). Что можно ждать от этого скромного ученого! Но здесь нам дано знание будущего, и вот мы уже отчетливо сознаем, что в наших руках одно из тех эпохальных произведений, которому суждено было определить развитие точных наук на последующие столетия. Впрочем, сам Ньютон, получив еще при жизни заслуженное признание, скажет потом о себе, что он не более как мальчик, собирающий красивые раковины на берегу безбрежного океана истины... Не будем обособлять разум, воображение и чувства, когда речь» идет о первых изданиях великих книг! Хорошая книга — всегда благо. Но первое издание творения замечательного мыслителя, художника слова, ученого — это настоящий праздничный пир для души!

Счастье с книгами. Потребность поделиться с другими своими взглядами на счастье с книгами возникла, когда один из моих корреспондентов, также библиофил, живущий далеко от Москвы, сознался, что он завидует своим московским собратьям. Им, дескать, во много раз легче, чем провинциалам, становиться счастливыми обладателями тех вожделенных для всех книг, о выходе которых время от времени возвещает «Книжное обозрение». Я ответил ему, что книжные реки Москвы никак нельзя уподобить сказочным, с кисельными берегами, где течет не вода, а молоко, и что вообще-то счастье совсем не в этом. Но, конечно, в моем письме еще не было раскрытия темы, а лишь заявка на нее.

Беда, однако, в том, что вскоре я припомнил, что сходная попытка уже делалась до меня в литературе. «Gluck mit Buchern» — так и называлась книга, выпущенная полтора десятка лет назад в небольшом и не очень старом западнонемецком городе Гютерсло (Gutersloh). Это — изящно оформленный сборник эссе, в котором участвуют современные немецкие прозаики и поэты, а также книжные деятели. Даже наиболее крупные из них не слишком-то у нас известны. Речь может идти о двух поэтах и эссеистах старшего поколения: Бернхарде фон Брентано, из славной семьи, давшей немецкой литературе Клеменса и Беттину, и еще о Мартине Бехайм-Шварцбах. Сборник этот многоплановый: здесь рассказывается в прозе и стихах о счастье писать книгу, отбирать рукописи для издания и публиковать их, иллюстрировать книгу, продавать, читать, обладать ею, собирать книги и, наконец, критиковать их. Авторы часто говорят на чужом для нас языке и вовсе не потому, что это язык немецкий, а не русский. Достаточно одного примера. Кульминационным пунктом очерка Брентано, озаглавленного «О счастье обладать книгой», является воспоминание автора о том, как он осенью 1945 г. в маленькой лавчонке на вокзале в Винтертуре (Швейцария) за гроши купил первое издание «Истории Фридриха Великого» Франца Куглера (Берлин, 1840), высоко ценимое не из-за текста, а ради превосходных украшающих его гравюр на дереве по рисункам Адольфа Менцеля. «...Я заплатил мои 4 добрых франка, — вспоминает он, — и покинул лавочку — счастливый обладатель дара большой радости, которого я долго дожидался». Не могу здесь не сделать шаг в сторону и не напомнить, что те же гравюры, отпечатанные с подлинных досок, украшают и русское издание книги, появившееся в Петербурге в 1844 г. в издании М.К.Липса. Но текст в нем приписан Федору Кони, который на самом деле был только переводчиком. Вернемся к нашему сборнику. Несмотря на широту охвата темы, далеко не все грани книжного счастья в нем затронуты. Например, здесь не говорится о счастье приобщать к любимой книге других людей, о счастье библиотекаря, счастье одевать книгу в подобающий ее достоинству переплет, возвращать искалеченную книгу к новой жизни, счастье создавать и собирать экслибрисы... Я называю эти пробелы вовсе не для того, чтобы потом их восполнить. Для этого понадобился бы целый том, да, пожалуй, это и не под силу одному человеку. Моя цель иная. Мне хочется не расширять, а предельно сузить тему, ограничившись размышлениями вполне субъективного характера о счастье библиофила, т.е. того чудака, над которым нередко снисходительно посмеиваются, а иногда, к моему глубокому огорчению, смотрят с некоторым недоверием и даже опасением: не в себе, мол, человек, кто знает, что он может выкинуть? Говоря по правде, библиофил, как и всякий горячо влюбленный человек, — великолепная мишень для насмешек. Ведь насмешек не может избежать даже влюбленный в прекрасную женщину и пользующийся ее взаимностью человек. Впрочем, для истинно влюбленного его возлюбленная всегда прекрасна, как Дульцинея для Дон Кихота. Может быть, потому, что сам я библиофил и даже отчасти библиоман, я считал себя вправе выступить 2 года назад в московском Доме ученых с импровизацией на тему «О суетности библиофилов». Теперь она появилась в свет в форме эссе в только что напечатанном 34-м выпуске сборника «Книга». Но сегодня я хочу говорить не о слабых, а о сильных сторонах библиофила, точнее, о счастье, которым его одаривает бескорыстная и пламенная любовь к книге! Не жди счастья тот, кто тратит силы и время на погоню за книгой, за которой охотятся все! Удивительное дело, но чаще всего (сужу по собственному опыту) в дураках остается именно библиофил. Либо он вообще не может достать модную новинку, либо, заполучив ее каким-нибудь путем, прямым или обходным, испытывает вслед за тем неожиданное разочарование. У М.А. Осоргина в его в общем-то превосходной похвале книге есть образ книги, раскрывающей свои объятия всякому по первому его зову. И эту книгу он нежно называет возлюбленной! Я понимаю, конечно, что он хочет выразить с помощью этого образа «публичной книга», и все же такое представление о «возлюбленной» вызывает у меня внутренний протест. В самом деле, для меня, как, наверное, и для большинства библиофилов, книга не является абстрактным, собирательным понятием. С моей точки зрения, отдельные экземпляры одного и того же издания отнюдь не тождественны, как, например, не тождественны в глазах орнитолога птицы одного и того же вида. Чтобы выделить одну из них, орнитолог надевает ей на лапку колечко. Мы, библиофилы, пользуемся для сходной цели своей подписью, экслибрисом или облекаем книгу в подобающий переплет. Будем считать все это разновидностями обручального кольца. И вот теперь уже эту книгу я ни с какой другой не смешаю! Свои объятия она откроет только мне, и никому другому, ибо хорошая книга целомудренна. Поймите меня правильно: речь идет здесь об очень тонком и интимном ощущении библиофила, а отнюдь не о попытке возвеличения себялюбия и скупости, которые мне отвратительны. Любимая мною книга может и должна быть другом (но только другом!) моих друзей и, вообще, всегда быть готовой спешить ко всякому, кто нуждается в ее утешении или помощи. Словом, истинный библиофил — счастливый любовник книги, но отнюдь не ее тюремщик! Однако любое сравнение должно знать меру и останавливаться где-то на полпути, чтобы не повредить истине! Теперь позвольте мне сравнить настоящего библиофила со странствующим рыцарем. Сердце вновь и вновь зовет его в путь без конца и предела за приключениями в которых он может встретить нового друга или достойного врага, волшебника, уродливого карлика и, конечно же, прекрасную даму, черты которой лишь смутно и неопределенно рисуются его вечно деятельному воображению. Он не знает, наступит ли встреча через час, день, месяц или год. Главное — это ринуться в гущу нового приключения и распознать сразу, при одном первом взгляде, длящемся мгновение, то, что должно принадлежать ему по праву рыцарской доблести. Десятки и сотни глаз могут безучастно скользить по книге, выставленной под стеклом в витрине букинистической лавки, расположившейся на ее полках или чуть виднеющейся в пыльной груде на полу. Но сердце уже усиленно забилось у нашего искателя необыкновенных приключений. «Пожалуйста, покажите вот эту», — произносит он сдавленным от волнения голосом, тщетно стараясь казаться равнодушным. — «Какую? Вы можете ее назвать?» — переспрашивает продавщица, явно недовольная тем, что ее праздные, но, наверное, приятные, а может быть, и меланхолические размышления были вдруг прерваны. А он часто не знает полного наименования своей находки, но каким-то еще неведомым психологам чувством сознает, что она ждала его, и только его. Наконец, все проясняется, и в вагоне метро или троллейбуса он может развернуть нетерпеливыми пальцами ломкую бумагу, в которую завернута его покупка, и обнаружить, что таинственное чувство как будто не подвело. Но праздник первого обладания наступает только дома, в стенах его библиотеки. Впрочем, пусть он не ищет в каждой завоеванной книге новую возлюбленную. Так ведь никакого сердца не хватит, даже самого любвеобильного! Новая книга может стать верным другом, послушным слугой (Маркс, по словам Лафарга, требовал от своих книг рабского служения: «Они мои рабы, — говорил он, — и должны служить мне, как я хочу»), она может играть роль шута, хотя прошли века, как шуты вышли из моды, наконец, своего рода боксерской грушей, служащей для тренировки в сильных и метких ударах. Но во всех этих разнообразных случаях она прежде всего должна быть познана! Подлинный библиофил хранит в памяти, иногда помимо своей воли, десятки таких сведений о книгах, которые сторонний человек мог бы по большей их части счесть бесполезными. Кроме того, ему услужливо помогают сотни каталогов и других справочных изданий, самого разнообразного характера. Все, вместе взятое, должно обеспечить первое знакомство. Но сколько вопросов нужно при этом выяснить! Что это — первое издание? Перевод или оригинал? А если имя автора встретилось впервые, то что это — подлинное имя или псевдоним? Кем он был и какое место эта книга занимает в его творчестве? Вот на титуле приведен явно вымышленный город (например, какой-нибудь Библиополь или Космополь) и, быть может, отсутствует дата выхода. Где, когда и кем была издана книга на самом деле и зачем понадобилось скрывать издателя? Оставила ли она след в истории литературы, науки, общественной мысли? Упоминают ли о ней прославленные справочные издания, вроде Брюне или Грессе, претендующие на то, чтобы охватить все редчайшие, ценнейшие или курьезнейшие книги с начала книгопечатания? Нет, оказывается, что нет. Но что отсюда следует? Книга продолжает пленять нашего библиофила. Быть может, знаменитые библиографы просто никогда не встречались с ней (вот было бы здорово!) или видели, да не сумели оценить! Все ли в ней гравюры, чертежи, карты? Кто создавал их? Чьей работы этот красивый переплет? Кому она принадлежала? Что скрывается за этими трудночитаемыми строчками на титуле или на полях? Поиски ответов на все эти вопросы представляют в миниатюре некое научное исследование. В этом, обычно скромном, поиске неоспоримо творческое начало, здесь неиссякаемый источник библиофильского счастья и вместе с тем источник постоянного приращения его духовных сил и его познаний. Впрочем, это еще не все грани радостей первого сближения с книгой. Мы указывали выше только духовные его стороны, но с ними тесно связаны и чувственные. Это о них так проникновенно писал А. Франс в своей «любви к книгам». Вы помните, конечно, тех двух стареньких священников, которые «с вожделением смотрели на свиную кожу, сладострастно касались желтой телячьей кожи на переплетах»? Правда, суровый ленинградский книговед М.Н. Куфаев обвинил знаменитого писателя за эти прочувствованные слова в тяжком грехе библиомании. Но скажите по правде: если даже оставить в стороне прикосновения, то разве в восторженном созерцании прекрасной книги, в любовании ею нет признаков чувственности? Перефразируя знаменитое изречение, я осмеливаюсь утверждать, что всякий, кто смотрит на книгу с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем! После первого сближения начинается вживание в книгу. Библиофил с чувством перелистывает ее, задерживаясь на отдельных местах. Он прочитывает их и вновь ощущает обаяние и живой трепет той мысли, которая впервые в истории человеческого духа была выражена именно здесь, на этих пожелтевших страницах. Отсюда она начала свое триумфальное шествие, обошла весь свет и ныне застыла в юбилейных изданиях, в учебниках и хрестоматиях. Но ведь может быть и так, что это произведение и даже его автор совсем не были знакомы нашему рыцарю книги, и тогда до него впервые доносятся слова, произнесенные много, много лет назад. Это как свет далекой звезды. Но сколько здесь неумирающих чувств, оттенков смысла, сколько идей и фактов, позволяющих мгновенно ощутить дуновение далекой эпохи и соприкоснуться с творческой личностью, доверившей вот этой самой книге свое посмертное существование! То, что библиофилу удалось узнать о книге, он записывает для памяти на листочке и вкладывает в нее. Может быть, состоявшееся знакомство приведет к находкам и даже открытиям, которыми захочется поделиться с себе подобными. Ну, а если нет, то все равно это первое знакомство обогатило ум и взволновало душу. Он с трудом отыскивает на переполненных полках место для книги, ставшей теперь частью его самого, и снова пускается в путь в поисках новых волнующих ощущений. Но та книга, с которой он только что сблизился, все же не будет им покинута. Если чутье его не обмануло, то он еще не раз к ней вернется один или вместе с другими друзьями книги, вспоминая то, что в ней было найдено, и с удивлением и радостью обнаруживая, что она хранит еще что-то, ранее не замеченное или не оцененное. Одним из самых волнующих свойств, которым обладает книга, является то, что она упорно и настойчиво влечет библиофила за собой к другим книгам, с которыми она готова объединиться, как объединяются звенья одной цепи или цветы в венке или гирлянде. Природа подобной связи, способы зацепления одного звена цепи за другое, бесконечно многообразна. Проще всего обстоит дело, когда недостающие звенья подсказываются самой литературой вопроса, библиографическими источниками. Здесь обычно нас привлекает то, что позволяет дополнить, углубить или оспорить прочитанное в книге, сыгравшей роль исходного звена. Но, конечно, существует и множество других принципов объединения книг в цепь или гирлянду. Ее могут составить, например, различные издания одного и того же произведения на языке оригинала или, — если не бояться чрезмерно громоздких объединений, — с включением важнейших переводов на другие языки. Для русского библиофила близкий пример звеньев такой цепи, растянувшейся на полтора века, — это различные издания басен Крылова. Цепь может составляться из всех произведений одного и того же автора вместе с критическими откликами на них и воспоминаниями или исследованиями о его жизни и творчестве (Пушкиниана, Лениниана). Еще ходовой пример — совокупность всех изданий одного и того же издателя или только части их, выделенной по какому-либо признаку. Классический пример — малоформатные издания эльзевиров. Впрочем, внутреннее сходство, по моему убеждению, должно стоять на первом месте, и мне трудно разделять восторги любителей миниатюрных изданий, чувства которых так сильно зависят от показаний масштабной линейки. Зато моему уму и сердцу много говорят гирлянды, сплетенные из различных изданий одного и того же великого произведения мировой литературы (например, «Дон Кихот» или «Гаргантюа и Пантагрюэль»), по-разному иллюстрированных художниками разных времен и народов. Примеров, подобных только что указанным, можно приводить сколько угодно. Но особенно много радостей доставляют мне совсем короткие цепочки, где звенья соединяются по причудливым и даже парадоксальным законам, неожиданным для самого библиофила. Ограничусь одним примером, не имеющим самостоятельного значения, но вполне пригодным для иллюстрации высказанных соображений. Я отправляюсь от лажечниковского «Ледяного дома», изданного впервые в Москве в 1835 г. в четырех частях с гравюрами. С ним, конечно, совершенно естественно связывается ученая книжица Георга Крафта «Подлинное и обстоятельное описание построенного в Санкт-Петербурге в генваре 1740 года Ледяного дома...», ставшая редкостью уже во времена Лажечникова. Лажечников обильно цитирует Крафта, но для меня сейчас книжка последнего скорее боковое ответвление, или подвесок, к замысловатой цепочке, которая наполовину в шутку, наполовину всерьез должна привести к поэме Мятлева «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей, дан Л’Этранже». Вот как это можно сделать: Лажечников рассказывает в седьмой главе третьей части, озаглавленной «Родины козы», о любимом шуте Анны Ивановны — Педрилло, неаполитанце родом, который, объявив всем, что женился на козе, собирает обильные приношения от Императрицы и всех придворных под предлогом, что супруга его разрешилась от бремени хорошеньким козленочком. От этого Педрилло прямой путь ведет к Словарю русских гравированных портретов Д.А. Ровинского. Оказывается, Педрилло удостоился в нем биографической заметки именно благодаря козе. Дело в том, что за 4 года до ее родин немецкий шут Трёмер, приехавший, как пишет Ровинский, искать место первого придворного дурака при дворе Анны Иоановны, захотел высмеять своего соперника Педрилло и написал ему в стихах ругательное новогоднее поздравление, к которому приложил гравированную картинку. На ней был изображен в виде рогоносца сам Педрилло, от которого якобы еще в Италии ушла красавица жена, далее сама неверная жена со своим «вице-мужем» и, наконец, утешающая беднягу коза. (Вот где впервые появилась коза!) Мы видели, как Педрилло сумел обратить пасквиль Трёмера в свою пользу. Что касается упомянутой гравюры, то она неоднократно воспроизводилась в сборнике стихотворных сочинений Трёмера. Она-то и послужила пропуском для Педрилло в словарь Ровинского. Можно сказать, что шут этот въехал в Словарь русских гравированных портретов на козе! Но теперь, вслед за словарем Ровинского, к нашей цепочке присоединяется еще одно звено — книга Трёмера, имевшая большой успеха XVIII в. В моем собрании находится экземпляр издания 1745 г., напечатанного в Нюрнберге; он снабжен двумя различными экслибрисами графа С.Д. Шереметьева и, естественно, также и моим. Фронтисписом книги служит гравированный на меди портрет автора, на котором шут ничем не уступает по одежде и горделивому виду владетельному князю. Остается добавить, что ловкий автор (правда, своего соперника Педрилло он не смог победить и вынужден был оставить Петербург не солоно хлебавши), желая высмеять чрезмерное увлечение всем французским при немецких дворах, именует себя немецким французом и соответственно описывает свои похождения в забавных стихах, где немецкий язык столь же густо пересыпан французским, как и русский в поэме Мятлева, появившейся веком позже. Вот мы и подключили к нашей цепочке еще одно звено! Не могу сказать, ощущал ли себя Мятлев продолжателем шутовского замысла Трёмера, или он не знал об опыте своего предшественника, но в рукописном посвящении княгине Н.И.Голицыной на имеющемся у меня экземпляре первого издания его книги он пишет в явно шутовском стиле. Начинает словами: «За одобренье, за поощренье, за терпенье, за снисхожденье...», а заканчивает так: «От референдария и партикулярного секретаря г-жи Акулины Пафнутьевны Курдюковой Ивана Мятлева». Все сказанное не более чем наглядная иллюстрация к понятию книжной цепочки. Важно подчеркнуть, что объединенные в цепь, или гирлянду, книги могут нам сообщить то, на что не способна ни одна из них, взятая в отдельности. Можно, конечно, оспаривать интерес и значение той или иной цепочки и даже ее право на существование. Однако поверьте мне, что в библиофильском счастье возможность сплетать гирлянды из книг и любоваться ими занимает далеко не последнее место. Но, может быть, не все библиофилы к этому прибегают? Не знаю, в литературе я ничего этого не встречал. Ленинградский художник В.Г. Шапиль по моему эскизу сделал для меня экслибрис, где в образной форме представлена эта сторона библиофильского счастья. Вот стихи, которые могут служить подписью к такому экслибрису:

