RARUS'S GALLERY

[СПб.]: Тип. т-ва “Свет”, [1913]. [3] л. илл., 12 с., 19x13,5 см. Тираж 1000 экз. Обложка исполнена О. Розановой. Книга была опубликована в начале июня 1913 г.  Кроме упоминания в “Книжной летописи”, об этом свидетельствует сообщение на с. 11 о том, что “12 июня взлетают новые книги А. Крученых” — “Утиное гнездышко...”, “Бух лесинный” и “Взорваль”.

 

 

 

В книгу включены литографии (карандаш), исполненные на белой бумаге (помещены между обложкой и с. 1):

К. Малевича:

1. Арифметика, 17,5x11,2 см., слева под изображением: арифметика; справа: К. Малевич.

2. Крестьянка идет по воду, 17,4x11 см., под изображением слева: Крестьянка идетъ поводу.; справа: КМалев.

О. Розановой:

3. [Лицо], 17,6x11 см.

Библиографические источники:

1. Поляков, № 31;

2. RAB № 40;

3. Лесман, № 1162 (с записью: 23 июля 1913 г. Петербург);

4. Ковтун. с. 149;

5. Kowtun, abb. 60;

6. Compton. р. 76-78,105;

7. Russian futurism, 49;

8. Розанов, № 3090;

9. Karshan, с. 3—4;

10. Markov. р. 200-201;

11. Жевержеев, № 1222;

12. Кн. л. № 15182;

13. Марков. с. 173-174;

14. Хачатуров. с. 121.

15. Гурьянова, 246;

Автор посвятил книгу “первой художнице Петрограда О. Розановой”, что дает повод предполагать адресатом “лирического” стихотворения, помещенного на с. 5-6 (“опять влюблен нечаянно некстати...”), именно ее; см. об этом: [Ольга Розанова. С. 18]. В книгу также включены примеры созданной Крученых современной драмы (“деймо”, с. 3-4), направленной против “почтенного убежища пошлости — обмишуренного Художественного театра”, а также критический этюд “Выпыт любви Тургенева” (с. 8-9). Последний особенно интересен тем, что в нем Крученых, словно забыв недавние лозунги, призывавшие “бросить с корабля современности” представителей классической литературы, обращается к анализу двух последних тургеневских повестей — “Клары Милич” и “Песни торжествующей любви”. Рассматривая происходящие в них события как реализацию затаенных надежд самого автора, Крученых приходит к несколько неожиданному выводу о том, что Тургенев стал первым в русской литературе писателем, у которого “мир созданный художником восторжествовал над человеческим”, ибо он первый понял, что “форма сильнее содержания”. А это, в свою очередь, позволяет Крученых считать, что Тургенев был единственным классическим автором, который предвидел появление... будетлян (с. 9). «Бука русской литературы», «enfant terrible» русского футуризма, «футуристический иезуит слова», Алексей Крученых — одна из ключевых фигур и, пожалуй, самый последовательный в своих радикальных устремлениях деятель русского авангарда.

Можно с уверенностью утверждать, что никто из русских литераторов XX века не встретил среди современников такого стабильного непонимания, не подвергался такой уничижительной критике и, в конечном счете, такой несправедливой оценке, как Крученых. Особенную известность книге принесли две литографии Малевича (исполнены литографским карандашом на переводной автографской бумаге). Одна из них (№ 2) повторяет картину художника “Крестьянка с ведрами” (1913. Нью-Йорк, Музей современ. искусства), впервые показанную на выставке “Мишень” [воспроизведена: Огонек. 1913. № 47]. Существует также подготовительный рисунок (ГРМ). Эскиз к № I находился в собрании Н. Харджиева. В книге также была помещена репродукция автотипией с картины О. Розановой “Кафе” из собр. ГРМ, воспроизведена под названием “Приют” на с. 7. Картина выставлялась в Москве в марте 1912 г. на совместной экспозиции художников “Ослиного хвоста” и “Союза молодежи”. Обложка также традиционно приписывается О. Розановой, хотя нет никаких документальных подтверждений этого. Отметим, что шрифт и горизонтальные полосы, примененные в ее построении, были использованы Крученых в книге “Поросята”. Их сочетание дает возможность предполагать и раздельное в обоих случаях написание названий (“Во-зро-пщем”). В 1913 году Казимир Малевич сделал шаг, на который не решились французские кубисты. Их теоретики писали в 1912 году: «Признаемся, однако, что некоторое напоминание существующих форм не должно быть изгнано окончательно, по крайней мере в настоящее время».

