RARUS'S GALLERY

Ленинград: Государственное издательство, тип. «Печатный Двор», 1926. 13 с. Тираж 10000 экз. Цена 50 к. В издательской цв. литографированной обложке. 28 см. Одна из лучших советских детских книг. Чрезвычайная редкость!

 

 

 

 

 

Шары.

Дутые-надутые шары-пустомели
Разноцветным облаком на ниточке висели,
Баловали-плавали, друг друга толкали,
Своего меньшого брата затирали.

- Беда мне, зеленому, от шара-буяна,
От страшного красного шара-голована.
Я шар-недоумок, я шар-несмышленыш,
Приемыш зеленый, глупый найденыш.

- А нитка моя
Тоньше паутинки,
И на коже у меня
Ни одной морщинки.

Увидела шар
Шарманка-хрипучка:
- Пойдем на бульвар
За белою тучкой:
И мне веселей,
И вам будет лучше.

На вербе черно
От разной забавы.
Гуляют шары -
Надутые павы.

На всех продавцов
Не хватит копеек:
Пять тысяч скворцов,
Пятьсот канареек.

Идет голован
Рядами, рядами.
Ныряет буян
Ларями, ларями.

- Эх, голуби-шары
На белой нитке,
Распродам я вас, шары,
Буду не в убытке!

Говорят шары лиловые:
- Мы не пряники медовые,
Мы на ниточке дрожим,
Захотим - и улетим.

А мальчик пошел,
Свистульку купил,
Он пряники ест,
Другим раздает.

Пришел, поглядел.
Приманка какая:
На нитке дрожит
Сварливая стая.
У него у самого
Голова большая!

Топорщатся, пыжатся шары наливные -
Лиловые, красные и голубые:
- Возьми нас, пожалуйста, если не жалко,
Мы ходим не попросту, а вперевалку.

Вот плавает шар
С огнем горделивым,
Вот балует шар
С павлиньим отливом,
А вот найденыш,
Зеленый несмышленыш!

- Снимайте зеленый,
Давайте мне с ниткой.
Чего тебе, глупому,
Ползать улиткой?
Лети на здоровье
С белою ниткой!


На вербе черно
От разной забавы.
Гуляют шары,
Надутые павы.
Идет голован
Рядами, рядами,
Ныряет буян
Ларями, ларями.

Чистильщик

Подойди ко мне поближе,

Крепче ногу ставь сюда,

У тебя ботинок рыжий,

Не годится никуда.

Я его почищу кремом,

Черной бархаткой натру,

Чтобы желтым стал совсем он,

Словно солнце поутру.

Автомобилище

– Мне, автомобилищу, чего бы не забыть еще?

Вычистили, вымыли, бензином напоили.

Хочется мешки возить. Хочется пыхтеть еще.

Шины мои толстые – я слон автомобилий.

Что-то мне не терпится -

Накопилась силища,

Накопилась силища -

Я автомобилище.

Ну-ка покатаю я охапку пионеров!

Полотер

Полотер руками машет,

Будто он вприсядку пляшет.

Говорит, что он пришел

Натереть мастикой пол.

Будет шаркать, будет прыгать,

Лить мастику, мебель двигать.

И всегда плясать должны

Полотеры-шаркуны.

Калоша

Для резиновой калоши

Настоящая беда,

Если день – сухой, хороший,

Если высохла вода.

Ей всего на свете хуже

В чистой комнате стоять:

То ли дело шлепать в луже,

Через улицу шагать!

Рояль

Мы сегодня увидали

Городок внутри рояля.

Целый город костяной,

Молотки стоят горой.

Блещут струны жаром солнца,

Всюду мягкие суконца,

Что ни улица – струна

В этом городе видна.

Кооператив

В нашем кооперативе

Яблоки всего красивей:

Что ни яблоко – налив,

Очень вкусный чернослив,

Кадки с белою сметаной,

Мед прозрачный и густой,

И привозят утром рано

С молоком бидон большой.

Муха

– Ты куда попала, муха?

– В молоко, в молоко.

– Хорошо тебе, старуха?

– Нелегко, нелегко.

– Ты бы вылезла немножко.

– Не могу, не могу.

– Я тебе столовой ложкой

Помогу, помогу.

– Лучше ты меня, бедняжку,

Пожалей, пожалей,

Молоко в другую чашку

Перелей, перелей.