Сплетать из книг венок

Немалое искусство.

Здесь нужно взять урок

У разума и чувства.

Потом взнуздать мечту

Взлететь повыше к небу,

Влюбиться в высоту

И поклониться Фебу.

Теперь вернуться вспять

К соперникам по книгам

И испытать опять,

Что значит быть под игом

Завистливых новаторов

И строгих консерваторов.

Не знаю также, всем ли библиофилам понятно счастье расставанья с книгой навсегда, когда ты испытываешь какой-то поднимающий тебя порыв и радостно передаешь ее в другие руки. Это могут быть руки любимого или дорогого тебе человека, друга, учреждения, в котором она может принести неизмеримо больше пользы, чем оставаясь у тебя, наконец, в руки совсем мало знакомого человека, в котором ты сумел, однако, распознать чувство глубокого и искреннего влечения к этой книге, представляющейся ему несбыточной мечтой. Я много раз испытывал это волнующее чувство и каждый раз обнаруживал, не без горделивого сознания, что сожаления о той, с которой расстался в обстоятельствах подобного душевного порыва, потом не возникало. Примерно год тому назад я еще раз убедился в этом, когда передавал в дар Библиотеке им. Ленина собрание инкунабулов, на составление которого было затрачено почти 30 лет жизни. Этот дар был задуман мною еще с покойной женой, но осуществить наше намерение удалось только весной прошлого года. Как примирить это свободное и счастливое ощущение с той искренней любовью к книге, о которой так много говорилось выше? Наверное, здесь нет никакого противоречия. Настоящая любовь не может быть эгоистичной, и убеждение в том, что драгоценное собрание нашло себе место в прекраснейшей библиотеке нашей Родины, дает глубокое удовлетворение и сердцу и уму. Расставанье с книгой для многих библиофилов связано с обменом книгами. Я сознаю умом, что обмен может доставлять радость. Уходит нелюбимая, приходит возлюбленная. Но сам я решительно не способен на обмен. У меня часто возникал спор на эту тему с одним из моих друзей. Мы решили (это было несколько лет назад) выразить наши убеждения в стихотворной форме, и так как в этом поединке я был слабейшей стороной, то мой друг великодушно разрешил мне выбрать род оружия. Я предложил сонет, отлично понимая, что гекзаметром он сразу уложил бы меня на обе лопатки. Вот что у нас получилось (имя моего друга я, по его просьбе, скрываю за буквами NN,— на самом деле это Юрий Францевич Шульц).

Послание NN А.И. Маркушевичу:

Библиофил, не отвергай обмена!

Взгляни на небо: полная луна, —

Но, лик сменив, уж месяцем она

Плывет, лучи струя по всей вселенной.

Мудрец изрек, что ждет того геенна,

Кто, тщася необъятное объять,

Дерзает своевольно презирать

Мольбы друзей — любителей смиренных.

Листву меняет лес, а кожу — змей.

Обмен веществ вершится в органоне, —

Так Авиценна говорит в «Каноне», —

Пременой соков с переменой дней.

Дни, времена и лета канут в Лету,

Как вспышки миг падучею звездой...

Внемли же зову скорбного сонета,

Живя, меняйся, книголюбея, мой.

Ответное послание А.И. Маркушевича:

О бес! Сменив гекзаметр на сонет,

Ты алчешь новой жертвы аду,

Ты душу ждешь себе в награду?

Так нет же, нет! Ты, слышишь: нет!

Меняет кожу гад и цвет волос брюнет...

Ты думал: уподоблюсь гаду,

Забуду, разлюблю, цветы подставлю граду,

Нарушу навсегда раз принятый обет?

Нет для меня двух равных книг на свете:

Вот в этих — переплет, милы полями эти..

Какую же из них отдать тебе в гарем,

Обречь ее навеки в заточенье,

В оковы, кандалы, под тягостный ярем?!

Нет, книгу не предам на смертное мученье!.

О суетности библиофилов.

Суета сует и всяческая суета!

Екклезиаст

Влюбленность в книгу — неисчерпаемый источник многих достоинств и заслуг библиофилов перед обществом. Но она же способна порождать их слабости и прямые недостатки. И среди них — суетность. Словарь русского языка следующим образом определяет смысл термина «суета» в интересующем нас значении: то, что ничтожно, маловажно, не представляет истинной ценности. Именно раскрытию суетности библиофила в ее крайнем проявлении посвящен сатирический рассказ Шарля Нодье «Библиоман», рассказ злой, но достоверный: ведь Нодье черпал материал и путем самонаблюдения. Смысл рассказа раскрывают уже насмешливые стихи французского поэта Р. Пон де Вердена (1749—1844), избранные Нодье в качестве эпиграфа: «О! Я ее держу, как счастлив я! Ведь это же хорошее издание, ибо вот на страницах 15 и 16 две типографские опечатки, которых нет в плохом». Герой рассказа — Теодор умирает, не в силах перенести весть о том, что на последнем книжном аукционе был продан экземпляр Вергилия в издании Эльзевиров 1676 г., превосходящий по высоте страницы экземпляр из собрания Теодора на 1/3 французской линии (т.е. на 0,75 мм). «Треть линии! — шептал умирающий, — праведный и милосердный боже! Вернешь ли ты мне эту треть линии, и до какой степени твое всемогущество может исправить непоправимый промах переплетчика?» (2) Теодор, конечно, был маньяком. Но можно поручиться, что у коллекционеров эльзевиров, а в прошлом веке их было немало среди библиофилов, настроение серьезно портилось, когда они узнавали, что их эльзевир чуть уступает в размерах эльзевиру из коллекции соперника. Тогда в моде были эльзевиры малого формата (в двенадцатую и даже в двадцать четвертую долю листа). При этом выше всего ценились эльзевиры необрезанные или, по крайней мере, минимально пострадавшие от ножа переплетчика, этого поистине божьего бича библиофилов всех времен и народов.

