RARUS'S GALLERY

Пг., издание Отдела изобразительных искусств Комиссариата Народного Просвещения, 15-я гос. тип.,  1919. 10 с. с цв. лит. ил. В издательской литографированной обложке. 23,4х22 см. Цена 8 руб. Тираж 3000 экз. Величайшая редкость!

 

 

 

 

Для книжной графики Митурича-старшего, отчасти продолжающей традиции русской футуристической книги предреволюционных лет, характерны конструктивность ритмической композиции, лаконичность форм, экспрессия штриха или долгой вьющейся линии. Как, например,  для книги Н. Пунина «Сказ грамотным детям» не очень детское графическое решение: на обложке изображены черные с золотым человечки – символы, «знаки» детей. Среди оформленных Митуричем-старшим изданий: "Сказ грамотным детям" Н. Н. Пунина (тушь, золото, изд. 1918), "Разин" В. В. Хлебникова (тушь, 1919), "Рояль в детской" А. Лурье (тушь, изд. 1920).

Так получилось в истории советского детского книгопечатания, что гонимые и расстрелянные ГПУ - НКВД поэты, писатели и художники, создали наиболее значимые шедевры детской полиграфии. Это и Хармс, и Пастернак, и Мандельштам, и Клуцис, и Ермолаева, и Пунин и др. В нашем случае Н.Н. Пунин прошел свой путь отношений с ГПУ/НКВД до трагического конца …

Пунин, Николай Николаевич (1888—1953) — историк искусства, педагог, музейный работник, художественный критик, известный апологет русского авангарда. Жизни и творчеству Николая Пунина посвящены обстоятельные работы, его биография отражена в литературе об Анне Ахматовой, связанной с Н. Пуниным пятнадцатью годами брака и впоследствии 10 годами совместной жизни; опубликованы подробности, заведенного на Н. Пунина чекистами дела. В 2000 году были изданы дневники и письма Николая Николаевича, в которых нашли отражение главные события XX века, его размышления об искусстве, история взаимоотношений с двумя Аннами: Аренс и Ахматовой. Критики отмечали, что дневник является законченным литературным произведением, в нем ярко проявился талант Н. Пунина – писателя. В данной главе мы не будем подробно говорить об известных фактах биографии Н.Н. Пунина, желающие узнать их могут обратиться к вышеприведенным источникам, а кратко напомним основные вехи жизненного пути Николая Николаевича, осветив подробнее период его учебы в Николаевской гимназии. Первые записи в дневнике Николая Пунина относятся к июню 1904 года, когда шестнадцатилетний Коля перешел в VI класс Николаевской гимназии. В это время будущий блестящий искусствовед уже интересовался различными областями искусства. Он посещал симфонические концерты, проходившие в здании Павловского вокзала, писал пьесы для домашнего театра, участвовал в оркестре балалаечников, писал рецензии на постановки и игру актеров любительского театра, увлекался живописью и философией (штудировал Шопенгауэра и Ницше), изучал биографии великих людей. Одно время в круг его интересов входила астрономия, но в ней Николая, в основном, интересовали биографии знаменитых астрономов и философские аспекты науки.  Он много читал, с увлечением писал сочинения, не только на заданную в гимназии, но и на самим выбранную тему. Вначале Николай получал за них сплошные «неуды», поскольку не был в ладах ни со стилем, ни с правописанием. Но вскоре, благодаря упорной работе, получил первую пятерку за сочинение «Осень в Царском Селе». В февральских номерах  литературного школьного журнала «Юный труд» за 1907 год опубликованы  два рассказа на темы русско–японской войны, подписанные загадочным псевдонимом «+++». Автор, который на самом деле никогда не участвовал в сражениях, сумел передать томящее ожидание боя, сделал его героев живыми людьми. По мнению внучки Николая Николаевича Анны Генриховны Каминской, эти рассказы с большой долей вероятности принадлежат перу Н.Н. Пунина, они близки по стилистике к его ранним произведениям. Известно, что Николай искренне переживал за ход русско – японской войны, в юности им была написана повесть на эту тему, поэтому предположение об авторстве рассказов имеет под собой серьезное основание. В первой книге о Николаевской гимназии мы рассказывали о том, что события революции 1905 года не обошли стороной Николаевскую гимназию: гимназисты участвовали в уличных манифестациях, учиняли обструкции, предъявляли  директору И.Ф. Анненскому петиции с требованиями, в случае невыполнения которых угрожали начать забастовку. Одним из лидеров «гимназического сопротивления» был ученик шестого класса Николай Пунин. В 40-й день со дня Кровавого воскресенья депутация учеников пришла к директору Анненскому с просьбой отслужить панихиду в гимназической церкви по жертвам 9 января. «В числе депутатов был и я. Анненский принял нас с холодной брезгливостью и, разумеется, отказал. Я долго потом не мог простить ему этой холодной брезгливости. В ответ на его отказ мы на каждом приеме пели хором: „вечная память“», – вспоминал Н. Пунин. Осенью 1905 года, после провозглашения Манифеста, ученики получили право проводить собрания, которые стали неотъемлемой частью гимназической жизни. Были созданы «Организация Сопротивления» и товарищеский суд. Николай пишет в дневнике, что поначалу он не был в фаворе, но на одном из собраний выступил с речью, заранее не зная на чьей стороне будет выступать – «левых» или «правых». Его горячая и страстная речь, во время которой он под влиянием момента выступил за «левых», сделала его популярным в среде гимназистов. После окончания выступления прозвучали первые в его жизни овации. Н. Пунин стал одним из лидеров гимназистов – организовывал различные кружки и комитеты, через брата готовился возглавить движение во 2-м кадетском корпусе, подготавливал забастовку. 4-го ноября 1905 года старшеклассники устроили «химическую обструкцию», из–за чего занятия пришлось прервать на несколько дней. «То там, то тут на уроках лопались с треском электрические лампочки, специально приносимые из дому для этой цели. Девятым валом гимназического мятежа была «химическая обструкция» (так это тогда называлось): в коридорах стоял сизый туман и нестерпимо пахло серой», – вспоминал Дмитрий Кленовский  (1952). Срочно созванный педагогический совет исключил семерых учеников, включая Н. Пунина, из гимназии, отмечая их нервные и возбужденные темпераменты. В это же время начальник 2-го кадетского корпуса, узнав о брожении среди кадетов, грозил исключить  брата Леонида. В семье Пуниных разразилась драма. Николай Михайлович со слезами на глазах просил старшего сына порвать с зачинщиками беспорядков. Очевидно, ситуацию удалось уладить, Николай и Леонид учебу не прервали, но, как пишет Н. Пунин, когда гимназию вновь открыли (11 ноября), он стал другим, и хотя иногда еще вращался среди «левых», но никогда уже более не играл роль вожака. После окончания гимназии Николай Пунин учился на историко–филологическом факультете Петербургского университета, который закончил в 1914 году по специальности история искусств у профессора Д.В. Айналова. Еще студентом он стал работать в отделе древнерусского искусства Русского музея, опубликовал в журнале «Аполлон» свою первую статью «К проблеме византийского искусства».

