RARUS'S GALLERY

2-е издание. Москва-Ленинград, ГИЗ, 1930. 16 с. с ил. (цв. литографии). В издательской цв. литографированной обложке. 17,6х12,3 см. Тираж 15000 экз. Книга подверглась репрессиям. Приказ № 525. 26.08.1951. Остается загадкой - почему из приблизительно десятка его детских книг, выходивших в конце 20-30-х гг., внимание цензоров привлекла лишь одна, указанная выше «Озорная пробка» - вполне невинный рассказ (впервые опубликован в журнале «Ёж». 1928. № 1) о проделке ученика, время от времени попеременно выкручивавшего и включавшего электрические пробки в школе. Возможно, в этом цензоры увидели нежелательный «пример для подражания». Чрезвычайная редкость!

В детском доме № 124 по неизвестной причине каждый день вдруг гаснет электричество на несколько минут. Один за другим приходят монтеры и уверяют, что электричество в исправности. А электрические беспорядки все продолжаются. Наконец, один из воспитанников Сережка Чикин по кличке Громкоговоритель ловит своего товарища на месте преступления: изобретательный шалун Петька Сапогов наловчился, поворачивая пробки, тушить и зажигать электричество во всем доме по своему желанию.

Озорная пробка.

В 124-м детском доме, ровно в 8 ч. вечера, зазвонил колокол.

Ужинать! Ужинать! Ужинать! Ужинать!

Девчонки и мальчишки бежали вниз по лестнице в столовую. С криком и топотом и хохотом каждый занимал свое место. Сегодня на кухне дежурят Арбузов и Рубакин, а также учитель Павел Карлович, или Палкарлыч. Когда все расселись, Палкарлыч сказал:

— Сегодня на ужин вам будет суп с клецками.

Арбузов и Рубакин внесли котел, поставили его на табурет и подняли крышку. Палкарлыч подошел к котлу и начал выкрикивать имена.

— Иван Мухин! Нина Веревкина! Федул Карапузов!

Выкликаемые подходили. Арбузов наливал им в тарелку суп, а Рубакин давал булку. Получивший то и другое шел на свое место.

— Кузьма Паровозов!— кричал Палкарлыч.— Михаил Топунов! Зинаида Гребешкова! Громкоговоритель!

Громкоговорителем звали Сережку Чикина за то, что он всегда говорил во весь дух, а тихо разговаривать не мог. Когда Сережка-Громкоговоритель подошел к котлу, вдруг стало темно.

— Электричество потухло!— закричали на разные голоса.

— Ай, ай, ай, ты смотри, что ты делаешь!— громче всех кричал Громкоговоритель.

— Громкоговоритель в супе купается!— кричал Кузьма Паровозов.

— Смотри не подавись клецками!— кричал Петр Сапогов.

— Тише, сидите на местах!— кричал Палкарлыч.

— Отдай мне мою булку!— кричала Зинаида Гребешкова.

Но тут стало опять светло.

— Электричество загорелось!— закричал Кузьма Паровозов.

— И без тебя вижу,— отвечала ему Зинаида Гребешкова.

— А я весь в супе!— кричал Громкоговоритель.

Когда немного поуспокоились, Палкарлыч опять начал выкрикивать:

— Петр Сапогов! Мария Гусева! Николай Пнев!

На другой день, вечером, когда Палкарлыч показывал детям новое гимнастическое упражнение, вдруг стало опять темно. Федул Карапузов, Нина Веревкина и Николай Пнев, повторяя движения Палкарлыча, поскользнулись в темноте и упали на пол. Петр Сапогов, воспользовавшись темнотой, ударил Громкоговорителя кулаком в спину. Кругом кричали:

— Опять потухло! Опять потухло! Принесите лампу! Сейчас загорится!

И действительно, электричество опять загорелось.

— Это ты меня ударил? — спросил Громкоговоритель.

— И не думал,— отвечал Сапогов.

— Тут что-то неладно,— сказал Палкарлыч.— Ты, Мухин, и ты, Громкоговоритель, сбегайте в соседний дом и узнайте: если там электричество не тухло, как у нас, то надо будет позвать монтера.

Мухин и Громкоговоритель убежали и, скоро вернувшись, сказали, что, кроме как в детском доме, электричество не тухло. На третий день, с самого утра, по всему детскому дому ходил монтер с длинной двойной лестницей-стремянкой. Он в каждой комнате ставил стремянку, влезал на нее, шарил рукой по потолку, по стенам; зажигал и тушил разные лампочки, потом зачем-то бежал в прихожую, где над вешалкой висел счетчик и мраморная дощечка с пробками. Следом за монтером ходили несколько мальчишек и с любопытством смотрели, что он делает. Наконец монтер, собираясь уходить, сказал, что пробки были не в порядке, и от легкой встряски электричество могло тухнуть. Но теперь все хорошо, и по пробкам можно бить хоть топором.

— Прямо так и бить? — спросил Петр Сапогов.

— Нет, это я пошутил,— сказал монтер,— но во всяком случае теперь электричество не погаснет.