Конечно, чтобы испытывать описанные Нодье суетные страдания, его Теодор должен был обладать массой столь же суетных знаний. В частности, он должен был хранить в своей бездонной памяти сведения о размерах различных экземпляров Вергилия, появлявшихся на аукционах последних десятилетий, и о ценах на эти экземпляры. Откуда он мог черпать такие сведения? Из аукционных каталогов или из знаменитого «Руководства книготорговца и любителя книг» Брюне, появившегося первым изданием еще в 1810 г. Вот, например, что мы читаем в последней книге (цитирую по пятому изданию 1860— 1865 гг.) : «Из экземпляров на большой бумаге, имеющих от 170 до 175 мм в высоту, были проданы в марокеновых переплетах за 68 фр. Гуттар; 74 фр. Ла Вальер; 5 ф. 15 ш. Пинелли. Существуют также экземпляры на весьма большой и плотной бумаге, высота которых должна быть от 180 до 184 мм и ширина от 100 до 103 мм. Продавались в голубом марокене за 170 фр. Кремона; за 320 фр. в красном марокене де Котт; 366 фр. в красном марокене (около 103 мм) Ф.Дидо (был перепродан в Лондоне в 1835г. за 31 ф. 10 ш.)...» Суетность библиофилов может проявляться также и в погоне за подобными сведениями, в чувстве гордости от обладания ими и в презрении к тем из собратьев, которые уступают им в осведомленности. Последним не сдобровать от настоящих знатоков! Особенно отличался в своеобразной охоте за промахами коллег известный знаток древних рукописей и старопечатных книг аббат Жак Жозеф Рив (1730-1791), долгое время служивший библиотекарем у герцога де Лавальера. Одно из его произведений так прямо и называется: «Охота за библиографами и антикварами, плохо осведомленными». На титульном листе значится, что книга издана в Лондоне, у Афоба (т.е. — бесстрашного, греч.), в 1788 г., фактически же ее издал автор на собственные средства в провансальском городе Э, где он жил в те годы. На форзаце моего экземпляра этой редкой книги (она была напечатана в трехстах экземплярах) былой ее владелец — француз Август Августович Ла Драг, служивший в селе Поречье в середине прошлого века библиотекарем у графа А.С. Уварова, записал, что он получил книгу в подарок от С.А. Соболевского. Последний же, во время своего путешествия по югу Франции, нашел в книжной лавке города Э нераспроданный остаток тиража «Охоты» в количестве 5-6 экземпляров, купил их все и велел единообразно переплести. Академик М.П. Алексеев весьма сочувственно отзывается о специальных работах Рива и, кроме того, отмечает революционный энтузиазм этого неистового человека. Но в «Охоте» мы видим прежде всего бесконечные мелочные придирки ученого аббата к другим знатокам старинных рукописей и книг, причем придирки грубые и злобные, подогреваемые ущемленным самолюбием и жалобами на недополученные от наследников Лавальера средства. Словом, эта его книга — суета в точном значении этого слова! Не знаю, как расценивал С.А. Соболевский это сочинение желчного аббата, но сам он гордился своими специально-библиофильскими познаниями и своим участием в качестве своеобразного корреспондента в новом издании (1860-1865) труда Ж. Брюне. Не чужда ему была и охота за плохо подкованными библиофилами. Правда, в его охотничьем вооружении, в отличие от Рива, было гораздо больше юмора и озорства, чем гнева. Одним из его охотничьих трофеев был известный петербургский библиофил второй половины прошлого века — богатый купец Яков Федулович Березин-Ширяев. С юных лет тот пристрастился к собиранию книг и, получив от отца порядочное состояние, забил постепенно книгами свой обширный дом. С 1868 г. он начал издавать их описание отдельными выпусками под общим названием: «Материалы для библиографии, или Обозрение русских и иностранных книг, находящихся в библиотеке любителя исторических наук и словесности NN. — составлено Яковом Березиным-Ширяевым». Беда была в том, что в этих «Материалах», так же как и во всей его библиотеке, не было ни порядка, ни разумной системы, а сами описания, в особенности описания старинных книг на иностранных языках, пестрели ошибками, иногда весьма курьезными. Так, например, редчайший сборник путешествий, включая Колумбово, изданный в Нюрнберге в 1508 г. на нижненемецком языке, собиратель принял за книгу о масонстве (!) на голландском языке (известно, что масонство возникло в Англии только в первой четверти XVIII в.). Что сбило с толку Березина-Ширяева? В статье В.В. Кунина «История библиотеки Соболевского» приводится запись Березина-Ширяева, в которой он вспоминает, что нашел книгу среди товаров торговца старой бумагой Алексеева, который высказал это смелое предположение, приняв рисунок треугольника на одной из страниц книги за масонский символ. Как бы то ни было, С.А.Соболевский настиг «Материалы» зорким взором охотника и подверг суровому разбору в рецензии «Новые явления в русской библиографии». Здесь он окрестил «Материалы» библиографическими ежами за невозможность пользоваться ими, поскольку в них нет какой-либо системы, отсутствуют номера описываемых книг и указатели, а собрание Березина-Ширяева назвал «книжным сборищем» и, кроме того, отметил «тьму ошибок и неряшеств» в самих описаниях. Добрейшего Якова Федуловича сильно обидело одно только слово «неряшества», и он письменно упрашивал Соболевского отказаться от столь тяжкого упрека. Соболевский снизошел к этой просьбе чисто по-библиофильски. Он заказал в типографии оттиск своей рецензии специально для Я.Ф. Березина-Ширяева в одном экземпляре на розовой бумаге, проставив точки вместо слова «неряшества». Оттиск этот он послал вместе с письмом, озаглавленным: «Предисловие к сему единственному экземпляру». Приводим отдельные строки из этого, местами весьма озорного, послания: «...печатание на цветной бумаге — шалость, не сообразная с здравым вкусом, который всегда основывается на красоте или пользе; тут цветная бумага особенной красоты не представляет, а затрудняет чтение и вредит глазам. Настоящий экземпляр, единственный на цветной бумаге, отпечатан нарочито для Я.Ф. Березина-Ширяева, дабы он мог в своих материалах употребить еще разик: принадлежит к библиографической редкости, что не имеет и грамматического смысла. В серьезном сочинении — известное сборище книг не могло называться библиотекой, ибо слово библиотека предполагает в собирателе некоторую разумную цель, что никак не замечается из материалов… Настоящий экземпляр, сверх редкости и удобства, должен быть иллюстрированный. Готовится фотографический портрет автора; автор изображен в следующем виде: он рвет пополам книжки материалов, и сделанные таким образом квадратики укладывает в пачки; обвертки валяются на полу за жесткостью бумаги; автор говорит: Авось ли употреблю их с пользой! А все будет не личная польза! Дозволяется перепечатать в Материалах при описании этого редкого, единственного и прекрасного экземпляра. 10 июня 1869. Соболевский». Что, казалось бы, могло быть обиднее такого послания? И все же оно вполне успокоило нашего библиофила, и в восьмой книжке «Материалов...» (Спб., 1870) он поместил на с. 85 описание нового сокровища. Мы приводим его здесь как ценное свидетельство суетности: «Новые явления в русской библиографии. Соч. С. Соболевского. М., в тип. Мамонтова, 1869, стр. 16 в 8 долю л . Экземпляр на веленевой розовой бумаге и составляет величайшую библиографическую редкость, потому что отпечатан в одном экземпляре, для владельца библиотеки NN. На обороте заглавного листа этого экземпляра напечатано: «В книжное сборище (следует имя, отчество и фамилия NN). Единственный экземпляр без неряшеств». Загадочный смысл последней фразы объясняется тем, что в означенном экземпляре, на 15-й странице, слово «неряшеств» заменено точками. Эта брошюра, отпечатанная в единственном экземпляре, подарена владельцу библиотеки С.А. Соболевским, июня 8 дня 1869 г., и сохраняется у NN как редчайшая». «Новые явления в русской библиографии» не были единственным проявлением охотничьих инстинктов Соболевского. Он посвятил «Материалам» Березина-Ширяева также забавные стишки, для которых избрал форму модной в те годы арии: «Когда б я был аркадским принцем». Например:

Когда б я был аркадским принцем,

То спроста ел бы свой бифштекс

И не касался бы мизинцем

До описи библиотек-с.

Я от стыда давно бы умер!

Как, издавая каталог,

Не знать, что лишь текущий нумер

Его полезным сделать мог!

Или в виде «сантиментальной песни» якобы Карамзина:

Когда б я был аркадским принцем,

В Лугдуне я б шале завел,

Уютный домик с мезонинцем,

Овечки, телки, улья пчел.

Топить и дом и мезонинец

Березы я б не покупал,

На топку получа в гостинец

Березинский «материал»...

Здесь Лугдун (лат. Lugdunum) взят из «Материалов» Березина-Ширяева, который не подозревал, что под этим старинным обозначением скрывается второй по величине город Франции — Лион.

К чести Я.Ф. Березина-Ширяева следует отнести, что он сумел стать выше постоянных насмешек над ним и после смерти Соболевского опубликовал прочувственные воспоминания о нем, включив в них и всю критику по своему адресу. Нужно добавить, что Березин-Ширяев не был единственной жертвой охотничьего темперамента Соболевского. Последнему приходилось, например, стрелять крупной дробью и по целой стае западных библиофилов, которую украшал собой такой общепризнанный знаток старой книги, как Жак Брюне. Поводом послужили беспорядок и путаница (снова «неряшества!») в описаниях обширнейшего собрания путешествий в Индию и Америку («Западную Индию») Теодора де Бри, известного как в более полном (Большие путешествия — 25 фолиантов), так и в менее полном виде (Малые путешествия). Оно издавалось во Франкфурте-на-Майне в 1590-1634 гг. Мерианом. Вот как Соболевский характеризовал сложившееся положение и объяснял его причины в письмах к Брюне, которые тот щедро цитировал в новом издании своего «Руководства»: «Позднее коллекционеры и любители, формируя экземпляры для их библиотек, усугубили путаницу в библиографии Больших и Малых путешествий, так как они смешали в одну кучу все то, что на первый взгляд пополняло или обогащало их экземпляры. Все эти причины, соединяясь вместе, сбивали с толку составителей каталогов; они насчитывали больше изданий, чем их существовало на самом деле, и принимали за варианты изданий допущенные при печатании недосмотры, типографские оплошности или библиотечные недостатки. Вскоре набивающая себе цену амбиция собирателей, вместо того чтобы отделять вторые издания от первых и выполненную Мерианом перепечатку от двух оригинальных изданий, перемешала все, чтобы иметь возможность заявить, что такая-то часть их коллекции содержит столько-то листов с вариантами!» (3) Вот еще отрывок из письма Соболевского к Брюне об ошибках самого Брюне, допущенных также и в новом издании «Руководства» в описании немецкого перевода собрания де Бри; Брюне привел это письмо целиком в конце тома: «Экземпляр императорской Библиотеки (т.е. Парижской национальной библиотеки. — А.М.) единственный, я полагаю, который вы в Париже имеете, весьма неисправен. Неудивительно поэтому, что я, пользуясь моим собственным, совершенно полным, нашел многочисленные поправки, которые нужно произвести в вашей заметке...»

Итак, мы видели достаточно примеров библиофильской суетности, гротескный характер которых особенно явно обнаруживается, если пользоваться лупой, услужливо подставляемой самими же библиофилами — охотниками за слабостями своих коллег! Но издатели, доходы которых нередко зависели от прихотей библиофилов, не нуждались в особых инструментах, чтобы разглядеть эти прихоти. Они не просто старались предложить клиентам товар, отвечающий запросам, а вызывали новые, изобретая для этой цели новые средства для возбуждения аппетита коллекционеров. Любопытный, но далеко не самый ранний пример — предисловие французского издателя и книготорговца Фердинанда Бастьена, который на VI году Республики (1797-1798) выпустил новое издание сочинений Рабле с оригинальными гравюрами на меди гротескного характера и со следующим извещением издателя: «Чтобы удовлетворить любителей, мы напечатали его (издание Рабле) на восьми различных бумагах; и чтобы сделать эти издания более редкими, выпущено только 250 экземпляров в трех форматах: in 8°, in 4° и in 2° на веленевой и ангулемской бумаге; и также in 8° на обыкновенной бумаге экземпляры менее дорогие и выпущенные в большем числе...» На какие только ухищрения не пускались издатели, чтобы привлечь покупателя необычной внешностью предлагаемого ему товара. Вот, например, в 1757 г. в Париже у Дюшеня выходит в свет небольшая книжка (in-8°) с таким титулом: «Книга четырех цветов. Из четырех элементов. В типографии четырех сезонов. 4444». Содержание ее составляет не лишенная остроумия болтовня автора — маркиза Караччели (1721-1803) о современных парижских модах. Но главное ее своеобразие — в полном пренебрежении к классической черной типографской краске. И титульный лист ее и все страницы, действительно, отпечатаны четырьмя красками: желтой, зеленой, темно-коричневой и красной. Оригинально, хотя и неудобочитаемо! Наиболее распространенный прием, уже отмеченный нами на примере издания Рабле, состоял все же в искусственном ограничении тиража, о чем покупатель оповещался специальным текстом, помещенным на обороте авантитула, титульного листа или же в конце книги. С целью удостоверить покупателя, что здесь нет обмана, все экземпляры подобного издания снабжались обычно номерами («Нумерованное издание»), а иногда еще и подписями от руки самого издателя, автора или художника, иллюстрировавшего книгу. В альбоме автолитографий Тулуз-Лотрека, изображавших кафешантанную певицу Иветт Жильбер, которая, как известно, далеко не была польщена своим изображением в передаче этого художника, каждый экземпляр подписывался, однако, только ею (всего было отпечатано 100 экз. типографии Фремон, Арсиз-сюр-Об, 1894). Но иметь один экземпляр из 300 или из 100, выпущенных в свет, иному библиофилу казалось мало: ему не хотелось быть всего-навсего одним из целой сотни. Для таких коллекционеров выделяли, по более дорогой цене, лишь немногие десятки особых экземпляров, иногда же только 3, 2 или даже 1 экземпляр, со свойственными только этим книгам признаками. Конечно, ничто не мешало создавать такие нарочитые уникумы и в тех случаях, когда общий тираж книги не подвергался значительным количественным ограничениям. У меня, например, имеется экземпляр «Комедий» Теренция на латинском языке (Париж, 1753) из коллекции классиков, выпускавшихся с большим старанием издателем Барбу. Он целиком, вместе с изящными гравюрами Гравело, отпечатан, в отличие от всех других экземпляров того же издания (по-видимому, речь может идти здесь о типичном для XVIII века тираже в 1200 экз.), не на бумаге, а на превосходном пергамене. Конечно, находящийся также в моем собрании экземпляр «Французской конституции» (Париж, 1793) был изготовлен на пергамене, вероятно, как дань высокому значению этого исторического памятника; общий тираж ее был весьма значительным для того времени (порядка десятков тысяч экземпляров). Особые экземпляры, отпечатанные на бумаге, могли отличаться от всего остального тиража, например, ее цветом. Так, в издании иллюстраций к «Дон Кихоту», гравированных на меди итальянским художником Франческо Новелли по его собственным рисункам (Венеция: Альвизополи, 1819), выпущенном в свет в 102 экземплярах, два экземпляра были отпечатаны на слабо окрашенной розовой французской бумаге. И хотя на имеющейся у меня книжке значится, что это «один из двух только экземпляров, отпечатанных на цветной французской бумаге», былой ее владелец — брат известного итальянского литератора Гамба, снабдившего пояснениями рисунки Новелли, — упрямо заявляет рядом со своим экслибрисом, что это «единственный экземпляр в таком состоянии». Конечно, розовый цвет бумаги — это весьма сомнительное достоинство книги, как справедливо отмечал Соболевский. Поэтому особым экземплярам издатели старались придавать и более весомые в глазах знатоков отличия. Например, прилагали к нему отпечатки гравюр «до подписи», столь же ценимые иногда, как и первые издания книг, или печатали гравюры в так называемом «открытом состоянии», означающем, как правило, вольность эротического характера, которая потом уничтожалась художником на граверной» доске и, следовательно, отсутствовала в основном тираже. Высоко ценимым отличием особого экземпляра могли быть также приложенные к нему оригиналы художника, по которым изготовлялись гравюры книги.

Другим примером отличий может служить имеющийся у меня экземпляр известного у нас среди собирателей литературно-художественного сборника «Париж накануне войны», изданного в Петрограде в 1914 г. с целью собрать средства русским художникам и писателям, отрезанным войной от Родины. Он украшен цветными «монотипиями» Е.С. Кругликовой и ее многочисленными силуэтными портретами и рисунками в тексте.

Издание это было отпечатано не столь уж малым для того времени тиражом — 500 экз., но в каждом из «особых» экземпляров (именных) авторы рассказов, стихов и очерков, помещенных в сборнике, оставили собственноручную подпись (А. Бенуа, Н. Рерих, К. Бальмонт, А. Толстой, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб и др. — всего 12 авторов) .

Итак, суетность библиофилов... Она может проявляться, как мы видели, в особом внимании к некоторым маловажным, не представляющим ценности в общем мнении, особенностям экземпляра книги. Библиофилы гоняются за этими особенностями, которые иногда возникают независимо от воли тех, кто книги создает или приобретает (например, курьезные опечатки, от которых свободны другие издания того же произведения, поля, которых не коснулся нож переплетчика, запись, полная особого значения, или автограф выдающейся личности, незначительность общего числа сохранившихся экземпляров, потому ли, что остальные погибли из-за дурного обращения, например буквари, или при стихийных бедствиях, войнах, от рук палача или фанатика и т.п.), но могут также создаваться заранее, самими издателями, с целью удовлетворения запросов библиофила.