Портрет Н.Н. Пунина кисти К. Малевича.

В 1918–1921 гг., привлеченный Луначарским к сотрудничеству, Пунин возглавил Петроградский отдел изобразительных искусств Наркомпроса, исполнял обязанности комиссара Русского музея и некоторое время – Эрмитажа, был апологетом авангардных течений в живописи.

Знаменитый "Цикл лекций Н.Н. Пунина",

оформленный Казимиром Малевичем. Пг., 1920.

Статьи Пунина о творчестве Татлина и Малевича принесли ему репутацию «идеолога левого искусства». В течение долгих лет Н. Пунин работал в Русском музее, читал лекций по истории западноевропейского искусства в Институте живописи, скульптуры и архитектуры, Ленинградском университете, на Высших курсах искусствознания, в городском лектории, получил звание профессора, был организатором выставки советского искусства в Японии (1927) и многих других выставок, заведовал художественной частью Фарфорового завода (1923–1925), был инициатором создания искусствоведческого факультета в Академии художеств. Ученик Пунина Ф.Ф. Мельников вспоминал о его послевоенных лекциях в Университете: «Собирались с математического, физического, биологического, экономического – со всех факультетов университета... И он дирижировал такой огромной толпой. И чем больше было людей, тем больше у него было какого–то зажигания. Как он читал Рембрандта! Микелянджело! Леонардо! Профессура приходила со стороны, слушала его. Он умел импровизировать, находить слово, точное абсолютно...».  Работы Пунина посвящены византийскому и древнерусскому искусству, японской гравюре, русским художникам XIX и XX веков, истории искусства Западной Европы. В 1940 году вышел в свет учебник «История Западно–Европейского искусства» под редакцией Н. Н. Пунина, на долгие годы ставший популярным среди студентов, художников и искусствоведов. 3 июля 1917 года Н. Пунин женился на Анне Евгеньевне Аренс (Галя, 1892–1943), в 1921 году у них родилась дочь Ирина. Анна Евгеньевна была врачом, скончалась во время эвакуации в Самарканде.

А. Ахматова и Н. Пунин в саду Фонтанного дома.  1925.

Впервые  Пунин познакомился с А. Ахматовой в редакции журнала «Аполлон» в 1913 году, в 1922 году вспыхнувшее глубокое взаимное чувство привело к тому, что Анна Андреевна поселилась в квартире Пунина, в садовом флигеле Шереметьевского дворца (Фонтанный Дом), деля кров вместе с другими членами семьи Николая Николаевича. Даже после разрыва с Н.Н. Пуниным (1938) Ахматова жила вместе с его семьей, за исключением периода эвакуации 1941–1944 гг. Независимая позиция Пунина, увлечение западноевропейским искусством, знакомства с опальными деятелями культуры не могли не привести к конфликтам с советской властью. Впервые он был арестован 2 августа 1921 года одновременно с группой лиц, обвиняемых по делу «Петроградской боевой организации» (Таганцевское дело). Находился в заключении в следственной тюрьме на Шпалерной, но вскоре был освобожден благодаря хлопотам жены А.Е. Аренс, просившей за него у Луначарского. Второй арест произошел 24 октября 1935 года, когда Н.Н. Пунин и студенты Ленинградского университета  Лев Гумилёв, А.П. Борин, В.Н. Махаев и И.В. Поляков были обвинены в террористической деятельности. Причиной послужил донос А. Борина, бывшего в гостях в Фонтанном Доме 25 мая  1935 года. Уже через день после встречи он сообщал в Ленинградское НКВД, что в ходе разговора за общим столом Пунин говорил: «И людей арестовывают, люди гибнут, хотелось бы надеяться, что все это не зря. Однако стоит взглянуть на портрет Сталина, чтобы все надежды исчезли». И в продолжение всего вечера Пунин говорил о необходимости теракта в отношении Сталина, так как в лице его он и видит причину всех бед».

Тюремная фотография Пунина, 1950.