Стихотворения «Чистильщик», «Полотер» и «Кооператив», под общим заголовком «В городе», впервые опубликованы в журнале «Новый Робинзон», 1925, № 4, 31 марта, с. 13.

"Авторы почти всех воспоминаний о Мандельштаме неизменно отмечают, что это был человек неистребимой веселости: шутки, остроты, эпиграммы от него можно было ожидать в любую минуту, вне всякой зависимости от тяготы внешних обстоятельств. Между шуточными и «серьезными» стихами он проводил четкую грань, но чем строже и аскетичней становилась его лирика, тем раскованней и своевольней писались шуточные стихи", – пишет П.М. Нерлер в комментариях к книге стихов Мандельштама. Шуточными были и детские стихи 1924 – 1925 годов. "Все детские стихи пришлись на один год – мы переехали тогда в Ленинград и развлекались кухней, квартиркой и хозяйством", – вспоминала Надежда Яковлевна Мандельштам. 1924 год для Осипа был заполнен прежде всего каторжной переводческой работой и писанием «Шума времени». Пафос этой вещи в корне отличен от пафоса манделыптамовских статей начала двадцатых годов. Вспоминая эпоху, предшествующую возникновению и расцвету русского модернизма, Мандельштам подчеркивал ее творческую бесплодность и «глубокий провинциализм». Девяностые годы XIX века он назвал здесь «тихой заводью», варьируя образ из своего стихотворения 1910 года:

Из омута злого и вязкого

Я вырос, тростинкой шурша,

И страстно, и томно, и ласково

Запретною жизнью дыша.

Не случайно попытки «склеивания» и «сращения» страниц истории, бережно предпринимаемые в прежних мандельштамовских статьях, сменились в «Шуме времени» намеренно «разорванными картинами». Может быть, именно поэтому Мандельштам год спустя будет признаваться Анне Ахматовой и Павлу Лукницкому, что он «стыдится содержания» «Шума времени». Заключительные страницы своей новой прозы Мандельштам дописывал летом 1924 года, в доме отдыха ЦЕКУБУ, в подмосковной Апрелевке. По-видимому, тогда же «Шуму времени» было дано его заглавие, восходящее не только к знаменитому — fuga temporis — «бег времени», много позже подхваченному Ахматовой, но и к следующему фрагменту романа Андрея Белого «Серебряный голубь»: «...Август плывет себе в шуме и шелесте времени: слышишь — времени шум?». В конце июля Мандельштамы переехали на жительство в Ленинград. Поселились они в самом центре города, на Большой Морской, сняв две комнаты в квартире актрисы-конферансье М. Марадулиной. Сохранилось подробное описание мандельштамовского скромного жилья, выполненное дотошным П. Лукницким:

«От круглого стола — в другую комнату. Вот она: узкая, маленькая, по длине — 2 окна. От двери направо в углу — печь. По правой стене — диван, на диване — одеяло, на одеяле — подушка. У печки висят, кажется, рубашка и подштанники. От дивана, по поперечной стенке — стол. На нем лампа с зеленым абажуром, и больше ничего. На противоположной стене — между окон — род шкафа с множеством ящичков. Кресло. Все. Все чисто и хорошо, смущают только подштанники».

В Ленинграде поэт получил дополнительный источник дохода: по предложению Самуила Маршака Мандельштам взялся писать детские стихи. Это было закономерно, поскольку с детьми Осип Эмильевич почти всегда легко находил общий язык. «Он ведь был странный: не мог дотронуться ни до кошки, ни до собаки, ни до рыбы... — в 1940 году рассказывала Анна Ахматова Лидии Чуковской... — А детей любил. И где бы он ни жил, всегда рассказывал о каком-нибудь соседском ребеночке». Некоторые из детских стихотворений Мандельштама учитывали опыт «лесенки» Владимира Маяковского:

— А водопровод

Где

воду берет ?

Другие — приспосабливали для нужд детской поэзии нарочито инфантильную манеру мандельштамовского учителя — Иннокентия Анненского:

— Эх, голуби-шары

На белой нитке,

Распродам я вас, шары,

Буду не в убытке!

Топорщатся, пыжатся шары наливные —

Лиловые, красные и голубые...

(Мандельштам «Шары»)

Покупайте, сударики, шарики!

Шарики детски,

Красны, лиловы,

Очень дешевы!