Монтер ушел. Петр Сапогов постоял на месте, потом пошел в прихожую и долго глядел на счетчик и пробки.

— Что ты тут делаешь? — спросил его Громкоговоритель.

— А тебе какое дело,— сказал Петька Сапогов и пошел на кухню.

Пробило 2 часа, потом 3, потом 4, потом 5, потом 6, потом 7, потом 8.

— Ну,— говорил Палкарлыч,— сегодня мы не будем сидеть в темноте. У нас были пробки не в порядке.

— А что такое пробки? — спросила Мария Гусева.

— Пробки, это их так называют за их форму. Они...

Но тут электричество погасло, и стало темно.

— Потухло!— кричал Кузьма Паровозов.

— Погасло!— кричала Нина Веревкина.

— Сейчас загорится!— кричал Громкоговоритель, отыскивая впотьмах Петьку Сапогова, чтобы, как бы невзначай, дать ему подзатыльник. Но Петька не находился. Минуты через полторы электричество опять загорелось. Громкоговоритель посмотрел кругом. Петьки нет как нет.

— Завтра позовем другого монтера,— говорил Палкарлыч. Этот ничего не понимает.

«Куда бы мог пропасть Петька? — думал Громкоговоритель. На кухне он, кажись, сегодня не дежурит. Ну, ладно, мы с ним еще посражаемся».

На четвертый день позвали другого монтера. Новый монтер осмотрел провода, пробки и счетчик, слазил на чердак и сказал, что теперь-то уж все в исправности. Вечером, около 8 часов, электричество потухло опять. На пятый день электричество потухло, когда все сидели в клубе и рисовали стенгазету. Зинаида Гребешкова рассыпала коробочку с кнопками. Михаил Топунов кинулся помогать ей собирать кнопки, но тут-то электричество и погасло, и Михаил Топунов с разбега налетел на столик с моделью деревенской избы-читальни. Изба-читальня упала и разбилась. Принесли свечу, чтобы посмотреть, что произошло, но электричество загорелось. На шестой день в стенгазете 124-го детского дома появилась картинка: на ней были нарисованы человечки, стоящие с растопыренными руками, и падающий столик с маленьким домиком. Под картинкой была подпись:

Электричество потухло —

Раз, два, три, четыре, пять.

Только свечку принесли —

Загорелося опять.

Но, несмотря на это, вечером электричество все-таки потухло. На седьмой день в 124-й детский дом приезжали какие-то люди. Палкарлыч водил их по дому и рассказывал о капризном электричестве. Приезжие люди записали что-то в записные книжки и уехали. Вечером электричество потухло. Ну что тут поделаешь! На восьмой день, вечером, Сергей Чикин, по прозванию Громкоговоритель, нес линейки и бумагу в рисовальную комнату, которая помещалась внизу около прихожей. Вдруг Громкоговоритель остановился. В прихожей, через раскрытую дверь, он увидел Петра Сапогова. Петр Сапогов, на цыпочках и то и дело оглядываясь по сторонам, крался к вешалке, над которой висел счетчик и мраморная дощечка с пробками. Дойдя до вешалки, он еще раз оглянулся и, схватившись руками за вешалочные крючки, а ногами упираясь о стойку, быстро влез наверх и повернул одну пробку. Все потухло. Во втором этаже послышался визг и крик. Минуту спустя электричество опять зажглось, и Петр Сапогов спрыгнул с вешалки.

— Стой!— крикнул Громкоговоритель, бросая линейки и хватая за плечо Петьку Сапогова.

— Пусти,— сказал Петька Сапогов.

— Нет, не пущу. Это ты зачем тушишь электричество?

— Не знаю,— захныкал Петька Сапогов.

— Нет, врешь! Знаешь!— кричал Громкоговоритель.— Из-за тебя меня супом облили. Шпана ты этакая.

— Честное слово, тогда не я тушил электричество,— завертелся Петька Сапогов.— Тогда оно само тухло. А вот когда монтер сказал, что по пробкам хоть топором бей — ничего, я вечером и попробовал одну пробку ударить. Рукой, слегка. А потом взял ее да повернул. Электричество и погасло. С тех пор я каждый день тушу. Интересно. Никто починить не может.

— Ну и дурак!— сказал Громкоговоритель.— Смотри у меня: если еще раз потушишь электричество, я всем расскажу. Мы устроим товарищеский суд, и тебе не поздоровится. А пока, чтоб ты помнил, получай!—

И он ударил Петьку Сапогова в правую лопатку. Петька Сапогов пробежал два шага и шлепнулся, а Громкоговоритель поднял бумагу и линейки, отнес их в рисовальную комнату и как ни в чем не бывало пошел наверх. На следующий, девятый, день Громкоговоритель подошел к Палкарлычу.

— Товарищ учитель,— сказал он,— разрешите мне починить электричество.

— А ты разве умеешь? — спросил Палкарлыч.

— Умею.

— Ну, валяй, попробуй, авось никому не удавалось, а тебе удастся.