В постановлении о избрании меры пресечения говорилось: «Пунин Н.Н. является участником и вдохновителем контрреволюционной, террористической группы студентов, в его квартире происходят сборища данной группы, на которой происходят чтения контрреволюционных произведений». Только благодаря обращению А.А. Ахматовой и Б. Пастернака с письмами к И. В. Сталину все арестованные были освобождены.

«О, вы же знаете, Анна Андреевна умела устроить этакое зрелище, особого порядка,  - говорил Пунин об отношениях с Ахматовой уже после разрыва. – Чтобы рядом с ней оказался человек, у которого репутация «новатора, футуриста, грозы буржуазной обывательщины, первого в городе скандалиста, непримиримо-го». Он, конечно, льстил себе и, как всегда, старался принизить Ахматову. Многие не понимали, что могло связывать литератора средней руки, приверженца нового искусства, большевистского комиссара при Русском музее и Государственном Эрмитаже и великую русскую поэтессу, чей талант заслуженно приравнивается к пушкинскому. Ахматова никогда не отвечала Пунину на его выпады, считала ниже своего достоинства. Известно, что о Пунине вспоминать она вообще не любила. С удовольствием всегда говорила о Гумилёве, с неподдельной иронией – о востоковеде Шилейко, её «промежуточном муже», как она выражалась, и совсем неохотно – о Пунине. Остановимся еще раз подробно на их взаимоотношениях, анализируя и синтезируя кое-какие подробности и жизненные детали:

В темноте и шуме Павловского парка

Время жизни с Пуниным – одно из самых сложных в биографии Ахматовой. Время, когда она почти не писала стихов, жила в стеснённых бытовых и эмоционально некомфортных, как сейчас бы сказали, условиях. И всё-таки искренне не желала порвать эту связь. Николай Пунин, известный художественный критик, родился в Гельсингфорсе (Хельсинки) в 1888 году. Но с ранних лет его жизнь была связана с Царским Селом под Петербургом. Туда переехал вскоре его отец, военный врач. «Мы, должно быть, встречались ещё в колясочках, – шутила по этому поводу Ахматова, – на прогулке в Павловском парке». Это могло быть правдой. Когда Пунины поселились в Царском Селе и посещали Павловск, Анне Андреевне исполнилось несколько месяцев. Николай Пунин учился в Царскосельской Николаевской мужской гимназии, директором которой был поэт Иннокентий Анненский. Он был всего на два года младше Николая Гумилёва. Отца Николая Пунина знали все местные жители как практикующего врача. Сам он дружил со многими будущими литераторами, членами кружка Николая Гумилёва, часто бывал у Гумилёвых в гостях, но с Анной Ахматовой ни разу не встречался. А мог бы.

Впрочем, в то время Пунина больше всего привлекал дом Аренсов. Этот дом в Царском Селе был известен как «салон наук и искусств». Глава семейства генерал-лейтенант флота Евгений Иванович Аренс был начальником Царскосельского адмиралтейства, где находилась и его служебная квартира. Трёх дочерей генерала завсегдатаи называли «принцессами духа», а младшего брата Льва – «маленьким принцем». В 1917 году Николай Пунин женился на младшей из сестёр, Анне. В то время он уже знал о существовании Ахматовой. Впервые Пунин увидел Ахматову в царскосельском поезде, когда «поэт местного царскосельского значения», как в шутку называл Ахматову Гумилёв, возвращалась из Петербурга домой. «В чёрном котиковом пальто с меховым воротником и манжетами, в чёрной бархатной шляпе. Она странна и стройна. Худая, бледная, бессмертная и мистическая», – записывает Пунин в дневнике впечатления от встречи. «У неё длинное лицо с хорошо выраженным подбородком. Губы тонкие, немного провалившиеся, как у старухи или покойницы. Сильно развитые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело. Серые глаза, быстрые, но недоумевающие, фигура… фигура истерички. Из-под шляпы пробивается прядь чёрных волос. Я слушал с восхищением, как она взволнованно выкрикивает слова с интонациями, вызывающими страх и любопытство».

И вот уже чуть позже строки, исполненные глубокого чувства. «Целый день чувствовал в темноте и шуме Павловского парка тёмный её лик. В моей любви – благоговение. Больше всего боюсь причинить ей боль. И всё время желание повторять слова о её внешнем облике. О лице, о волосах, о руках, как она сидит, как смотрит. Она сидит, как девушка с кувшином в Царскосельском парке». А у него были голубые глаза. Однажды, в сентябре 1922 года, возвращаясь из Русского музея домой, он вдруг сбился с пути и с Симеоновского моста повернул налево, к дому 18, где Ахматова жила тогда у Ольги Глебовой-Судейкиной.