Библиофилы нередко соперничают друг с другом, готовы на жертвы ради вожделенного экземпляра, как губка всасывают в себя, в сущности, маловажные сведения об отличительных свойствах своего и других «особых экземпляров» и со страстностью, чаще комической, чем угрожающей кому-либо, нападают на собратьев, которые не владеют подобными сведениями в полном объеме. Хорошо это или плохо? Поставим вопрос по-другому: можно ли представить себе библиофилов, которые были бы вполне свободны от подобных недостатков? Не лучше ли признаться, что слабостям — у каждого в своем роде — подвержены многие по-настоящему увлеченные люди, без которых жизнь была бы скучнее и бесцветнее: любители музыки и собиратели картин, рыбаки и охотники, садовники, выращивающие новые сорта тюльпанов, альпинисты, яхтсмены, шахматисты, болельщики футбола или хоккея и другие, имя которым легион. И здесь мы снова возвращаемся к определению, с которого начали наш очерк. Далеко не всегда и не во всех случаях действительно ничтожно, маловажно и не представляет истинной ценности то, что нам представляется таковым, что нас оставляет безразличными, а другого безгранично захватывает и увлекает. Наверное, все богатство и многообразие созданного человеком за многие века, все богатство и многообразие природы не сможет хорошо служить нам и нашим детям и внукам, если среди нас не будут всегда находиться люди, способные самозабвенно предаваться изучению, освоению и сохранению той или иной, пусть на первый взгляд небольшой части общей гигантской сокровищницы. И, посмеиваясь над их чрезмерной увлеченностью, граничащей иногда с чудачеством, мы не должны отказывать им в наших добрых чувствах.

Ад в душе библиофила. Сравнительно немногих писателей, избирающих своим героем библиофила, прежде всего привлекает задача изображения страстей, волнующих душу этого увлеченного человека. И, конечно, решение этой задачи удается им в той мере, в какой сами они являются библиофилами. Вспомним в этой связи Шарля Нодье с его «Библиоманом», пятнадцатилетнего Г. Флобера, описавшего в «Книжном безумце» чудовище в человеческом образе — монаха-расстригу Дона Виченце, В.Ф. Одоевского «Opere del Cavaliero Giambattista Piranesi» («Русские ночи», ночь третья) и, наконец, Шарля Асселино, французского писателя, историка литературы и книжного собирателя. Последний, по-видимому, почти не знаком нашим отечественным книголюбам. Во всяком случае, его широко известное на Западе в переводе на многие языки произведение «Ад библиофила» впервые появляется на русском языке. Ад в душе библиофила — коллекционера редких и ценных изданий, пожалуй, это и есть тема вышеназванных произведений. По сравнению с ними переживания Сильвестра Бонара в известном романе Анатоля Франса, произведении несравненно более глубоком, одухотворенном и поэтичном, чем каждое из них, позволяют скорее воображать себе чистилище, если не рай. Характерно, однако, что библиофилы, говоря о своих увлечениях, как бы невольно стыдятся их и, не дожидаясь, пока их осудят другие, сами обвиняют себя и назначают себе кару. Вот и Анатоль Франс, душе которого так близок Бонар, называет преступлением его невинное увлечение рукописью «Златой легенды» XIV в. Как бы то ни было, только Асселино впервые вынес тему библиофильского ада как возмездия за грехи вольные и невольные в заглавие своей повести. Она посвящена треволнениям состоятельного парижского библиофила середины прошлого века, представленным на фоне декорации католического ада. При этом сами наименования главок повести выглядят как бутафорские принадлежности и, несомненно, способны покоробить искренне верующего. Вот они: «Дело совести», «Грех», «Осуждение на муки», «Агония», «Небесный мститель», «Сошествие во ад», «Первый круг [ада]», «Оставь всякую надежду [надпись на вратах ада в «Божественной комедии»]», «Второй круг», «Третий круг». Лишь одиннадцатая главка — «Помешательство» — нарушает общий строй, но следующие — «Зияние бездны», «Воскресение [из мертвых]» — возвращают нас на ту же орбиту. Ирония не покидает автора, хотя его объектом являются в первую очередь он сам и его друзья и знакомые. Так, «воскресение» отнюдь не открывает перед грешником доступ на небеса, а всего лишь доставляет ему приятное общество мадемуазель Родольфы — весьма порядочной особы, являющейся предметом нового увлечения его друга. Но эта концовка, свидетельствующая о том, что ничто человеческое не чуждо нашему библиофилу, выгодно отличает его в наших глазах от Теодора — героя рассказа Нодье. Теодор мог залюбоваться ножками красавицы только потому, что ее сапожки были сделаны из превосходного сафьяна, а ведь из него можно изготовить столько книжных переплетов! В конечном счете в рассказе Асселино нет ни наказания, ни подлинного раскаяния. Но зато в нем есть скрупулезный анализ не страстей, пожалуй, а страстишек, гнездящихся в душе типичного буржуазного, подчеркиваю, буржуазного библиофила. Вглядитесь в него как следует, и вы увидите, что то, чего он более всего страшится, — это истратить лишнее на книги или слишком дорогие или ненужные, переплатить за переплеты, недополучить за свое. В конечном счете все переводится им на деньги, и деньги заслоняют счастье обладания прекрасной книгой. Но рассмотрим все по порядку. Герой повести Асселино — завсегдатай набережных Сены, изобилующих ларями букинистов. Говоря об этих набережных, современный библиофил, живущий в Париже или только по временам его посещающий, горько сожалеет о прошлом, о котором знает понаслышке или из прочитанного. Характерно, однако, что уже Асселино меланхолически сообщал от лица обобщенного библиофила 1860 г.: «Он знает и на протяжении двадцати лет повторяет со всеми вместе, что на набережных ничего не находят». И все же его герой умеет каким-то чутьем обнаруживать здесь то, что сделается предметом всеобщей зависти и вожделения в недалеком будущем. Предметы его поисков: «газеты, журналы, брошюры, оттиски статей, всеми пренебрегаемые крохи, которые со временем становятся ненаходимыми». Все его мытарства, талант, дар предвидения — называйте, как хотите, — именно в этом. К этому разряду относится и сам Асселино, по крайней мере, среди библиофилов описанного толка он называет и некоего «А..., поклонника романтизма, который подбирает до последних крошек стихи Петрюса Бореля и виньетки С. Нантейля». Это, конечно, наш автор. Но неужели такая невинная склонность к собиранию пренебрегаемых всеми ныне произведений печати и является грехом, караемым адскими мучениями? Нет, из предыдущей главки мы узнаем, что наш герой является также завсегдатаем книжных аукционов. Не обращаясь к профессиональным посредникам, которые сильно его за это недолюбливают, прячась и маскируясь, сообщая свои надбавки шепотом, пользуясь помощью друзей-сообщников, он выхватывает лакомый кусок из-под носа соперников, расплачивается наличными и, торжествуя, ускользает с добычей. Теперь-то уж читатель знает все главные библиофильские грехи героя повести, совершаемые им на набережных Сены или в аукционных залах. Он может быть спокоен: как бы ни пугал его дальше автор небесным мстителем-демоном, кругами ада и зиянием бездны, ничто серьезное не может угрожать нашему грешнику. Ясно, что его грехи не заслуживают суровой кары. И все же автор должен еще придумывать какие-либо муки для библиофильского ада, поизощреннее трафаретного кипения в серном котле или лизания раскаленной сковороды. Очевидно, следует осознать то, чего он сам больше всего боится и что он переживал, быть может, не раз в своих библиофильских кошмарах (ведь должны же быть такие!). И вот тут мы, с чувством некоторого разочарования, узнаем (впрочем, об этом речь шла выше) , что страстного любовника книги в конечном-то счете страшит не потеря любимой, а возможные прорехи в его бюджете! В самом деле, проследуем за грешником и его мучителем по всем кругам ада до конца, благо их здесь всего три, а не девять, как в «Божественной комедии». Так вот, в первом круге мученья библиофила состоят в том, что он платит деньги, правда, не столь уж большие, за книги, не только бесполезные для него, вроде «Ежегодников бюро долгот», сплошь заполненных астрономическими таблицами, но и за объемистые сочинения писателей, явно презираемые автором и годами не находящие сбыта. Таковы многотомные труды Монтабера, Капефига, Эньяна, Тьессе и Арсена Уссэ. Второй круг ада приводит грешника к затратам более серьезным, так как демон вынуждает его заказать дорогостоящие золототисненные кожаные переплеты на весь купленный поневоле книжный хлам. Наконец, третий круг ведет несчастного почти к полному разорению. Вопреки его обыкновению назначать надбавки на книжном аукционе с большой осмотрительностью и никогда не преступать заранее намеченного предела, демон, выкликая надбавки за него, его голосом, доводит цены покупок до небывалых размеров. При этом приобретается по тридцатикратной цене не только экземпляр великолепного издания «Манон Леско» аббата Прево, о котором герой, собственно говоря, давно мечтал, но и по цене столь же неимоверно высокой издание «Современниц» Ретифа де ла Бретона —произведение почему-то ненавистное собирателю. Чтобы оплатить долг, демон предлагает мученику продать свою библиотеку, библиотеку писателя, «библиотеку драгоценную и отборную... которая собиралась в продолжение двадцати лет ценою упорнейших разысканий из сокровищ, из экстравагантных изданий, из находок». Вот тут-то, думаем мы, найдена мука, горчайшая для библиофила. Теперь он должен воскликнуть: «Ни за что! Библиотеку — только с моей жизнью!» Ничего похожего! У нашего героя, по-видимому, вместо живого сердца стучат, отсчитывая франки, костяшки конторских счетов. Поэтому-то и протест его сводится лишь к сообщению, что продажа библиотеки сможет покрыть лишь пятую часть сделанных долгов. Впрочем, к счастью для героя, все оказывается на поверку дурным сном, и он сможет по-прежнему отдаваться делу приращения своей библиотеки, которое, при всей его увлеченности, недюжинной сноровке и благоприобретенным специальным познаниям, оказывается лишь весьма выгодным и приятным способом помещения капитала. Итак, Ш. Асселино не захотел, а может быть, и не смог передать, в чем же истинный высокий смысл влюбленности человека в книгу и что смогло бы заставить по-настоящему глубоко страдать такого человека. Но не будем требовать от повести того, чего в ней нет. Зато в ней есть превосходные, хотя и написанные гротескным пером, картины библиофильского Парижа XIX в., его набережных и аукционных залов, населенных людьми, оставившими след в литературе, книгоиздательстве, книготорговле и собирании книг. Повесть написана живо, остроумно и увлекательно. Мысль о том, что библиофилу не обязательно нужно искать книги, за которыми все гонятся, а самому открывать новые области собирательства, значение которых покажет будущее, представляется нам имеющей живое, практическое значение и для советских книголюбов. «Ад библиофила» продолжают переводить и издавать в разных странах. Не далее как в прошлом году в ГДР выпущена вторым изданием маленькая, изящная книжка, заключающая вместе с новым немецким переводом этой повести также переводы рассказов Нодье и Флобера, о которых мы упоминали выше (Nodier, Flobert, Asselineau. Bûcherwahn. Buchverlag der Morgen). Значит, повесть Асселино продолжает привлекать внимание читателей в условиях времени, социального строя и культуры, глубоко отличных от буржуазной Франции середины прошлого века. Нет сомнения, что она найдет читателя и у нас.

Общая характеристика библиотеки. У меня с женой — Анастасией Васильевной Маркушевич-Ивановской (ныне покойной) — еще перед войной была небольшая, собранная нами библиотека (около 2000 книг). Интересы жены (она получила литературное образование, работала в свое время экскурсоводом Третьяковской галереи) относились к литературе и искусству и в этой области совпадали с моими. В нашу библиотеку входили книги по литературе и изобразительному искусству (почти исключительно на русском языке) и математике. Эта библиотека, уцелевшая за годы войны, послужила ядром послевоенного весьма интенсивного собирательства. При этом расширилась тематика, стали широко приобретаться книги прошлых веков, книги на иностранных языках по всем разделам, а потом и рукописи.

В настоящее время в библиотеке более 20 000 единиц (точного подсчета нет). Это преимущественно печатные книги (среди них свыше 70 инкунабулов и 100 старопечатных славянских книг), около сотни рукописей XIV-XIX вв., полные комплекты журналов «Мир искусства», «Русский библиофил», «Старые годы», «Аполлон», «Среди коллекционеров», комплекты первых лет издания старейших научных журналов Европы: «Журнал ученых» (Париж, 1669-1677, в переиздании 1717-1724); «Любопытная смесь» (Лейпциг, 1670; Иена 1671; Нюрнберг, 1698, 1699); «Ученые деяния» (Лейпциг, 1682,1683, 1692); «Комментарии Петербургской Академии наук» (Спб., 1728-1751); «История (и мемуары) Берлинской Академии наук и литературы» (Берлин, 1746-1751).

Библиотека имеет энциклопедический характер: художественная литература (в изданиях XV-XX вв.), как правило, на языке оригинала и по возможности в прижизненных или первых изданиях: среди них произведения Петрарки, Боккаччо, Бранта, Мурнера, Эразма Роттердамского, Маро, Ронсара, Рабле, Маргариты Наваррской, Аретино, Ариосто, Боярдо, Тассо, Лопе де Вега, Сервантеса, Лафонтена, Свифта, Лесажа, Монтескье, Дидро, Вольтера, Руссо, Бомарше, Ломоносова, Державина, Гете, Шиллера, Жуковского, Крылова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Бальзака, Гюго, Диккенса; фольклор; русский лубок (конечно, включая «Русские народные картинки» Д.А.Ровинского, причем экземпляр самого Карла Фаберже); изобразительное искусство, в особенности графика (один из разделов — обширное собрание книг с символами и эмблемами, начиная с изданий XVI в. 1); история литературы и литературоведение; мемуары; всеобщая и русская история; путешествия прошлых веков, особо россика (в том числе редчайшие издания), математика и естествознание, история науки, особо классики науки (на языке оригинала и по возможности в прижизненных или первых изданиях, среди них произведения Дюрера, Штеффлера, Оронса Финя, Аппиануса, Фракасторо, Фукса, Агриколы, Тартальи, Тихо Браге, Кеплера, Галилея, Декарта, Паскаля, Спинозы, Бойля, Ньютона, Валлиса, Левенгука, И.Бернулли, Эйлера, Ломоносова, Бошковича, Ламберта, Даламбера, Лагранжа, Гальвани...); история человеческих заблуждений: религия, магия, розенкрейцерство и масонство; история книги и искусство книги; справочная литература (энциклопедии общие и отраслевые, словари и справочники, библиография). В библиотеке широко представлены произведения знаменитых печатников (Иенсон, Кобергер, Кервер, Альд Мануций, Этьенн, Трексель, Граф, Плантен, Фейерабенд, Эльзевиры, Мериан, Баскервиль, Барбу, Ибарра, Бодони, Дидо, Иван Федоров и Петр Мстиславец, Андроник Невежа, Радишевский, Фофанов, Василий Бурцев и др.). Одно из наших пристрастий — книги с гравюрами XV—XX вв., особо — произведения мировой литературы с иллюстрациями художников различных стран и эпох (Библия, «Метаморфозы» Овидия, Вергилий, «Басни» Эзопа, «Дафнис и Хлоя» Лонга, «Рейнеке-Лис», «Декамерон» Боккаччо, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Неистовый Роланд» Ариосто, «Освобожденный Иерусалим» Тассо, «Дон Кихот» Сервантеса, «Сказки и новеллы» Лафонтена, «Орлеанская девственница» Вольтера и т.д.). Наша библиотека разноязычна. После книг на русском языке и сравнительно немногих книг на славянских языках: украинском, белорусском, польском, чешском, болгарском, сербском — идут книги на французском, немецком, английском, итальянском, испанском, голландском, шведском, латинском, греческом и др. Библиотека складывалась постепенно. Мы старались иметь под рукой книги по всем интересующим нас вопросам.