Громкоговоритель побежал в прихожую, влез на вешалку, поковырял для вида около счетчика, постукал мраморную дощечку и слез обратно. И что за чудо? С того дня в 124-м детском доме электричество горит себе и не тухнет.

1928.

Замечательная художница Елена Васильевна Сафонова была жительницей Плющихи. Потому и проходила в июне её выставка в выставочном зале «Вернисаж в Ружейном», расположенном в Центральной городской детской библиотеке им. А.П. Гайдара, неподалёку от дома художницы. В экспозиции рядом с иллюстрациями – живописные работы Сафоновой, театральные эскизы декораций и костюмов, рукописные книжки-картинки, маски, бусы, редкие фотографии из семейного архива. Елена Васильевна Сафонова, младшая дочь известного дирижёра и пианиста Василия Ильича Сафонова, родилась в Москве. С 1921 года жила в Петрограде, где в 1926 году окончила ВХУТЕИН (ВХУТЕМАС). Со студенческих лет начала работать в издательствах «Петроград», «Госиздат», «Молодая гвардия», «Детиздат». С её рисунками было издано более двадцати книг. В 1928–1931 годах она сотрудничала в знаменитых детских журналах «ЧИЖ» и «ЁЖ», сблизилась с обэриутами. Но в 1932 году была репрессирована и выслана в Курск вместе с Даниилом Хармсом. Реабилитирована Сафонова была только в 1958 году. Дружба связывала её со многими выдающимися детскими художниками и писателями: В. Лебедевым, Е. Чарушиным, П. Басмановым, Даниилом Хармсом, А.И. Введенским, историком искусства Н.И. Харджиевым и многими другими известными людьми культуры. В 1935 году с замечательными рисунками Сафоновой издаётся «Гадкий утёнок» Андерсена, а в 1936 – «Доктор Айболит» К. Чуковского. (Айболит рисовался со Всеволода Константиновича Книппера, мужа старшей сестры Сафоновой Анны Васильевны Тимирёвой-Книппер.) В 1937 году Елена Васильевна для совместной работы с Б.С. Житковым над книгой «Что я видел?» переезжает в Москву. С 1943 по 1952 год издаются её книжки-игрушки и детские игры, в 1948 году на конкурсе игрушки в Загорске она была премирована за настольную игру «Наша Родина». Членом Союза художников стала в 1942 году. Елена Васильевна все творческие годы с увлечением работала в театрах страны, в первую очередь в московских, как художник-постановщик. Работы Сафоновой находятся в Русском музее, в музеях Перми, Брянска, Нукуса. На вечере памяти Елены Васильевны в МОСХе в 1981 году Н. Харджиев сказал: «Она обладала необыкновенной способностью проникать в самые глубинные тайники человеческого сознания. При этом она относилась к людям весьма доброжелательно, была снисходительна к слабостям своих друзей, хотя и говорила о них со свойственным ей несколько абсурдистским юмором». Публикуем расшифровку аудиозаписи выступления Харджиева, любезно предоставленную ХиПу семьёй Сафоновых.

Её творчество ждёт издателя

В 1921 году Елена Васильевна поступила в Академию художеств, которую окончила через пять лет. Художественным факультетом, где она училась, руководил Петров-Водкин. Как живописец, Петров-Водкин не оказал на неё никакого влияния. Известно, что все ученики Петрова-Водкина, придерживавшиеся канонов учителя, стали более или менее неудачливыми его подражателями. В сущности, создать школу этому мастеру не удалось. К сожалению, ранние живописные произведения Елены Васильевны, находившиеся у её сестёр, погибли во время ленинградской блокады. Случайно сохранилась единственная работа – этюд головы ребёнка. Чисто живописная пастозная лепка этого этюда не имеет ничего общего со стилизаторскими цветописными композициями Петрова-Водкина. Другое дело рисунок. В этой области Сафонова многим обязана своему академическому наставнику. Ещё до окончания живописного факультета Елена Васильевна начала работать для печати, иллюстрируя преимущественно детские журналы. И это определило её дальнейший творческий путь. Вскоре она стала постоянным иллюстратором детских журналов «ЧИЖ» и «ЁЖ», чрезвычайно любимых маленькими читателями-зрителями. Для её тонких перовых рисунков характерно тяготение к чёткой конструктивно построенной форме. Сафонова никогда не была ученицей Филонова, но на некоторых её иллюстрациях, особенно на многофигурных интерьерах, сказалось влияние его школы. Быть может, применение композиционных и стилистических приёмов школы Филонова объясняется дружбой Сафоновой с одной из самых фанатичных учениц Павла Николаевича – Татьяной Глебовой. Кроме журнальных рисунков к детским произведениям Даниила Хармса, Александра Введенского и других, Сафонова иллюстрировала ряд отдельных изданий. В том числе книжку Хармса «Озорная пробка», изданную дважды, книжки Введенского «Путешествие в Крым», «О девочке Маше, собачке Петушке и кошке Ниточке» и в его пересказе сказку братьев Гримм «Ёж и заяц». Одно из крупных достижений Елены Васильевны в изданиях для детей – многочисленные микрорисунки к ставшей классической книге Бориса Житкова «Что я видел?». В сущности, эта книга, имеющая большую познавательную ценность, принадлежит двум авторам – рассказчику и художнику. В книге, рассчитанной на медленное чтение и соответствующее разглядывание, достигнуто полное единство текста и иллюстраций. Для совместной работы с Борисом Степановичем над этой книгой Сафонова покинула Ленинград и в 1937 году переселилась в Москву. Елена Васильевна иллюстрировала немалое количество книг и для детей старшего возраста. В её страничных перовых рисунках та же чёткая трактовка формы, но обогащённая серебрящейся фактурой. Среди детских книг, оформленных Сафоновой, особое место занимает ярко-цветная весёлая книжка «Река», предназначенная для дошкольников. В ней отсутствует какой бы то ни было текст. Книжку следует рассматривать по вертикали, так сказать, вдоль по течению реки. Малыш совершает воображаемое путешествие от верховьев реки, то есть от вытекающего из маленького озера ручейка с переходящими его вброд деревенскими мальчишками, до устья, по мере приближения к которому берега становятся всё менее извилистыми, река всё более и более расширяется. И по ней плывут сперва лодки, потом пароходики и, наконец, огромные трёхтрубные пароходы. Соответственно видоизменяются и прибрежные пейзажи: от деревянных мостиков до железнодорожных через реку перекинутых мостов и крупных индустриальных сооружений. Эту книжку следовало бы переиздать. Она не устарела, хотя и вышла свыше 50 лет тому назад в количестве всего 10 тысяч экземпляров. (1981 г.)