Этот рубикон решительно перешел Малевич. 15 декабря 1915 года на Марсовом поле в Художественном бюро Н. Е. Добычиной открылась необычная выставка, на которой художник впервые показал 49 супрематических холстов, решенных в принципах беспредметности. Занятия литографией у Малевича совпали с кубистическим периодом в его творчестве. Точнее сказать, мы застаем его на повороте от кубизма к супрематизму, и след этой перестройки можно обнаружить во многих литографских рисунках художника. Литографии Малевича предназначались для различных сборников футуристов, большинство из них - это литографские вклейки, ничем, кроме общего кубофутуристического принципа, не связанные с текстом. Чаще всего в этих рисунках художник варьировал свои живописные композиции. В сборнике «Поросята» (1914)72 помещены две литографии Малевича, причем одна из них наклеена на обложку. Этот рисунок, названный художником «Крестьянка», схематически передает его кубистический холст «Лицо крестьянской девушки» (1912, Стедейлийк музеум, Амстердам), впервые экспонировавшийся на последней выставке «Союза молодежи» (1913-1914). Вторая литография повторяет живописный «Портрет Ивана Клюна» (1911, ГРМ), одну из самых известных кубистических работ Малевича. В другом сборнике, «Возропщем» (1913)73, помещены литографии «Крестьянка идет по воду» и «Арифметика»; в последней впервые в рисунках Малевича мы сталкиваемся с полной беспредметностью. Нужно заметить, что в этих литографских репликах нет той высокой степени совершенства, которая превращает графические вариации на темы собственных картин, как это было у Ларионова, в равноценные художественные произведения. Литографии Малевича значительно уступают своим живописным прототипам. Тому виной, вероятно, поспешность работы, дополненная невыразительностью «слепой» печати. К тому же сковывающим образом повлияло и явное желание как можно точнее передать оригинал.

Гораздо интереснее обложка сборника «Трое», вышедшего из печати 15 августа 1913 года. Она решена с монументальной выразительностью, крупно и крепко. В центре - тяжелая фигура уходящего человека. Столь же энергично «нарисовано» и название сборника. Гигантская запятая отделяет имя скончавшейся Елены Гуро от имен ее соавторов по сборнику - Крученых и Хлебникова. Сборник был задуман Гуро в апреле, но появился из печати уже после ее кончины. Эскиз обложки был создан в июле на даче у Матюшина в Финляндии, и памяти поэтессы, как сказано в книге, Малевич посвятил свои рисунки. В обложке сборника художник впервые применил принцип кубистического сдвига в построении шрифта. (В годы революции рисованные шрифты этого типа получат широкое распространение.) Малевич специально и настойчиво работал над ним. На групповой фотографии, снятой на даче в Уусикиркко, Крученых держит в руках эскиз обложки, отличающийся от окончательного варианта главным образом не вполне найденным рисунком заголовка. Только однажды Малевич принял участие в иллюстрировании книги, полностью отпечатанной литографским способом. Это было второе издание «Игры в аду» Крученых и Хлебникова, вышедшее из печати в 1914 году. Обложка и три иллюстрации Малевича были выдержаны в принципах «заумного реализма». Рисунок черта, помещенный на обложке, по характеру близок к «будетлянским силачам» из театральных эскизов для постановки оперы Матюшина и Крученых «Победа над Солнцем».

Алексей Крученых вспоминает:

Наши книги шли нарасхват. Но общения только с читателями нам было мало. Оно казалось нам слишком далеким и осложненным. Боевому характеру наших выступлений нужна была непосредственная связь со всем молодым и свежим, что не было задушено чиновничьей затхлостью тогдашних столиц.

На улицу, футуристы,

барабанщики и поэты! —

Этот лозунг мы осуществляли с первых же дней нашей борьбы за новое искусство. Мы вынесли поэзию и живопись, теоретические споры о них, уничтожающую критику окопавшегося в академиях и “аполлонах” врага — на эстраду, на подмостки публичных зал. В 1913 году, в Троицком театре (Петербург), общество художников “Союз молодежи” устроило два диспута — “О современной живописи” (23 марта) и “О современной литературе” (24 марта). Первый диспут состоялся под председательством Матюшина, выступали: я, Бурлюки, Малевич и др. Публика вела себя скандально. В этот вечер я говорил о кризисе и гибели станковой живописи (предчувствуя появление плаката и фотомонтажа). Малевич, выступавший с докладом, был резок. Бросал такие фразы:

— Бездарный крикун Шаляпин...