Большинство моих книг и статей по различным вопросам науки, культуры, просвещения написаны по материалам личной библиотеки. Часто работа над очередной темой начиналась с усиленных поисков и приобретения книг, материалов и источников для работы.

Выборка из цимелий. Ниже автор приводит выборку из редких и ценных книг каждого раздела своей библиотеки. Рукописи. Иллюминованные латинские рукописи на пергаменте XIV-XV вв. французского и немецкого происхождения (молитвенники с многоцветными инициалами, орнаментами на полях и миниатюрами). Русское рукописное Евангелие середины XVI века с четырьмя миниатюрами евангелистов. Рукописи на персидском и арабском языках XVI-XIX вв. Среди них:

Навои «Фархад и Ширин»; Фирдоуси «Шах-Намэ»; Бедиль «Четыре элемента»; Диван (XVI в.?) и др. «Артиллерия» и др. произведения на польском языке, собственноручно писанные и иллюстрированные польско-литовским инженером и ученым Нароновичем-Наронским, 60-е годы XVII в. Конволют из собрания Ф. Каржавина, содержащий наряду с другими рукописями XVIII в. собственноручные записи владельца. Лицевые рукописи, выполненные русскими мастерами: Псалтырь (копия Годуновской Псалтыри 1594 г. с воспроизведением на полях миниатюр, сделанная в середине XIX в.), «Апокалипсис» и «Страсти Христовы» (апокрифические сказания) — начало XVIII в.; «Страсти» — первая четверть XIX в. «Шесть писем, или Дневник моего путешествия из Петербурга в Вену в 1792 г.» (рукопись гр. Гр. Ив .Чернышева на фр. языке).

Инкунабулы. Аристотель «Этика по Никомаху»; там же: «Политика». «Экономика» (Страсбург: Иоганн Ментелин, до 10.04.1469); лат. В том же переплете латинская рукопись XVв.: Генрих де Монтенатре «Риторика».

Цицерон «Письма к близким» (Венеция: Ник. Иенсон, 1471); лист из первого издания «Зеркала человеческого спасения» с двумя гравюрами на металле, не позднее 1471 г.; лат.

Боккаччо «О знаменитых женщинах», (Страсбург: ГеоргХуснер, 1474-1475), 4°; лат.

Вольфрам фон Эшенбах (Альбрехт фон Шарфенберг). Титурель (Страсбург: Иоганн Ментелин, 1477); «Бревиарий» (Венеция: Франц Реннер, 1480) — экз. весьма редкого издания: сводный каталог инкунабулов насчитывает лишь два неполных экземпляра — в Чикаго и Нью-Йорке; экз., выставлявшийся в 1914 г. в Петрограде на выставке «Русская и иностранная книга XV-XIX вв.».

Гартманн Шедель «Книга хроник» (Нюрнберг: Антон Кобергер, 1493) (два издания: лат., экз. с раскрашенными гравюрами; нем., экз. с не раскрашенными гравюрами).

Альберт Саксонский, Томас Брадвардин, Никола Орем «Трактаты о пропорциональности» (Париж: Де Марнеф, не ранее 1481). Кроме этого экземпляра в литературе был известен лишь один, хранящийся в Парижской национальной библиотеке.

Арнольд де Вилла Нова «Зеркало медицины»; Мундинус «Анатомия» (Лейпциг: МартинЛандсберг, ок. 1495) — конволют, содержащий два медицинских инкунабула; лат.

Молитвенник (Париж: Тильман Кервер, 1497); лат.

Франциск Колумна «Гипнеротомахия Полифила» (Венеция: Альд Мануций, 1499); итал., экз. с автографом Людвига Тика.

Первопечатные славянские книги. Четвероевангелие «Тырговиште» (Макарий, 1512).

Четвероевангелие (т.н. среднешрифтное) (Москва: анонимная типография, ок. 1555) (?).

Издания Ивана Федорова: Евангелие учительное (Заблудово, 1569); Новый завет (Острог, 1580) —два экз.; «Собрание вещей нужнейших» — указатель к предыдущему изд. (Острог, 1580); Библия (Острог, экз. с двумя выходами: 1580 и 1581).

Четвероевангелие (Вильно: Петр Мстиславец, 1575).

Часовник (Москва: Андроник Тимофеев, сын Невежин, 1601) — был известен только один экз. этого издания, находящийся в ГПБ.

Классические научные и философские произведения.

«Переписка философов и ученых» (Венеция: Альд Мануций, 1499); греч.

Аполлоний «Конические сечения» (Венеция: Биндони, 1537); Гаффуро «Сочинения о гармонии музыкальных инструментов» (Милан: Понтано, 1518); лат., конволют.

И. Фракасторо «Гомоцентрика» (Венеция, 1538), 4°; лат.7

Н. Тарталья «Различные вопросы и изобретения» (Венеция: изд. автора, 1546, 4°; 1554, 4°); итал., два издания; «Новая наука» (Венеция; К.Трояно деи Наво, 1562), 4°; итал.

Витрувий «Десять книг об архитектуре» (Нюрнберг: И.Петри, 1548), 2°; нем., первый немецкий Витрувий, с многочисленными гравюрами на дереве; в тисненом переплете эпохи из белой кожи; то же (Париж: Куаньяр, 1684), 2°; фр.

Л. Фукс «Новая книга о растениях» (Базель, 1543),2°; нем.

Г. Агрикола «Книга о горном деле» (Франкфурт-на-Майне, 1580), 2°; нем.

Тихо Браге «Механика обновленной астрономии» (Нюрнберг, 1602), 2°; Лефебюр Д'Этапль «Астрономическое введение в теорию небесных тел» (Париж: А.Этьен, 1517), 2°; лат., конволют.

И. Кеплер «Дополнения к Вителлию (оптическая часть астрономии)» (Франкфурт, 1604), 4°; лат.

Г. Галилей «Диалоге системах мира» (Лейден: Эльзевиры, 1635), 4°; лат.

Г. Галилей «Беседы и математические доказательства» (Лейден: Эльзевиры, 1638), 4°; итал.

Ф. Кампанелла «Побежденный атеизм» (Париж: Дюбре, 1636), 4°; лат.

Ф. Кампанелла «О смысле вещей и магия» (Париж: Беше, 1637),4°; лат.

Р. Декарт «Страсти души» (Амстердам: Л.Эльзевир, 1650),126; лат.

Б. Паскаль «Провинциалы, или Письма, написанные Луи де Монтальтом к одному провинциалу из его друзей» (Кельн: П. дела Балле, 1657), 12°; фр.

Б. Спиноза «Теолого-политический трактат» (1670, 4°; 1672, 4°); лат. Оба изд. прижизненные, без имени автора, с ложным указанием места издания — Гамбург (?) и издателя - Кюнрат (?).

И. Ньютон «Математические начала натуральной философии» (Лондон: Дж. Стритер, 1687), 4°; лат., первое изд.; то же (Амстердам, 1714); лат., т.н. «первое континентальное издание».

А. Левенгук «Вскрытия и открытия» (Лейден: Корне-лиус Бутестейн, 1696); голл.; А. Левенгук «Продолжение писем...» (Лейден, 1704); голл.; А. Левенгук «Отправленные письма» (Дельфт, 1718); голл.

Я. Бернулли «Искусство предположений» (Базель, 1713); лат.

И. Бошкович «Теория натуральной философии» (Вена, 1751); лат., первое издание.

Ламетри «Философские произведения» (Лондон, 1751) (на самом деле — Берлин, 1750) ; фр.

История, география, путешествия (преимущественно в связи с историей России до начала XIXв.). «Неизвестная страна, или Новый свет...» (Нюрнберг, 1508), 2°; нижненем. Сборник известий о морских путешествиях, включающий описание путешествий Христофора Колумба; до этого экземпляра в России в XIX в. был еще один, перешедший от Березина-Ширяева к Соболевскому, а после смерти последнего проданный с аукциона в США.

Сборник на латинском языке, изданный в Базеле у Иоганна Фробена в 1515 г., 8°, содержащий известие папского легата Пизона «О конфликте поляков и литовцев с московитами» и письмо короля Сигизмунда к папе Леону X о победе над «московскими схизматиками», — одна из наиболее ранних печатных западных книг, где речь идет о Москве и московских делах.

И. Фабри «О религии московитов» (Базель, 1526), 4°; лат., экз. в двойном марокеновом переплете работы Мариуса Мишеля.

«Области нового мира»... Первое издание сборника (составитель С. Гринеус), содержащего путешествия Колумба, Америго Веспуччи, описания России Мехова и Павла Иовия, Базель, Герватус (1532), 2°; лат. С картой мира французского ученого Оронса Финя.

Клавдий Птоломей «География» (Базель: Генрих Петри, 1540), 2°; лат., в переводе Пиркхеймера, с новыми картами и с добавлениями Себастьяна Мюнстера; на одной из карт (XV новая карта) — города Московии, Белоруссии, Украины; в тексте в добавлениях Мюнстера даются сведения о Московии и о Москве, которая «вдвое больше, чем Богемская Прага».

Сигизмунд Герберштейн «Записки о московитских делах» (Базель: Иоанн Опорин, 1556), 2°; лат., два экз.; один облачен в позднейший орнаментированный переплет белой кожи; к другому экз. приплетены два редчайших издания, восхваляющие деяния барона Сигизмунда Герберштейна (Вена, 1560 и 1563); первое из них содержит раскрашенные от руки гравюры на дереве, изображающие Герберштейна в парадных одеждах посла, две относятся к пребыванию в Москве в 1517 г., одна — в 1526 г.

Сигизмунд Герберштейн «Удивительные московские истории» (Базель: Бриллингер и Русслингер, 1567), 2°; нем.; то же (Венеция: Педрецано, 1550), 4°; итал., два экз.

Тильман Бреденбах «История ливонской войны, которую великий князь Московский ведет против Ливонии» (1564), 8°; лат., в марокеновом переплете.

Олаус Магнус «История северных народов» (Базель: Генрих Петри, 1567), 2°; лат.

«О московской и татарской религии» (Шпейнер, 1582), 4°; лат., сборник из произведений Иоанна Фабри, Александра Гваньини, Одерборна и др., составленный Иоанном Лазицким, бывшим в 1570 г. в Москве и защищавшим перед Иваном IV свои религиозные убеждения; он принадлежал к Евангелической общине.

Павел Одерборн «Жизнь великого князя московского Иоанна Васильевича» (Витемберг, 1585), 8°; лат., два экз. с гравированным на дереве портретом Ивана IV на титульном листе.:

Антоний Поссевин «Московия» (Вильнюс, 1586), 8°, редчайшее первое изд.; Антоний Поссевин «Московия и другие сочинения...» (Кельн, 1587), 2°; лат.

Рейнольд Гейденштейн «О московской войне» (Базель, 1588); лат.

Яков Ульфельд «Современная Россия» (Франкфурт, 1608); лат., редкое первое изд., посмертное, вышедшее в свет без имени автора.

Петрей де Ерлезунда «Описание Московского государства» (Стокгольм, 1615); швед., экз. первого изд., большую редкость которого отмечал Д.В. Ульянинский; Петрей де Ерлезунда «История и отчет о великом княжестве Московском...» (Лейпциг, 1620); немецкий перевод и второе изд. указанного сочинения.

Антоний Гутерис «Дневник посольства...» (Гаага, 1619); лат. Аделунг — автор «Критико-литературного обозрения путешественников по России...» — имел в руках только дефектный экземпляр с 16 гравюрами и считал, что их должно быть 19; в моем их 21.

Флетчер «История России, или Правление императора Московии» (Лондон, 1643); англ., второе изд., столь же редкое, как и первое, 1591; то же (рус.) — предназначалось для «Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Московском университете» (М., 1848. Кн. 1). К большим редкостям относится этот текст первого русского издания, не вышедший в свет вследствие цензурного запрета; экз. этого перевода имеется у нас в виде вырезки из журнала.

Адам Олеарий «Вожделенное описание восточного путешествия» (Шлезвиг, 1647); нем., это первое редчайшее издание знаменитого путешествия; в этом же переплете Ганс Яков Бройнинг фон Буохенбах «Восточное путешествие» (Страсбург, 1612); Адам Олеарий «Дополненное описание путешествия в Московию и Персию» (Шлезвиг, 1656); нем., второе изд.; Адам Олеарий «Реляция о путешествии в Московию, Татарию и Персию...» (Париж, 1656); фр., первое изд.; то же (Лейден, 1719); фр., двухтомное голландское изд., со вновь награвированными изображениями.

Капитан Маржерет «Состояние русской империи» (Париж, 1669); фр., второе издание; первое вышло в Париже в 1607 г. Д.В. Ульянинский в описании своей библиотеки пишет: «Оба старинных издания Маржерета везде, а тем более в России, принадлежат к величайшим библиографическим редкостям».