Первое издание:  Хармс Д. Озорная пробка. М. - Л.: Гос. изд., 1928. 16 с. 15 ООО экз.

Один из немногих прижизненных портретов Хармса,

исполненный в 1939 году Алисой Порет.

Хармс (Ювачёв), Даниил Иванович (1905-1942) — писатель и поэт. Родился в семье революционера-народовольца, сосланного на Сахалин и ставшего духовным писателем. После реального училища и единой трудовой школы, поступил в Первый ленинградский электротехникум, откуда был отчислен через два года обучения. В начале двадцатых годов берет себе псевдоним Хармс и активно участвует в литературной жизни Ленинграда — выступает с чтением своих стихов, вступает в «Орден заумников DSO»; с 1926 по 1929 гг является членом Ленинградского отделения Всероссийского союза поэтов. В те же годы он организует несколько литературных объединений («Левый фланг», «Академия левых классиков»), призванных объединить писателей и художников Ленинграда. Осенью 1927 года создается окончательное «Объединение реального искусства», куда помимо Хармса, входит Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахтерев, Борис (Дойвбер) Левин, Климентий Минц и другие. В конце 1927 года Самуил Маршак, Николай Олейников и Борис Житков привлекают членов ОБЭРИУ к работе в детской литературе. Еще до этого, Хармс активно сотрудничал с детскими журналами — «Еж», «Чиж», «Сверчок», «Октябрята» и другими, публикуя в них свои стихи, рассказы к рисункам, головоломки и прочее. С 1928 по 1931 гг вышло девять иллюстрированных книг его стихов и рассказов для детей — «Озорная пробка», «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил», «Театр», «Во-первых и во-вторых», «Иван Иваныч Самовар», «О том, как старушка чернила покупала», «Игра», «О том, как папа застрелил мне хорька», «Миллион». В декабре 1931 года Хармс, вместе с Введенским и Бахтеревым, был арестован и обвинен в участии в «антисоветской группе писателей», приговорен коллегией ОГПУ к трем годам исправительных лагерей; приговор был заменен высылкой в Курск, откуда он спустя несколько месяцев вернулся в Ленинград. После возвращения публичные выступления Хармса прекращаются, он меньше пишет для детей, переходит от поэзии к прозе. В августе 1941 года Хармса арестовывают за распространение «клеветнических и пораженческих настроений». Чтобы избежать грозящего расстрела, он симулирует сумасшествие и военный трибунал определяет его на содержание в психиатрическую больницу, где писатель и умер в  2 февраля 1942 года. 25 июля 1960 года Даниил Хармс признан невиновным и реабилитирован. Как и другие обэриуты, Хармс вынужден был уйти в детскую литературу: «взрослые» его произведения при жизни опубликованы не были. В «Списке лиц-1950» его имя не фигурирует. Остается загадкой - почему из приблизительно десятка его детских книг, выходивших в конце 20-30-х гг., внимание цензоров привлекла лишь одна, указанная выше «Озорная пробка» - вполне невинный рассказ (впервые опубликован в журнале «Ёж». 1928. № 1) о проделке ученика, время от времени попеременно выкручивавшего и включавшего электрические пробки в школе. Возможно, в этом цензоры увидели нежелательный «пример для подражания». К числу книг, «не рекомендуемых для массовых библиотек», отнесена была также книга «О том, как старушка чернила покупала» (М.; Л.: Гос. изд., 1929) - с такой резолюцией: «Вполне бессмысленный юмористический рассказ о старушке, которая, когда ей понадобились чернила, пыталась купить их у продавца рыбы, в мясной лавке, овощной и т.д.» (Красный библиотекарь. 1930. № 3. С. 75). Следует обратить внимание на примечательный факт: стихотворение Хармса «Удивительная кошка» в 1944 г. было издано анонимно: М.: Союзпечать, 1944. 1 л. сложен в шесть раз, с ил., тир. 100 000 экз. Книги для детей другого обэриута - А.И. Введенского (1904-1941) - в списки Главлита не попали, но сказки бр. Гримм, печатавшиеся для детей в довоенное время «в пересказе А. Введенского, под редакцией С. Маршака», до середины 50-х годов выходили без имени Введенского. Поэт, как подвергавшийся ранее политическим репрессиям, был выслан и погиб 20 декабря 1941 г. по дороге в Казань (по сообщениям попутчиков, умер от болезни или «пристрелен конвоем» — см.: Поэты группы «ОБЭРИУ». СПб., 1994. С. 62). Изъятию подвергались все зарубежные издания обэриутов, например: Хармс Д. Собрание стихотворений / Под ред. Мих. Мейлаха и Влад. Эрля. - Bremen: Verlag K-Presse, 1980. (Возвр.: ВП-1988).