— Вы, едущие в своих таратайках, вы не угонитесь за нашим футуристическим автомобилем!

Дальше, насколько помню, произошло следующее:

— Кубисты, футуристы непонятны? — сказал Малевич. — Но что же удивительного, если Серов показывает... — он повернулся к экрану, на котором в это время появилась картинка из модного журнала.

Поднялся невероятный рев, пристав требовал закрытия собрания, пришлось объявить перерыв. На втором диспуте на эстраде и за кулисами был почти весь “Союз молодежи”. Около меня за столом сидела Е. Гуро. Она была уже больна, на диспут могла приехать только в закрытой карете и в тот вечер не выступала. Диспут открыл Маяковский своим кратким докладом-обзором работы поэтов-футуристов. Цитировал стихи свои, Хлебникова, Бурлюка, Лившица и др. Особенно запомнилось мне, как читал Маяковский стихи Хлебникова. Бронебойно грохотали мятежные:

Веселош, грехош, святош

Хяябиматствует лютеж

И тот, что стройно с стягом шел,

Вдруг стал нестройный бегущел.

Эти строчки из поэмы Хлебникова “Революция” были напечатаны в “Союзе молодежи” по цензурным условиям под названием “Война — смерть”. Кажется, никогда, ни до, ни после этого, публика не слыхала от Маяковского таких громовых раскатов баса и таких необычных слов! Затем выступал Д. Бурлюк. Начал он с такой фразы:

— Лев Толстой — старая сплетница!

В публике тотчас же раздался шум, свист, крики:

— Долой!

— Нас оскорбляют!

Бурлюк напрасно поднимал руку, взывал:

— Позвольте объясниться!

Опять ревели:

— Долой! Долой!

Пришлось мне спасать положение. Шепнув Бурлюку “замолчи!”, я обратился к публике:

— Я хочу сообщить вам нечто важное!

Публика насторожилась и притихла.

— Один оратор в английском парламенте заявил: “Солнце восходит с запада”. Ему не дали говорить. На следующем заседании он снова выступил и сказал: “Солнце восходит с запада”, его прервали и выгнали. Наконец в третий раз его решили выслушать, и ему удалось закончить фразу: “Солнце восходит с запада — так говорят дураки и невежды”. Напрасно и вы не дослушали Бурлюка...

После этого я ополчился на поэтов за то, что они употребляют “заезженные” дешевые рифмы.

— Такие рифмы, как “бога — дорога”, “сны — весны”, — назойливо долбят уши. Мы за то, чтоб рифма была не кол, но укол. Хороший ассонанс, звуковой намек лучше, чем заношенная, застиранная, полная рифма.

Говорю — и вижу: в 6-7 ряду А. Блок. Скрестил руки, откинул голову и заслушался. Припоминаю: а ведь я цитировал его рифмы! Взял да еще прибавил что-то по его адресу. В это время в партере взвился голубой воздушный шар. И его полет удачно аккомпанировал речам о легком звуковом уколе, о воздушности рифмы... Публика сама нашла блестящее оформление для вечера будетлян!.. Еще жарче было дело 13 октября того же года в большом зале “Общества любителей художеств” (Большая Дмитровка, Москва), где мы устроили “Первый в России вечер речетворцев”. Мы мобилизовали для этого почти все силы.

— Будут Давид и Николай Бурлюки, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский, Виктор Хлебников, — кричали огромные цветные афиши". Правда, В. Хлебников в этот день оказался в Астрахани, а Д. Бурлюк завертелся в своих бесчисленных делах и не явился. Мы стремились взбесить нашей “перчаткой” ненавистных “доителей изнуренных жаб”. Внешнюю обстановку этого нашего выхода так рисует один из участников (Б. Лившиц в статье “Маяковский в 191З г.”):

Вечер привлек много публики. Билеты расхватали в какой-нибудь час. Аншлаги, конные городовые, свалка у входа, толчея в зрительном зале. Программа этого вечера была составлена широковещательней, чем обычно: три доклада: Маяковского — “Перчатка”, Давида Бурлюка — “Доители изнуренных жаб” и Крученых — “Слово” — обещали развернуть перед москвичами тройной свиток ошеломительных истин. Особенно хороши были тезисы Маяковского, походившие на перечень цирковых аттракционов:

1. Ходячий вкус и рычаги речи.