И.Г. Корб «Дневник путешествия в Московию» (Вена, 1700); лат., об этой книге издатель русского перевода А.И.Малеин отзывается как об «одной из величайших библиографических редкостей, так как продажа ее по требованию русского правительства была запрещена, а нераспроданные экземпляры уничтожены».

Литература и искусство. Данте «Божественная комедия» (Венеция: Альд Мануций, авг. 1502), 8°; итал., экз. в черном марокеновом переплете с серебряными украшениями; был подарен князем Лобановым-Ростовским сенатору Половцеву в 1875 г., с экслибрисами обоих собирателей; то же (Венеция: Джованни Джолитто да Трино, 1536), 4°; с гравюрами на дереве, экслибрисы «Фр.Ру и друзей» и Альберта Флонселя, 1731.

Томас Мурнер «Заклятье дураков» (Страсбург: Гупфуфф, 1512), 4 ; нем., с гравюрами на дереве, частично заимствованными из иллюстраций А.Дюрера к «Кораблю дураков» С. Бранта (с тех же досок), и обрамлением страниц, включающим озорные шутовские сценки.

Эразм Роттердамский «Похвала глупости» (Венеция: издание Альдов, 1515), 8°; лат.

Мельхиор Пфинциг «Тейерданк» (Аугсбург: Ганс Шенспенгер, 1519), 2°; нем., экз. с раскрашенными гравюрами. Доски, с которых делались отпечатки гравюр, служили еще около полутора столетий. У меня есть позднейшие издания поэмы с иллюстрациями с тех же досок (Франкфурт-на-Майне: Эгенольф, 1563; Аугсбург: Матфей Шультес, 1679).

А. Дюрер «Четыре книги о пропорциях человеческого тела» (Нюрнберг, 1528), 2°; нем. с иллюстрациями автора; то же — французский перевод (Арнем: ЖакЖансо, 1613), с теми же рисунками, экз. в переплете Бозериана младшего, экспонировался на «Выставке русской и иностранной книги» в Петербурге в 1914 г., №97.

Гольбейн Младший «Иллюстрации к Ветхому завету» (Лион: братья Трексель, 1538), 4°; лат., первое редчайшее издание знаменитой серии гравюр на дереве в красном марокеновом переплете с золоченой головкой и золотым обрезом.

«Гробница Маргариты Валуа королевы Наварры» (Париж: М.Фазендер и Р. Гранжон, 1551), 8°; фр., сборник поэтических произведений, посвященных памяти королевы, с ее гравированным на дереве портретом; среди авторов стихов — ПьерРонсар.

Пьер де Ронсар «Четыре первые книги Франсиады» (Париж: Габриель Бюон, 1572), 4°; фр., с гравированными на дереве портретами Ронсара и короля Карла IX. В оригинальном, тисненном золотом французском переплете эпохи, с девизом на крышках: «Цель моей надежды».

«Рейнеке-Лис» (Росток; Л.Дитц, 1549),4°; нижненем., с гравюрами на дереве, экз. в тисненом переплете из белой кожи, датированном 1551 г.; библиотека содержит также коллекцию различных более поздних изданий «Рейнеке-Лиса», вышедших в ХVI-ХVIII вв.

Иост Амман «Иллюстрации к римской истории Тита Ливия» (Франкфурт-на-Майне: Георг Корвин, 1573), 8°; нем., альбом гравюр на дереве, включающий портрет знаменитого франкфуртского издателя того времени Сигизмунда Фейерабенда.

«Книга любви» (Франкфурт-на-Майне: С.Фейерабенд, 1587), 2°; нем., с гравюрами на дереве. Сборник немецких народных произведений — таких, как «Повесть о прекрасной Магелоне», о «Господине Тристане и прекрасной Изольде», о «Тиагене и Хариклии», о «Благородной Мелузине», о «Рыцаре из Турна», о «Герцоге Герпине» и др. Некоторые из них стали известны в России в качестве лубочных изданий.

Ариосто «Неистовый Роланд» (Венеция: Андрей Вальвасори, 1567), 4°; итал., с гравюрами на дереве; тоже (Париж: П.Плассан, 1795), 8°, в четырех томах; итал., с гравюрами по рисункам Кошена младшего, в кожаных переплетах эпохи; то же (Париж: Л. Ашетт и К°, 1879), 2°; фр., с гравюрами на дереве по рисункам Г. Доре.

Боярдо «Влюбленный Роланд» (Венеция: И.Скотто, 1553), 4°; итал., с гравюрами на дереве.

Рабле «Гаргантюаи Пантагрюэль» (Лион: Пьер Эстьяр, 1596), 16°; фр., две части в одном переплете; то же (Амстердам: Эльзевиры, 1666), 12°, 2 тома; то же (Париж: Бастьен, VI год республики), 2°, 2 тома, экз. с огромными полями, с серией гравюр на меди; то же (Париж: Бри, 1854), 4°, первая серия гравюр Г. Доре, два экз.; то же (Париж: Гарнье, 1873), 2°; 2 тома, вторая серия гравюр Г. Доре; то же (Париж: Жибер младший, 1957), 4°; 2 тома, экз. №1440, цветные иллюстрации Дюбу.

Лопе де Вега «Завоевание Иерусалима: Трагическая эпопея» (Мадрид: Хуан де ла Коста, 1609), 4°; исп., с гравированными на дереве портретами автора и короля Альфонса VIII, заставками, концовками и инициалами. Переплет, тисненный золотом с суперэкслибрисом: Biblioteca de Salva.

Ж. Десмаре «Кловис, или Христианская Франция» (Париж: Ф.Ламбер, 1661), 4°; фр., гравюры на меди на отдельных листах и украшения и инициалы, гравированные на дереве, — все работы Абраама Босса.

Бенсерад «Метаморфозы Овидия в рондо» (Париж: Королевская тип., 1676), 4°; фр., с гравюрами на меди Себастьяна Леклерка; то же (Амстердам: Пьер Мортье, 1697), 8°; фр., две части в одном переплете.

Д.К. Лоэнштейн «Арминий и Туснельда» (Лейпциг: Христоф Флейтер, 1689—1690), 4°, 2 тома; фр., с гравюрами на меди Я.Сандра рта.

Симеон Полоцкий «Псалтырь царя и пророка Давида, художеством рифмотворным равномерно слоги, и согласно конечно, по различным стихов родам предложенная» (Москва: Верхняя типография, 1680), 2°; первое русское печатное издание стихотворного произведения; с гравюрой на меди Симона Ушакова и гравированными на дереве заставками, концовками и инициалами; в тисненом кожаном переплете эпохи.

Лонг «Дафнис и Хлоя» (Париж: Кийо, 1718), 8°; фр., экз. с фронтисписом Куапеля, сюитой иллюстраций регента Франции Филиппа Орлеанского и гравюрой Кайлюса «Маленькие ножки», состояние — до подписи; в конце приложена полная сюита иллюстраций из издания: Париж, Кустелье, 1731; экз. в красном марокеновом переплете эпохи; то же (Париж, фактически Амстердам); «Для любопытных» (1754), 4°; греч., лат., экз. на «большой бумаге», с гравюрами предыдущего издания в рамках на отдельных листах, заставками и инициалами; красный марокеновый переплет эпохи; то же (Париж: Пьер Дидо, 1802), 4°; греч., иллюстрации Прюдона и Жерара.

Вергилий «Сочинения» (Бирмингам: Дж. Баскервиль, 1757), 4°; лат., экз. знаменитого издания, в красном сафьяновом переплете эпохи, украшенный владельцем парижской сюитой гравюр Кошена младшего на паспарту, в цветных с золотом рамках; то же (Париж, Кийо-отец, 1743), 8°, 4 тома; фр., экз., для которого была изготовлена упомянутая серия гравюр, с портретами Константина Мавро-Кордата (ему посвящено издание), переводчика аббата Десфонтена и полной сюитой гравюр Кошена, в красных марокеновых переплетах эпохи; то же (Париж: Барбу, 1767), 12°, 2 тома; лат., вторая сюита иллюстраций Кошена младшего, в красных марокеновых переплетах эпохи; то же (Лондон: Кнаптон и Сэндби, 1750), 8°, 2 тома; лат., с гравюрами, изображающими античные медали и барельефы; то же (Париж: Пьер Дидо, 1798), 2°; лат., с гравюрами по рисункам Жерара и Жираде, экз. №155 (из 250), подписанный издателем; переплет из красного марокена, работы Бозериана.

Овидий «Метаморфозы» (Париж: Про, 1767-1771), 4°, 4 тома; лат., фр., знаменитое иллюстрированное издание, с гравюрами по рисункам крупнейших французских рисовальщиков XVIII в.; Буше, Эйзена, Гравело, Лепренса, Монне, Моро и др. В переплетах телячьей кожи, с украшенными золотым орнаментом корешками; то же (Амстердам: Вейнштейн и Смит, 1732), 2°, 2 тома; лат., голл., с иллюстрациями по рисункам Б. Пикара, Лебрэна, Леклерка и др.; оба тома (листы не обрезаны!) в одном переплете.

Боккаччо «Декамерон» (Венеция: Пьеро де Николини да Сабио, 1537), 8°; итал., гравюры на дереве; то же (Кельн: Ж. Гайар, 1712), 12°, 2 тома; фр., гравюры Ромейна де Хоге, экз. с суперэкслибрисом знаменитого немецкого библиофила XVIII в. графа Бюнау; то же (Лондон, фактически Париж, 1757), 8°, 5 томов; итал., с гравированными на меди иллюстрациями, 81 концовкой Гравело, Буше, Кюшена и Эйзена.

Маргарита Наваррская «Гептамерон» (Амстердам: Ж.Галле, 1698), 12°, 2 тома; фр., гравюры Ромейна де Хого; то же (Берн: Новая типографическая кампания, 1792), 8°, 3 тома; фр., гравюры Фрейденберга и Дюнкера.

Вольтер «Орлеанская девственница» (Женева, 1762), 8°; фр., с гравюрами по рисункам Гравело, экз. в переплете телячьей кожи работы Петит Симье; то же (Кельн: тип. Лит.-типографической кампании, 1785), полное собрание сочинений Вольтера, т. XI; фр., гравюры по рисункам Моро младшего; то же (Париж: П. Дидо, 1795), 4°, 2 тома; фр., с гравюрами по рисункам Лебарбье, Марийе, МоннеиМонсио; собрание гравюр к предыдущему изданию, слегка подцвеченных от руки.

Л. Стерн «Сентиментальное путешествие» (Париж и Амстердам: тип. Дидо, 1799), 4°, 2 тома; англ., фр., с гравюрами по рисункам Монсио, в черных марокеновых переплетах эпохи, с золотым орнаментом на крышках, а ля грек.

Ж.-Ж. Руссо «Сочинения» (Лондон, фактически Брюссель, 1774-1783), 4°, 12 томов; фр., гравюры по рисункам Моро младшего и Ле Барбье, портрет Руссо по оригиналу де Ла Тура.

Тассо «Аминта» (Парма: Бодони, 1789), 4°; итал., экз. в черном марокеновом переплете эпохи.

Саллюстий «Заговор Катилины и Югуртинская война» (Мадрид: Иоаким Ибарра, 1772), 2°; исп., лат., экз. в красном сафьяновом переплете эпохи, с золотым тиснением.

Сервантес «Дон Кихот» (Мадрид: Иоаким Ибарра, 1780), 4°, 4 тома; исп., с гравюрами по рисункам Баллестера, Бриева, Карницеро, Ла Кесто и Цимено. В оригинальных зеленых со светлыми брызгами кожаных переплетах эпохи, украшенных золотым тиснением; то же (Мадрид: Габриель де Санча, 1797-1798), 8°, 5 томов; исп., с гравюрами по рисункам Кармарона,Мередо,Монне, Порре и др. Экземпляр на «большой бумаге», не обрезанный, с экслибрисом знаменитого французского библиофила и издателя А.Ренуара, с присоединенными сериями гравюр к Дон Кихоту французских, немецких и испанских художников XVIII и начала XIX в., некоторые серии даны в разных состояниях: «до подписи» и «с подписью»; то же (Париж: Дюбоше и К°, 1836-1837), 8°, 2 тома; фр., с гравюрами на дереве по рисункам Тонни Жоанно, в полукожаных переплетах эпохи, с орнаментированными золотом корешками; то же (Париж, Л. Ашетт и К°, 1863), 2°, 2 тома; фр., с гравюрами на дереве по рисункам Г. Доре, первое издание знаменитых рисунков Доре; серия гравюр по оригиналам Куапеля (Париж: Жан фр.Шеро, 1724), 2°, первое изд. знаменитой серии иллюстраций к Дон Кихоту, гравированных на меди Сюрюгом; Дон Кихот «Назидательные новеллы» (Амстердам и Лейпциг: Арксте и Меркус, 1768), 12°, 8 томов; фр., с гравюрами на меди Фолькена и Фокке по рисункам Куапеля, экз. в красных полукожаных переплетах эпохи; ил. к Дон Кихоту, серия гравюр с пояснительным текстом по рисункам Франческо Новелли (Венеция: Альвизополи, 1819), 8°; итал., экземпляр в переплете, обтянутом пергаментом, с золоченым орнаментом на корешке, один из двух, отпечатанных на подцвеченной французской бумаге.

Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро» (без места издания, 1785), 8°; фр., вверху титульного листа старинным почерком написано по-русски: «Первое издание. (Сообщено И. Бецким)»; то же (Кельн: в тип. Лит.-типографической компании, 1785), 8°; фр., с гравюрами Альбу, Льенара и Линже по рисункам Сен-Квентина; то же (Пале-Рояль: Рус, 1785), 8°; фр., с гравюрами Малапо по рисункам Сен-Квентина, оба эти иллюстрированные издания оспаривают у французских знатоков книги честь быть первым; «Фигарова женидьба...», переведенная на российский язык Александром Лабзиным. Представлена в первый раз на вольном Петровском театре в Москве, января 15 дня 1787 (М.: Университет, тип., у Н. Новикова, 1787), первое русское издание.

М. Херасков «Россияда, ироическая поема, печатана при Императорском Московском университете» (1779), 4 ; в красном сафьяновом переплете эпохи, с золоченым орнаментом на корешке и гербом на крышках переплета.

Н. Струйский «Сочинения, часть первая» (Пг.: Шнор, 1790), 4°, стихи графомана, изданные в превосходном типографском исполнении, с гравированными на меди заставками и концовками. Экземпляр в черном марокеновом переплете эпохи, с золоченым орнаментом на корешке.