(Анненский «Шарики детские»)

В одном из ленинградских издательств с Мандельштамом встретился будущий прославленный драматург, а тогда — начинающий поэт для детей Евгений Шварц, в чьем дневнике находим беглый набросок к мандельштамовскому портрету: «Озабоченный, худенький, как цыпленок, все вздергивающий голову в ответ своим мыслям, внушающий уважение». В сентябре в Ленинград на короткое время приехал Пастернак, который несколько раз заходил к Мандельштамам в гости. В письме, отправленном Осипу Эмильевичу 19 сентября уже из Москвы, Борис Леонидович сетовал, что ему так и не довелось послушать мандельштамовскую прозу. Дружеским и чуть шутливым жестом завершается второе пастернаковское письмо — от 24 октября: «Обнимаю Вас. Сердечный привет Надежде Яковлевне. Жена, с соответствующими перемещеньями, присоединяется». Рождество Мандельштамы справляли с Бенедиктом Лившицем и его женой. «Мы с Надей валялись в спальне на супружеской кровати и болтали, — вспоминала Екатерина Лившиц, — дверь была открыта, и нам было видно и слышно, как веселились наши мужья». Новый, 1925 год они встретили вместе с Б. Бабиным и его женой — знакомыми мандельштамовской юности. В середине января 1925 года на Морской впервые появилась Ольга Александровна Ваксель (1903—1932). В 1925 году «бытовое» христианство Мандельштама выльется в пронзительное трехстишие-молитву:

Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь — за твою рабу...

В Петербурге жить — словно спать в гробу.

В середине ноября 1925 года Мандельштам уехал к Надежде Яковлевне в Ялту. В Ленинград он вернулся в начале февраля 1926 года, задержавшись на один день в Москве (из письма к Н. Я. Мандельштам от 2 февраля: «...В Москве меня заговорил Пастернак, и я опоздал на поезд. Вещи мои уехали в 9 ч. 30 м., а я, послав телеграмму в Клин, напутствуемый братом Шурой, выехал следующим в 11 ч.»). Стихи по-прежнему не писались, и это выбивало поэта из колеи. «Больше всего на свете Мандельштам боялся собственной немоты, называя ее удушьем. Когда она настигала его, он метался в ужасе и придумывал какие-то нелепые причины для объяснения этого бедствия» («Листки из дневника» Анны Ахматовой). Мечущимся по Ленинграду в поисках заработка вспоминают Мандельштама мемуаристы. Тем не менее он пытался держаться бодро, как и полагалось взрослому мужчине — кормильцу семьи: «...Я, дета, весело шагаю в папиной еврейской шубе и Шуриной ушанке. Свою кепку в дороге потерял. Привык к зиме. В трамвае читаю горлинские, то есть врученные для перевода или рецензии Александром Николаевичем Горлиным французские книжки» (из письма к жене от 9—10 февраля 1926 года). «Ты не поверишь: ни следа от невроза. На 6-й этаж поднимаюсь не замечая — мурлыкая» (из письма к ней же от 18 февраля 1926 года). За 1926 год Мандельштам написал 18 внутренних рецензий на иностранные книги; его переводы были опубликованы в 10 сборниках прозы и стихов, изданных в Москве, Киеве, Ленинграде. В 1925-1926 г.г. вышли четыре мандельштамовские книжечки стихов для детей: «Примус», «2 трамвая», «Кухня» и «Шары». Жил Мандельштам у брата Евгения на 8-й линии Васильевского острова. В конце марта он уехал в Киев, где на короткое время воссоединился с Надеждой Яковлевной. В начале апреля поэт вернулся в Ленинград, но уже через полмесяца он отправился к Надежде Яковлевне в Ялту. «...За многие годы это был первый месяц, когда мы с Надей действительно отдохнули, позабыв все.  У меня сейчас короткая остановка: оазис, а дальше опять будет трудно», — прозорливо писал Мандельштам отцу. С июня по середину сентября 1926 года Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна жили в Детском Селе, где они снимали меблированные комнаты. По соседству с ними поселился Бенедикт Лившиц с женой и сыном. «В эту осень в Царское Село потянулись петербуржцы и особенно писатели, — 15 октября 1926 года сообщал Р. В. Разумник Андрею Белому. — Сологуб уехал, но в его комнатах теперь живет Ахматова, в лицее живет (заходил возобновить знакомство) Мандельштам, по-прежнему считающий себя первым поэтом современности». «В комнатах абсолютно не было никакой мебели и зияли дыры прогнивших полов», — вспоминала жилище Мандельштамов Ахматова. В середине сентября Надежда Яковлевна уехала в Коктебель.