Осенью 1927 года шесть молодых ленинградских поэтов, называвших себя прежде «чинарями», «заумниками», членами то «Левого фланга», то «Академии левых классиков», нашли наконец название для своего содружества — ОБЭРИУ (первоначально ОБЕРИО — Объединение Реального Искусства; «У» было вставлено «для смеха»: «потому, что кончается на “у”»). Позднее обэриутов стали называть «неофутуристами», но больше подошло бы к ним, может быть, имя первых (если не считать вымышленных капитана Лебядкина и отчасти Козьмы Пруткова) русских поэтов-сюрреалистов. Были они, впрочем, очень разными; не входил формально в эту группу Николай Олейников, хотя «обэриутее» его, кажется, не было. Публичные театрализованные выступления поэтов, нередко со скандалезным оттенком, как и вся их деятельность в рамках объединения, была кратковременной, насчитывая немногим более 2 лет: 1929 год здесь, как и во многих других случаях, символичен. Как известно, в начале в начале 1930-х годов все литературные союзы и группы постепенно ликвидируются; союз поэтов-авангардистов погиб раньше других. Одними из первых, еще до наступления Большого террора, стали они и жертвами политических репрессий: в конце 1931 г. арестованы были Даниил Хармс, Александр Введенский, Игорь Бехтерев, Александр Туфанов, высланные, за исключением Бехтерева по особому постановлению ОГПУ затем из Ленинграда.

До конца своих дней они оставались под подозрением и почти все ушли из жизни в самом «поэтическом» российском возрасте — от 35 до 40 лет, причем трое из них (Олейников, Ввденский, Хармс) погибли в тюрьмах и лагерях. Лишь Николаю Заболоцкому удалось дожить до 55 лет, но почти 10 лет из них вычеркнуто годами лагерей и ссылок (1938—1946). Публикация творческого наследия и изучение судьбы поэтов-обэриуэтов стало возможным лишь в последние 10—12 лет. Если не считать Вагинова и Заболоцкого, поэтам-обэриутам удалось напечатать при жизни лишь по 2—3 своих «взрослых» стихотворения. Так и не увидел света коллективный обэриутский сборник, получивший по одному из стихотворений Д. Хармса название «Ванна Архимеда», подготовленный в 1929 г. Частично помешали издательские барьеры, до собственно цензуры сборник так и не дошел, но основную негативную роль сыграли существенные расхождения между обэриутами и «младоформалистами», собиравшимися принять участие в сборнике. «Главными обидами 1929-го, — вспоминала Л.Я. Гинзбург, — был отказ ГИЗа от сборника по современной поэзии и наш собственный отказ от “Ванны Архимеда” (с обэриутами) ... В этом боевом, молодом, несколько вызывающем, вообще ответственном сборнике исторический смысл имели только стихи — Заболоцкий, Введенский, Хармс, остальное оказывалось довеском». Но главной причиной неудачи, как можно полагать, явилась та, что инициаторы издания сборника опоздали, поезд, как говорится, ушел: именно с 1929 г. заканчиваются игры с «попутчиками» и некоторыми авангардистами (в наибольшем фаворе у властей были на первых порах футуристы), начинается эра полного единомыслия в литературе, «национальной по форме, социалистической по содержанию»... Произведения обэриутов, очевидно, попросту не доходили до собственно цензурных инстанций, застряв на уровне редакторского отбора или самоцензуры авторов, далеких от «бессмысленных мечтаний» — от мысли о самой возможности публикации своих произведений на страницах подсоветской печати; скорее всего, они просто не рисковали подавать их в цензуру...