Игра во власть

Футурист, яростный сторонник искусства авангарда и пересмотра классических ценностей, Пунин приветствует революцию, он видит в ней способ воплощения в жизнь своих идей. Он выступает за новое художественное сознание в обществе. После Февральской революции Пунин в гуще событий, занимается активной деятельностью, в 1918–1920 годах руководит отделом ИЗО Наркомпроса, он комиссар, сподвижник Луначарского. Как представителя революционного комитета футуриста Пунина назначают в Эрмитаж, где в его задачу входит реализовать процесс «по орабочиванию буржуазного музея». Это новое идеологическое течение резко изменило концепцию музейной работы. Пунину приходилось следовать директивам, а они требовали, чтобы в экспозиции было как можно больше материалов, относящихся к эксплуатируемым классам. Также необходимо было «вести работу по очистке засорённого аппарата и избавляться от классово неполноценных сотрудников». Уволили директора Эрмитажа графа Толстого, многих других сотрудников из «бывших». Пунин в это время безукоризненно выполняет линию Наркомпроса, даже числится кандидатом в члены РКП(б). Но в 1921 году его арестовывают по делу Гумилёва, и только заступничество Луначарского спасает ему жизнь. Гумилёва расстреляют, Пунин будет после счастливого спасения хлопотать о возвращении ему конфискованных подтяжек. Впрочем, это событие немного отрезвляет Николая Николаевича, он отказывается от мысли стать партийцем. Но службу продолжает, хотя и чувствует обман, подмену. Потребности в новом искусстве нет. «Время разговоров настолько в прошлом, что кажется декадентством. Где же это будущее или настоящее, обозначенное действием? Для того ли мы пришли, чтобы уйти, поиграв во власть?» Но эти вопросы он обращает не к Луначарскому, а к жене. Главные его разочарования впереди. «Хорошую тюрьму придумали, сразу для всех и без решёток», – скажет он о новом государстве.

Бездомная

Ахматова и Пунин сблизились в начале 20-х годов, после расставания Анны Андреевны не только с Гумилёвым, но и со вторым её мужем, востоковедом Шилейко. Николай Пунин с семьёй в то время получил квартиру в Фонтанном доме, бывшем доме графов Шереметевых. По легенде, эту квартиру в начале века устроили к свадьбе дочери С.Д. Шереметева Марии Сергеевны с графом Александром Васильевичем Гудовичем. Квартира находилась на третьем этаже южного садового флигеля. Она была построена по анфиладному принципу, но каждая комната имела также двери в коридор. Пуниным выделили четыре небольшие комнаты. Ещё две принадлежали соседям. Благодаря тому, что в квартире было два входа, Пунины смогли отделиться, поставив перегородку. В то время как квартиры соседей представляли собой образцовые советские коммуналки, здесь всеми силами старались сохранить дореволюционную атмосферу. Ахматова тогда нашла убежище неподалёку – в квартире своей давней подруги, актрисы и художницы Ольги Глебовой-Судейкиной. Эта квартира на Фонтанке, 18, изрядно обветшавшая, тоже хранила следы роскоши предыдущей эпохи. Когда-то это была семейная квартира бывшего мужа Ольги, художника Сергея Судейкина. Хозяйка пригласила Ахматову пожить в ней, пока сама собиралась на гастроли. Впрочем, и по возвращении Ольги Ахматова оставалась в квартире вплоть до 1923 года, до окончательного отъезда хозяйки в Париж.

Сохранились воспоминания К. Чуковского о посещении квартиры Судейкиной. Он записал в дневнике: «Лестница тёмная, пыльная, типический чёрный ход. Стучусь в дверь. Оттуда кричат: «Не заперто!» Открываю: кухня. На плите какое-то скудное варево. Комнаты тесные, ход через кухню. Анна Андреевна лежит на кровати в пальто, накрылась пледом. Говорит: «Я простудилась, кашляю». Старуха служанка затопила печку. «Дров к завтрему нет», – буркнула недовольно. «Ничего, – говорит Ахматова. – Я завтра принесу пилу, и мы вместе напилим». Она сунула руку под плед и вытащила оттуда свёрнутые трубочкой листы. «Это балет «Снежная Маска» по Блоку». Потом читала свои стихи. Когда дошла до «А Смоленская нынче именинница…», я разревелся и выбежал. Какое разительное несоответствие. Кто бы мог сказать, что это та самая Анна Ахматова, которая теперь – одна в русской литературе – замещает собой и Горького, и Льва Толстого, и Леонида Андреева».

Легко влюблявшаяся Ахматова после развода с Шилейко переживала увлечение композитором, пианистом и музыкальным критиком Артуром Лурье. Это увлечение было для неё мучительно, ведь с Лурье связывала свою жизнь и Ольга. Обе старались, чтобы сердечные дела не сказывались на их отношениях. Только Нине Антоновне Ольшевской Ахматова призналась много позже, оглядываясь назад: «Тогда мы любили одного человека». И ни слова больше, никому. Тайна, горькая и сладостная одновременно. Любвеобильный, галантный Лурье умел кружить головы женщинам, создавать и разрушать их репутации. Ольга Судейкина соединила с ним судьбу ещё в 1916 году, когда муж-художник оставил её. Но в 1922 году Лурье перебирается в Берлин, где встречает подругу Ольги, Тамару Персиц, уехавшую в эмиграцию, и остаётся с ней. Вслед за Лурье за границу собирается и Ольга. Она покидает Россию в 1924 году, обосновавшись в Париже. Зовёт с собой и Ахматову. Но та остаётся. Отъезд Ольги для Ахматовой означает не только разлуку с близким другом. Ей опять негде жить, она бездомная. А советские законы о прописке такого не допускают. Именно в это время Ахматова сближается с Пуниным. Она понимает, что расставание с Лурье неизбежно, это тяготит её. За неделю до отъезда композитора ночью они проводят несколько часов вместе – Лурье, Ахматова и Пунин. Бессонная ночь, бесконечные разговоры. Эту дату,10 августа 1922 года, можно считать началом серьёзных отношений Ахматовой и Пунина. Уже спустя несколько дней Пунин пишет красноречивую фразу на записке, посланной ему Ахматовой. «Я сидел на заседании в Доме искусств, когда мне передали от неё записку. Был совершенно потрясён ею, так как не ожидал, что Ан. может снизойти».