Среди соседей Булгакова встречается много известных имен, но особое внимание привлекает имя Осипа Мандельштама. В отличие от обиталища Булгаковых, квартира Мандельштамов не была уютной - Анна Андреевна Ахматова, бывавшая в их доме наездами из Ленинграда, отмечала: "...Тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме". Супруга поэта, Надежда Мандельштам, воспринимала бытовую неустроенность как нечто естественное. "Нищета была всеобщей, и только дочери победителей и "гордячки-суки" планомерно из нее выбивались. Число их умножалось с годами, но я уже знала, что мы принадлежим к разным классам". (Надежда Мандельштам. Вторая книга: воспоминания). В ноябре 1933 году Мандельштам написал свое знаменитое "Мы живем, под собою не чуя страны...", и над домом поэта витала тень более зловещая, чем призрак нищеты... Тогда же у него родились горькие строки:

Квартира тиха, как бумага,

Пустая, без всяких затей, -

И слышно, как булькает влага,

По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке,

Лягушкой застыл телефон,

Видавшие виды манатки

На улицу просятся вон...

Приезжая к Мандельштамам, Анна Андреевна Ахматова останавливалась в их маленькой кухоньке. "Газа тогда еще не провели, - вспоминала Надежда Мандельштам, - и я готовила нечто вроде обеда в коридоре на керосинке, а бездействующая газовая плита из уважения к гостье покрывалась клеенкой и маскировалась под стол". (Надежда Мандельштам. Воспоминания). Кухня в квартире Мандельштамов именовалась "капищем", и это название прилепилось тоже благодаря Ахматовой. Однажды гонорар за поэтическое выступление где-то в совхозе Мандельштам получил "натурой" - овощами. Сырые корнеплоды выложили на кухне для просушки. Гостившая в Москве Ахматова восседала среди живописных кучек моркови и свеклы и казалась богиней плодородия. Кто-то из пришедших к Мандельштамам знакомых обратился к ней: "Ну, что вы сидите здесь, как идолище в своем капище? Пошли бы лучше на какое-нибудь заседание посидели!" Так "капищем" кухню Мандельштамов и прозвали. В ночь с 13 на 14 мая 1934 года Анна Андреевна была в Москве и привычно "восседала в капище" в доме Мандельштамов. Они заговорились с Надеждой Яковлевной на кухне, когда в час ночи в дверь постучали. "...Раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. "Это за Осей", - сказала я и пошла открывать", - вспоминала Надежда Мандельштам. Предчувствие не обмануло ее - в дом вошли сотрудники ГПУ. "Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям, - вспоминала Ахматова. - Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной, у Кирсанова, играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел "Волка" и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в 7 утра". Кара для Мандальштама оказалась относительно мягкой. После ТАКИХ стихов про Отца народов - не расстрел, не лагерь, а всего лишь высылка в Чердынь, да еще с разрешением ехать в сопровождении жены. Тогда никто еще не понимал, что это только первый круг ада, что Мандельштама еще ждут и травля в печати, и самая страшная нищета, и предательства друзей и знакомых ("Я поставлен в положение собаки, пса... Меня нет. Я - тень. У меня только право умереть", - писал Мандельштам Чуковскому в 1937 году). Впереди был еще и второй арест 2 мая 1938 года, Бутырская