Екатерина И «Начальное управление Олега» (Пг.: тип. Имп. горного училища, 1791), 2°, с гравированными на меди титульным листом и заставками в тексте, экз. в листах, не обрезанный; Екатерина П «Историческое представление о жизни Рюрика. С примечаниями генерал-майора Болтина» (Пг.: тип. Имп. горного училища, 1792), 8°; рус., нем., с гравированным заглавным листом, полукожаный переплет работы Ро.

Вольтер «Собрание сочинений г.Вольтера. Переведено с французского и издано Иваном Рахманиновым, ч. 1-3» (Спб.: тип. Вильновского и Галченкова, 1785-1789), 8°, в одном переплете; «Полное собрание всех доныне переведенных на российский язык, и в печать изданных сочинений г.Вольтера... Собрано и издано Иваном Рахманиновым, ч. 1-3» (Козлов; Казинко; тип. И.Г.Рахманинова, 1791), 8°, в трех кожаных переплетах эпохи, экз. издания, конфискованного в январе 1794 г. и в основном погибшего в 1797 г. при пожаре.

В. Капнист «Сочинения. Во граде св. Петра» (Спб.: тип. Гос. мед. коллегии, 1796), 8 , с гравированными на меди титульным листом и заставками в тексте; В. Капнист «Ябеда: Комедия в 6-ти действиях» (Спб.: Имп. тип., 1798), с гравированным аллегорическим фронтисписом; В. Капнист «Лирические сочинения» (Спб.: тип. Ф. Дрехслера, 1806), с гравированными на меди фронтисписом, заставками и концовками.

И. Хемницер «Басни и сказки, в 3-х частях» (Спб.: Имп. тип., 1799), 8°, с гравированными фронтисписом, заставками и концовками, отпечатанными А.Н. Олениным в технике лависа темно-желтом и черном цветами.

Г. Державин «Анакреонтические песни» (Спб.: тип. Шнора, 1804), 8°, с гравированными на меди фронтисписом, титульным листом и концовкой.

Гонзаго «Сообщение моему шефу или Надлежащее разъяснение театрального декоратора Пьетро ди Готтардо Гонзаго об исполнении его должности» (Пг.: А. Плюшар, 1807), 8°; фр., экз. на ватманской бумаге, в красном марокеновом переплете, с золотым тиснением на корешке и крышках переплета; Гонзаго «Музыка глаз и театральная оптика, сочиненьица, извлеченные из большого английского труда о здравом смысле (Пг.: А. Плюшар, тип. Департамента иностранных дел, 1807), 8°; фр., экз. на ватманской бумаге, в красном марокеновом переплете эпохи, с орнаментированными золотом корешком и крышками переплета, орнаментация более тонкая и богатая, чем у предыдущей книги.

В. Жуковский «Стихотворения, ч. I» (Спб.: Мед. тип., 1815), 4°, с титульным листом, гравированным по рис. И. Иванова; то же, ч. II (1816),4°,. с титульным листом, гравированным по рис. И. Уткина, обе части в одном переплете; В. Жуковский «Ундина» (Спб.: в тип. Экспедиции заготовления гос. бумаг, 1837), с гравюрами на меди по рисункам Майделя; В. Жуковский «Наль и Дамаянти» (Спб.: тип. Фишера, 1844), 8°, с гравюрами на дереве по рисункам Майделя.

И. Крылов «Басни. В трех частях» (Спб.: в тип. Правит. Сената, 1815), 8°, с гравированными на дереве фронтисписом, титульным листом, иллюстрациями на отдельных листах, заставками и концовками, экз. в тисненом русском марокеновом переплете первой половины XIX в., с .гравированным экслибрисом графа П.А. Клейнмихеля, в изящном футляре; то же, в шести частях (Спб.: в тип. Имп. театра, 1819), 8°; то же, в семи книгах (Спб.: тип. Департамента нар. просвещения, 1825), 8°, с гравированными титульным листом, портретом Крылова по рисункам И. Оленина, семь иллюстраций на отдельных листах; «Басни русские, извлеченные из собрания И.А. Крылова, с подражанием на французском и итальянском языках разными авторами..., 2 части» (Париж: Босанж, 1825), 8°; (рус., фр., итал., с портретом Крылова, 5 иллюстрациями в тексте и типографскими украшениями, в двух полукожаных переплетах; «Басни г. И.Крылова, переведенные с русского по полному изданию 1825 г. Ипполитом Маскель» (Москва: в тип. Огюста Семена, 1828), 8°; фр., в кожаном, орнаментированном золотом переплете эпохи, с гравированным экслибрисом: «Из библиотеки села Петровского. Рода Михалковых»; «Басни Крылова, 2 части» (Спб.: в тип. А. Смирдина, 1834), 4°, с иллюстрациями на отдельных листах, гравированных по рисункам А. Сапожникова; «Басни Ивана Крылова в восьми книгах. Тридцатая тысяча» (Спб.: в тип. Экспедиции заготовления государственных бумаг (изд. А. Смирдина, 1835), 32°, с портретом Крылова в качестве гравированного фронтисписа) ; «Басни И.А.Крылова в девяти книгах» (Спб.: тип. воен. учеб, завед., 1843), 8°, один из «траурных» экземпляров, с присоединением соответствующей обложки в черной рамке и приглашением участвовать в церемонии погребения И.А. Крылова; «Басни И.А. Крылова в IX книгах, с биографией, написанной И.А. Плетневым» (Спб.: в тип. Гогенфельдена, 1864), 2°, с гравированным на дереве фронтисписом по рис. М. Микешина и иллюстрациями на отдельных листах и в тексте по рисункам К.А. Трутовского.

К. Батюшков «Опыты в стихах и прозе, 2 части» (Спб.: в тип. Н.Греча, 1817), 8°, титульные листы к обеим частям гравированы И.Ческим по рисункам И. Иванова; монограмма А.О. — А.Оленин — означает, очевидно, что последнему принадлежит замысел виньеток; в двух полукожаных переплетах эпохи; «Сочинения Константина Батюшкова, 2 части» (Спб.: в тип. И.Глазунова, 1834), гравированные на меди Галактионовым портрет Батюшкова, по рис. Кипренского, и два титульных листа, к каждой части отдельно, по рисункам Брюллова, обе части в одном кожаном переплете эпохи с тисненым орнаментом.

А. Пушкин «Руслан и Людмила» (Спб.: в тип. Н. Греча, 1820), 8°, первое изд., экз. дефектный: первая тетрадка, с. 1-16, была утрачена, по-видимому, вскоре после выхода и тогда же заменена рукописным текстом; то же (Спб.: в тип. Департ. нар. просвещения, 1828), 8°, второе изд., с портретом Пушкина, гравированным Уткиным по оригиналу Кипренского; А. Пушкин «Бахчисарайский фонтан» (М.: в тип. Августа Семена, 1824), 8°, первое изд., экз. дефектный: выписка из Путешествия по Тавриде И.М. Муравьева-Апостола отсутствует, с. 36-48; А. Пушкин «Кавказский пленник» (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1828), 8°, второе исправленное изд., экз. необрезанный, в обложке; А. Пушкин «Евгений Онегин» (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1825), 12°, первая глава, первое изд.; то же. Главы 1 и 2 во втором изд. — соответственно 1829 и 1830 гг.; остальные в первом — 3-я глава — 1827; 4-я и 5-я главы — 1828; 6-я глава — 1828; 7-я глава — 1830; 8-я глава — 1832, в одном полупергаменном переплете; А. Пушкин «Евгений Онегин. Роман в стихах» (Спб.: в тип. А.С. Смирдина, 1833), 8°; Иллюстрации А. Нотбека к «Евгению Онегину» в «Невском альманахе» на 1829 г. (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1828); «Стихотворения Александра Пушкина. Первая часть» (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1829), 8 , второе изд., эта книга переплетена вместе с «Полтавой» (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1829), 8°, первое изд.; «Полтава» в первом издании имеется у меня также и отдельно; «Стихотворения Александра Пушкина, вторая часть» (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1829), 8°; А. Пушкин «Цыганы» (М.: в тип. Августа Семена, 1827), 8°, первое издание; А. Пушкин «Братья разбойники» (М.: в тип. Августа Семена, 1827), 8°, второе изд., экз. необрезанньш, в листах; то же (в переплете); А. Пушкин «Граф Нулин» в альманахе «Северные цветы» на 1828 (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1827), первая публикация с гравированными портретом Пушкина и титульным листом; А. Пушкин «Борис Годунов» (Спб.: в тип. Департамента нар. просвещения, 1831), 8°, первое изд.; А. Пушкин «Домик в Коломне» в альманахе «Новоселье» (Спб.: в тип. вдовы Плюшар с сыном, 1833), 8°, первая публикация в первом томе смирдинского сборника, с гравированным титульным листом, на котором за праздничным столом среди других писателей изображен Пушкин; с гравюрами на меди на отдельных листах, одна из них — гравюра Ческого по рисунку Брюллова — является иллюстрацией к «Домику в Коломне», и гравированными на дереве концовками; экз. в зеленом кожаном переплете эпохи, с орнаментацией; А. Пушкин «Анджело» в альманахе «Новоселье», кн. 2 (Спб.; 1834), 8°, первая публикация во втором томе того же сборника, экз. с сохранившимися обложками, на передней изображен внешний вид магазина А.Смирдина, и гравированным титульным листом, изображающим внутренность магазина, с фигурой Пушкина у прилавка.

Конволют, заключающий шесть брошюр на французском языке, изданных в Москве и Петербурге в 1827-1855 гг. и объединенных прежним владельцем по признаку жанра — «маленькие поэмы»: «Бахчисарайский фонтан» в переводе Репей (L. Repey) (М.: тип. Августа Семена, 1830), 12°; то же в переводе кн. Н.Б. Голицына (М.: тип. Августа Семена, 1838), 12°; «Чернец» (поэма И.Козлова) в переводе кн. Н.Б. Голицына (М.: тип. Августа Семена, 1839), 12°; «Ермак» (поэма Дмитриева); «Сон Галилея» (по Энгелю); «Пловец» (баллада Шиллера) — в переводе и переложении А. Энглеза (A.Hainglaise) (Спб.: тип. вдовы Плюшар, 1829), 12°; «Восточный вопрос, воспетый князем А. Мещерским. Продается в пользу пострадавших от пожаров в Брагештадте и Улеаборге» (Спб.: тип. имп. Акад. наук, 1855), 12°; «Три оды» Ст.Тома (8°,St.Thomas) (М.: тип. Августа Семена, 1827), 12°, первая — «Наводнение» — посвящается Бенкендорфу по поводу наводнения 10.Х1.1824, вторая — «Кремль» — княгине З. Волконской, третья — «Уныние» — графине де Ричи; в начале конволюта вклеена вырезка из французской газеты «Debats» от 27.VI.1887, посвященная обстоятельствам пушкинской дуэли и судьбе Дантеса.

Оригинальные и подлинные произведения Вильяма Хогарта (Лондон), публикация Бойдель и К° (конец XVIII в.). Огромный том, размером в большой развернутый лист, содержащий превосходные отпечатки 107 гравюр Хогарта, сделанные с подлинных медных досок, фронтиспис — автопортрет Хогарта, гравированный Б.Смисзом. К коллекций я присоединил гравюру Хогарта «Судейская скамья» (The Bench) в первом состоянии, подаренную мне в 1952 г. А.А. Сидоровым.

Гойя «Каприччо»; «Бедствия войны»; «Пословицы». Три альбома офортов, отпечатанных в прошлом веке в Мадриде с подлинных досок.

Тулуз Лотрек «Иветта Жильбер», текст Г. Жеффруа, иллюстрации Тулуз Лотрека (Париж, июнь 1894), 2°, экз. №89 из 100, с автографом Иветты Жильбер, альбом литографий художника с текстом Жеффруа. Литографированная обложка сохранена.

В. Масютин «Семь смертных грехов». Двадцать три офорта (М.: изд. и печать автора, 1918), 2°; экз. №8 из 10, надписанный автором 31.Х11.1918 «товарищу по инструменту» И.П. Павлову; в художественной папке, покрытой плотной узорчатой материей с наклейкой из красного марокена, на которой золотом в орнаментированной рамке вытиснены имя и название серии.

Морис Дени «Записки путешествий по Италии 1921-1922». Текст и иллюстрации Мориса Дени. Жак Белыран (1925), цветные гравюры на дереве по рисункам М. Дени, отпечатанные на ручном граверном станке, экз.№156 из 175, в художественном переплете из цветной кожи на картонаже работы Мад. Грас, обложки сохранены.

Аристид Майоль «Овидий. Искусство любви» (Париж: для братьев Гонен из Лозанны, 18.VI. 1938), 4°; фр., экз. №30 из 50, отпечатанных для лондонского издателя Цвим-мера; в общей сложности было отпечатано 275 экз. книги, из которых 150 не для продажи; книга напечатана на специальной бумаге, изготовленной ручным способом из конопляных волокон по рецептам Аристида и Гаспара Майоль; иллюстрации состоят из гравюр на дереве в тексте и литографий на отдельных листах; с автографом А. Майоля; в художественном переплете и футляре, покрытом тем же материалом, что и переплет.

Собрание автографов русских писателей и художников эпохи первой мировой войны: «Париж накануне войны в монотипиях Е.С. Кругликовой» (Пг., 1916). С монотипиями на отдельных листах и рисунках в тексте (силуэты) Е.С. Кругликовой. Экземпляр №А — именной — (Александра Андреевича Карзинкина). С автографами всех участников издания: К.Д. Бальмонта, А.И. Бенуа, М.А. Волошина, В.И. Иванова, В.Я. Курбатова, А.М. Ремизова, Н.К. Рериха, Ф.К. Сологуба, А.Н. Толстого, А.Н. Чеботаревской, Г.И. Чулкова и, конечно, самой Е.С. Кругликовой. В переплете, покрытом муаром с золотым тиснением, и картонном футляре.

Сделанный выше выбор книг во многом произволен. Его можно было бы значительно расширить, ввести другие разделы нашей библиотеки, исключить одни книги и заменить их другими, не менее интересными в библиофильском, научном и художественном отношении. Мы полагаем, однако, что и в этом несовершенном виде он дает конкретное представление о разнообразии и, смею думать, научном и эстетическом значении нашего собрания.