Мучительный треугольник

Впервые Ахматова посещает дом Пунина 19 октября 1922 года. После её ухода он пишет в дневнике: «Какая странная и ровная пустота там, где ты ещё час назад наполняла все комнаты и меняла размеры всех вещей. Она спросила: «Рад, что я пришла?» Я не рад, я счастлив полным белым счастием, так что всё стало тихим и чистым, как в снегу, словно это сама зима явилась ко мне в гости, только тёплая». Анна Андреевна очарована Фонтанным домом. Она очень любила старинные петербургские дома, «с историей», как она выражалась. «Я пришла на день, на два, а осталась навсегда…» Она сама удивлялась этому. Её привлекала также атмосфера дореволюционной жизни, сохранённая Пуниными, найти которую в Ленинграде становилось почти невозможно. Однако зародившееся чувство сразу стало источником глубоких переживаний. Анна Евгеньевна Аренс, жена Пунина, хоть внешне и приняла факт связи своего мужа с Ахматовой, на деле сильно страдала от этого. Сложился мучительный треугольник, о котором впоследствии довольно резко высказался Бродский. Аренс оставалась в доме на правах близкого друга. Ахматова быстро догадалась, что на самом деле Пунин испытывал к первой жене привязанность, и её присутствие позволяло ему жить удобно. Вообще, роль Пунина в жизни Анны Ахматовой Иосиф Бродский, например, да и многие другие оценивали негативно. Действительно, это время, когда Ахматова почти не пишет стихов, обитает в угнетённой эмоциональной и бытовой атмосфере. Отчего же прожила здесь шестнадцать лет? Понимала ли, что на чужом несчастье счастья не построишь? Дочери Ирочке помогала делать уроки…

С Пуниным Ахматова состояла в гражданском браке. Внешне для непосвящённых они довольно долго выглядели счастливой парой. «Николай Николаевич похож на портрет Тютчева», – говорил один из друзей. Когда они приехали в Москву и зашли в чей-то литературный дом, поэт Н.Н. Асеев первым заметил это сходство. Шутливо возвестил хозяевам: «Ахматова, и с ней молодой Тютчев!» С годами сходство Пунина с Тютчевым только усилилось. Большой покатый лоб, нервное лицо, редкие, всегда чуть всклокоченные волосы, слегка обрюзгшие щёки и очки. К тому же Пунин был неисправимым романтиком, и его интуиция, романтический хаос противостояли классически ясному сознанию Ахматовой. «Самой характерной чертой Пунина я назвал бы постоянное душевное напряжение, — вспоминал Лукницкий. – Можно было предположить, что в его сознании не прекращается трудная, тревожная внутренняя работа. Он всегда казался взволнованным. Ахматова же, напротив, сохраняла классическое спокойствие. Даже невозмутимость. Дух высокой классики выступал в ней необыкновенно отчётливо. В пушкинских и гётевских масштабах». К Ахматовой Пунин также относился с романтическим восторгом. А заодно и с неограниченной жаждой всевластия над ней.

«Этот вечер полностью твой, – писал Пунин Анне Андреевне в самом начале их романа, – мягкий, петербургский, ахматовский. Черты твоего нежного лица во всём городе, под всеми фонарями дышит на меня твоё лицо. С улицы не хочу уйти, расставаясь с тобой, цыганка моя. Как я люблю в тебе эту беспечную безответственность. Ты крестишься на встречную церковь, как будто и в самом деле под Богом ходишь, а такая грешница. Но ангел в тебе… Я не знаю человека, в котором жил бы такой большой и чистый ангел в таком тёмном, греховном теле». Пунин восхищался привычкой Ахматовой к неприкаянному, бродячему образу жизни. Но сам он так жить был не готов и всё время оглядывался на Аренс. В ней он находил опору и спокойствие, уравновешенность своих восторгов. «Тронуть А.Е. я не могу только себя ради, не по силам и нельзя, – объясняет Ахматовой в записке. – Даже если бы и в состоянии был я разрушить дом, ничего бы не спасло. Ну, на год пришла бы ты ко мне, а потом ушла бы всё равно». В этом письме явственно проступают и скрытые сомнения, неуверенность, тяготившие Пунина, его опасения потерять Ахматову, но ещё больший страх – остаться после разрыва неприкаянным самому.

В доме Пуниных в распоряжении Ахматовой имелись только диван и маленький столик. Ей редко удавалось остаться наедине с собой. Если она что-то и писала, то оставаясь в постели, обложившись тетрадями, блокнотами, книгами. Так она привыкла ещё в период жизни с Гумилёвым, когда стол всегда был занят сочинениями мужа. Конечно, при таких обстоятельствах Ахматова ни на минуту не могла почувствовать себя хозяйкой в доме Пунина. Она всё время была в гостях. Всем заправляла Анна Евгеньевна Аренс, и это очень устраивало Пунина, давало ему возможность жить привычно. «Худо, что они очутились вместе под одной крышей, – вспоминала Надежда Яковлевна Мандельштам. – Идиллия была придумана Пуниным, чтобы Ахматовой не пришлось хозяйничать, а ему надрываться, добывая деньги на два дома. Но идиллия не состоялась – разводиться надо до конца».