тюрьма, "каторжный" эшелон на Колыму и страшная безвестная гибель в транзитном лагере под Владивостоком... (И даже после смерти не дают соотечественники покоя душе поэта - в 1999 году был варварски обезображен памятник Мандельштаму в месте его гибели на Дальнем Востоке; после восстановления он еще не раз осквернялся). Тогда, в мае 1934 года, после первого ареста в Нащокинском преулке, эта трагическая цепочка событий была еще никому не видна... Арест, обыск, конфискация рукописей, ссылка в Чердынь - это тоже было страшно и тяжело. Когда Мандельштамов высылали, денег у Надежды Яковлевны не было совсем. Ахматова отправилась по знакомым с просьбой помочь и зашла к соседям Булгаковым. Елена Сергеевна, узнав о случившемся, заплакала и отдала Анне Андреевне все свои деньги. Об этом вспоминали и растроганная Ахматова, и сама Надежда Яковлевна. На Булгаковых трагедия Мандельштама произвела страшное впечатление, и дело было даже не в слезах сочувствия и не в материальной помощи. Вероятно, неосознанно Михаил Афанасьевич примерял подобную судьбу на себя - уже тяжело больному, незадолго до смерти ему казалось, что пришли сотрудники ГПУ конфисковать рукопись романа "Мастер и Маргарита". Он просил Елену Сергеевну помочь ему встать с постели и дойти до письменного стола, чтобы убедиться, что с рукопись на месте. При всем том Мандельштам и Булгаков, ровесники, соседи, литераторы, обладающие честным, далеким от советской конъюнктуры, взглядом на жизнь, не были друзьями, и даже почти не общались. Может быть, потому что не знали лучших, самых искренних и потому неопубликованных, произведений друг друга... Может быть, Мандельштамам судьба Булгаковых казалась слишком благополучной в сравнении с их собственной... Может быть, какие-то сплетни, циркулирующие в литературных кругах, или неизвестные нам недоразумения вызвали некоторую взаимную холодность. Надежда Яковлевна не удержалась даже в своих поздних мемуарах от колкости в адрес Михаила Афанасьевича: "Дурень Булгаков, нашел над чем смеяться: бедные нэповские женщины бросились за тряпками, потому что им надоело ходить в обносках, в дивных юбках из отцовских брюк. Да, надоело, и нищета надоела, а сколько усилий требовалось, чтобы помыться в огромном городе, где первым делом уничтожили все ванные комнаты". Надо носить в сердце какую-то застарелую обиду, чтобы так воспринимать булгаковский текст, изящную сцену в варьете из "Мастера и Маргариты"... И все же два эти имени и две судьбы, сплетенные воедино, остались в Нащокинском переулке, откуда так старательно изгоняли память о них. "Мировые города, как Париж, Москва, Лондон, удивительно деликатны по отношению к литературе. Они позволяют ей прятаться в какой-нибудь щели, пропадать без вести, жить без прописки, под чужим именем, не иметь адреса. Смешно говорить о московской литературе, так же точно, как и о всемирной. (...) Непредубежденному человеку может показаться, что в Москве совсем нет литературы. Если он встретит случайно поэта, то тот замахает руками, сделает вид, что страшно куда-то спешит, и исчезнет в зеленые ворота бульвара, напутствуемый благословениями папиросных мальчишек, умеющих как никто оценить человека и угадать в нем самые скрытые возможности" (Осип Мандельштам. "Литературная Москва").