Но уж зато имена печатавшихся в 1920 — начале 1930-х годов Вагинова и Заболоцкого мелькают в цензурных делах постоянно и, разумеется, в крайне неблагоприятном для них контексте. Литературная судьба Константина Вагинова сложилась, на первый взгляд, весьма удачно. Начав у Гумилева в «Цехе поэтов», он, по его собственным словам, «состоял почти во всех поэтических объединениях Петрограда». Активное участие принял он в эфемерном «Аббатстве гаеров», «Кольце поэтов», «Звучащей раковине», «Островитянах»; позднее вошел в группу «ОБЭРИУ». В отличие от других обэриутов, практически не увидевших своих «взрослых» произведений в печати, Вагинов опубликовал большую часть из написанного. Прожив ровно 35 лет (1899—1934), он все-таки за 10 лет (1921 — 1931) успел издать три книги стихов и три романа: «Козлиную песнь», «Труды и дни Свистонова» и «Бамбочаду». Последний роман — «Гарпагониана» —Вагинов закончил в 1933 г., но сам забрал рукопись из «Издательства писателей в Ленинграде», дабы, по совету Н.С. Тихонова, усилить в нем «социальные» мотивы; преждевременная смерть помешала это сделать. Впрочем, вряд ли «улучшения», если их можно так назвать (скорее они могли повредить), помогли бы изданию романа, поскольку Вагинов в эти годы становится уже немыслим как таковой. Во-первых, именно в год смерти Вагинова создан был Союз советских писателей и объявлен метод социалистического реализма, в который поэт уж никак не вписывался; во-вторых, не только сам последний роман был бы вычеркнут из издательских планов, но и сам его автор, скорее всего, «вычеркнут» из жизни в наступившие вскоре годы Большого террора. Проживи еще несколько месяцев, он, как следует полагать, непременно подлежал бы «кировскому призыву», когда из Ленинграда в конце 1934 г. были высланы и большей частью уничтожены десятки тысяч «бывших» (все-таки он был сыном жандармского офицера К.А. Вагенгейма). Так или иначе, по словам вдовы поэта, Александры Ивановны Вагиновой, вскоре после смерти Вагинова, арестована была его мать и выписан «опоздавший» ордер и на арест самого поэта. Достойно удивления, что роман «Бамбочада» и сборник стихотворений «Опыты соединения слов посредством ритма» были изданы в 1931 г., уже после свершения «второй революции»; впрочем, тогда действовала некая инерция НЭПа. В 1933 и 1934 гг. еще увидели свет на страницах «Звезды» и «Литературного современника» немногие его стихи: затем наступает абсолютное замалчивание его имени чуть ли не на полвека. Имя поэта встречается в цензурных делах постоянно и, разумеется, в крайне неблагоприятном для него контексте. Впервые оно упомянуто в «политредакторском» отзыве на так и не вышедшую в 1923 г. в свет «Антологию молодых авторов», которую собиралось напечатать ленинградское отделение Госиздата РСФСР. Стихи Вагинова были признаны «сомнительными и не особенно благополучными (так!)». Крайне тяжело проходили в цензуре все три романа Вагинова, печатавшиеся в 1928—1931 гг., — «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова» и «Бамбочада». Как бы оправдывая свое название («Козлиная песнь» означает по-гречески трагедию), наиболее драматично сложилась судьба первого романа Вагинова: он привлек внимание ОГПУ еще на стадии подготовки рукописи к отдельному изданию — потому, может быть, что это ведомство обратило внимание на журнальный сокращенный вариант романа, напечатанный незадолго до этого «Звездой» (1927, № 10). ОГПУ предупреждало тогда Отдел печати Ленинградского Обкома ВКП(б), что «по имеющимся сведениям» готовится издание романа в Ленгизе, несмотря на то, что «идеологическая неприемлемость его находится вне сомнения». Тем не менее, роман все же вышел в свет. В 1929 г. Вагинов существенно перерабатывает «Козлиную песнь» для второго издания, поскольку получил предложение «Издательства писателей в Ленинграде». Исходило оно, очевидно, от К. А. Федина, входившего в состав правления издательства. Сохранилось в Рукописном отделе Российской Национальной Библиотеки заявление Вагинова в издательство, датированное 5 июня 1929 г.: «На предложение Константина Александровича Федина издать роман “Козлиная песнь” отвечаю полным согласием. К. Вагинов». Однако из этой затеи ничего не вышло, что и неудивительно, если принять во внимание приведенный выше отзыв ленинградского ОГПУ. Более того: в начале 1930-х годов первое и единственное издание романа попадает в «Списки книг, подлежащих изъятию ...» Начиная с 1930 г. имя Вагинова становится, так сказать, «нарицательным», «знаковым» — в отрицательном, конечно, значении. Продолжается это приблизительно до конца 1934 г.; в дальнейшем оно вообще исчезает. Вот лишь несколько примеров. В 1930 г. Агитпроп Ленинградского обкома подготовил для А.