«Тёмная радость и сладкая гибель»

Привязанность Пунина к Анне Евгеньевне объяснялась не только нежеланием нанести ей рану окончательным разрывом. Немалую роль играли и меркантильные соображения. Заработки Пунина были ограничены, Ахматова не получала денег совсем, только эпизодически. Всех содержала Анна Евгеньевна, состоявшая на постоянном окладе. Конечно, она пользовалась этим. «Она вела себя с высокомерием, – замечал Лукницкий. – Хотя внешне с Анной Андреевной отношения их были доброжелательными. Меня как-то пригласили к столу. Анна Евгеньевна сидела здесь же. Поздоровалась холодно. Сразу чувствовалось, что Пунин в доме не хозяин. А Ахматова тем более. Она вела себя как близкий друг дома, часто бывающая в нём, но отнюдь не как хозяйка».

Ахматова также жаловалась на Пунина Чуковской. «Он всегда раздражён от безденежья. Анна Евгеньевна держит его в чёрном теле, это и понятно. Всегда злой, что слишком много людей приходит, много людей обедает. А это всё его родные, отец Анны Евгеньевны, её знакомые. Сегодня за столом произнёс такую фразу: «Масло только для Иры». Для его дочки. А рядом сидел мой Лёвушка. Он не знал, куда глаза девать, верно». В те годы Ахматовой и без того было трудно. Она была фактически вычеркнута из официальной литературы после статьи Троцкого «о внутренних эмигрантах в литературе», к которым тот причислил и Ахматову. Пунин был возмущён. Он даже отважился откликнуться статьёй на статью: «Троцкий пишет, что лирический круг Ахматовой охватывает поэтессу, неизвестного в котелке или со шпорами и непременно Бога. А если бы он охватывал неизвестного в кожаной куртке и с красноармейской звездой? Значит, вся суть ожидаемого нами переворота в искусстве состоит в том, чтобы в лирический круг просто вошли другие персонажи. Надо только перевести стрелку творчества на советские объекты, и вот вам – новая литература?»

Пусть не властители, для неё было важно, чтобы близкие ей люди по-прежнему видели в ней поэта и поддерживали её. Но, защищая её, Пунин, сам писавший стихи, ревновал её к Поэзии, к Славе. Более того, он делал всё, чтобы Ахматова окончательно потеряла уверенность в себе. Да и к талантливым друзьям ревновал. Замятин рассказывал, как однажды они прогуливались с Ахматовой по Троицкому мосту. Шли не торопясь, мило беседуя. Ахматова держала в руках букет. В это время Пунин пришёл домой и, не обнаружив Ахматовой, бросился её искать. Увидев Ахматову и Замятина, сразу подбежал к ним. Со словами: «Анна Андреевна, я хочу с вами переговорить!» – отнял у неё букет и выкинул его в реку. Замятину ничего не оставалось, как вежливо попрощаться и уйти. Анна должна была быть только его. По словам Лидии Чуковской, он вёл военную кампанию за то, чтобы Ахматова больше никогда не писала стихи. Пунин нередко просил её переводить с французского, признавал её литературоведческий дар, но только не поэтический. Это его раздражало. То, что она может оказаться выше него самого. Л.Чуковская вспоминала: «Там всё было устроено так, чтобы навсегда забыть и литературную славу Ахматовой, и те времена, ещё с Гумилёвым, когда одна её внешность служила моделью для элегантных женщин артистической среды. Всякий раз, когда появлялся даже намёк на величие Ахматовой, Николай Николаевич нарочито сбивал тон, принижая её, вроде того: «Анечка, почистите селёдку!»

Одну поразительную сцену описывала сама Ахматова. Когда она пригласила к себе друзей послушать её новые стихи, в комнату влетел Пунин с криком: «Анна Андреевна, вы поэт местного царскосельского значения! Не забывайте!» Трещины в их отношениях становятся всё заметнее. Желая освободиться, Ахматова перебирается из кабинета в бывшую детскую комнату. Пунин негодует. «Это уже не любовь, Анна, не счастье, начинается страдание, – упрекает Пунин Ахматову. – Наша любовь была трудной, оттого она преждевременно и погибла. Она была мучительна для нас обоих, для меня, по крайней мере. Тёмная радость и сладкая гибель, так я всегда звал тебя. Если действительно пришёл конец, а мне тоже что-то чувствуется, у меня только одно желание – и конец домучиться с тобой».

Побег

Словно подхлёстывая расставание, судьба приготовила Ахматовой и Пунину жестокое испытание. «Вегетарианские» времена советской власти, как называла их Ахматова, заканчивались, тень «кремлёвского горца» и вороновы крылья его соратников всё ощутимее нависали над страной. Всё чаще «маруси» увозили по ночам знакомых, друзей, соседей. Часто безвозвратно. В 1934 году после убийства Кирова в Ленинграде началась волна репрессий, и в первую очередь она коснулась интеллигенции. Появилось постановление о высылке из города всех дворян – социально чуждого элемента. Проходили обыски, арестовывали и высылали даже за сохранённые семейные реликвии, наградные шпаги, например. В доме на Фонтанке генеральские эполеты деда растянули на дождь для новогодней ёлки, а офицерский кортик выбросили в Фонтанку напротив Шереметевского дворца. Вскоре по доносу одного из сокурсников арестовали Льва Гумилёва. За ним – Пунина. Он был объявлен организатором преступной группы. В ночь после ареста Ахматова и Анна Евгеньевна Аренс в ожидании обыска жгли в печке бумаги, которые могли оказаться вредными. Спустя несколько дней Анна Андреевна на ринулась в Москву. Ей посоветовали обратиться лично к Сталину. Старинная подруга Ахматовой, литературовед Эмма Гернштейн, вспоминала, какой была Анна Андреевна в те тяжёлые дни. «У неё запали глаза и возле переносицы образовались треугольники. Больше они никогда не проходили. Она изменилась на моих глазах».