Лапшин, Николай Фёдорович (6 января 1888, Санкт-Петербург — 24 февраля 1942, Ленинград) — русский живописец, график, педагог, книжный иллюстратор, член Ленинградского Союза художников, театральный художник, автор статей по вопросам искусства. Один из представителей ленинградской школы пейзажной живописи. Николай Фёдорович Лапшин родился в Петербурге. Художественное образование Н.Ф. Лапшина не было систематическим: он учился в начальной школе ЦУТР барона Штиглица (1900), в Политехническом институте (1909), в рисовальной школе Общества поощрения художеств у И.Билибина, А. Рылова, Н. Химоны (1912-1915), в частных студиях Я. Ционглинского (1911-1912) и М.Бернштейна(1913-1914). Участвовал в Первой Мировой войне, был ранен. В 1913 г. в Москве знакомится с М. Ларионовым и Н. Гончаровой, под их влиянием обращается к изучению русской иконописи и народного искусства. Занимается вместе с Н. Гончаровой росписью декораций для постановки оперы Н. Римского-Корсакова "Золотой петушок". Первая выставка, в которой Лапшин принял участие, - "Мишень" (1913). На выставке "№ 4. Футуристы, лучисты, примитив" в 1913 г. Лапшин (под фамилией Лопатин) экспонировал несколько картин, вдохновлённых "лучизмом" М. Ларионова. Член объединений: "Союз молодёжи"(1917-1919), ОНТ (1922-1923), Общество художников-индивидуалистов (с 1922), "4 искусства" (с 1926). В 1920-е гг. выступал как художественный критик. В 1922 г. - сотрудник Декоративного института. В 1920-1921 гг. заведовал секцией в Отделе ИЗО Наркомпроса. Основной этап творчества художника начинается с периода 1920-х гг. В 1921-1923 гг. Лапшин работал помощником директора Музея художественной Культуры. Многие позиции в собирательской, выставочной и другой практической деятельности МХК вырабатывались совместно Н.Н. Пуниным и Н.Ф. Лапшиным. На базе этого музея в 1923-1926 гг. был создан ГИНХУК - Государственный институт Художественной культуры, руководимый К.С. Малевичем. Сближение с художниками авангарда оказало на Лапшина формирующее воздействие, придав его творчеству постоянное стремление к новому, влечение к усиленной выразительности художественного высказывания; эти качества и определяют Лапшина как художника. Преподавал в Художественно-технических мастерских (1920-1922), в Ленинградском строительном техникуме (1931-1933), в Ленинградском институте инженеров коммунального хозяйства (1923),на графическом (1929-1941) и на архитектурном факультете ВХУТЕМАС — ЛИЖСА ВАХ (с 1933). C 1928 по 1935 г. был художественным редактором журнала "Ёж". Работал также в журналах "Жизнь искусства", " Робинзон" и др. В книжной графике Н.Ф. Лапшин стал одним из зачинателей иллюстрирования " познавательных" (научно-популярных) книг для среднего школьного возраста, доказывая своей работой, что авторы текста и иллюстраций являются двумя авторами одной книги. Лапшин в книжной графике с середины 1920-х. и иллюстрировал книги разных авторов, в том числе Н. Заболоцкого (под псевдонимом Я. Миллер). Чаще всего имя Лапшина в детской книге связывают с именем М. Ильина. Некоторые их совместно сделанные книги (не менее четырёх) вышли в 1930-е гг. в США. Всего Н.Ф. Лапшиным проиллюстрировано свыше 50 книг для детей. В 1920-х–1930-х много работал в области книжной и журнальной графики. Сотрудничал с журналами «Мухомор» (1922–1923), «Жизнь искусства» (1922–1930), Oras (1923–1926), «Бегемот» (1924), «Новый Робинзон» (1925), «Костер» (1936) и другими. В 1928–1931 был художественным редактором журналов «Чиж» и «Еж». С 1925 сотрудничал с отделом детской и юношеской литературы Государственного издательства. Оформил книги: «Часы» Е. Г. Полонской (1926), «Воздушный шар» Б. С. Житкова (1926), «Черт» М. Зощенко (1928), «Удивительный праздник» Н. М. Олейникова (1928), «Китайский секрет» Е. Я. Данько (1929), «Путешествие Марко Поло» (1933, был удостоен первой премии на конкурсе, объявленном нью-йоркским издательством The Limited Edition Club), «Золотой горшок» Э. Т. А. Гофмана (1936, для The Limited Edition Club), «Маленькие трагедии» А. С. Пушкина (1936), «Японские народные сказки» (1936), «Каменный гость», «Скупой рыцарь» А. С. Пушкина (1937, для «Худлитиздата»). Создал иллюстрации к целой серии научно-популярных книг М. Ильина. Лапшин иллюстрировал книги при помощи крохотных рисунков-ремарок, отличавшихся лаконизмом и острой выразительностью. В качестве соавтора совместно с Осипом Мандельштамом работал над книгой «Шары» (Л:ГИЗ, 1926). Наиболее известная книга, проиллюстрированная Н. Лапшиным и получившая Международную премию на конкурсе художников детской книги в США: "Путешествия Марко Поло", Нью-Йорк, 1934. Кроме книжной и станковой графики, Николай Лапшин занимался живописью, прикладным искусством, оформлял спектакли в театрах. В последние годы жизни работал над серией видов Ленинграда. Среди них - "Первый снег" (1934, ГРМ), "Переход через Неву" (1935, ГРМ). Наиболее значительным периодом работы Лапшина в станковой графике считаются серии акварелей, сделанные в промежутке между 1936 и 1941 годом. Был женат на Вере Васильевне Спехиной (1894-24.1.1942, умерла в блокаду). Жил в Петербурге, на наб. Мойки, д. 64, кв. 32. Николай Фёдорович Лапшин умер от голода в блокадном Ленинграде, 24 февраля 1942 года. В последние месяцы жизни написал воспоминания, изданные в 2005 г. Лапшин – художник Петербурга-Петрограда-Ленинграда, в этом городе он родился и прожил всю жизнь. В городских пейзажах Н.