И. Стецкого, возглавлявшего тогда Отдел культуры и пропаганды ленинизма ЦК, большую справку «Материалы к Совещанию в Агитпропе ЦК». В ней дается подробнейшая оценка репертуара ленинградских театров, львиная доля «справки» посвящена попытке Большого Драматического театра в Ленинграде поставить в 1929 г. пьесу Замятина «Аттила». Авторы справки усмотрели в пьесе опасную и неконтролируемую аллюзию: «Темою пьесы, является борьба капиталистического “Рима” с “варваризмом” большевиков, являющихся прямыми потомками и духовными наследниками Аттилы». Сюда же подверстывается роман Вагинова, в котором найдены такие же тенденции: «Замятинская философия истории, совпадает с воззрениями Иловайского и настроениями некоторой части внутренней эмиграции. Интересно сопоставить с “Козьей песней” (“Козлиной песнью”, конечно) Вагинова, где внутренний эмигрант именует себя “последним римлянином среди варваров”». Не менее вредным объявлен был и последний роман Вагинова, вышедший при его жизни в «Издательстве писателей в Ленинграде» в 1931 г., — «Бамбочада»: он разделил участь «Козлиной песни» и также фигурирует в главлитовских списках на протяжении трех десятилетий. В 1932 г. Коллегия Леноблгорлита обсуждала продукцию «Издательства писателей в Ленинграде», которая была признана «неудовлетворительной в качественном отношении <по-скольку> ... закончило 1931 г. политическим прорывом, завершив его изданием двух идеологически вредных книг, — “Бамбочадой” Ваги нова, искажающей советскую действительность, и “Веселым богом войны” Б. Шмидта, сборником стихотворений, проникнутых идеалистическим мировоззрением и буржуазным пацифизмом...». Роман попал в установочный доклад правоверного литературоведа В.Я. Кирпотина, прочитанный им на расширенном пленуме Оргкомитета советских писателей в 1934 г. и оставшийся в рукописи. Он назван в ряду «ущербных произведений, наряду с повестью Андрея Платонова «Впрок». В «Бамбочаде» «...интеллигенция, — по словам критика, — изображена так, будто ей негде притулиться в советской действительности». Это было последнее упоминание имени Вагинова, пусть и в негативном контексте, перед полувековым молчанием, если не считать чудом проскочивших в годы «застоя» двух-трех статей о его творчестве. Сами же произведения Вагинова стали публиковаться только в годы «перестройки». В отличие от Вагинова, другие обэриуты — Д. Хармс, А. Введенский — вообще не смогли напечатать ни одного «взрослого» стихотворения. Лишь Николай Олейников увидел в печати три таких стихотворения из цикла «Памяти Козьмы Пруткова» («Служение науке», «Хвала изобретателям», «Муха»), опубликованные в популярном московском журнале «Тридцать дней» в 1934 г. (№ 10), да и то прошедшие с огромным трудом. Выбор места и источника публикации не был случаен. Возможно, именно эти стихотворения он за год до того пытался напечатать в ленинградском журнале «Звезда», но неудачно: местная цензура слишком хорошо знала, с кем она имеет дело. Отчитываясь за «Оперативное руководство работой предварительного контроля» за июнь 1933 г., Леноблгорлит сообщал «в центр»: «В № 6 “Звезды” сняты стихи Н. Олейникова и вводная статья к ним. Мотивы снятия — некритическая подача произведений Олейникова, сатирическая направленность которых неясна и недоходчива до широкой читательской массы. Весьма спорным является самый метод Н. Олейникова, создающего свои произведения от имени некоего “Технорука Н.М.”, эстетствующего мещанина и доморощенного поэта, в лице которого Олейников якобы высмеивает буржуазный эстетизм и самые различные направления современной западноевропейской и прошлой поэзии. В действительности, вместо того, чтобы стать такой всеобъемлющей сатирой, произведения Олейникова имеют тенденцию превратиться в платформу, с которой эстетствующий мещанин всерьез будет преподносить нашей читательской аудитории свои пошлые и плоские «творения». Снятие этих вещей (кстати сказать, принятых и одобренных единогласно всей редколлегией “Звезды”) встретило резкий отпор со стороны руководства журналом и нашло довольно интенсивный отклик в писательской среде, частично воспринявшей это снятие, как “развал творчества”». Близок по смыслу и стилистике разнос, учиненный критиком А. Тарасенковым в статье «Поэт и муха» («Лит. газета», 1934, 10 декабря). Состав 6-го номера «Звезды» вообще вызвал неудовольствие цензоров: «сняты» все три стихотворения Осипа Мандельштама. Хотя первоначально было «решено ограничиться снятием одного, наиболее реакционного по содержанию стихотворения «К немецкой речи», но уже во время печатания номера журнала появился в «Литературной газете» разгромный обзор «Звезды», в связи с чем редакция почла за благо снять и два другие. В связи с такими «идеологическими прорывами», Ленгорлит составил для ЛК ВКП(б) обзор журнала «Звезда» за первое полугодие 1933 г., «сигнализирующий о неблагополучном положении с руководством этого журнала, ставшего прибежищем формалистов и не отражающего на своих страницах за последние месяцы советской действительности». Это был пролог к разгрому журнала, учиненному 13 лет спустя. Что же касается Олейникова, в дальнейшем, до ареста в 1937 г., он мог увидеть в печати лишь произведения, адресованные детям (гоже, кстати, вызывавшие постоянные