2. Лики городов в зрачках речетворцев.

3. Berceuse оркестром водосточных труб.

4. Египтяне и греки, гладящие черных сухих кошек.

5. Складки жира в креслах.

6. Пестрые лохмотья наших душ.

В этой шестипалой перчатке, которую он, еще не изжив до конца романтическую фразеологию, собирался швырнуть зрительному залу, — наивно отразилась вся несложная эстетика тогдашнего Маяковского. Однако для публики и этого было поверх головы. Чего больше: у меня и то возникали сомнения, справится ли он со взятой на себя задачей. Во мне еще не дотлели остатки провинциальной, граничившей с простодушием, добросовестности, и я допытывался у Володи, что скажет он, очутившись на эстраде... Успех вечера был, в сущности, успехом Маяковского.

К сожалению, рассказ Лившица о самом вечере изобилует неточностями. С этого момента память начинает изменять мемуаристу. Но его ошибки любопытны, и на них следует несколько остановиться. Например, вот что Б. Лившиц запомнил из выступления Маяковского:

Непринужденность, с которой он держался на эстраде, замечательный голос, выразительность интонации — сразу выделили его из среды остальных участников. Глядя на него, я понял, что не всегда тезисы к чему-то обязывают. Никакого доклада не было: таинственные, даже для меня, египтяне и греки, гладившие черных и непременно — сухих кошек, оказались просто-напросто первыми обитателями нашей планеты, открывшими электричество, из чего делался вывод о тысячелетней давности урбанистической культуры и... футуризма. Лики городов в зрачках речетворцев отражались, таким образом, приблизительно со времен первых египетских династий, водосточные трубы исполняли berceuse чуть не в висячих садах Семирамиды, и вообще будетлянство возникло почти сейчас же вслед за сотворением мира. Эта веселая чушь преподносилась таким обворожительным басом, что публика слушала развесив уши.

Здесь не вызывает возражений только автохарактеристика Б. Лившица — действительно, он “ничего не понял”. “Обворожителен” ли бас Маяковского, конечно, дело вкуса, но, по-моему, это весьма “субъективная” оценка мужественного и грозного голоса бунтаря. Главное, однако, в другом. Не в манере Маяковского было, особенно в то время, вместо ответственных докладов преподносить “веселенькую чушь”. Вместо глупостей, приписанных Маяковскому в цитированных строчках, на самом деле публика слышала следующие и вовсе не так уж малодоступные мысли (Маяковский повторял их во многих своих докладах и статьях):

— Еще египтяне и древние греки, — говорил он, — гладили сухих и черных кошек, извлекая из их шерсти электрические искры. Но не они нашли приложение этой силы. Поэтому не им поется слава, но тем, кто поставил электричество на службу человечеству, тем, кто послал гигантскую мощь по проводам, двинул глазастые трамваи, завертел стосильные моторы.

Так Маяковский опровергал и старушечью мудрость уверявших: “ничего нового под луной!” Не из Египта выводил Маяковский футуризм, — наоборот!

— Какие-то жалкие искорки были и в старину, — кричал он, — но это только искорки, обрывки, намеки. Какие-то случайные находки были и в искусстве римлян, но только мы, футуристы, собрали эти искорки воедино и включили их в созданные нами новые литературные приемы.

“Добросовестный провинциал” Лившиц наивно пишет, что аудитория была понятливее его:

Хотела или не хотела того публика, между ней и высоким, извивавшимся на эстраде юношей не прекращался взаимный ток, непрерывный обмен репликами, уже тогда обнаруживший в Маяковском блестящего полемиста и мастера конферанса.

Вот именно. В зале сидели не одни “простодушные провинциалы”! Но и в этом отрывке категорическое возражение вызывает эпитет “извивавшийся” в приложении к Маяковскому. Громадный, ширококостный, “вбивая шага сваи”, выходил Владим Владимыч на эстраду чугунным монументом. Неподвижным взглядом исподлобья приказывал публике молчать. Похоже ли это на извивающегося дождевого червя или на вихлястую шантанную диву? Я особенно хорошо запомнил фигуру Маяковского в тот вечер. Во время его выступления я прошел в задние ряды партера нарочно проверить, как он выглядит из публики. И вот зрелище: Маяковский в блестящей, как панцирь, золотисто-желтой кофте с широкими черными вертикальными полосами, косая сажень в плечах, грозный и уверенный, был изваянием раздраженного гладиатора. Требует поправок и дальнейший рассказ нашего забывчивого и мимолетного соэстрадника.