Ф. Лапшина, как это вообще свойственно петербургскому и ленинградскому искусству, рациональное - строгий профессиональный расчёт и внутренняя самодисциплина художника - всегда сопутствует эмоциональному. Живописная система Лапшина строится на следующих принципах: выверенная конструктивная построенность, строгий отбор компонентов избранного мотива, и лаконизм колористического решения, с поражающей точностью попадающего в характер времени и места. Принцип его работы с пейзажем – работа по представлению, позволяющая из непосредственных наблюдений натуры силой обобщающего художественного мышления добиться цельности произведения. Именно общность этих принципов, разделяемых Лапшиным с близкими ему по духу художниками, стали основой такого явления, как ленинградская школа живописи, иногда называемой ленинградской школой пейзажной живописи: "своеобразная школа камерного пейзажа, возникшая в Ленинграде... Многочисленные традиции... оказали влияние на формирование этой школы.» Большинство указанных художников объединяли их «декларированная ориентация на французскую живопись», преимущественно на А. Марке, А. Матисса, Р. Дюфи и других художников, нередко упоминается и обучение у А.Е. Карева и К.С. Петрова-Водкина,а также обучение и работа у В.В. Лебедева. Ленинградская школа живописи объединяет круг мастеров, чьё творчество (по методу работы и по мировосприятию) имело ряд общих черт, в совокупности достаточных для того, чтобы назвать их школой, и Н. Ф. Лапшин считается в ней ключевой фигурой. Ленинградская школа живописи в известном смысле противопоставлялась живописи московских художников, связанных с традициями «Союза русских художников» и «Бубнового валета». Г.Г. Поспелов отмечает общую для ленинградских живописных школ "светоносность цвета". Л. В. Мочалов отмечает у этих художников колористическую сдержанность и акварельную прозрачность цвета, работу с тоном. Общими характеристиками для Н.Ф. Лапшина и других художников многих исследователей характеристиками ленинградской школы считаются: простота исполнения; широта живописного приема; принципиальное использование «быстрого письма»; обязательное сохранение плоскости картины; ограничение в цвете; значимость силуэта; использование прозрачных, серебристых, и мягких тональных гамм и размытых контуров предметов; стремлении работать внутри определённых границ или « канонов»; точность отображения пропорций архитектуры; использование в живописи графических элементов. Принцип работы этих художников в избранном ими жанре пейзажа определён Г. Н. Трауготом: «Пейзаж по существу включает в себя мировоззрение эпохи». Пейзаж обычно создавался по воспоминанию, иногда это был один и тот же постоянно повторяющийся мотив, часто - вид из одного и того же окна. Н.Ф. Лапшин постоянно писал пейзажи из окна своей квартиры на набережной Мойки; так же и в большинстве своём пейзажисты ленинградской школы постоянно писали вид из окна своей мастерской - А.Е. Карев, А.И. Русаков, А.С. Ведерников, а также В.В. Лебедев. Л.В. Мочалов первоначально определив ленинградскую школу живописи, как преимущественно пейзажную, неоднократно в своих статьях с 1976 по 2005 год, подчёркивает, что всё же неверно определять ленинградскую школу живописи как пейзажную, потому что художники школы работали в самых разных жанрах. Традицию ленинградской школы с конца 1940-х гг. поддержали также художники А.Д. Арефьев и Рихард Васми, испытавший прямое влияние Н. Ф. Лапшина. Лапшин — принадлежит к немногочисленной группе художников (Н.А. Тырса, Лапшин, Успенский, Ведерников), которую традиционно называют ленинградской пейзажной школой. В раннем творчестве был близок к кубизму и футуризму. В середине 1920-х под влиянием искусства Марке выработал собственный узнаваемый стиль. В станковых работах стремился не столько к точному воспроизведению натуры, сколько к передаче впечатления от виденного, настроения, состояния природы. Пейзажи Лапшина всегда построены на тончайших цветовых нюансах, эффектах просвечивания одного слоя краски через другой. Благодаря этому художник даже в работах маслом добивался ощущения легкости и наполненности воздухом. Излюбленной же его техникой была акварель. Чрезвычайно велик вклад Лапшина также в книжное и декоративно-прикладное искусство своего времени. Творческое наследие мастера очень велико: Лапшин работал в живописи, рисунке (нередко создавая целые серии акварелей), литографии, линогравюре, журнальной и книжной графике (он выполнил оформление более семидесяти книг), создавал зарисовки для открыток и эскизы к фарфору. Произведения Лапшина находятся во многих музейных коллекциях, в том числе в Государственном Русском музее, Государственной Третьяковской галерее, ГМИИ им. А. С. Пушкина.