репрессии, — см. далее параграф «Детская литература»). Крайне тяжело проходили в цензуре поэмы и стихотворения другого печатавшегося с конца 1920-х годов поэта, входившего в ОБЭРИУ, — Николая Заболоцкого. До ареста в 1938 г. ему, хотя и с большим трудом, удалось провести сквозь цензурные рогатки две книги — «Столбцы» (1929) и «Вторую книгу» (1937). Поэт, активно сотрудничавший в «Звезде», отрывок из поэмы «Торжество земледелия» напечатал впервые в № 10 за 1929 г.; попытка опубликовать ее полностью вызвала бурю как в цензурных кругах, так и в погромной литературной критике. Номер «Звезды» (1933, № 2—3) был задержан на так называемом «последующем контроле» — «из-за помещенной в журнале поэмы Н. Заболоцкого «Торжество земледелия», «крайне путаного в идеологическом отношении произведения, главный герой которого — «солдат», организующий колхоз, причем ликвидация кулачества в этом колхозе изображена в тонах, вызывающих не ненависть, а жалость к кулаку. Поэтому предложено переделать». Поэма была все же опубликована, но с большими купюрами и искажениями текста. Руководитель ленинградской цензуры Орлов покаялся в своем «грехе» перед Б. Волиным: «На Ваш запрос о появлении в журнале поэмы Заболотского (так в тексте) “Торжество земледелия” сообщаю следующее: По возвращении из Москвы, когда в беседе с Вами была установлена принципиальная линия в отношении “творчества” Заболотского, я застал вышедший из печати 2—3 номер “Звезды”, в котором оказалась помещенной поэма “Торжество земледелия”. Факт помещения этой поэмы в журнале объясняется недостаточной бдительностью политредактора предварительного контроля тов. Чевычелова. Получив сигнал о помещении этой поэмы из Культпропа Горкома, я обратился к тт. Резунову и Мартынову с вопросом, как поступить с тиражом журнала. Весь отпечатанный тираж был в этот момент задержан своевременно в типографии. После длительного обсуждения этого вопроса, при котором мной выдвигалось предложение об изъятии всей поэмы в целом, решено было сделать в поэме купюры наиболее одиозных мест (глава о “кулаке”, называвшаяся в первоначальном варианте “Изгнанник”). Принятое решение было проведено в жизнь. Сообщая положение вещей с появлением в печати поэмы Заболотского, считаю необходимым заявить, что выпуск в свет поэмы в измененном только виде, как результат переговоров с руководящими работниками Культпропа Горкома, ни в коей мере не снимает с меня ответственности за появление этой враждебной поэмы на страницах журнала “Звезда”, так как будучи последователен до конца, я, несомненно, мог бы настоять на изъятии поэмы в целом». Поднаторевший в таких делах правоверный критик В. Ермилов сразу же откликнулся статьей в «Правде» (21 августа) под названием, говорящим самое за себя: «Юродствующая поэзия и поэзия миллионов», назвав ее «клеветой на колхозное движение и проповедью кулацкой идеологии». Вместе с потаенными цензурными циркулярами такие статьи остановили выход уже набранной в корректуре книги стихов Заболоцкого, которая должна была выйти в Ленинграде в 1933 году. Имя поэта предается остракизму. В 1937 г., еще до ареста Заболоцкого, М.М. Зощенко решил выступить в несколько необычном для себя жанре, написав для ленинградского журнала «Литературный современник» статью «О стихах Заболоцкого». Согласно «Ежедекадней сводке важнейших вычерков и конфискаций, с 1 по 10 января 1937 г.», статья Зощенко была «...задержана в рукописи и возвращена для исправления», поскольку в ней «по существу бралась под защиту известная кулацкая поэма Заболотского (так!)». Видимо, Зощенко не пошел на «исправления», и статья его так и не появилась в печати. «Но непокорных сдавим / Как злобной силы проявленье...» — эти строки Вагинова как нельзя лучше характеризуют отношение режима к любым отклонениям от «нормы». И дело здесь даже не в идеологической «непокорности» обэриутов, а в отходе от установленного эстетического и стилистического эталона. По поводу запрещения поэмы Заболоцкого Павел Антокольский заметил однажды: «Сейчас легко понять (хотя это совсем не весело), отчего поэма Заболоцкого “Торжество земледелия” была встречена в штыки в начале 1930-х годов, отчего прямая патетика поэмы, ее утверждающая сила была принята за издевательскую пародию. Ведь это был не единственный случай. Новизна формы выражения всегда отталкивает от себя людей с косыми взглядами и косным мышлением». В тоталитарном обществе сама художественная форма становится объектом внимания идеологов и надзирателей за литературным процессом. Мотивы запрещения авангардной поэзии (и не только обэриутской) лежат в плоскости неприятия новой поэтики, в которой власти, в отличие от периода романтического «революционаризма», уже более не нуждались. Даже «социально близкие» футуристы и конструктивисты стали больше не нужны. Искусство должно быть «понятно народу». Наступающий социалистический реализм требовал не только единообразия содержания («единомыслия»), но и формы («единоформия», если можно так сказать).