Похвала книге. Трудно сказать что-либо новое в этом древнем жанре. Более тысячи лет назад арабский поэт Али ибн-аль-Джахм говорил: «Книга — ночной собеседник; когда ты подсядешь к нему, он заставляет твое сердце позабыть про гнетущую боль страданий. Он приносит тебе знание и увеличивает твою мудрость; он не завистлив и не бывает упорным в злобе. Он хранит, что ты ему поручишь, без небрежности и не изменяет договору дружбы, каким бы древним он ни был. Во всякое время он ведет тебя, как весной, в цветник, который никогда не завянет и не будет измят». Прошло пять веков и влюбленный в книгу англичанин Ричард де Бери пишет: «...Знание слова погибает вместе со звуком; истина, таящаяся в мысли, есть скрытая мудрость и утаенное сокровище; истина же, сияющая в книгах, желает обнаруживаться для всякого воспринимающего учение чувства: для взора, когда ее читают, для слуха, когда ее слушают; мало того, она вверяет себя в известной степени и осязанию, когда подвергается переписыванию, переплетению, исправлению и сохранению...» Нет нужды перечислять всех, кто в порыве искреннего чувства воспевал книгу. За столетия, протекшие со времен де Бери (1287-1345), родилось, окрепло и быстро распространилось по свету книгопечатание, так что книги, перестав быть достоянием избранных, простерли благодетельные руки над всем человечеством. Но, конечно, похвалы одних не исключили хулу и гонения со стороны других. На страницах «Индекса запрещенных книг», снискавшего позорную репутацию своему издателю — апостолическому Риму, мы обнаруживаем названия произведений Боккаччо, Эразма Роттердамского, Коперника, Джордано Бруно, Бэкона Веруламского, Декарта, Паскаля, Спинозы, Лейбница, Лафонтена, Свифта, Монтескье, Вольтера, Дидро, Руссо... Не правда ли — блестящее созвездие славных имен? Но за честь находиться в «Индексе» Галилей заплатил свободой, а Джордано Бруно — жизнью! Нет, этого нельзя забыть, когда мы воздаем хвалу книге! Уже трудно удивить нас новыми открытиями и изобретениями. Еще недавно весь мир пристально следил за передвижением первого лунохода по Морю Дождей. Но хотя луноход не менее поразителен, чем ковер-самолет или скатерть-самобранка, от космических полетов ближайших лет мы ожидаем чего-то еще более необычного. Быть может, мы так быстро свыклись с луноходом потому, что при всей своей новизне он все же катится на колесах, по способу, освоенному человечеством уже несколько тысячелетий назад. Их не очень много, таких изобретений минувших веков, которые и сегодня остаются живыми. К их числу относится, конечно, и книга. Печатная книга гораздо моложе колеса, но все же ей больше пяти столетий. Она неизменно и преданно сопровождает человека во всех его делах, радостях и горестях. Есть ли еще какое-либо другое создание человека, которое бы так глубоко и прочно вошло в его духовный мир, как книга? Всякое учение начинается с грамоты: «Аз да буки, а там и науки». «Это азбучная истина», — говорим мы об общеизвестном. И, действительно, умение читать стоит в самом начале систематического обучения. Но почему же тогда видный литературовед прошлого называл Пушкина не только первым нашим писателем, но и первым читателем, а Гете, будучи глубоким стариком, говорил, что только теперь он научился читать, да и то не в полной мере? Не следует ли отсюда, что и другим людям книги могут давать гораздо больше, чем обычно из них извлекают, и что общение с книгой совсем не такое простое дело, как это обычно считают? И вообще, знаем ли мы книгу? В поисках эффективных средств передачи знаний в недавнее время были разработаны принципы программированного обучения. В основном они сводятся к следующему: материал, предназначенный для усвоения, анализируется учителем и разлагается на составные элементы; он предъявляется ученику шаг за шагом в продуманной последовательности; на каждом шагу ученик воспринимает столько информации, сколько нужно, чтобы обеспечить его активную реакцию; прежде чем двинуться дальше, ученик получает немедленное подтверждение правильности ответа, работает в своем темпе и сам контролирует успешность своего продвижения. Сомнение вызывает здесь лишь требование немедленного подтверждения правильности воспринятого. Опыт программированного обучения математике, проведенный в двух группах учащихся, для одной из которых во всех случаях давалось немедленное подтверждение правильности, а для другой — нет, не обнаружил существенных различий в знаниях обеих групп. Стало быть, это требование не так уж обязательно. Что касается остальных требований программированного обучения, почти все они реализуются в хорошей книге. Нужно лишь всюду, где говорилось «учитель», подставить «автор», а «ученика» заменить «читателем». Наиболее ярко соответствующие свойства книги раскрываются в тех великих произведениях человеческой мысли, авторы которых не жалели творческих усилий для того, чтобы довести свои идеи до читателя в наиболее выпуклом и убедительном виде. Длинный ряд таких произведений идет от «Диалогов» Платона и «Начал» Евклида до наших дней. Он пополняется сотнями и тысячами книг, часто не столь уж значительных, быть может, но достигающих подлинных высот в мастерстве построения и изложения. Таким образом, старая и столь хорошо знакомая книга предстает перед нами в неожиданной роли современной обучающей машины.

Иногда возможности книги сравнивают с возможностями телевидения. Нет сомнения в том, что у телевидения большие заслуги в настоящем и блестящие перспективы в будущем. Но сумело ли оно уже сегодня обогнать старушку книгу? Вряд ли. Среди многочисленных технических изобретений, накопленных человечеством на сегодня, книга продолжает оставаться наилучшим источником знаний, собеседником и советчиком. На каждый наш вопрос, как бы соревнуясь друг с другом, спешат с ответом десятки и сотни различных книг. Среди них тонкие и толстые, обращенные к воображению и чувствам или к уму, склонному к логическому анализу, блестящие веселостью и остроумием, просвещающие нас в веселой и занимательной форме, или глубокие и основательные, неторопливо вводящие в самую суть вопроса, хорошо аргументирующие ответ и оснащающие его самыми тонкими подробностями. Книги рассчитаны на все возрасты: ребенка, которого книга хочет увлечь и приохотить к наблюдению и размышлению; юноши, желающего добраться до самого главного; многоопытного старца, которому в его неутомимой жажде знаний никакие детали не кажутся излишними. Облюбовав книгу, можно иные ее страницы лишь бегло просматривать, зато другие читать медленно и вдумчиво, быть может, возвращаясь к одним и тем же местам по нескольку раз, пока ход мыслей автора не будет воспринят полностью. Иногда, чтобы лучше ориентироваться в книге, полезно взглянуть в ее середину, потом в конец, обратиться к началу и тогда уже прочесть ее полностью. Важно, что и темпы чтения различных страниц книги и даже самый порядок их прочтения — в наших руках, и мы сами устанавливаем их в своих интересах. Бывают случаи, когда даже хорошая книга одна не в силах дать полной картины рассматриваемого предмета. Кажется, что она смотрит на него лишь одним глазом. Ну что же, располагая рядом с нею произведения других авторов на ту же тему, можно достичь всех преимуществ стереоскопического зрения! Если подобная работа один раз сделана, то сколько бы времени ни прошло, всегда можно взять с полки нужные книги, чтобы быстро восстановить в памяти забытое и притом, быть может, переосмыслить его. Таковы преимущества читателя перед телезрителем. Последний не может пока заказывать телепередачу по своему выбору подобно читателю, заказывающему нужную ему книгу в библиотеке. А если передача отвечает его интересам, то он не может ни влиять на ее темп — ускорять, замедлять, останавливать на время, ни возвращаться вспять, к тому месту, которое он хотел бы повторно посмотреть и послушать. Впрочем, у телепередач есть, конечно, свои неоспоримые преимущества перед книгами. Поэтому разумнее всего не противопоставлять книгу телепередаче и телепередачу — книге. Говорят, и вполне основательно, что сравнение не есть доказательство. Но подобно тому, как хорошо поставленный спектакль — это сплав творческих усилий автора пьесы, режиссера, актеров, декоратора, композитора, работников сцены, так и хорошо изданная книга — это результат творчества целого коллектива людей. Страницы книги — с точки зрения неискушенного глаза — это просто белые поля, на которых правильными рядами располагаются черные значки. Достаточно вспомнить начало старинной народной загадки: «Белое поле, черное семя...» Но какие огромные возможности для истинного художника открывает эта игра черных значков на светлом фоне! Варьируя рисунки шрифтов и их размеры, меняя длины строк, расстояния между ними, пропорции книжной страницы в целом и ширину полей, наконец, оттенки цвета, плотность и фактуру бумажного листа, можно добиться поразительных художественных результатов! Для Пушкина, например, было далеко не безразлично, как будут выглядеть страницы сборника его стихотворений, и в письме к друзьям он требовал, чтобы каждое стихотворение, «хоть бы из четырех стихов», печаталось «на особенном листочке, исправно, чисто, как последнее издание Жуковского, и притом без всяких типографских украшений, состоящих из простых и волнистых линеек, звездочек и т.п.». «Вся эта пестрота безобразна», — писал он. Впрочем, Пушкин отнюдь не отвергал роли художника в печатной книге. В том же письме он пишет: «Виньетку бы не худо; даже можно, даже нужно — даже ради Христа, сделайте; именно, Психея, которая задумалась над цветком», — и тут же называет имя художника, который мог бы выполнить этот замысел, — Федора Толстого. Заметим, что задуманное издание вышло в свет без виньетки: слишком дорогой оказалась эта затея. Мимо иллюстраций, как и мимо красивого переплета, не проходит, пожалуй, никто из тех, кто берет в руки книгу. Другое дело, что мы не всегда отдаем себе отчет в том, составляют ли иллюстрации, заставки, концовки и другое убранство книги единое и гармоническое целое с текстом и, более того — с самим содержанием книги. Но для нас важнее было подчеркнуть, что книга может быть совершенной по красоте и без всяких украшений. Бурно текущий поток технического прогресса подхватил и книгу. Но книга остается книгой, любимой и нужной. Немало авторов, задолго до нас, пытались угадать будущие судьбы книги. Одних смущало лавинообразное возрастание количества печатных книг, других тревожила непрочность бумаги, обилие врагов книги, среди которых не последнее место занимали мыши и книжные жучки. Известный писатель времен французской буржуазной революции Луи Себастьян Мерсье (1740-1814), обильно переводившийся на русский язык в XVIII в., а в советское время представленный у нас яркими «Картинами Парижа» (издательство «Асademiа», 1935-1936. В 2 т.), в социальном романе «Год две тысячи четыреста сороковой». Сон, если он когда-нибудь был заставляет своего героя внезапно перенестись в Национальную библиотеку этого отдаленного будущего. К своему изумлению и ужасу, герой не обнаруживает в ней ни обширных зал, заключающих необозримые ряды книг, ни великолепных галерей, блистающих многоцветными марокеновыми переплетами. Он видит, что Национальная библиотека — это всего лишь одна скромная комната с витринами, содержащими немногие тысячи томов. Неужели все стало жертвой стихии, вопрошает он библиотекаря. И слышит спокойное разъяснение, что, мол, библиотеки прошлого заключали в себе соединение грандиозных экстравагантностей, несбыточных мечтаний и бесконечных повторений одних и тех же истин. Происходило же это потому, что авторы сначала писали, а потом уже начинали думать. Вот почему потомки из тысяч фолиантов извлекали самую суть и перелагали ее в небольшие книжки форматом в двенадцатую долю листа, а все остальное — послания епископов, предостережения парламентов, обвинительные речи и надгробные слова, газеты, полмиллиона томов комментариев, сто тысяч томов юриспруденции и неправосудной критики, пять тысяч словарей, сто тысяч поэм, шестнадцать тысяч путешествий и миллиард романов — сожгли. Конечно же, этот грандиозный костер, достойный воображения Рабле, не стоит сближать с кострами инквизиции. Напротив, здесь отчетливо сказываются антифеодальные, предреволюционные настроения Мерсье, и он, устами библиотекаря, спешит заявить, что на костре были сожжены лишь вздор и нелепости как старых, так и новых авторов и что таким образом была принесена очистительная жертва истине, здравому смыслу и хорошему вкусу. Ведь «Индекс запрещенных книг», в конце концов, это тоже книга! Пессимистически смотрит на судьбы книги своего времени «химик и ботаник», он же автор сказок дедушки Иринея и большой книголюб князь В.Ф. Одоевский. В своем незавершенном произведении «4338-й год» он пишет: «Не только чрез 2500 лет, но едва ли чрез 1000 останется что-либо от наших нынешних книг». По его мнению, они будут либо изъедены насекомыми, либо истребятся от хлора. Уцелеют, быть может, только полуистлевшие строчки из письма некоего помощника столоначальника к своему приятелю, толкование которых станет предметом ученых диссертаций. Что же придет на смену нашим книгам? «Настанет время, когда книги будут писаться слогом телеграфических депешей... переписка заменится электрическим разговором; проживут еще романы, и то недолго — их заменит театр, учебные книги заменятся публичными лекциями». Было бы смешно критиковать нашего замечательного писателя и мыслителя за то, что он и через 2500 лет не предоставляет человечеству иных средств сообщения и связи, кроме «электропроходов» (электропоездов?), «гальваностатов» (аэростатов, движимых электричеством) и «электрических разговоров» (телефон и радио?). И все же «театр и публичные лекции», соединенные с «электрическими разговорами» наших дней, не вытеснили книгу, как этого опасался Одоевский. Мы не знаем, что еще даст человечеству технический прогресс. Но как никакие пилюли, содержащие в себе все, что нужно для жизнедеятельности человека, не смогут заменить ему удовольствия, скажем, от благоухающего кавказского шашлыка, запиваемого бокалом «мукузани», так, смею думать, никакие технические изобретения не заставят человека будущего отказаться от счастья взять иногда в руки книгу, развернуть ее на нужном месте и отдаться пленительному полету мысли, направляемому черными значками, построенными умными рядами на желтоватом фоне бумаги.

Примечания:

1. Маркушевич А.И. Жизнь среди книг. Москва, «Книга», 1989.

2. Альманах библиофила. Ленинград, 1929, с. 332.

3. Brunet J. Manuel du libraire et de l'amateur de livres...; F.Didot Frères,Fils et C-ie, 1860, T.l. Col. 1314.