У одной из общих знакомых были связи в ЦК. Анна Андреевна написала письмо Сталину, очень короткое. Она ручалась, что её муж и сын не состояли в заговоре, а уж тем более его не организовывали. Вслед за Ахматовой обращение к Сталину написал и Б.Л.Пастернак. Письма были переданы и, как ни странно, подействовали. Лев Гумилёв и Николай Пунин были вскоре освобождены. Гораздо позднее, уже в 1994 году, выяснилось, что в то же время ленинградские чекисты собирались арестовать и саму Ахматову, но им было отказано в санкции из Москвы. Вскоре был арестован Мандельштам, ещё многие, многие из близких знакомых Анны Андреевны. В это страшное время Ахматова, не писавшая стихи более десяти лет, начала свой «Реквием». Время востребовало её талант, она ощущала острую потребность выразить свои чувства. Прежним привязанностям уже не оставалось места, и отношениям с Пуниным пришёл конец. Ахматова ушла окончательно осенью тридцать восьмого года. «Надо было сделать это раньше, – признавалась она Чуковской. – Но я была так подавлена, что не хватало сил. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов, вы подумайте – тринадцать лет! Всего тридцать стихотворений за всё время, а в некоторые годы – годы! – ни одного».

Для Пунина уход Анны Андреевны стал трагедией. «Я проснулся, – пишет Пунин в дневнике, – и установил, что Ан. нет. Она взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все эти годы. А Лёва, судя по всему, тайно от меня, по её поручению взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи. Видимо, повёз их к Ан. От боли хочется выворотить грудную клетку. Ан. победила в этом пятнадцатилетнем бою…» Он и сам признавал, что это был бой.

После расставания с Пуниным Ахматова создаёт шедевр за шедевром. Плотину точно прорвало. Она не сожалеет. В 1940 году в разговоре с Чуковской о Пунине говорила даже раздражённо: «Представьте, Николай Николаевич нашёл теперь новый повод на меня обижаться. Почему я, когда мы были вместе, не писала, а теперь пишу очень много. Шесть лет я не могла писать. Меня так тяготила вся обстановка. Я теперь поняла. Идеалом жены для Николая Николаевича всегда была Анна Евгеньевна. Она служит, получает четыреста рублей жалованья, отличная хозяйка. И меня он упорно укладывал в это прокрустово ложе, а я и не хозяйка, и без жалованья. Если бы я дольше прожила с Владимиром Казимировичем (Шилейко. – Ред.), я бы тоже разучилась писать стихи».

Поэт от Бога, Ахматова вполне отдавала себе отчёт, что источники личного счастья и семейного благополучия и источники поэтического творчества – совершенно разные, даже противоположные. В этом она убедилась на собственном опыте. А что же профессор Пунин? Он влюбился ещё раз, и его женой стала Марта Андреевна Голубева – «голубка моя, тихий свет и утешение». Анна Евгеньевна умерла. В дни семейных праздников он всегда чувствовал её отсутствие. «С ней как-то всё было прочнее. Будущее темно. Страшно думать, что станет с Ирой, если я скоро умру или погибну как-нибудь иначе», – записал он в 1945 году.

Что же до романа Николая Николаевича Пунина с советской властью, то, как и следовало ожидать, он закончился трагически. После рокового постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», ставшего, по сути, приговором Ахматовой как поэту, началась и травля Пунина в печати. Его обвиняют в пропаганде «развращённого» западного искусства, возвеличивании таких «упаднических отщепенцев», как Сезанн и Ван Гог. Пунин был арестован в августе 1949 года и приговорён к десяти годам лагерей в Воркуте. Из лагеря в Абезе пишет дочери: «Я осуждён не трибуналом, так как для суда материала не было, а особым совещанием; дело моё – 35-й год и космополитизм. Они долго затруднялись, как быть с освобождением 35-го года, пренебрегли; мне подпортил, не желая этого, Гумилёв (сын Ахматовой. – Ред.); меня пришили к его делу, хотя, видимо, он не содействовал этому. Сам он взят по старому делу. Акума висела на волоске. Вероятно, её спасли стихи в «Огоньке». Акума – так они называли Ахматову – означает «злой дух». Стихи в «Огоньке», которые её спасли, восхваляли Сталина. По этому поводу Пунин написал жене: «Стихи в «Огоньке» прочитал; я её любил и понимаю, какой должен быть ужас в её тёмном сердце». Акума иногда писала ему. Ирину он просил передать ей«земной поклон и благодарность за пасхальную посылку». Иногда из лагеря в письмах присылал стихи. Вот последнее:

Если б мог я из тела уйти своего

И другую орбиту найти,

Если б мог я в свет превратить его,

Распылить во всём бытии.

Но я тихо брожу по дорогам зимы,

И следы потерялись в снегах,

Да и сам я забыл, откуда мы

И в каких живём временах.

Знал ли Пунин строки Пастернака, написанные в 1949-м?

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

А ведь они были, были, были тогда ещё живыми! Обратно в Петербург Николай Николаевич уже не вернулся. Он скончался в лагере 21 августа 1953 года от внезапного сердечного приступа в возрасте 64 лет. Ахматова отозвалась на его смерть скорбными стихами.

И сердце то уже не отзовётся

На голос мой, ликуя и скорбя…

Всё кончено. И песнь моя несётся

В пустую ночь, где больше нет тебя.

Кстати...

Друзья и литературоведы пытались разгадать, кто герой «Поэмы без героя» Ахматовой. Кто этот таинственный Гость из Будущего, вырвавшийся из зазеркалья? Есть доказательства, зашифрованные в её поэзии, что это Он.