Только звание безумца, — пишет Лившиц, — которое из метафоры постепенно превратилось в постоянную графу будетлянского паспорта, могло позволить Крученых, без риска быть искрошенным на мелкие части в тот же вечер, выплеснуть в первый ряд стакан горячего чаю, пропищав, что “наши хвосты расцвечены в желтое” и что он “в проти-вуположность неузнанным розовым мертвецам летит к Америкам, так как забыл повеситься”. Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие.

Увы! Ни линчевать, ни бояться меня публике было не из-за чего. Ни сумасшедшим, ни хулиганом я не был и не видел надобности в этих грубых эффектах. Моя роль на этом вечере сильно шаржирована. Выплеснуть рассчитанным жестом чтеца за спину холодные чайные сливки — здесь нет ни уголовщины, ни невменяемости. Впрочем, слабонервным оказался не один Лившиц. Репортеры в отчетах тоже городили невесть что. Конечно, мы били на определенную реакцию аудитории, мы старались запомниться слушателям. И мы этого достигали. Иначе — какие же мы были бы эстрадники и ораторы?! Кстати, утрировал мое выступление и В. Шкловский (“Третья фабрика”). Никогда я не “отбивался от курсисток галошами”. Передовая молодежь порой бурно приветствовала нас, но это вовсе не было “нападением”. Во всяком случае, верно одно — успех вечера был шумным. Мы нашли то, чего искали, — живой отклик молодежи и наиболее чуткой интеллигенции. Пусть с нами соглашались не во всем — на это было бы наивно и рассчитывать. Но мы разбудили критическое чутье зала, мы впервые показали ветхость и убожество официальных фасадов благонамеренного искусства. Мы впервые противопоставили ему живые воды творчески бурлящей новизны. Здесь впервые убедительно прозвучали, именно прозвучали, те самые стихи Маяковского и Хлебникова, о невозможности даже прочесть которые жужжали тогда бестолковые рецензенты наших книжек и хранители всяческого парнасского благочиния. Дальнейших вечеров — не перечесть! В период 1913-15 гг. мы выступали чуть ли не ежедневно. Битковые сборы. Газеты выли, травили, дискутировали. Всего не упомнишь и не перескажешь. Остановимся на одном наиболее “скандальном” из вечеров, именно на выступлении Маяковского в “Бродячей собаке” (сезон 1915-16 гг.). Вот что рассказала мне Т.Т., случайно бывшая на этом вечере:

— По-моему, уже после 12 ночи конферансье объявил: сейчас будет читать стихи поэт-футурист Маяковский.

Не помню, как он был одет, знаю, что был очень бледен и мрачен, сжевал папиросу и сейчас же зажег другую, затянулся, хмуро ждал, чтобы публика успокоилась, и вдруг начал — как рявкнул с места:

Вам, проживающим за оргией оргию,

Имеющим ванную и теплый клозет...

Публика по большей части состояла именно из “имеющих все удобства”, поэтому застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение. Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки —

лучше в баре блядям буду

подавать ананасную воду! —

некоторые женщины закричали: ай! ох! и сделали вид, что им стало дурно. Мужчины, остервенясь, начали галдеть все сразу, поднялся крик, свист, угрожающие возгласы. Более флегматичные плескали воду на декольте своих спутниц и приводили их в себя, махая салфетками и платками. Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, желвак нижней челюсти все время вздувался, — опять закурил и не уходил с эстрады. Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:

— Такой молодой, здоровый... Чем такие мерзкие стихи писать — шел бы на фронт!

Маяковский парировал:

— Недавно во Франции один известный писатель выразил желание ехать на фронт. Ему поднесли золотое перо и пожелание: “Останьтесь. Ваше перо нужнее родине, чем шпага”.

Та же “стильная женщина” раздраженно крикнула:

— Ваше перо никому, никому не нужно!

— Мадам, не о вас речь, вам перья нужны только на шляпу!

Некоторые засмеялись, но большинство продолжало негодовать, словом, все долго шумели и не могли успокоиться. Тогда распорядитель вышел на эстраду и объявил, что вечер окончен. Вскоре я услышала, что “Бродячую собаку” за этот “скандал” временно или совсем закрыли.