Гость из Будущего! – Неужели

Он придёт ко мне в самом деле,

Повернув налево с моста?

Но дамоклов меч сталинских репрессий вскоре вновь обрушился на обитателей Фонтанного Дома. В 1938 году был арестован и осужден Лев Гумилев,  в 1949 году та же участь постигла Николая Николаевича и снова Льва Гумилева. Ждановское постановление 1946 года, борьба с «низкопоклонством перед западом», «формализмом в советской культуре» и конфликт с председателем Ленинградской организации Союза художников В.А. Серовым послужили началом кампании его травли и дискредитации.

После ареста Н.Н. Пунина его бывшая жена Анна Ахматова

оставила пальто висеть как память.

Ныне висит как прежде в музее Анны Ахматовой.

15 апреля 1949 года приказом ректора ЛГУ профессор кафедры истории всеобщего искусства Н.Н. Пунин был уволен из университета «как не обеспечивший идейно–политическое воспитание студенчества». А через четыре месяца он был арестован и осужден на 10 лет лагерей Особым Совещание при МГБ. В постановлении на арест были перечислены все «прегрешения» Пунина из дела 1935 года и добавлены новые обвинения в «преклонении перед буржуазным искусством Запада». Как доказательство вины Пунина, к делу была подшита подборка вырезок из газет, где его именовали: «проповедник реакционной идейки искусства для искусства», «буржуазный эстет», «открытый и злобный враг реалистического искусства».  Николай Николаевич Пунин скончался 21 августа 1953 года в больнице лагеря для нетрудоспособных заключенных заполярного поселка Абезь под Воркутой (Коми АССР). Незадолго до смерти он сочинил стихотворение:

Если б мог я из тела уйти своего

И другую орбиту найти,

Если б мог я в свет превратить его,

Распылить во всем бытии.

Но я тихо брожу по дорогам зимы,

И следы потерялись в снегах,

Да и сам я забыл, откуда мы

И в каких живем временах.

Выдающийся искусствовед был похоронен в безымянной могиле с номером «Х–11». Горестными строками отозвалась на его смерть Анна Ахматова:

И сердце то уже не отзовется

На голос мой, ликуя и скорбя.

Все кончено... и песнь моя несется

В пустую ночь, где больше нет тебя.

Конечно, советская детская книга так или иначе отражала свое время, стиснутая со всех сторон жесткими идейными и педагогическими установками, которые утверждали, что воспитание нового социального человека надо начинать с чистого листа. „Никаких Арлекинов, никаких Пьеро!” — внушали издатели художникам. Как писал Владимир Набоков в конце 30-х годов: „Внутри России действует внешний заказ... Правительственная воля, беспрекословно требующая ласково-литературного отношения к трактору или парашюту, к красноармейцу или полярнику...” „Багаж” С. Маршака и В. Лебедева 1929 года и тот же „Багаж” тремя годами ранее, в издании 1926 года, — это не одно и то же. Нэпманская дама сбежала с обложки, ее место заняла „собака”, та самая, которая „за время пути... могла подрасти” и которая оставалась на обложке вплоть до 10-го издания „Багажа” (1936). Точно также „Три толстяка” с плакатными гравюрами В. Козлинского 1935 года имеют мало общего с теми же толстяками, нарисованными в 1928 году М. Добужинским в духе андерсеновских сказок. И таких перемен в истории детской книги великое множество. Вот образец такого прямого социального заказа: „Скоро год как Вы обещали написать нам книгу о выборе профессий для девочек („Кем быть”). Художник Давид Штеренберг каждые три дня спрашивает, написал Маяковский или нет. Неужели Вы хотите, чтобы [мы] обратились с письмом к девочкам-пионеркам всего Союза и рассказали им, как надувает их Маяковский. Вас совесть замучит”. Обычное издательское напоминание запоздавшему автору звучит как угроза публичного осуждения поэта, который должен сконструировать детский портрет нового человека. („Пусть меня научат...”) Все это так. Но вряд ли следует предавать анафеме всю детскую книгу 20—30-х годов. Много и доброго она сделала в эпоху, не слишком благоприятную для „счастливого детства”. Работа в детской книге была совсем не тихой пристанью, как это представляется многим теперь. Нельзя не вспомнить, что были репрессированы и погибли в заключении Д. Хармс и А. Введенский, В. Ермолаева и Г. Клуцис, О. Мандельштам и П. Соколов. Что оказались в эмиграции А. Бенуа, М. Добужинский, С. Чехонин, Ю. Анненков и др. Их связь с Россией была прервана. Лучшая детская книга, выпущенная в эмиграции в 1921 году  — „Детский остров” Саши Черного с рисунками Бориса Григорьева, книга, исполненная ностальгии о прошлом, о детстве и детской. При Хрущеве с детской книги, особенно 20-х годов, было, наконец, снято табу, отведены упреки в формализме, нашедшие свое место в печально знаменитой статье 1936 года „Художники-пачкуны”, которая, по существу, захлопнула дверь за самой яркой эпохой этого искусства. Коснулось это и тех художников, которые прожили еще целую жизнь. Даже оттепель середины 50-х годов была не в силах реанимировать это искусство, но она разбудила нашу историческую память. Наступила пора изучения, собирания, переиздания лучших детских книг. Поначалу — 20-х годов. И только в наши дни возник настоящий интерес к дореволюционной книге. Историю русской детской книги еще не раз будут переписывать, и описание коллекции московского собирателя, надеемся, сослужит в этом добрую службу.